Первые действия молитвы 6 page

Когда мы подъехали к началу маршрута, машина заглохла на крутом подъеме. Шофер, оставив нас с геологиней в кабине и по­ставив грузовик на ручной тормоз, вышел из машины, открыл ка­пот и начал возиться в моторе, тревожно поглядывая по сторонам. Внезапно автомобиль тронулся сместа и, быстро набирая скорость, покатился назад. Водитель пытался бежать рядом с катящейся под уклон машиной и прилагал отчаянные усилия, чтобы вскочить на подножку. Не знаю, как получилось, но что-то сработало во мне и в одно мгновение я схватил рычаг ручного тормоза и стал тормозить им скатывающийся в обрыв грузовик. Со скрежетом машина оста­новилась и перепуганный водитель вскочил в кабину.

Как здорово у вас получилось! - переведя дух, обратилась ко мне геологиня. - Спасибо вам за быструю реакцию! Вы, наверное, хорошо разбираетесь в автомобилях и тормозах...

Да я этот тормоз первый раз вижу! - с полной искренностью ответил я ошарашенным спутникам.

В Афганистане полыхала война. Вечером на западе Афганской долины стала слышна орудийная канонада и ночную темноту про­резали вспышки выстрелов. Нам оставался еще один день работы, но шофер-таджик заметно нервничал и наотрез отказывался вы­езжать на маршрут. Начальник экспедиции долгими уговорами и угрозами лишить его дополнительной надбавки за высоту и опас­ность убедил перепуганного водителя поработать еще один день. Полдня мы с женщиной ползали по кручам и отбирали образцы, поглядывая в ту сторону, откуда ночью доносилась орудийная пальба. К обеду мы спустились к машине, чтобы перекусить вбли­зи нее. Только мы достали свои свертки с продуктами, как шофер испуганно указал пальцем за наши спины: “Кто-то едет!” Мы огля­нулись: на большой скорости по долине мчались два танка желто­песчаной окраски без каких-либо опознавательных знаков, подни­мая клубы пыли.

Вдруг первый танк сделал выстрел - сначала из орудийного ствола показался дымок, потом до нас докатился звук выстрела. Куда он стрелял, не знаю, но явно не в нашу сторону. Также не знаю, чьи это были танки, так как я не разбирался в их моделях. Пока мы с геологиней, замерев, наблюдали за развитием событий, наш бедняга-шофер прыгнул в кабину, завел мотор и рванул с ме­ста, намереваясь бросить нас. Но моя спутница не растерялась и грозно закричала ему: “Стой, стрелять буду!”, хотя никакого пи­столета у нее не было. Водитель испуганно остановился. Мы влез­ли вмашину и с облегчением покинули негостеприимный Афган­ский коридор. Стоит заметить, что даже на погранзаставе еще чув­ствовался дух чего-то родного и знакомого, но когда мы выезжали за пределы нашей границы, чувство враждебности и чуждости всего окружающего охватывало душу, и от этого все дни нам было как-то не по себе.

Подошла пора прощаться с геологами - хорошими честными людьми, любящими работу, природу и горы. На Памире я снова на­чал писать стихи и посвятил их моим друзьям: старичку-геологу, который учил меня ходить в высокогорье, начальнику экспедиции, открывшему мне свою душу, его застенчивой дочери и моей спут­нице, с которой совместно покоряли пятитысячник. К сожалению, в памяти не осталось ни одной строчки от Памирского периода, но стихи были приняты со снисходительной благодарностью за вни­мание и с добрым расположением.

Тепло попрощавшись с моими друзьями, упаковав в рюкзак му­мие, корни родиолы розовой, собранной в походах со старичком- геологом, подальше запрятав образцы агата, яшмы и лазурита, подаренные им, а также букетик эдельвейсов, которые мы добы­ли с геологиней, я на попутной автомашине отправился по трассе Памир-Ош в Киргизию, чтобы оттуда улететь самолетом в Душан­бе. Слева синее холодное озеро Каракуль огромным зеркалом отра­жало облака, стоявшие над гигантским заснеженным Заалайским хребтом. Несмотря на ровную голую местность, по которой лете­ли, вращаясь, пыльные смерчи, мотор надрывно завывал, словно мы взбирались на крутую гору. Шофер, заметив мое недоумение, пояснил: “Это самый высокий перевал на Памире, больше четы­рех тысяч метров! На глаз даже подъема никакого нет, а машина с трудом его берет. Очень опасное место! Одним словом, - «Долина смерти», Маркан-Су!” Это он сказал точно. Более безотрадного и безжизненного места я не видел. Вправо, в сторону Китая, уходила покрытая мелким щебнем пустынная холодная долина, по которой со свистом дул ледяной ветер, занося песком киргизское кладби­ще - каменные гробницы с рогами архаров, “мазары”.

- Несколько лет назад тут одна история с шофером приключи­лась, - рассказывал словоохотливый водитель. - Обычно мы на Северный Памир колонной ездим, случись поломка - замерзнуть можно! Один паренек на ЗИЛе отстал немного, мотор стал барах­лить. Он колонне крикнул, - трогайте, мол, скоро догоню! Ну, те и уехали. А машина совсем заглохла. Дело к осени шло, холод стоял собачий, к тому же ночь подошла. Он смекнул, что дело дрянь, снял запасное колесо с машины и жег его до утра вот в такой могиле! - водитель кивнул головой на мазар. - Утром слышит, машины идут! Выскочил на дорогу, - а люди шарахаются от него, так никто и не взял... Наконец, кто-то сжалился, остановился. Тот залез в маши­ну, еле живой, чуть, говорит, не помер в мазаре... Народ жалости не имеет, голосую - никто не берет! А шофер ему отвечает: “Да кто же тебя такого возьмет? Ты же весь черный от сажи! И голосуешь воз­ле могилы! Люди думают - шайтан!”

К вечеру мы спустились в Алайскую долину, которая обрадовала глаза первой травой и обширными пастбищами, по которым броди­ли отары овец. Из крутых ущелий с грохотом летящего железнодо­рожного состава пенным буруном вылетали свирепые реки, волоча валуны размером с легковой автомобиль. Заходящее солнце зали­ло безпредельные снеговые поля гигантских вершин алым светом. Среди этих пиков выделялся огромный купол семитысячника, на который мне пришлось смотреть из кабины чуть ли не запрокинув голову. В надзвездной высоте Заалайский хребет словно навсегда расставался со мной, подарив на прощание последние отблески космических высот. Из города Ош я улетел в Душанбе, любуясь в окно безконечностью высочайших горных хребтов, протянувшихся от горизонта до горизонта. В этих горах я увидел не только перво­зданную красоту созданного Творцом прекрасного мира, но и об­наружил еще более удивительную трогательную красоту человече­ских душ, которую мы не замечаем на улицах городов.

И все же я остался разочарован. Памир, со всеми его необыкно­венными впечатлениями, не принес мне чего-то главного, того, что я тщетно искал во всех походах и путешествиях, - определенной устойчивости молитвы и молитвенного духа, которые я не хотел утрачивать снова и снова, несмотря на все свои усилия. “Прощайте, восторженные мечты и нелепые сны о встречах с загадочными свя­тыми людьми! Все это не то, что мне нужно. Хватит мечтать! Это правило нужно зарубить себе на носу!” - укорял и стыдил я себя, летя в самолете.

В Душанбе, утешив родителей своим возвращением и рассказа­ми о Памире, я стал собирать рюкзак, готовясь к отъезду в Пешто- ву. Ни матери, ни отцу не хотелось расставаться со мной, но пока они сдерживали свои просьбы. Им очень хотелось, чтобы я остался с ними. Когда я находился в горах, мой напарник Авлиекул, позна­комившись с моими родителями, иногда ночевал у них дома, найдя у старичков ласковый прием и заботу. Правда, отец наладился уго­щать Авлиекула вином своего изготовления и на закуску по кубан­скому обычаю ставил на стол яичницу с салом.

Папа, - бывало упрашивал я его, - Авлиекул не пьет вино и не ест сало, ему нельзя этого делать по своим законам!

Знаю, что нельзя, — отвечал отец, - но когда я угощаю его, он не отказывается!

Не отказывается, потому что очень тактичен и не хочет тебя обижать!

Ну вот, сам видишь, как не угостить хорошего человека? - отвечал отец.

Ладно, ваше дело... - махал я рукой.

Дружба с геологами вернулась ко мне неожиданной встречей. До отъезда в Пештову я обнаружил в почтовом ящике письмо. В нем женщина-геолог, у которой я состоял в помощниках на памирских маршрутах, убедительно просила меня встретиться с ее мужем-геологом. Он, по ее словам, крайне нуждался в поддержке. Мы встре­тились в городском саду. Рослый крепкий парень, волнуясь, сильно пожал мне руку и представился:

Георгий. Спасибо, что вы нашли время. Можно на “ты”? Жена мне рассказывала, что ты верующий, это правда?

Правда!

А ты видел Бога?

Заметив такую прямоту, я не стал уклоняться от ответа.

Видел!

Тогда, может, возьмем пивка, и ты расскажешь мне о Нем?

За пивом говорить не буду, а за чаем согласен!

Мы уселись в городской чайхане.

Бог - это невыразимая совершенная красота, красота любви! Только не той, как ее понимают люди... Об этом вообще трудно го­ворить... - попытался я подыскать нужные слова.

Ничего, я понимаю, - серьезно ответил геолог. - А как Он выглядит?

Ну, как Свет, только гораздо ярче солнечного...

Ага. Вот про красоту я лучше понимаю, - задумчиво начал говорить мой собеседник. - Мне кажется, что Бог - это что-то очень прекрасное и доброе... Однажды утром, на Памире, я любо­вался восходом в горах. Знаешь, как красивы эти горные хребты в утренней дымке... И тут у меня сердце как-то сильно защемило, даже слезы из глаз полились... - голос геолога задрожал. -И я внезапно понял, что Бог есть! И доказывать это мне не нужно... Это со мной приключилось два года назад, а поговорить не с кем. У нас геологи - народ ушлый, сразу на смех поднимут! Ты как счи­таешь, то, о чем я тебе рассказал, нормально? Или это у меня с головой не в порядке?

Не то, что нормально, а удивительно! Все то, что ты почувство­вал и понял - это твое личное настоящее чудо! - успокоил я взвол­нованного парня. - Только нужно знать одно: Бог - это Христос! Иначе легко запутаться...

Вот именно! Я и сам так начал догадываться. Наверно, нужно что-нибудь почитать. С чего начать, не знаю...

Начни с Евангелия! Если хочешь, я тебе достану эту книгу.

Отлично! Только у меня есть проблема: в основном, моя жизнь проходит на Памире. Я занимаюсь добычей полудрагоценных кам­ней и завтра улетаю. Давай встретимся месяца через два, сможешь?

Постараюсь. Напиши мне письмо, когда прилетишь.

Договорились!

Мы еще раз крепко пожали друг другу руки и расстались, веря, что расстаемся не навсегда. К сожалению, весной я нашел в почто­вом ящике письмо от Георгия, в котором он писал, что управление отправляет его с женой на Алтай, - и больше мы не виделись.

Осенью ко мне на станцию заглянули двое русских геологов- охотников с собакой, восторженно рассказывая о своей находке. Их пес в одном месте на скале лапами начал сдирать мох. Они об­ратили на это внимание и, когда расчистили участок скалы, то об­наружили, что большой камень закрывает вход в скальный грот. Отвалив камень, внутри они нашли обитый железом старинный сундук со старыми вещами и множество рукописных книг на араб­ском языке, написанных золотом. Геологи спрашивали меня, не помогу ли я незаметно вывезти их клад на институтской маши­не, обещая мне некоторое вознаграждение за помощь. Книги они намеревались продать в Институт востоковедения, зная, что там принимают редкие рукописи. Я посоветовал любителям кладов не трогать эти книги, потому что у них, возможно, есть хозяин. Гео­логи ушли, о чем-то совещаясь друг с другом. По-видимому, они оставили пещеру в покое, потому что через несколько дней ко мне заглянули местные охотники и спросили, слышал ли я, что рус­ские нашли в горах книги?

Слышал, - сказал я. - Но посоветовал не трогать их.

Если бы они посмели взять наши книги, то живыми бы не вышли из этих гор... - мрачно заявили охотники.

Как с этими найденными книгами, так и с многочисленными кладами Сари-Хосора, связан целый трагический период в жизни таджиков. Сюда, в глухой удаленный край, бежали остатки раз­громленных басмачей, уходя в Афганистан. То, что они не могли унести с собой, прятали в горах. Некоторые старики, которых я встречал в кишлаках, были теми самыми состарившимися бас­мачами. Неподалеку от Пештовы, рядом с водопадом, находилось местечко “Муллоконы”, по-арабски “Муллоконья”, что значит - “Училище мулл”. Советская власть выселила всех жителей этого края вниз, в жаркие долины, на хлопок, где все они умерли от тя­желого климата. Всю долину Сари-Хосора объявили заповедником и закрыли для поселения. Вот почему повсюду по берегам реки

Сурхоб и по боковым долинам старые тополя указывают места быв­ших кишлаков, от которых остались одичавшие сады - приволье для пиршества медведей и кабанов. Старики говорили, что в пя­тидесятые годы сюда даже забредали тигры из поймы Пянджа и из Афганистана. В связи с вторжением Союза в Афганистан, зверь кинулся в дикие места Дарваза, меняя места своего обитания. На­строение населения тоже стало меняться в худшую сторону по от­ношению к России.

Радость от славы, получаемой от людей, - мимолетна, а отчаяние, при ее потере - убийственно. Радость от прославления Бога в сло­вах и делах - неизменна и спасительна и приводит к молитвенному благодарению Премудрости Божией, все устрояющей во спасение.

Земное счастье улетучивается раньше, чем удается его достичь. Небесное счастье не покидает нашу душу, даже если мы оставляем эту землю. На путях вне Христа всякая добродетель имеет только вид добродетели, по сути - мнимой и ложной, только благодать Христова - истинна и неподдельна, проясняет ум, очищает сердце и спасает душу.

УСИЛИЯ И СТРАДАНИЯ

Тот, кто утешает и ободряет ближних - первый получает от Бо­га благодать и силу, а говорящий слова примирения и прощения - первый вкушает сладость душевного мира и внутреннего успокое­ния. Изрыгающий упреки - первым отведает их ядовитую горечь, а извергающий обличения и осуждения - первым ощущает омерт­вение своей души.

Приняв Церковь и ее Таинства в свою жизнь, я заключил с ней компромисс, как бы говоря так: вот, я посильно совершаю то, что положено в Церкви, посещаю время от времени службы, испове­даюсь и причащаюсь. Это - моя церковная жизнь. А Христос, мо­литва, горы и доверие своим решениям - это моя личная жизнь, и между ними я хотел бы сохранить границу. Но как бы там ни было, действие Святого Причастия, входящего в сокровенные и неведо­мые глубины моей души, исподволь меняло ее и настраивало на новое отношение к жизни.

Поначалу меня сильно увлекла идея делать добрые дела - ходя по городу замечать, не нужна ли кому моя помощь? Но пока ничего, кроме как переводить старушек через дорогу или помогать тащить им тяжелые сумки с базара, я не нашел. Затем мне пришла в голову мысль искать бедных людей и делать им неожиданный денежный подарок. Раздав несколько больших сумм нищим возле рынка, я погрузился в сомнения, правильно ли я поступил, если утром уви­дел их на том же месте. И только оказав помощь одной пенсионер­ке, которая на улице рассказала мне о своих бедах, мне немного стало легче.

В состоянии поиска добрых дел и раздумий над тем, не устро­иться ли мне санитаром в больницу, чтобы служить больным лю­дям, я продолжал встречаться с моим новым другом архитекто­ром. В его доме меня всегда приветливо принимала его мама, пре­подаватель математики и парторг в общеобразовательной школе. Умная и тактичная женщина, она не препятствовала религиоз­ным устремлениям сына и даже удивила меня мудрым высказы­ванием: “Если мой сын счастлив, то и я счастлива”. Как парторг, свое мировоззрение она целиком строила на атеизме, но ее доброе сердце жило другими чувствами - любовью к людям и сострада­нием к их бедам, что способствовало в дальнейшем большим из­менениям в ее жизни.

В свою очередь, я познакомил Виктора с моими родителями, ко­торых он сразу расположил к себе чистотой души, мягкостью ха­рактера и предельной тактичностью. После этого как-то само собой произошло знакомство наших родителей и между ними сложились хорошие и добрые отношения.

Сердце моей мамы, незаметно для нее самой, тоже претерпевало изменения в сторону Православия. Она начала спрашивать, про­должаю ли я посещать Никольский храм, кто из священников там служит, пока не отважилась сама поехать на воскресную литургию и была очень рада тому, что и служба и священники пришлись ей по душе. Затем уже вместе с отцом они исповедовались и прича­стились у моего батюшки, к которому я испытывал большое рас­положение.

У нас с архитектором было еще одно увлечение, - мы интересо­вались старинной архитектурой Средней Азии, которую мой друг знал немного лучше. Мы вместе побывали в Самарканде, откуда я привез корни сладкого винограда “кишмиш” и посадил у себя до­ма, а также посетили Бухару и ее окрестности.

Мой отец и мать, видя, что я нашел в Душанбе хороших друзей, опять начали советовать мне оставить работу в тех далеких горах, откуда прилетал Авлиекул. Мне тоже по-новому открылась жизнь на гидрометеостанции после того, как мои друзья устроились туда на работу. Поднявшись как-то на эту станцию, я переговорил с ними о моем присоединении к их дружному коллективу третьим. Выяснилось, что по штату еще оставалось место “наблюдателя”. За последние годы во мне сложилось убеждение, что Пештова, несмо­тря на свои изумительные и неповторимые возможности для уеди­нения и безмолвия, не совсем то, что необходимо моей душе. Мне стало казаться, что метеостанция, возможно, мой настоящий шанс, который приблизит меня к спасению: “Это то место, где мне удастся спасти душу... Это уж точно! - думал я. - Теперь-то я не ошибусь...”

Мне вновь пришлось брать расчет в Институте сейсмологии, где на такие переходы уже смотрели неодобрительно, и писать заявле­ние в Гидрометеослужбу о приеме на работу в качестве “наблюда­теля”. Как по мановению, я вскоре обнаружил себя на гидрометео­станции, где мои друзья начали устраивать мой быт.

Петр, начальник гидрометеостанции, предложил мне место рядом с его койкой, во второй маленькой комнате, у окна с видом на горы. В головах у него стояла железная печь, в которую мы по очереди подбрасывали дрова. В первой комнате у киевлянина ме­ста были уже распределены: у стены стоял его топчан из деревян­ных брусьев, с занавеской, скрывавшей иконы и лампады, у окна обеденный стол, он же - письменный, в углу - печь. Геннадий, умелец на все руки, быстро сделал такой топчан редактору и мне, пристроил полочки под иконы и лампаду, а из остатков красной материи мы повесили занавески. В общем, получилось неплохо - мы спали и молились рядом, но благодаря занавескам нисколько не мешали друг другу.

Начальник после моего обустройства быстро собрался и ушел в Душанбе для сдачи различных документов и заказа продоволь­ствия на зиму. Стояла поздняя осень. В горах уже лежал снег. Насту­пил мой первый выход на работу с моим товарищем киевлянином. Мы взяли лыжи с полужесткими креплениями, переправились через реку на подвесной тележке, надели их и стали подниматься вверх к притоку основной реки, где находился дальний гидроло­гический пост. Там стояла будочка с рабочим инвентарем: тяже­лые металлические шесты с делениями для замера уровня воды и устройство для измерения скорости течения. Геннадий достал из будки тяжелый длинный шест и протянул его мне, в другую руку дал ящик с измерительным прибором. Когда я брал этот ящик, то забыл про железный шест и он с размаху упал на инженера, ударив его по лбу. От сильного удара его голову слегка защитила вязаная шапочка, но тут же на моих глазах на лбу у моего наставника по за­мерам вздулась большая синяя шишка. Мой напарник некоторое время молча смотрел на меня и, ничего не сказав, поднял шест, ударивший его, и пошел делать замер высоты воды с маленького мостика. Я, смутясь, последовал за ним, испытывая к этому чело­веку большое уважение за его выдержку и терпение. После знаком­ства с Геннадием мои родители тоже полюбили его и даже потом, когда мне посчастливилось поступить в Московскую семинарию в Троице-Сергиевой Лавре, он еще долго навещал моих старичков. Спасибо тебе, добрая душа!

Так мы вместе молились, работали, готовили обед, вместе пили чай, а тишина осеннего вечера веяла над долиной нежной перламу­тровой зарей и тихим спокойным счастьем. Еще мы вместе пилили зимой дрова двуручной пилой. Это побудило моего друга крепко запастись терпением, так как только с моей стороны бревна пила переставала слушаться и часто застревала. Периодически мы сме­няли друг друга на ежедневных трехразовых замерах температуры и уровня воды в трех горных реках, который к середине зимы по­нижался до минимума, а летом достигал высшей отметки. На верх­ний пост я любил ходить один. Оттуда вниз по пушистому снегу, под грохочущий шум лавин, можно было катиться на лыжах минут двадцать, полностью отдаваясь скольжению, когда ощущение по­лета над землей охватывало восторгом душу. Под одну из таких ла­вин я чуть было не попал, увлекшись скольжением. Она сбила меня на излете своим широким веером, но не причинила вреда.

Весной, когда сошел снег, на обрыве под густой ветвистой арчой, с низко растущими ветвями, я расчистил молитвенную площадку, где подолгу сидел с четками. Окружающая панорама вызывала во мне неподдельное восхищение. Вниз убегала голубая в белых бу­рунах река, которая сливалась со своим притоком у подножия зуб­чатого пика. Справа, высоко в небе, вздымались конусообразные вершины со снежниками в скальных разломах. Вдоль реки разно­силось благоухание горных трав и множества цветов дикой розы, а также пряный запах цветущей ферулы и борщевика. По склонам ущелья поднимали синие головки нежные ирисы, источая сладкий аромат. У камней темнели коричневые столбики жирных непово­ротливых сурков, стоявших на задних лапках и наполнявших гор­ные просторы своим пронзительным свистом.

Возвращаясь с верхнего поста, я подолгу стоял, дыша и наслаж­даясь благоухающим свежим ветром. По солнечным склонам на песчаных осыпях показывались красные побеги ревеня, быстро распускавшие зеленый веер огромных листьев. Благодаря обилию растительности, наш рацион сильно обогатился съедобными тра­вами: ревенем, крапивой, мятой, щавелем, горным луком и чесно­ком, побегами ферулы, борщевика и листьями дикой смородины. Собранные травы мы мелко нарезали ножом и щедро поливали растительным маслом, готовя из них обед. В этом крае растения обладали такими удивительными свойствами, что после них в теле как будто появлялись новые силы. Здесь молитва настолько захва­тывала мою душу, что иногда, выходя к людям, я не мог говорить. Глубокое молчание сердца останавливало всякую способность про­износить слова. Поэтому я предпочитал уединение, что возбужда­ло у моих друзей крайнее любопытство.

Ближе к лету Петр перевез на станцию свою библиотеку, и я был буквально ошеломлен открытием для себя “Откровенных рассказов странника” об Иисусовой молитве. Их, терпеливо по­стукивая двумя пальцами по клавишам пишущей машинки, я перепечатал для своей небольшой библиотеки. Эту книгу я почти выучил наизусть и перечитывал снова и снова. Чтение рассказов несказанно утешало душу. Жизненный опыт показал, что одни люди ищут в Церкви чины и карьеру, а другие - спасение и пока­яние. И если иногда их пути пересекаются, им никогда не понять друг друга. Евангелие постоянно было со мной и являлось неза­менимым источником помощи и утешения в различных жизнен­ных обстоятельствах.

Третьей книгой, которая утвердила меня в правильности из­бранного мной пути - целомудрия и молитвы, стал труд святителя Игнатия Брянчанинова “Отечник”. Со слезами на глазах я вчиты­вался в каждую строку этого повествования, попавшего в мои руки в виде бледной машинописной копии. Поучительные истории из жизни святых отцов и их мудрые изречения стали моим любимым чтением после Евангелия, вернее, “Отечник” стал для меня живым примером истинности и спасительности Святого Евангелия. Я по­селился в этих книгах душой и сердцем. Редактор привез с собой много книг по истории и культуре стран Востока на английском языке, так как бегло говорил и читал по-английски. Пользуясь сво­бодным временем, я занялся английским, в основном, переводами со словарем.

Происходили на станции и разного рода дискуссии. Однажды к нам заглянул на чай альпинист из ГДР. Представившись, он заявил:

Я - убежденный марксист. Надеюсь, и вы тоже...

Мы - христиане, - за всех ответил Петр.

Если бы вы читали Маркса, то знали бы, что в жизни всем управляют экономические законы! Кто из вас читал Маркса?

Я читал, - уверенно ответил наш начальник. - Для меня всем управляет Бог. Когда я смотрю в небо, вижу Бога. Смотрю на горы вокруг, - дышу Богом. Гляжу внутрь себя, - молюсь Богу и живу Им. А вы кому молитесь? Марксу? А живете чем? Экономическими законами?

Немец, нахохлившись, молчал. Затем, посмотрев на часы и из­винившись, ушел.

В другой раз попросился переночевать рядом с нами худой остро­лицый паренек с огромным рюкзаком. Он поставил неподалеку от домика палатку и весь вечер приглядывался к нам и помалкивал. Утром, попивая предложенный ему чай, осторожно спросил:

Ребята, а почему вы девушек сюда не пригласите? Надо же вре­мя от времени выпускать, так сказать, “пар”, в общем, энергию. Не накапливать же ее постоянно?

Мы стараемся все силы отдавать молитве, поэтому храним воздержание, - ответил инженер.

Послушайте, допустим вы правы, но ведь можно и с де­вушками общаться, ну, вы понимаете, о чем я, и молиться, если вам угодно!

А вы иногда выпускаете “пар”? - спросил, сосредоточенно гля­дя на гостя, Геннадий.

Ну, периодически... - засмеялся тот.

А я, когда так делал, всегда чувствовал, что совесть меня уко­ряет, и не мог молиться, потому что это для меня грех. Скажите честно, вы чувствовали после этого угрызения совести?

Ну, не особенно, вообще-то... - замялся собеседник.

Значит, у вас нет чувства греха. Это ненормально. Вы кто по профессии? - Геннадий спокойно ожидал ответа.

Психолог.

Если вы психолог, то делайте выводы...

После чая посетитель засуетился, собрал палатку и ушел.

Однажды прошел слух от заглядывавших к нам туристов, что нас то ли хотят ограбить местные парни, то ли из тюрьмы сбежал уголовник и пробирается к нам. Петр очень дорожил своими ико­нами и библиотекой, поэтому опорожнил несколько алюминиевых фляг из-под круп и бережно уложил в них свои сокровища. Потом он закопал эти фляги на склоне за домом, водрузив над этим ме­стом шест. Зима прошла незаметно. Нас никто не ограбил и наш друг, как только сошел снег, взялся искать свои баки. Но толстый пласт снега снес шест, поставленный над закопанными книгами, и место стало неузнаваемым. Тогда начальник перекопал весь склон за домом, пока не отыскал свои сокровища. Потом на этом участке очень хорошо стали расти белые грибы.

Этой же весной на собственном опыте пришлось убедиться, как опасно мы ходим, не подозревая, что смерть всегда подстерегает нас. Меня увлекла идея отыскать в горах, где-нибудь поблизости, пещеру для молитвы. В ходе поисков в труднодоступном ущелье удалось найти подходящий грот с удивительным многократным эхом. Смущало лишь одно обстоятельство: устрашал рискованный подход по скользким гранитным блокам, обросшим мхом, где мож­но было сорваться. Я решил отыскать подъем к гроту с другой сторо­ны крутого ущелья, заваленного длинной снежной лавиной. Под­нявшись довольно высоко, пришлось испытать разочарование: мне не преодолеть острый гребень перевала! Нужно было поворачивать обратно. Для скалолазания очень подходили мягкие таджикские галоши - они хорошо держали на скале. Но при спуске по круто­му снежнику я потерял равновесие и заскользил вниз со все более увеличивающейся скоростью. Сначала я пытался сидя затормозить на плотном снегу, затем лег на спину, пытаясь удержаться за снег руками и ногами. Но скорость была так велика, что меня закрутило на крепком насте. Молитва вылетела из головы. Чернеющая внизу пропасть приближалась неотвратимо. “Господи, неужели это ко­нец?” - мелькнуло в голове. Меня с размаху выбросило в мелкую снежную впадину, заполненную щебенкой, сыпавшейся сбоку со скалы. Крутнувшись по ней несколько раз, с трудом удалось затор­мозить, содрав кожу на руках. Только тогда я перевел дух.

“Вот чем заканчиваются любые поиски, если не помолиться вна­чале!” - укорял я себя. Вниз я спускался поближе к скалам, ста­раясь держаться за гранитные стенки ущелья. На них остались свидетельства моего опыта покорения перевалов в виде кровавых отпечатков.

Периодически зимой, когда Петр не уходил в город, нам прихо­дилось жить вдвоем в тесной комнате, где топилась железная печь. Дрова были сырые, потому что мы доставали их из-под снега. Со­бранные нами большие сучья и стволы деревьев стояли во дворе, прислоненные к глухой стене. У нас был уговор, чтобы каждый, возвращаясь летом с замеров, обязательно притаскивал по одной ветке или упавшему небольшому дереву. Если же оно было боль­шим, то мы веревками тянули его все вместе. Из-за влажности дро­ва поначалу просто шипели в печи, но потом, подсохнув, давали сильный жар. Приходилось даже открывать полностью форточку или входную дверь. Как-то Петр вернулся в начале зимы из Душан­бе. Очень усталый, он прилег отдохнуть на свой топчан и уснул. В головах на полочке под иконами у него всегда стояли церковные свечи, около десятка, которые он зажигал, когда молился.

Я положил в печь дрова, и они начали, как обыкновенно, ши­петь, почти не давая тепла. Среди этих дров попались смолистые сучья, огонь в печи сильно вспыхнул и она яростно загудела. Жар от раскаленной топки пошел такой, что я испугался, как бы у мое­го друга не загорелись волосы. Я быстро открыл форточку, так как мой топчан стоял у окна, и увидел, что Геннадий толчком ноги за­крыл нашу дверь и распахнул входную. Мой сосед проснулся в пол­ном недоумении. Свечи оплавились от жара и повисли с полочки вниз головой.

“Ты что, поджарить меня хочешь?” - ничего не поняв со сна спросил он, и снова заснул, когда я приоткрыл дверь и холодный воздух с улицы быстро остудил наш бетонный холодильник. Летом в окрестностях станции змей жило несметное количество, в основ­ном, щитомордники, но попадались и гюрзы. От летней жары и из- за того, что вокруг не было людей, я опять стал ходить в шортах. Спускаться по кружной тропе к реке занимало больше времени, чем сбегать напрямую по широким огромным камням, остаткам рассыпавшейся скалы. Почти на каждом камне, греясь на солнце, лежала, свернувшись, толстая змея. Когда я сбегал по камням, то старался прыгать с камня на камень очень осторожно, чтобы не на­ступить на них, но ни одна даже не поднимала голову, ленясь по­смотреть, кто это прыгает рядом.