Первые действия молитвы 2 page

Мы приземлились на засыпанной снегом горной дороге, в ко­торой была протоптана тропа. Метеостанция располагалась на берегу реки рядом с дорогой. Летчики, не выключая двигателей, высадили сначала меня, потом выкинули груз для метеорологов. Подняв снежную метель, они улетели, провожаемые сотрудника­ми станции: начальником, мужчиной под пятьдесят, и его женой, укутанной в платки. Из дверей наблюдала маленькая девочка и еще какая-то фигура. К сожалению, меня поселили вместе с опре­деленно спивавшейся личностью. Этот человек постоянно ссорил­ся с женой, жившей с маленькой дочкой. Женщина развелась с пер­вым мужем, который перевелся на другую станцию, и теперь у нее не складывалась жизнь со вторым. Меня определили временно в помощь этой сотруднице для замера воды в реке, что, действитель­но, оказалось нелегким делом.

Мой сосед по комнате постоянно курил. Чтобы избавиться от дыма, я уходил в баню и там молился на банных лавках, где меня случайно обнаружил начальник метеостанции. Он непонимающе уставился на меня, когда, вставая, я опрокинул лавку и тазик, упав­шие с большим грохотом. Пришлось объяснить, что из-за табачно­го дыма я ухожу в баню “отдышаться”.

Утром, вместе с женщиной, я вышел на работу, которая заклю­чалась в том, что мы с подвесного моста опускали в кипящую бу­рунами реку длинную мерную рейку с измерителем скорости во­ды на конце. Ее прямо вырывало из рук стремительным потоком.

Выполняли мы эти замеры три раза в день, несмотря ни на какую погоду. Когда шел дождь со снегом, руки так застывали, что ничего не чувствовали. Измучившись от табачного дыма и напряженных недружеских отношений между сотрудниками метеостанции, а также утомившись от непрекращающихся холодных дождей, я на­чал сильно унывать.

Когда дожди, наконец, закончились и небольшой мороз сковал крепким настом мокрый снег, мне передали, что за мной пришел сотрудник с моей гидрометеостанции. Это был пожилой худоща­вый таджик, лет пятидесяти, в кепке, а не в тюбетейке, как все таджики. Оказалось, что он памирец, представившийся мне как “Миша”. На родном языке его имя звучало иначе, но по схожести с русским именем, он стал зваться “Миша”.

Рано утром, пока держался крепкий наст, мы начали поднимать­ся вверх вдоль красивой голубой реки. К полудню солнце растопи­ло снег, и мы начали проваливаться по колено. После утомитель­ного перехода мы подошли к станции, - это был крохотный домик в одну комнату с бетонной пристройкой, определенной под склад. В комнатке стояли две койки, стол, в углу располагалась большая печь, на которой готовилась еда. Бетонная комнатка была завалена вещами, бумагой и гидрологическим оборудованием. Миша, он же мой начальник, с горечью рассказал, что прежние сотрудники про­сто бросили станцию, оставив нас без дров, поэтому первым делом нужно идти заготавливать дрова.

Несмотря на сильную усталость, мы взяли по мотку веревки для дров, переправились по тросам на подвесной тележке через пою­щую на разные голоса реку, и поднялись в густой арчовник, осы­паемые мелким дождем и окутанные облаками тумана. В лесу мы напилили, сколько смогли, сухих нижних ветвей можжевельника, набрав две больших охапки. Миша обвязал их веревками и помог мне взвалить на спину тяжелую вязанку. Другую вязанку, поболь­ше, взял сам. Сидя на снегу, он продел руки в веревочные лямки своей охапки дров. Я помог ему подняться, и мы побрели, провали­ваясь в снег, к переправе. Начальник растопил печь, которая сразу же весело загудела, и поставил чайник. В комнате стало тепло и уютно. У печи мы развесили мокрую одежду, сняли сапоги, в кото­рых было полно воды, и переоделись.

Нельзя сказать, что новая жизнь пришлась мне по вкусу. Жить лицом к лицу с незнакомым человеком и пытаться молиться - де­ло заведомо неудачное. Радовало только одно - Миша оказался чу­десным человеком, которого я полюбил за искренность и доброту.

Он увлеченно рассказывал мне о своей нелегкой памирской жизни, так как хорошо говорил по-русски, об обычаях и нравах памирцев и о самой высокогорной станции Союза на леднике Федченко, где ему пришлось поработать. И все же, несмотря на нашу дружбу, я начал сильно падать духом, потому что условия на крохотной стан­ции оказались не совсем подходящими для молитвенной жизни. Через неделю мой начальник ушел в город за продуктами, заодно желая навестить семью, и я остался один. За время его отсутствия мне удалось кое-как возобновить молитву и душа немного ожила. Через десять дней Миша прилетел на вертолете, который, пробив облака, сел на поляне, подняв тучу снежной пыли. Мы спешно вы­грузили ящики с продуктами и вновь окутались снежной метелью от винтов, когда вертолет резко ушел в синеву неба, проглянувшего в завесе тумана.

Мы снова остались вдвоем. Временами я уходил во двор молить­ся, а когда валил снег, постепенно перешедший в теплые весенние дожди, сидел на койке и пытался молиться, делая вид, что читаю книгу. За окном потеплело, снег почти стаял, поляны покрылись первоцветом, примулами и подснежниками, по скалам зацвел розоватыми облаками миндаль. Только теперь, когда туман, все время закрывавший горы, рассеялся, можно было осмотреться. Повсюду в разрывах туч возвышались белые громады скалистых гор. Пониже станции, оттуда, где сливались две реки, доносился все более усиливающийся гул. В низовьях ущелья зубчатой верши­ной пронзал облака красивый пик, первым встречающий восход солнца. На севере вертикальный каменный обрыв в полкилометра своей высотой загораживал горизонт и по этой грандиозной стене стада горных серн спокойно и грациозно, находя невидимую снизу опору, спускались к реке и тем же путем поднимались вверх, пора­жая взор своей изощренной ловкостью и грацией.

Теперь начальник станции разрешил мне отправиться в город и проведать родителей. Дорога уже очистилась от снега, и попутная машина привезла меня в Душанбе. Город был уже весь в цвету и горожане ходили почти по-летнему, в легких одеждах. Среди них я, в тяжелых резиновых сапогах и в огромной штормовке, чувствовал себя пришельцем из другого мира. У родителей все оставалось по- прежнему. Тихо и мирно они жили у себя и присматривали за моим домом. Меня ожидало письмо от москвичей - одной дружной се­мейной пары. Они писали, что от своих знакомых узнали, что я ра­ботал в экспедиции Института физики Земли и хотели бы со мной встретиться, чтобы посоветоваться по поводу работы.

Я недоумевал, зачем мог понадобиться этим людям, но не хо­телось им отказывать, и мы встретились в городе. Муж оказался бывшим журналистом-международником, сотрудником газеты “Правда”. Когда началось преследование Солженицына, он напи­сал открытое письмо главному редактору газеты в защиту гонимо­го писателя, и сразу же был уволен, без права работать в газетах и журналах. Им долго пришлось проходить все советские мытарства, от которых они устали и нравственно и физически, и спрашивали, не согласен ли я вместе с ними поехать на какую-нибудь станцию от московской экспедиции. Эти люди сразу расположили меня к себе: добрые, умные, эрудированные и открытые, к тому же верую­щие, они мне очень понравились.

Мы договорились, что попытаемся устроиться на одну из гор­ных станций, так как мне примерно известны все их достоинства и недостатки. Они на следующий же день улетели в Гарм, но отдел кадров, предупрежденный из Москвы не брать этих людей на рабо­ту, отказал им. Приуныв, москвичи вернулись в Душанбе в полной растерянности. Пришлось мне снова идти в Таджикский институт сейсмологии и просить руководителя отдела взять нас на работу втроем. Журналиста с женой пригласили на собеседование, и пер­вая договоренность была достигнута. Нам пообещали все тот же Богизогон, на который пока не находилось желающих работать так далеко в горах. Мои друзья улетели в Москву, чтобы заказать кон­тейнер и перевезти личные вещи в Душанбе, а затем, если полу­чится, и на станцию. Заодно я уволился из метеослужбы и занялся домашними хлопотами.

У нас дома вновь начались перемены: соседи у родителей ока­зались безпокойными и сварливыми. Мама начала искать другое жилье. Ей удалось отыскать хороший дом на тихой зеленой улице, где жили отставные военные. Мы вместе отправились осматривать продающееся жилище: в доме были высокие светлые комнаты с большими окнами, стеклянная веранда, отличный сад и виноград, вьющийся по длинному навесу. Помимо этого во дворе находился еще трехкомнатный домик с летней кухней. Все торговые перегово­ры прошли удивительно быстро, за исключением одного момента. В нотариальной конторе с отца потребовали большую взятку. При мне он встал со стула и в гневе сказал: “Если бы у меня сейчас был автомат, то всех бы вас положил на месте!” И вышел, оставив оша­рашенными пройдох-адвокатов. На этом дело не закончилось. Отец поехал на прием к министру, его жалобу, как пенсионера, быстро рассмотрели и вороватые адвокаты были немедленно уволены.

Переезд в новый уютный дом занял немного времени и на дол­гие годы он стал нашим земным раем, в котором ворковали гор­линки, во все горло заливались скворцы и, казалось, в этом доме улыбаются даже стены. То время было для меня временем чистой и беззаботной молодости и, возможно, поэтому все казалось краше и роднее. Пришедшее за нами поколение нашло другой, изуродо­ванный политикой, войнами и технологиями мир и, конечно, им он тоже представляется самым лучшим на свете. Отец, бывало, го­ворил мне:

Ты называешь природой то, что давно уже погибло. Вот я еще успел увидеть чистую природу! Можешь себе представить, на ка­кой прекрасной земле жили наши деды и прадеды?

Видя, что я не спорю, он продолжал:

А какая теперь еда? При мне на Дону воз таранки стоил пять­десят копеек! А что мы едим сейчас и за что платим? За кормежку, которую раньше свиньям стыдились давать!

Он умолкал, погрузившись в воспоминания. А мне оставалось любить то, что выпало на мою долю: высокие таджикские горы, ти­хий опрятный город, и уютный милый дом, спрятанный в зелени виноградника и яблоневого сада.

Как-то, отдыхая во дворе под сенью густых виноградных лоз, перекрывавших прохладной тенью все пространство возле дома, я заиграл на флейте, надеясь потешить ею родителей. Мама с испу­гом выглянула в раскрытое окно:

Умоляю тебя, перестань! - страшным шепотом прошеп­тала она.

Почему, мама?

Еще подумают, что ты сумасшедший...

Ну, что здесь такого? Это же обыкновенная флейта! - возра­зил я. - У Моцарта есть концерты для флейты...

Так то Моцарт! А когда играешь ты... Нет, нет, это неприлично! Что соседи скажут? Лучше поставь какую-нибудь пластинку...

Мои новые увлечения не нашли поддержки дома. Горы все боль­ше становились для меня единственным прибежищем...

В середине апреля возвратились москвичи, которых я позна­комил с моими родителями. Видя нашу дружбу, они предложили этой семейной паре поселиться во флигеле, пока их мебель пере­возилась в контейнере по железной дороге. В Институте сейсмо­логии тем временем продолжались непонятные переговоры, и мы слышали уклончивые ответы, что нужно немного подождать.

Весна стремительно вступала в свои права, в городе уже стано­вилось жарко, а горы манили своими сверкающими вершинами. Мы втроем решили отправиться в небольшое путешествие по Оби- Хингоу, там мне как раз хотелось посетить один полюбившийся мне кишлак. На попутном микроавтобусе нас довезли к развилке Памирского тракта, где мы несколько часов ожидали, нетерпели­во смотря на дорогу, попутную машину в нашу сторону. Не видя никакого движения по трассе, мы просто пошли пешком в сторону Памира. По сторонам весенние луга сияли обилием золотых кро­кусов и белых подснежников. На душе было до того хорошо, что мои друзья принялись петь какую-то созвучную нашему настрое­нию песню на мелодию “Турецкого марша” Моцарта, признавшись, что слова написал сам журналист.

Край мой, ширь - простор.

Встал ряд синих гор.

Гей, гей, гей, по горам Путь мой прям,

Путь мой прям.

Пусть сильней Солнце жжет.

На душе Хорошо...

Мы весело горланили нашу песню, отражавшую состояние на­ших душ, не заметив, что быстро стемнело. Жена журналиста еще затянула песню о бродяге с Байкала, но когда она назвала байкаль­ский ветер “Багрузин”, наше пение закончилось веселым смехом. Вдали тускло светились огоньки придорожного кишлака. До чего же добрые люди жили тогда: в полной темноте деревенские тад­жики проводили нас в мехмонхону, маленький домик для гостей, разожгли печь, приготовили чай и принесли угощение. Затем до­стали из нишы в стене гору ватных одеял и, оставив нам кероси­новую лампу и пожелав доброй ночи, удалились. В темноте мы не разглядели даже лиц наших благодетелей.

В полутьме, при слабом мерцании лампы, мы разговорились о вере. Мои новые друзья давно стали верующими, а их сын учился в Киевской семинарии. Они читали утренние и вечерние молитвы, регулярно исповедовались у священника и причащались. Супруги долго увещевали меня отказаться от самостоятельных поисков Хри­ста и преодолеть настороженность перед отчетностью священников в КГБ и их сотрудничеством с “органами”. Как верующие люди, журналист и его жена дотошно объясняли, что мое Православие страдает, мягко говоря, некоторой неполнотой, потому что в Церк­ви всегда есть искренние, достойные священнослужители и мое от­странение от них не может привести ни к чему хорошему.

Вне Церкви невозможно стать христианином, Федор! Кому Церковь - не мать, тому Бог - не Отец!

К Церкви я отношусь с большим почтением, а вот к священно­служителям - с опаской... - попытался я объяснить свою позицию.

Ты не прав, Федор! Если ты принимаешь Церковь, то прини­маешь и священников. Поверь, среди них много достойных людей!

А сотрудники КГБ? - я привел свой последний аргумент.

Ну и что? КГБ ничего не смог сделать с Церковью и никогда не сможет подчинить ее. Ты молись, чтобы Бог привел тебя к настоя­щим искренним священникам, и все устроится, вот увидишь!

После беседы с моими доброжелателями я крепко задумался о своем дальнейшем жизненном пути и понемногу во мне стали происходить значительные изменения под воздействием серьез­ных жизненных испытаний, приведших меня полностью и безого­ворочно к Церкви.

Вначале спасение далеко отстоит от грешников, как чистая и прозрачная река далека от застоявшегося болота. Когда ясность и чистота благодати проникают в сердце через покаяние, оно на­чинает быстро приближаться к спасению, подобно стремительной горной реке, впадающей в безбрежное море. Одно из тяжелейших испытаний - испытание отчаянием найти истину. Уход от лжи еще не есть нахождение самой истины, но как заря предвещает восход солнца, так освобождение от обмана мира предшествует появле­нию солнца Божественной правды.

ИСПЫТАНИЯ

Период напряженных исканий и горения души в поисках ис­тины, которая открывается душе как Христос, полон душевных бурь и опасностей. Но этот период также полон и обилием незри­мой благодатной помощи от Господа Иисуса решительному сердцу, ищущему Его.

Разнообразие впечатлений и обстоятельств очаровывает душу, создавая в ней безчисленные привязанности. Только преодолевая их, она начинает жаждать Божественной любви, проходя этап за этапом непростую проверку на прочность и стойкость своей веры и не впадая в отчаяние от неудач.

Ярким солнечным утром мы подошли к подвесному мосту че­рез Оби-Хингоу. На той стороне реки у меня осенью нежданно-не­гаданно появился собственный дом. Еще работая в Богизогоне, до приезда москвичей, я попал на Оби-Хингоу ранней осенью, куда я ездил с одним художником из Ташкента, который, как и я, любил горы. Позже он перебрался в Америку и связь с ним потерялась. С этим спутником мы на маленьком самолете летали в Джиргаталь, чтобы увидеть высочайший пик страны - пик Коммунизма. Когда за окном самолета замелькали высокогорные луга, мой товарищ удивленно завертел головой:

А где же горы?

А ты не смотри вниз, ты смотри вверх! - засмеялся я. В иллю­минаторе самолета, на недосягаемой для него высоте, висел белый шлейф снежной пыли, сдуваемой с отточенно красивого пика, воз­вышавшегося среди белых громад. Он полностью выбил из нас все прежние представления о горах своей запредельной красотой.

Покоренные величавостью Памирских гор, мы решили по Оби- Хингоу пройти пешком. Наше путешествие обернулось неожидан­ным подарком. Семья таджиков, у которых мы заночевали, поведа­ла нам, что на противоположном берегу реки у них есть еще один дом, в котором они не живут. Мой спутник разволновался:

Слушай, ты же любишь уединение, попроси эту кибитку для себя, а я буду к тебе приезжать! Хозяевам можно в благодарность привезти из Ташкента хороший ковер - и дом наш!

По длинному подвесному мосту мы перебрались на ту сторону и на чрезвычайно живописной поляне (с чистым ручьем, текущим через нее), которая с трех сторон была окруженна безлюдными лес­ными хребтами, мы увидели небольшой домик, представлявший собой небольшую кибитку, сложенную из камня. Мы прожили в этом домике недели три, покупая продукты у местных жителей. Мне там так понравилось, что я оставил в этом доме спальник и немного горной одежды, чтобы периодически приезжать туда. С хозяевами мы договорились, они обещали дать нам справку на по­даренное жилье. Ташкентец потом привез им подарки: хороший ковер и дорогие платки. Уединенная кибитка, как мы полагали, стала нашей. О ней мы с моим знакомым условились не рассказы­вать никому, чтобы сохранить это место втайне.

В нашей поездке по Оби-Хингоу я с москвичами вновь поднялся туда, но в “моем” доме уже поселились люди - молодая пара таджи­ков, которым негде было жить, дальняя родня хозяев дома. Всего год я побыл владельцем уединенного дома, и теперь мое владение закрылось для меня навсегда. Я забрал свой спальник и одежду, и мы снова двинулись в путь.

Через несколько километров нас подобрал “уазик”, и мы выш­ли в поселке Тавиль-Дора, с грандиозными блоками скальных конгломератов, стороживших входы в лесные ущелья. Вокруг еще лежал снег, но ходить по нему было легко, так как он крепко смер­зался за ночь. Полюбовавшись на окрестности поселка, мы вышли к местному аэропорту. К нам подошел высокий русский мужчина, заинтересовавшийся тем, что мы делаем в такой глуши. Он пред­ставился начальником метеостанции “Хабуробад”, расположенной на одноименном высокогорном перевале, являющемся границей между Памиром и Афганистаном. Вертолет метеослужбы должен был доставить его в горный кишлак, откуда всего двадцать минут пешком до станции, и он, как начальник, приглашал нас в гости.

И вот мы несемся над заснеженными пиками в вертолете и дер­жимся за поручни. В рюкзаке у начальника я заметил бутылки с вином. От него уже сильно пахло алкоголем, потому что перед са­мым отлетом он куда-то “сбегал”. Сгущался зимний вечер, когда мы вышли из вертолета в глухом кишлаке, полностью занесенном снегом. Начальник повел нас в дом рабочего метеостанции, где мы остались ночевать. Так как долгий зимний вечер только начинал­ся, молодой рабочий, оказавшийся большим любителем шахмат и деревенским чемпионом в этой игре, спросил:

Кто умеет играть в шахматы?

Мне хотелось посидеть в покое, а журналист ответил:

Я немного умею.

Парень обрадовался, быстро расставил фигуры и игра началась.

Давненько не брал я в руки шашек... - приговаривал мой спут­ник, делая очередной ход.

Простите, нужно говорить - “шахмат”! - поправил его чем­пион.

Да, да, конечно - шахмат! - усмехнулся его партнер по игре.

Но сколько партий ни начинал деревенский любитель, а вы­играть не смог ни разу за весь вечер.

Скажите, пожалуйста, кто же вы такой? - в конце концов, спро­сил ошарашенный парень своего соперника.

Тут и выяснилось, что наш скромный журналист имел ни много ни мало - первый разряд по шахматам! Ранним утром мы все уже были на ногах. Погода заметно изменилась и сильно потеплело. Вы­шел заспанный начальник, сопровождаемый постоянным запахом вина. Вчетвером, включая рабочего, мы начали медленный подъ­ем по тяжелому мокрому снегу, стараясь ступать в проложенный след, на перевал, где располагалась метеостанция. Старший нашей группы то и дело прикладывался к бутылке и даже начал немного пошатываться. Повалил снег и быстро закрыл старые следы, все во­круг стало однотонно белым, не было даже теней. Солнце, хотя не показывалось сквозь сплошную облачную пелену, но до того реза­ло глаза, что мы повязали их носовыми платками, защищаясь от снежной слепоты. Между тем снег валил и валил. Подвыпивший начальник сбился с пути и начал недоуменно озираться по сторо­нам. Затем он предложил нам криками звать на помощь погранич­ников, потому что дела наши плохи, как объяснил он. Мы изо всех сил орали в снежную пургу, но никто не знал, в какую сторону кри­чать, даже таджик растерянно разводил руками.

В это время наш ведущий начал грузно оседать и повалился на снег. Лицо его стало синим, он начал задыхаться, и никто из нас не знал, что делать. Мы все растерялись. Журналист оглядел нас и спросил:

У кого-нибудь есть лекарства?

У меня мумие есть! - вспомнил я.

Дай ему поскорее мумие, оно помогает при сердечной недоста­точности!

Баночку с мумие, на случай ранений, я всегда носил в рюкзаке, убедившись в его силе. Это мумие я обменял на платок с кистями в высокогорном кишлаке за перевалом Анзоб, в северном Таджики­стане, но никогда не думал, что оно помогает и при сердечной сла­бости. Я достал мумие, а журналист, открыв перочинным ножом стиснутые зубы несчастного, положил ему в рот кусочек мумие.

К нашей полной неожиданности начальник перестал задыхать­ся, лицо его порозовело, и он поднялся сам, без посторонней помо­щи. К этому времени небо немного прояснилось, и старший попро­сил рабочего быстро подняться на открывшийся в облаках перевал и позвать людей на помощь. Парень поспешил вверх, а мы с москви­чом, подхватив под руки начальника, медленно пошли вверх за бы­стро идущим таджиком. Постепенно мужчина разогрелся и пошел сам, явно окрепший и почувствовавший прилив сил. Он поднялся на снежный гребень без всякой помощи и даже отстранил людей, пришедших сопровождать его. Мы вышли на обширный величе­ственный перевал вслед за ним.

Перед нами открылось огромное снежное плато, через которое стремительно перекатывались клубящиеся облака, швыряя в лицо снежные хлопья. В полукилометре от нас виднелось здание мете­останции, вдали по хребту угадывались очертания другого соору­жения. На наши вопросительные взгляды начальник кратко отве­тил: “Погранзастава”. На станции мы уселись пить чай с молодыми таджиками, сотрудниками метеослужбы из местного кишлака. Старший отправился отдыхать, и нас тоже отправили спать, указав теплую комнату.

Утро выдалось чудесное. Я не мог оторвать глаз от грандиозной панорамы: вид открывался словно из космоса. Передо мной рассти­лалось безбрежное горное царство Памира с высочайшими пиками Союза. Таджики стали объяснять, где какая вершина, указывая ру­ками в голубое пространство: пик Москва, пик Корженевской, пик Коммунизма. Необъятная синева гор переходила в безграничную синеву неба, такого несказанно чистого, что на глаза невольно на­ворачивались слезы. Я забыл, что меня окружают люди, полностью отдавшись чувству восторга.

А от погранзаставы к нам спешили двое военных в шинелях. По­дойдя к нам, они потребовали паспорта. Мой паспорт, быстро его просмотрев, они отдали сразу, а вот паспорта москвичей отдавать не хотели, говоря, что нужно их взять на проверку. Здесь журна­лист показал себя человеком не робкого десятка и строго пригро­зил лейтенанту и его помощнику, что в Москве не обрадуются, если они будут шутить с ним шутки:

Мы - гости метеостанции и нас пригласили именно сюда, и никто не собирался переть на вашу заставу! - отрезал москвич.

Те еще пытались возражать, утверждая, что они имеют право за­держать всех нас для проверки, потому что рядом Афганистан.

Вы здесь не очень-то нос задирайте! И на вас управу найдем! - заявили военные.

Но журналист держался строго и неприступно, угрожая непри­ятными для погранзаставы действиями из Москвы. В конце кон­цов, начальник метеостанции предложил спорящим выпить “ми­ровую” и дело было улажено. На следующее утро мы спустились в кишлак и улетели в Душанбе вертолетом.

Дома нас ожидало тяжелое известие: Институт отказал москви­чам в работе, ссылаясь на какие-то свои правила и порядки. Эта новость тяжело ударила по моим друзьям. Руководство Института, несмотря на наши общие просьбы и уговоры принять нас хотя бы на самую захудалую станцию, осталось непреклонным. Журналист с женой, узнав, что их контейнер с вещами дожидается разгрузки на железнодорожной станции, переоформили свой груз и отправи­ли его обратно в Москву. Они стойко преодолевали уныние и, как верующие люди, верили, что все в жизни к лучшему. Мы дружески попрощались, благодаря Бога за прекрасное путешествие, которое Он нам подарил. На прощание они еще раз настойчиво уговарива­ли меня начать исповедоваться и причащаться, что я и пообещал им непременно сделать. Через несколько лет я побывал у них в го­стях. Мои друзья собирались выехать во Францию.

А для меня снова встал мучительный вопрос - как быть? В го­роде мне жить невозможно, а горы пока для меня закрылись. Пре­бывая в недоумении, однажды я встретил в троллейбусе сотруд­ника Института сейсмологии, знавшего о затянувшейся истории с устройством на работу. Он критически оценил наше неудачное со­вместное предприятие:

Ты что, в своем уме? Да кто же их возьмет на станцию, они же диссиденты!

Тогда это слово было в ходу.

Не знаю, кто они такие, но знаю, что люди они очень хоро­шие! - ответил я.

На что собеседник посоветовал мне:

Вот если бы ты сам пришел завтра в наш сектор, то это было бы очень кстати! Из Сари-Хосора приехал таджик, ищет себе по­мощника на Пештову...

Я потерял дар речи:

Да это же моя любимая станция, о которой я только могу меч­тать! - вырвалось у меня. - Еще когда я жил в Богизогоне, этот па­рень показывал мне Пештовинское ущелье. Мне там очень понра­вилось...

Тогда приходи завтра! - ответил собеседник и вышел на оста­новке.

Понимая, что Богизогон не стал местом спасения для моей ду­ши, я устремился всеми помыслами в Пештову, избрав для себя это прекрасное место условием своего непременного спасения: “В та­ких уединенных и удаленных от всех людей горах не спастись про­сто невозможно!” - думал я, и мечты и надежды снова волновали мое сердце.

Наутро мы встретились с таджиком. Им оказался тот самый гео­лог Авлиекул, с которым мы сошлись во время совместной поездки на водопад в верховьях Кызыл-Су. Его жена не смогла жить в горах вдали от семьи, поэтому он приехал искать себе помощника, и на­шел меня. Я рассказал, что у меня есть проблема: родители просят, чтобы я чаще навещал их, и мы договорились сменять друг друга, как потребуют обстоятельства.

В этот раз со мной в городе произошел странный случай, кото­рый меня сильно напугал. Я ехал в троллейбусе, народу было мно­го, и я стоял, держась рукой за поручень. Чтобы не отвлекаться, я закрыл глаза и настроился на молитву. Хотя глаза были закрыты, я продолжал ясно видеть мелькающие здания, дорогу, прохожих, идущих по тротуару, и всех, кто стоял рядом в троллейбусе. Я в ис­пуге открыл глаза: вид обычных людей и городской улицы успоко­ил меня, но когда я снова закрыл веки, то ничего не изменилось. Все продолжало оставаться четко видимым и ясным, как с откры­тыми глазами. Это состояние было настолько необычным, что мне стало не по себе: “Господи, Боже мой!” - взмолился я. - Забери у меня это навсегда, потому что я не знаю, что мне с этим делать!” Видение исчезло и больше не повторялось, хотя оставило в душе некоторый страх перед неизвестностью того, что совершается глу­боко внутри меня. Во мне началась сильная борьба с нежеланием делить Христа с кем-то еще или иметь посредников между душой и Христом в виде священников, к которым у меня оставалось не­доверие. В то же самое время сердце остро ощутило потребность в исповеди и духовном совете, а больше всего - в причащении. Но все это опять пришлось отложить, так как нужно было улетать в горы.

Я снова вижу себя с инженерами и Авлиекулом, сидящими в вертолете, загруженном до предела бочками, ящиками, инстру­ментами, мешками с цементом и баулами с разными вещами. Мы стремительно летим навстречу горам, освещенным ярким утрен­ним светом. По пути мы приземлились на высоком холме с крутым склоном над поселком Больджуан, где разгрузили часть вещей. Но все равно вертолет был еще сильно перегружен и мы взлетели неожиданным способом. Пилот обернулся к нам и приказал всем крепко держаться: вертолет, раскрутив винты, приподнялся над холмом и резко рухнул вниз, в голубую бездну долины Кызыл-Су. Но винты, получив мощный подпор воздуха, обрели подъемную силу и мы полетели в Пештову, которая снова стала моим вторым домом на долгие годы.

Новая жизнь в Пештове несомненно была лучше прежней, ког­да я жил в Богизогоне. Во-первых, вокруг - совершенное безлю­дье. Ближайший кишлак, где жила семья и родители Авлиекула,

находился на расстоянии тридцати километров. Во все стороны уходили необозримые, дышащие чистым воздухом и кристальной синевой горные просторы, среди которых струились прозрачные реки, широкие и привольные. Вдаль уходили ущелья, похожие на сказочные скальные города со своими лесными улицами и переул­ками. Станцию окружали ореховые леса, тутовые сады со сладки­ми ягодами размером чуть ли не с большой палец руки, одичавшие черешни, виноград, барбарис, боярышник и облепиховые заросли, густо разросшиеся в пойме реки. Во-вторых, летом у нас всегда на дастархане стояло кислое молоко, которое заквашивала жена мое­го друга, скромная и тихая женщина, в кладовой всегда было све­жее молоко от коровы, пасшейся на лугу. По двору бродили куры, постоянно несшие яйца и оставлявшие их где попало. Моей обя­занностью стало по утрам разыскивать их “подарки”, которые я на­ходил даже в старых ботинках и галошах. Но главное - у нас была своя лошадь белого цвета, мирная и спокойная, а также свой ослик с норовистым характером.