Первые действия молитвы 3 page

Лошадь - ракета, ишак - метеор! - шутил Авлиекул, наблю­дая, как я управляюсь с нашими помощниками. - Выбирай сам, кого хочешь!

На лошади и ослике мне доверяли ездить даже в кишлак, а путь туда был не близким. Для меня выделили в большом, недавно по­строенном блочном доме хорошую комнату с окном на восток: пря­мо за ним качались ветви старого тутовника. Дальше, на холме, пе­реходившем в красивый, розового цвета, горный кряж, сложенный из мергелей, был тутовый сад. Сам Авлиекул, с женой и малышом, который всегда тянулся ко мне на руки, расположился в другой комнате, рядом с кухней. Третья комната служила мехмонхоной для гостей, аппаратура находилась в четвертой затемненной ком­нате. Летом геолог жил с семьей на станции, а после сбора орехов и вплоть до схода снега, оставив мне запас картофеля и круп, пере­бирался вниз, в кишлак, к своим родителям, где жили его меньшие братья и сестры веселой и дружной семьей. Самым авторитетным среди них был, конечно, отец моего друга, Джамшед, благообраз­ный старик с седоватой бородой и добрыми умными глазами. С ним почему-то я подружился больше всего, так же крепко, как Ав­лиекул сошелся с моим отцом в Душанбе.

Федор-хон, когда Бог задумал создать землю, - уважительно говорил мне Джамшед, - один небольшой кусочек Он решил оста­вить для себя. Но когда творил землю, этот кусочек выпал у Бога из рук и стал Таджикистаном. Вот какие у нас места, - сам видишь! Живи и любуйся!

Здесь, в Пештове, у меня установилась регулярная молитвенная практика, распорядок которой почти никогда не нарушался в тече­ние многих лет. В этих безлюдных горах я любил свободно бродить с четками и, находя красивое место, совершал там долгие молитвы. Вскоре по всем окрестностям у меня появились излюбленные угол­ки, где я забывал в молитве обо всем на свете. Вместе с моим другом мы сажали картофель, помидоры, огурцы, лук, чеснок, морковь, го­рох - весь набор деревенского огорода. Еще сажали кукурузу, ради сладких початков.

Во время наших огородных работ Авлиекул ставил на окно до­ма радиоприемник и включал его на полную громкость: резкие пронзительные звуки дутара - двуструнного инструмента, вроде балалайки, изводили слух монотонной мелодией. Мой друг любил громкую национальную музыку.

- Тебе радио не мешает? - вежливо спрашивал он. - Классику западную мы не понимаем, а вот это - он указывал на трясущийся радиприемник, - прямо берет за душу!

В середине лета мы все вместе не спеша собирали вянущие яго­ды тутовника, в основном, белого; сладкие и мягкие ягоды в меш­ках спрессовывались в плотную массу, похожую на сладкий хлеб. Из родника у скал геолог провел по шлангу воду, чистую и вкус­ную. За лето мы собирали пять-шесть мешков тутовника. Один мешок ягод Авлиекул всегда оставлял мне на зиму. Осенью начи­нался сбор орехов, крупных, с тонкой скорлупой, и совместными усилиями нам удавалось наполнить орехами десять-двенадцать мешков. Из этого запаса два-три мешка орехов я отвозил родите­лям, а одним мешком орехов питался всю зиму.

Белая наша лошадка дарила мне много радости, когда прихо­дилось отвозить в кишлак на почту станционные сейсмограммы, а это почти шестьдесят километров туда и обратно. Сидя на кобыле, мирной трусцой бежавшей по легкой, словно пух, дороге, мимо об­лепиховых и тамарисковых чащ, я любил распевать молитву во весь голос, а когда замечал поляну в нарциссах и пионах, сходил с лоша­ди и, усевшись среди цветов, молился, а лошадь мирно паслась ря­дом. Она же спасла меня от верной гибели в паводок на вздувшейся от весенних ливней реке.

В мае в горах прошли сильные грозы. И когда погода проясни­лось, я выехал в кишлак, чтобы отправить почту, потому что из-за дождей вышли все сроки. У реки мы остановились - брод исчез. Сильное течение, изменившее свой цвет с голубого на желтый, кло­котало у берегов. Попав в безвыходную ситуацию, я решил дове­риться моей помощнице. Кобыла долго нюхала воду, выбирая пере­праву, потом осторожно зашла в стремительно несущийся поток. Ей удалось пройти больше половины разлившейся реки, но все же сильный напор течения, вздувшегося большим буруном справа, сбил ее с ног и нас стремглав понесло по реке. Над бурлящей во­дяной поверхностью остались только наши головы - ее и моя. Так молиться, как тогда, в паводок, - всем сердцем, - я молился Бо­гу впервые! Ухватившись за шею лошади, я отдался на волю тече­ния. Чуть пониже оно с грохотом разбивалось о большие валуны. Моя лошадка упрямо боролась за наши жизни и наконец она все же смогла встать на ноги, а затем, дрожа всем телом, выбралась на берег. Спасибо тебе, моя спасительница! Удивительно, что почта в рюкзаке за спиной не успела намокнуть. Но в душе осталась память об иной молитве - сильной, целеустремленной и горячей, а также желание когда-нибудь обрести ее навсегда.

Пойду ли я в горы без Тебя, Боже мой, скучна мне любая гора земная. Отправлюсь ли в странствия по лицу земли, любая стра­на томит душу мою скукой своей. Когда нет во мне любви Твоей, я - словно камень, падающий с крутизны, словно вода, оставившая облака и низвергающаяся с небес. Без Тебя, Боже, я - раб любого обстоятельства, а с Тобой - владыка времени и хранитель жизни, питающийся блаженной пищей Небесного покаяния.

ПЕШТОВА

Ум, привыкший собирать и накапливать факты, хочет понимать духовные истины таким же привычным образом, как он привык это делать прежде. Лишь со временем он начинает догадываться, что духовное слово постигается только в Духе Святом. Мирское знание, в конечном счете, издевается над умом, стремящимся нако­пить это пустое знание побольше, и затемняет его природу. Только духовное знание очищает ум от лжезнания, принося ему мудрость и освобождение от лжи и утверждая его в Божественной истине.

Все, что возникает перед нашим взглядом, в скором времени ис­чезнет для нас навсегда, как исчезнем и мы сами. Но прежде чем все это исчезнет, нам нужно успеть проникнуть в ту безсмертную любовь, которая скрыта за всеми образами многообразного бытия, ибо она и есть река вечной жизни. Время поисков души - это и есть время ее созревания.

Под осень у меня в лесу состоялась опасная встреча с большим стадом диких кабанов. Когда я гулял с четками по полянам, устлан­ным янтарной листвой осыпающихся платанов, мне показалось, что поодаль, в высокой траве, пасется большое стадо коров с теля­тами. С радостной наивностью я устремился к ним, желая угостить телят кусочками лепешки. Те, кого мой обманувшийся взгляд при­нял за коров, оказались огромными тушами секачей с острыми изогнутыми клыками, а телята - кабанами-подростками. Заметив меня, все стадо повернуло головы в мою сторону. Я попытался успо­коить их тревогу, заговорив с животными как можно более ласково: “Не бойтесь, не бойтесь! Я не охотник!” Секачи, услышав мой голос, недовольно фыркнули и резко устремились в лес, за ними вскачь последовали остальные животные. Только тогда я перевел дух... Интересно отметить, что днем встречи с кабанами происходили не так часто как вечером, когда наступали первые легкие сумерки. В этот час луга оживали и отовсюду в кустах слышалось движение и треск ветвей. Ущелье с одного склона на другой пересекали огром­ные туши кабанов, с мордами размером с дорожный чемодан.

Запомнилось восхождение с Авлиекулом и его двумя друзьями на высокий горный хребет Вахшского массива к ловцам куропаток. Этих забавных существ многие таджикские семьи держат у себя в доме как ручных птиц. Выходя из комнаты, я заметил, что геолог берет с собой веревку:

Зачем нам веревка? - не понял я.

Пригодится! - ответили серьезно мои спутники.

Вначале мы шли вдоль реки, а потом резко взяли вверх, оставив ее далеко внизу. Действительно, веревка нам здорово пригодилась, и, если бы не она, не писать бы мне этих строк. Тропа оборвалась у совершенно отвесной скалы, представлявшей собой гладкую каменную стену, обойти которую не было никакой возможности. При взгляде вниз кружилась голова. В этой скале были выдолбле­ны небольшие углубления для ног, чтобы только вставить носок ботинка, - и все. С невероятной ловкостью, опираясь галошами в отверстия, таджики перебрались через отвесную стену шириной метров восемь.

Они кинули мне конец веревки, посоветовав обвязать ее на гру­ди. Завязав на веревке узел покрепче и помолясь Богу, я взялся за скалу, пытаясь вставить в отверстия носки моих широких горных ботинок, но сразу понял, что мне эту пропасть не перейти. Сначала я все же прошел по стене метра три, но ноги начали предательски дрожать. Пальцы рук онемели от напряжения, когда я пытался за­цепиться за мельчайшие неровности в скале. Удерживаться на от­весной стене сил больше не хватало и я сорвался...

Но таджики не сплоховали. Описав большую дугу по скале, мое тело было выдернуто из пропасти ловкими крепкими руками, а дух мой еще долго приходил в себя. Отдышавшись, я искренно побла­годарил друзей за помощь. Весь подъем занял у нас шесть часов. Под самой вершиной мы заметили в скале возле тропы узкий лаз, из которого вылез дряхлый старик с двумя желтыми зубами во рту. Он позвал своего товарища и на свет вылез другой старик, который был постарше первого, только с одним таким же зубом.

Они ловили куропаток на узкой седловине хребта самодельной длинной сетью, которую натягивали между двумя острыми верши­нами, и накрывали ею сразу с десяток птиц. Разузнав у стариков дальнейший путь, мы двинулись в сторону ближайшего скального пика. Начало вечереть. В долине уже стояла густая темнота, а во­ды и ночлега не было видно. Но Авлиекул не тревожился. Среди огромных блоков известняка он нырнул в узкую щель и глубоко внизу, спустившись примерно метров пять под землю, наполнил водой наши фляги, которые мы ему спускали на веревке.

Для ночевки таджики нашли узкую и сырую пещеру, защищав­шую от дождя, но не от холода. В этой низкой и тесной пещере мы вознамерились заночевать. Дров не было, и вскоре стало так прон­зительно холодно, что у меня застучали зубы. Мой друг вытащил из рюкзака полиэтиленовую двойную пленку, залез в нее и позвал меня. Думая останемся ли мы живы после такого холода, я залез внутрь. Двое наших спутников забрались в свою пленку. Мы с Ав- лиекулом прижались спина к спине и попытались уснуть. Через час стало так жарко, что пришлось приоткрыть пленку, чтобы чуть- чуть охладиться, и снова холод сковал нас. Всю ночь мы то откры­вали пленку, то снова закутывались в нее, пока не заснули.

Утром я проснулся оттого, что по спине текли струйки пота. От безчисленных голосов куропаток дрожал воздух. То, что я увидел, выкарабкавшись наружу, больше никогда не приходилось видеть. Все уступы скалистой вершины, освещенной утренними лучами, были усеяны тысячами, многими тысячами птиц, вернее, не было места, где бы ни сидели стрекочущие во весь голос куропатки. Мои друзья поймали с десяток забавных певуний и посадили их в меш­ки - для дома и на подарки друзьям. В неволе куропатки становятся совсем ручными. Для детей это самая лучшая живая игрушка, а для взрослых - источник постоянного заработка, а также смеха и веселья в доме. Эти птицы настолько доверчивы к человеку, что могут спокойно сидеть у него на руках или на плече. После ловли куропаток мы отправились обратно. Спускаясь вниз, я благодарил Бога, что мы пошли по другой тропе.

С пештовинским осликом отношения у нас сложились более трудные, чем с лошадью. Когда мне приходилось ехать на нем, мне в руки давали небольшую веточку, чтобы я подгонял хитрое жи­вотное, постукивая его по шее и покрикивая “Чу! Чу!” Но он чутьем понимал характер всадника и делал вид, что ему очень тяжело везти меня. Укоряемый совестью и жалея беднягу, я слезал с не­го, давая ему отдохнуть. И тут-то мой усталый ослик во всю прыть пускался по дороге, только пыль шла столбом, и мне стоило мноих трудов догнать и схватить за уздечку этого хитрого ишака.

Грандиозное зрелище - наблюдать сильное землетрясение в горах. Прежде мне всегда представлялось, что земля - это нечто плотное, твердое и устойчивое. То, что мне довелось увидеть, по­вергло меня в шок. Тряхнуло утром, когда я трудился в огороде, собирая овощи с грядок. Толчок был таким сильным, что по по­верхности долины пошли сильные волны, словно по воде. Большие деревья, дорога, скалы и река поднимались и опускались, словно при крупной морской зыби. Дом, к счастью, не пострадал, так как был построен из цельных бетонных блоков, но по кишлакам в до­мах произошли разрушения. После этого представление о прочно­сти и надежности жизни ушло навсегда, показав зримо зыбкость и текучесть окружающего мира.

Настал мой отъезд в Душанбе. На приехавшей в Пештову инсти­тутской машине я добрался до нашего семейного “рая” и несколько дней отдыхал от гор. Меня встретила радостная мама и поцеловала в щеку. Отец торжественно поздоровался за руку. Первые дни мы не могли наговориться и наглядеться друг на друга. Потом жизнь взяла свое. Мама смотрела телевизор, где шли советские сериалы, а отец отправлялся на работу. Из любопытства он устроился швей­царом в “Интурист”.

Через знакомых я узнал об интересном человеке, который при­ехал в Таджикистан и жил в южном областном центре. Как я потом увидел, он был верующим человеком, посещал церковь в своем го­родке, а также храм в Душанбе, и лично знал нескольких священ­ников, которым доверял. Он разбирался в тонкостях церковной и духовной жизни, о которых я еще не имел никакого понятия. Его обширные религиозные познания в разной степени включали в се­бя любые учения и верования, в которых он хорошо ориентировал­ся. Мне дали его адрес и я поехал к нему знакомиться, влекомый любопытством и желанием обрести в Таджикистане родственную душу. Этот человек работал заместителем редактора в местной га­зете. В редакцию я не пошел, чтобы не привлекать к нашей встрече излишнего внимания. Приближался вечер и я надеялся, что заме­ститель редактора уже находится дома.

На звонок в дверь на втором этаже многоквартирного дома вы­шел худощавый парень, чуть постарше меня, с тонким умным ли­цом, в очках с позолоченной оправой. В ответ на мое приветствие и желание поговорить он, окинув меня внимательным взглядом, а также лестничную площадку и лестницу, быстро сказал: “Здрав­ствуйте! Вы ко мне? Встретимся внизу”. Я пошел вниз и громко ска­зал сам себе: “Странно, очень странно...” Навстречу мне поднима­лась молодая женщина, которая, поздоровавшись, прошла мимо и, кажется, вошла в ту дверь, в которую я только что звонил.

У подъезда мне пришлось немного подождать. Когда этот парень вышел, он предложил прогуляться в парк и там, на лавочке, пого­ворить. Он осторожно начал распрашивать:

Откуда вы меня знаете?

От общих знакомых, - я назвал имена.

А зачем приехали? - настороженно спросил он.

Поговорить о вере.

Не найдя во мне ничего подозрительного, он успокоился и пред­ставился:

Петр. Можно на “ты”.

Затем Петр доверительно сообщил, что ему приходится посто­янно осторожничать, так как КГБ особо следит за верующими, и посоветовал мне быть внимательней. Он пригласил меня домой и познакомил со своей женой, которая почему-то косо на меня по­смотрела. Она работала корреспондентом в той же газете и к вере не имела никакого отношения, рассматривая убеждения своего му­жа как безполезное чудачество.

Петр был человеком, глубоко утвержденным в вере. В комна­те у него был иконный уголок, рядом на стене висели четки. На книжных полках стояли в переплете перепечатки книг святителя Игнатия Брянчанинова “Отечник” и “Приношение современному монашеству”, а также безценная и редкая в то время книга “Откро­венные рассказы странника своему духовному отцу”. Петр тут же зажег лампадку, свечи и предложил помолиться по четкам. Мой знакомый молился глубоко и сосредоточенно, стоя на коленях. То же сделал и я. Петр поставил мне в молитвенной комнате раскла­душку и там до глубокой ночи я благодарил Бога за то, что Он свел меня с таким необыкновенным человеком.

Утром мой друг пошел провожать меня на автовокзал. По пу­ти он показал мне маленькую местную церковь, сказав, что в ней служит очень хороший батюшка. Узнав, что я изредка захожу в Ду­шанбинский храм помолиться, уклоняясь от всех знакомств, Петр укорил меня за маловерие и заверил, что он знает там несколько хороших священников, пообещав непременно с ними познакомить. На этом мы расстались и, похоже, крепко подружились. В нем было нечто внушающее глубокое уважение: ясный ум аналитика и тонко чувствующее сердце. С собой я вез в зеленом переплете “Приноше­ние современному монашеству”, которое на многие годы стало мо­ей главной книгой.

Через некоторое время журналист приехал в Душанбе и оста­новился у нас в доме. Родителям он пришелся по душе. Петр с от­личием окончил Ташкентский университет, имел диплом перевод­чика и знал несколько языков. К тому же он был очень воспитан и порядочен. Одно в нем настораживало больше всего мою маму - он был женат, а я - нет. Маме казалось, что мы в дружбе не подхо­дим друг другу. Тем не менее, мы стали очень дружны и благодаря ему мне открылась ценность и глубина Православия и церковная традиция. Святитель Игнатий Брянчанинов очень увлек меня, и я взялся переписывать в тетрадь его книгу, терпеливо исписывая лист за листом.

Петр при первой же возможности повел меня в Никольский храм на вечерню. Служил невысокий пожилой священник с рыжеватой бородкой и приятным добрым лицом. Он мне давно нравился, так как я его видел и раньше, но мало обращал внимания на то, кто и как служит.

Вот к нему и ходи на исповедь... - шепнул мне Петр.

Во время вечерни я незаметно поглядывал на иконы, пытаясь определить, какая из них мне больше по душе. Мое внимание при­влекла икона Пресвятой Богородицы с лучистым и пронзающим душу кротким взором.

Я невольно подошел к ней и уже не смог отойти. Прислуживаю­щая при свечах женщина громко сказала мне:

Хватит, хватит разглядывать! Это вам не картина!

Но эти слова нисколько не задели меня. Давно сдерживае­мое чувство любви к храму, иконам, службам, к запаху ладана, к той таинственной силе, живой и святой, наполняющей церковь и которой не найти больше нигде в миру, и особенно кроткий лю­бящий взгляд Матери Божией, - все это внезапно прорвалось в не­удержимом рыдании. Истосковавшееся по благодати сердце изо­шло в сильном плаче, сотрясшем все мое тело. Не в силах сдержать его и стесняясь людей и служащего священника, я поспешил к вы­ходу. Слезы заливали лицо, не позволяя видеть окружающее. Мой друг поддерживал меня под руку. Мы остановились в какой-то темной аллее и тут я уже не смог сдерживаться. Безудержные ры­дания сотрясали меня. Душа словно стряхивала гипноз заблужде­ний и, освобождаясь от них, становилась чище и светлее, постепен­но успокаиваясь.

Ну ты даешь!... - удивленно заметил мой опекун в вере. - Ты что-нибудь увидел?

Я молча пожал плечами, не зная что сказать: опозорился на весь храм, теперь стыдно даже зайти в него. Так мне казалось в то время.

Спустя несколько дней Петр представил меня двум священни­кам - тому, который мне очень понравился, и другому, с волевым лицом, бывшему следователю уголовного розыска, работавшему ранее в группе захвата. Оказалось, мой друг до областной газеты тоже работал милиционером, и какие-то качества характера сбли­жали их. Я попросился на исповедь к понравившемуся священни­ку, предупредив, что исповедуюсь в первый раз.

Так это ты тогда чуть мне службу не сорвал? - улыбнулся батюшка и от его доброй улыбки у меня исчезла всякая насторо­женность.

Я постарался высказать на исповеди самое главное: недоверие к священнослужителям и маловерие к Церкви. Священник прочитал разрешительную молитву и посоветовал:

Учись исповедоваться правильно и приходи завтра на ли­тургию.

Первое свое причастие я совершенно не понял, считая его необ­ходимым церковным обрядом. Но тихое тепло, которое пребывало некоторое время в сердце, удивило меня: “Возможно, это оттого, что в ложечке было немного вина...” - решил я. С тех пор, когда я бывал в Душанбе, я ходил время от времени на субботнюю вечер­нюю службу, а утром на литургию, учась исповедоваться и прича­щаться у этих двух священников.

Всю зиму я провел в Пештове. Семья Авлиекула зимние меся­цы жила в кишлаке. Раз в две недели ко мне приезжал на поща­ди его отец, Джамшед, забирая накопившиеся сейсмограммы и привозя свежие лепешки. Старик был ревностным молитвенни­ком и молился по четкам. Он несколько раз просил меня молиться в сторону Мекки, но я отвечал, что у нас молятся на восток, и он перестал меня уговаривать. Когда мой гость ночевал в доме, мы то­пили одну печь для экономии дров. Он молился в одном углу, а я в другом, каждый по своим четкам. Постепенно мы сблизились. Ста­рик тактично не заводил споров о вере, как часто делают предста­вители его религии, и этим нравился мне еще больше. Даже когда русские буровики, заехавшие поохотиться, подвыпили и отпускали шуточки насчет моей веры, он всегда заступался за меня, и тогда он был моим единственным другом на всем пространстве в двести километров. Я пытался доказывать свое право на личную жизнь, но встречал лишь ожесточение:

Хватит заливать, парень! Сейчас только изоляторы на столбах не пьют и то потому, что донышком вверх стоят! А такие, как ты... Слушай, старик, кто он такой? Скажи нам! - говорили приезжие, указывая на меня. - Если он русский, почему не пьет? А если веру­ющий, то в церкви даже попы пьют и в компании сидят, а он почему не сидит с нами? Вот и скажи нам, кто он такой?

Бог лучше всех знает, кто он такой! - внушительно отве­чал мой покровитель, поглаживая седую окладистую бороду, и шумные гости умолкали. - Иди отдыхай, Федор, я сам с гостями посижу...

После Джамшед сказал мне:

Когда на тебя наскакивают, лучше молчи. Кто ничего не дока­зывает, не ошибается...

Мне стала родной и их семья: сын четырех лет и малышка-дочь трех лет, брат Авлиекула, школьник, приемный мальчик-сирота, скромный и немного косящий, сестры-первоклассницы, веселые и страшно смешливые. Они всегда давились от смеха, глядя на меня в щелку из-за занавески, смотря как я учусь есть плов рукой без ложки. Наступающая осень надолго разлучала нас, и до первых снегов со мной оставались лишь стонущие крики бухарских оле­ней, уходивших в теплые долины в низовьях реки.

Глубокой осенью ко мне постучался старик-таджик, попросив­шись на одну ночь. Он хотел собрать в лесу оставшиеся несобран­ными грецкие орехи. Его не было до вечера. К темноте он прита­щил полный мешок крупных орехов, собранных по тайным угол­кам, которые знал только он. Мы поставили мешок с его добычей в коридоре. Мой гость, попив чаю и перекусив, улегся на курпачу и от сильной усталости мгновенно уснул. Чтобы ему не мешать, я ушел

молиться в холодную комнату, а когда вернулся, услышал какой- то шум в коридоре, но не обратил на это внимание. Утром старик вышел в коридор и испуганным голосом позвал меня - в руках он держал пустой мешок. За ночь крысы унесли все его орехи. Раздо­садованный, он снова отправился собирать их, но теперь уехал на лошади с полным мешком, не ночуя на станции.

Зимы на Пештове стояли долгие, с глубоким, до полутора ме­тров снежным покровом и ночными морозами до двадцати граду­сов. Днем солнце пригревало и я часто рубил у крыльца дрова, раз­девшись по пояс. По вечерам над безлюдной долиной, освещенной матовым светом луны, разносился протяжный волчий вой, леде­нящий душу. Поначалу в одиночестве меня донимали различные страхи, навеянные историями и рассказами местных жителей о явлениях духов, снежного человека - “гула” или прекрасных небес­ных дев - “пери”, сводящих путников с ума своей красотой. В Азии очень сильно проявляется одержимость людей, не имеющих бла­годати Крещения. Люди живут совместно с демоническим миром, который для них также реален и зрим, как земной мир, и от этого еще более опасен.

К примеру, вот что рассказывал отец Авлиекула, Джамшед, о приключившейся с ним одержимости. С группой друзей, будучи молодым парнем, он ехал домой. Они возвращались верхом на ло­шадях по безлюдной местности из дальнего кишлака, куда были приглашены на свадьбу. Осенняя долина выглядела пустынной и никаких поселений в том месте быть не могло. И вдруг его глазам предстала невероятная картина: на цветущей лесной поляне тан­цевали необыкновенно красивые девушки и парни с бубнами в ру­ках. Они пели странные незнакомые песни, очаровывающие слух. Джамшед оглянулся вокруг: никто из его спутников не видел того, что открылось его взору. А пение становилось все более обворожи­тельным. Очаровательные девушки звали его к себе грациозными жестами. Они были так прекрасны, что молодой человек спрыгнул с лошади и, срывая с себя одежду, ринулся в лес. Он так быстро скрылся с глаз потрясенных друзей, что никто не успел его удер­жать. Все мужчины кишлака отправились на поиски потерявшего рассудок парня. Недели через две его нашли - обросшего, грязного, забывшего человеческую речь. Он царапался и кусался. Джамше- да связали и привели к мулле, который несколько дней читал над парнем заклинания, пока к нему не вернулся рассудок. Меня всю зиму преследовал этот рассказ. За каждым поворотом ущелья во время прогулок мне казалось, что я увижу этих небесных “пери”.

Еще в зимнем уединении мне часто вспоминались рассказы о лесных людях-оборотнях, обросших волосами и имеющих ужасно­го вида облик. Авлиекул утверждал, что теперь их племя живет в непроходимом ущелье за водопадом, возле дальней снежной горы. Группа лесников на лошадях хотела как-то осенью поохотиться в этих местах, но “гулы” подняли такой страшный крик, что взрос­лые мужчины, нахлестывая лошадей, кинулись прочь от этого ме­ста, потеряв от страха даже свои шапки. Понятно, что после таких историй, стук упавшего дерева в зимнем лесу или завывание ветра в горах заставляли меня вздрагивать и ожидать чего угодно. Толь­ко молитва успокаивала меня и разгоняла все страхи среди черной тишины осенней ночи.

На память о собирателе грецких орехов мне на всю зиму остался постоянный грохот перекатываемых под полом орехов, особенно по ночам. Словно кто-то лопатой перекатывал их с места на место. За­чем крысы так делали, не знаю, но этот ночной грохот и нескончае­мый звук разгрызаемых орехов помогал мне набираться терпения, которое так пригодилось впоследствии. Сидя с четками напротив морозного окна, в котором медленно плыла зимняя луна, я знал, что никто и никогда не сможет помочь мне в этом безпредельном горном одиночестве, кроме Тебя, Господи, ибо Ты - Защитник мой и Покровитель. Слава Тебе, Боже, что Ты, знающий глупость и не­мощь человеческую, защитил меня и уберег! Никаких “небесных пери” и “гулов” я не увидел, ибо Ты исподволь готовил меня к иной, совершенно непредставимой, встрече и открытию, избрав для это­го Свой нерукотворный храм - горы Оби-Хингоу.

Не имея чистого сердца, безгрешного ума и незапятнанной стра­стями души, мы безсильны найти истину своими усилиями. Поэто­му благословенны не усилия, но благословенна вера, которая при­водит душу к евангельским заповедям, открывающим путь к Тебе, Иисусе.

Рассудочное мышление быстро становится привычным состоя­нием ума, следующего за обольщениями мира сего, только исти­на требует постепенности ее усвоения, ибо несет в себе глубокую духовную суть, которая открывается сердцу лишь постепенно. Уму, запутавшемуся в своих умозаключениях, Православие вначале ви­дится как одна из религий, ничем не отличающаяся от остальных религий, пока еще не побежденной временем по неким таинствен­ным законам существования самих религий. Лишь окунувшись в

очистительные воды животворящей благодати, сердце открывает для себя, что Православная Церковь была, есть и будет извечно Церковью победительницей, побеждающей не силой доказательств и принуждения, но исключительно силой своей истинности.

ОТКРЫТИЕ БОГА

Господи, когда в молитве исчезает память о теле моем, не хочу я возвращаться в обремененное тяжестью жилище плоти моей, ибо к свету и радости тянется душа, а не к тесноте и мраку обита­лища земного. Те, кто обогнал меня в исходе из тягот телесных, неисчислимы, как и те, кто ожидает своей очереди после меня: все они, в итоге, освободятся от рабства тела своего. Если в Тебе, Отче мой, Небесная отчизна моя, отчего душа не взлетела, словно голубка, к Тебе еще в чистоте младенчества своего? А ныне мне усилиями нужно поднять ее в Небеса, и все упование мое на спа­сительную благодать Твою, Боже, возводящий меня к Твоим свет­лым пределам.

Куда бы мы ни попали в своих странствиях, человеческое сердце всегда притягивается к другому сердцу бьющемуся в унисон с ним, преодолевая глубокую пропасть одиночества на трудных путях восхождения к Богу.

За это время мы окончательно сблизились с Петром и наша дружба становилась все более крепкой. С ним я отправился летом в наше единственное совместное большое путешествие. Я уговорил его осмотреть верховья Оби-Хингоу и помолиться в тех удивительно прекрасных краях, потому что они привлекали меня неотразимо. В то время он был совершенно равнодушен к горам, будучи закорене­лым горожанином. На попутных машинах мы добрались до моего любимого кишлака, над которым нависали сверкающие ледники, а вершина напоминала хрустальный замок на светло-голубом без­облачном небе. На зеленой поляне у мелодично позванивающего, словно колокольчик, горного ручья, мы разбили свой походный ла­герь для молитвы. Палатки у нас не было, так как летом в Таджи­кистане не бывает дождей. Мы постелили прямо на траве, веющей терпким запахом чабреца и полыни, полиэтиленовые пленки и ки­нули коврики, а поверх них - спальники. Чуть поодаль из камней соорудили очаг. После чая мы долго молились, так как спать под невероятно близким звездным небом, наполненным стрекотанием кузнечиков и свистом соловьев, совсем не хотелось.

Утром Петр и я проснулись рано, солнце еще не вышло из-за вершины, но яркий сноп лучей уже тронул невесомые облака ро­зовым светом. Мы накрылись спальниками, защищаясь от утрен­ней свежести, и углубились в молитву. Прямо предо мной внизу сверкающим серебром струилось мощное течение реки, широким поворотом уходя в низовья долины. На противоположном берегу в небо уходили ярко-зеленые склоны огромного хребта, по которым паслись отары овец. Воздух был настолько чист и прозрачен, что его заоблачные луга казались совсем рядом, хотя до них было не­сколько километров.