Первые действия молитвы 9 page

Я поселился в брошенном людьми маленьком оазисе, оставлен­ном ими из-за сильного проседания почвы. В этом районе велась интенсивная добыча нефти и газа, всюду стояли буровые вышки. В мою комнату буровики подвели газовую трубку и вставили в ды­моход, как горелку. Это было мое отопление. Вода в дом поступала из пробуренной в оазисе скважины. Одним из моих небольших уте­шений являлось то, что по коридору, окна которого всегда стояли открытыми, летало множество ласточек, которые устроили на по­толке гнезда. Когда мне приходилось идти по этому коридору, они кружили вокруг головы, отчаянно пища, а из гнезд высовывали милые головки забавные птенцы. Но потом птицы привыкли ко мне и пролетали рядом с лицом, не пугаясь меня. Тогда, глядя на них, я впервые начал улыбаться.

Геннадий, работавший в Душанбе инженером по электронике, подарил мне спортивный велосипед, стоявший у него без дела. Этот велосипед стал вторым моим утешением в пустыне. Вокруг прости­рались барханы, на которых иногда можно было встретить пробе­гающего варана - огромную ящерицу до метра длиной. На своем велосипеде я уезжал так далеко, насколько позволял световой день. Холмы имели плоскую поверхность, похожую на асфальт, без еди­ной травинки - солнце начисто выжигало безводную пустынную равнину. Горестные думы лезли в голову: “Широка пустыня, а все как на ладони - не скрыться в ней душе человеческой!”

Из окна моей комнаты виднелся бедный узбекский двор, а над ним, на желтом холме, одинокая ива, с качающейся под ветром зе­леной вершиной. Вот и весь мой горизонт, который сузился до од­ного только дерева, на которое я подолгу глядел из окна, - как оно вздрагивает и трепещет ветвями, словно разделяя со мной состо­яние одиночества. Дни моей жизни как будто слились в один без- конечный пустынный день. Окно потихоньку розовеет, наступает утро. Тишина - до звона в ушах. Я молюсь или, вернее, пытаюсь мо­литься, пока не наступает жара. Смутные неуловимые мысли уеди­нения постоянно отвлекают от молитвы. Огромный диск солнца медленно поднимается над дрожащим горизонтом, заливая пусты­ню призрачным нереально ярким светом, под которым поверхность ее начинает дрожать, принимая причудливые очертания. Летняя знойная истома лежит на этом скудном пустынном ландшафте. Все уходит в знойное марево, словно в пустоту небытия. В той же непод­вижной тишине солнечный диск, багровея, опускается за горизонт, где угадываются зубцы далекого безводного хребта. Я беру четки и снова пытаюсь взывать к Богу, под молчащими созвездиями, кото­рые раньше приветливо улыбались мне из сверкающих небес.

Как ни прилагал я усилия и как ни старался войти в полноту ду­ховной жизни, не выдуманной мной самим, а следующей по стопам святых отцов, однако все более убеждался в том, что в ней недоста­ет чего-то самого главного, без чего все мои попытки удерживать в душе присутствие Бога превращались в безполезную погоню за несбыточной мечтой. Я всем сердцем ощущал, что не имею сопри­косновения с традицией православной аскетики и больше доверяю своим выводам и суждениям, не подкрепленным вескими рас­суждениями опытного святого человека, духовного отца и старца. Это горькое осознание ошибочности моих самостоятельных путей острой занозой сидело внутри меня, сводя на нет все мои усилия и странствования в поисках спасения.

Я начал молиться Богу о встрече с настоящим наставником и учителем святости, которого я полюбил бы, как родного отца и мать. Иногда в отчаянии я выходил на порог в темные и бурные осенние ночи и, стоя лицом к ветру, взывал в непроглядное вол­нующееся пространство: “Господи, приведи меня, недостойного, к духовному отцу, ибо без него я блуждаю в потемках, как эта тьма пустыни, носимая пыльным ветром!” Я верил, что отчаянный го­лос мой будет непременно услышан, и потому настроился терпе­ливо ожидать встречи с самым необходимым человеком на свете - своим старцем. Я уже не придумывал себе его образ и не доверялся снам, лживо толкующим мои ожидания, но неуклонно стремился довериться во всем Богу, веря, что Он лучше меня знает, каким дол­жен быть мой духовный отец.

За продуктами приходилось ездить в долину по разбитой ас­фальтовой дороге. Вначале нужно было взбираться вверх на не­большой перевал, затем двадцать километров вниз, с пустынного жаркого плато в зеленую пойму мелкой реки, текущей из дале­ких ущелий Гиссарского хребта. В лицо на въезде в долину ударял влажный воздух. Мириады мошек, тысячи бабочек носились над полями. В лицо веяло свежестью и запахом поливных плантаций герани. В поселке был шумный, пропахший дымом шашлыков базарчик, где можно было купить арбуз величиной с колесо арбы и дыню длиной с мой велосипед. Шум и толчея восточного база­ра, смешанные с дымом жарящегося мяса, запахом плова и по­стоянно орущей узбекской музыкой, буквально оглушали после пустынного безмолвия. Но в этой приречной долине находилось мое третье утешение. Там протекал большой Кызылкумский канал, шириной метров двадцать и очень глубокий, возможно, глубиной метров пять-шесть. Вода текла по всей долине из длинного водохранилища, питая хлопковые поля и безчисленные сады. Примчавшись из пустыни, прокаленной солнцем, к быстро текущей, манящей своей прохла­дой влаге канала, я бросал велосипед и, раздеваясь на ходу, пры­гал в голубую чистейшую воду с берегового постамента. Тот, кто жил в пустыне, знает невыразимое ощущение подобного счастья, когда тело со всех сторон окружает вода, прохладная, голубая, чи­стая и сладкая, перемешанная с пузырьками воздуха, вызванны­ми прыжком с берега. Вдоволь наплававшись, я заезжал на базар, чтобы запастись там лепешками и овощами. Уложив их в рюкзак за спиной и приторочив к раме велосипеда среднего размера арбуз и такую же дыню, я медленно ехал под палящим солнцем по до­роге. Здесь у меня в запасе имелась одна маленькая хитрость. Я до­жидался кишлачного трактора и хватался рукой за борт прицепа. Этот трактор тащил меня вверх со всем грузом, до самого перевала. Никогда не было случая, чтобы тракторист не оказал мне помощи. В зеркальце рядом с кабиной я всегда видел улыбающееся лицо во­дителя. Наверху, помахав на прощанье рукой моему помощнику, я спускался вниз, в мой прокаленный солнцем маленький оазис.

В трех километрах от центра оазиса, примыкая к пескам, где росла только пустынная колючка, стоял наш железный вагончик с приборами, в который летом можно было войти, лишь набрав в легкие побольше воздуха. Недалеко от вагончика жил старик сто­рож, “бобо” по-узбекски, с непременной длинной бородой и смею­щимися прищуренными глазами. Большую часть дня он лежал на кошме под единственным абрикосовым деревом в своем крохотном саду, или спал прямо под жарким в упор бьющим азиатским солн­цем. Рядом журчал маленький родничок. Он часто приглашал ме­ня на чай, а я привозил ему небольшие угощения из города. В са­мую страшную жару старик всегда был одет во множество халатов, пил горячий чай и нисколько не потел.

Бобо, - говорил я ему, - не жарко?

Жарко нет! - добродушно посмеиваясь, отвечал он. - Хороший!

Если летом пустыня - это безжизненный лик смерти, то зимой и весной - это безконечный разноцветный живой простор ярко-зеле­ной травы и множества цветов, особенно - качающихся под ветром красных маков. По зеленеющим холмам блеют отары, слышны крики пастухов и во всей панораме чувствуется что-то библейское. Взобравшись на холм, стараясь не наступать на цветущие пламе­неющие маки, я открывал Псалтирь и с огромным наслаждением читал вслух псалмы. Так началось пробуждение моей души под первым веянием милости Божией.

Живительные строки псалмов словно возродили онемевшую и оцепеневшую от страданий душу и показали полную несопоста­вимость благодатной помощи Священного Писания и тщетности какой бы то ни было опоры на мирскую литературу и музыку, кото­рые хотя и помогли пройти без большого вреда опасные стремнины юности, но не смогли дать никакой поддержки в суровых жизнен­ных испытаниях. Перерасти эти ложные надежды помогли лишь духовные постижения, рожденные Евангелием и словами святых, познавших Христа.

Только теперь, когда можно оглянуться назад, мне стало понят­но, что мирские знания не уничтожают заблуждений, а лишь уве­личивают их. Ясность и разумение приходят только в благодатном постижении Бога. Воображение - это дурная привычка ума рыться на свалке помышлений. Ум, оскверненный воображением, подобен пучине, заглатывающей жизнь человека. Всякое мирское творче­ство - это попытка познать мир и человека нечистым воображени­ем греховного ума, заводящего душу в тупики отчаяния.

Несомненно, увлечением художественной литературой и клас­сической музыкой приходится переболеть нравственно. Это на­правление человеческой деятельности развивает подростковый ум, но, развив, начинает его убивать, замыкая все его устремле­ния на слепом лжеверии в абсолютную ценность провозглашен­ных ею идей. С другой стороны, не прикоснувшись хотя бы слег­ка к лучшим человеческим достижениям в литературе и музыке, человек не обязательно останется простецом, храня уникальное состояние простого детского разума. Редки такие простецы, осо­бенно во времена всеобщего бездуховного образования. Большей частью неразвитый ум заменяет свою неразвитость хитростью и изворотливостью.

Всякая испорченная псевдознанием душа, поставившая этало­ном собственные литературные или музыкальные критерии, ста­новится нетерпимой к тем, кто имеет иное представление об этих предметах. Ограждение помогает вырасти молодому деревцу, но убивает взрослое дерево, впиваясь в его тело своими железны­ми объятиями. Раздумья, рожденные вымыслами, не имеют кон­ца. Желания, спровоцированные художественным творчеством, не имеют предела. Все они укрепляют эгоизм, пожирающий чело­веческое существо, не замечающее спасительной простоты исти­ны - Христа. Такая эгоистическая цивилизация без Христа стано­вится цивилизацией негодяев, так как эгоистическое существова­ние целиком замешано на гордости.

У человеческого духа нет границ, поэтому его не заполнить ни книгами, ни музыкой, как бы гениальны они не были. Это про­странство безгранично и жаждет одного - полного преображе­ния Божественной благодати через Христовы заповеди. Как бы ни был талантлив человек, но без Христа он останется тем живот­ным, который только роется в грязи, не имея никакой возможно­сти взглянуть на звезды. Оставить этот псевдомир литературных и музыкальных грез и услаждений можно лишь постигнув нечто, несравненно превышающее узкий мирок эстетических и интеллек­туальных наслаждений, испытав к нему полное отвращение, как к коварной ловушке и преграде для духовного роста.

Всякая попытка научного ли, художественного или эстетиче­ского познания убивает в человеке самую способность духовного восприятия. Стремление к спасению - единственный источник всех добрых дел и поступков. Если этого стремления нет, то тщес­лавие начитанностью и культурный снобизм или гордыня унич­тожают все плоды наших действий, как ржавчина железо. Душа достигает меры возмужалости лишь в полноте Христа, в полноте Его благодати.

Мне вновь сильно захотелось исповедоваться, каяться и прича­щаться в церкви, повторяя снова и снова чудесные стихи: “Поми­луй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония мо­его и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех Твоих, и победиши, внегда судити Ти. Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренныя. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми ра­дость спасения Твоего и Духом владычним утверди мя...”