Земли обагрённые кровью 6 page

Так текла жизнь в деревне. И все-таки мне после рабочего батальона эта жизнь казалась прекрасной! Я искал пути продлить отпуск. Я предпочитал судьбу Андониса Манджариса возвращению в рабочий батальон. Старый друг нашей семьи обнадежил меня. Он обещал поговорить со своим знакомым врачом-греком, служившим в турецкой армии, через руки которого проходили все документы солдат-отпускников, и попросить его продлить мне отпуск.

— Можешь быть уверен, что три месяца тебе обеспечены… Доктор никогда мне не отказывал…

Окрыленный надеждой, я пошел к доктору. Я даже припас десять золотых лир, так как слышал, что доктор берет взятки. Но как даются взятки и сколько надо дать, я не знал. Оказалось, что надо было иметь самое малое тридцать золотых. Их надо было отдать третьему лицу, доверенному доктора, а он уже распределял их, выделяя долю и турецкому полковнику. Я узнал эти подробности после того, как потерпел полнейшую неудачу. Мой отпуск уже кончился, а доктор держал себя так, будто ему ничего обо мне не говорили. Состояние моего здоровья было ему совершенно безразлично. После осмотра он тут же передал меня армейским властям, и я очутился на пересыльном пункте. Тщетно я просил разрешения пойти домой, забрать вещи и попрощаться с матерью.

— Сбежишь по дороге, — сказал сержант. — Нас уже не раз обманывали, мы теперь ученые.

Помещение пересыльного пункта было рассчитано человек на десять, а нас впихнули туда шестьдесят. Большинство составляли дезертиры.

Были и такие, как я, у них тоже кончился отпуск, и их должны были опять отправить в часть. Ни один солдат — ни турок, ни грек, ни армянин, ни еврей — не желал возвратиться добровольно в свою часть.

В государстве царил полный хаос. Им управляли проходимцы, взяточники, воры, спекулянты.

* * *

Четырнадцатого сентября 1916 года меня снова отправили в Анкару. Мое подразделение — второй рабочий батальон — размещалось в деревне Явсан, неподалеку от реки Кызыл-Ирмак. На этот раз «торжественная встреча» выглядела иначе. Первое, что мы увидели, были три виселицы с трупами трех парней, на груди которых была прикреплена дощечка с надписью: «Я дезертир». Они провисели три дня. Солдаты смотрели на повешенных совершенно равнодушно. Ни виселицы, ни железные обручи на шеях, ни пытки не могли приостановить дезертирство.

Дезертирство было протестом против войны. Людям казалось, что если они отделятся от массы, летящей в пропасть, то смогут сами распоряжаться своей судьбой.

В казармах теперь установился какой-то порядок. Каждую пятницу мы делали генеральную уборку. Вши были побеждены. Больных отправляли в госпиталь. Но самый жестокий истязатель — голод — остался. Турецкие надзиратели разными способами отбирали у нас все: одежду, продукты, деньги. Наполовину опустошали посылки, присылаемые родными. Мы работали по пятнадцать часов в сутки, дробили камни, пробивали туннели, мостили дороги. Днем и ночью нас терзал голод. С каким нетерпением ждали мы часа, когда будут раздавать хлеб! А получив паек, глотали куски почти не разжевывая. Целые сутки мы жили этим ожиданием.

Люди озлобились. Ссорились и дрались из-за пустяка: из-за камня, который можно подложить под голову, из-за паршивого куска мешковины, из-за очереди в уборную. Мы совершали подлости, не будучи подлецами по натуре, стали жадными, хотя захватывать было нечего. Мы ненавидели самих себя.

Жандармы вымогали у нас все, что им приглянется, за какую-то лепешку, за горстку изюма. Пойти в деревню и самим купить что-нибудь мы не имели права. Многие не выдерживали голода и продавали с себя одежду и обувь. Раздетые, босые, они заболевали воспалением легких и умирали.

На мне были новые башмаки. Возможно, потому, что мое детство было босым, у меня была слабость к хорошей обуви. Надзиратели всеми способами старались убедить меня обменять башмаки на продукты. И хотя бывали часы, когда я готов был даже душу заложить черту, лишь бы проглотить что-нибудь, напоминающее еду, башмаки я не отдавал.

Однажды повар положил у места за столом, где я сидел, жирную лепешку, на которой розовели кусочки нежного жареного мяса, посыпанные перцем и тонко нарезанным луком. Запах разносился невыносимый. У меня закружилась голова. Рот залило слюной. Я с жадностью смотрел на мясо. Протянул к нему руку. Издевательская улыбка повара остановила меня.

— Постой, постой. Сними сперва башмаки.

— Башмаки?

— Конечно. А ты как думал? Бесплатно? Отдашь — получишь.

Я вскочил разъяренный, готовый избить его. Выругавшись, я ушел. Весь день спазмы сжимали мне желудок. И только из гордости я не заплакал.

* * *

Самых крепких и сильных солдат из нашего батальона посылали на пробивку туннелей. Среди них оказался и я. Нас привели к высокой горе, расположенной между деревнями Асси, Езгат и Явсан. Мы должны были пробить туннель длиною около девятисот метров. Один отряд начал работу с одной стороны горы, второй — с противоположной. Труд рабов древних времен меркнул по сравнению с нашим. Мы работали по восемнадцать часов в сутки! Мы разбивали камень маленькими молотками с короткими ручками. Динамита у нас не было, был только черный порох. Нас разделили на пары, каждая пара должна была ежедневно производить определенное количество взрывов; невыполнивших задание ожидал хлыст. Раздробленную породу мы поначалу вывозили тачками. Позже нам дали вагонетки; с тех пор стало немного легче.

var begun_auto_pad = 217463750; var begun_block_id = 217465312;

Для того, чтобы дробить и валить камень, нужна большая сила, а мы все были истощены голодом и изнурены болезнями. Многие начинали харкать кровью и умирали. Но были и такие, кто выдерживал этот ад. Таким был и Мицос, сын какого-то капитана и певицы из Корделё. «Я был музыкантом еще с пеленок, — рассказывал он. — Когда настало время покинуть материнскую утробу, я сказал акушерке: «Ты возьми мой сантур, а я уж сам выпрыгну посмотреть, что из себя представляет этот мир…»

Каждый день, когда мы садились есть, надсмотрщики и солдаты собирались вокруг Мицоса и просили рассказать что-нибудь веселое.

— Ну что ж, придумаем какую-нибудь историю. Только смех нас и спасает, — говорил он. — Смех — это усиленное питание, ей-богу. Ну, скажем, как жаркое, свежее яичко или бифштекс с кровью!

Солдаты хохотали от души.

— Ну-ка, Мицос, сделай одолжение, расскажи о Марице с ее жирным задом и толстыми ляжками.

Мицоса не нужно было долго упрашивать. О женщинах, как и о хлебе, он говорил чаще всего.

— Эх вы, чахоточные! Можно подумать, что вы на что-то еще способны! Ну ладно, садитесь поближе, расскажу. И не забудьте засечь, в который раз я вам это рассказываю, я сам уже счет потерял…

И начинал Мицос расписывать пышные формы Марицы, которую ее муж, Сотирис, так раскормил миндалем, маслом, отбивными котлетами, мусакой^[9] и бастурмой, что она заболела желтухой и чуть не умерла…

— Ах! Я не перенесу этого удара! Как я расстанусь с ее толстыми ляжками! — И Мицос изображал плачущего Сотириса.

Как-то один из солдат прервал Мицоса на самом интересном месте его рассказа, в момент, когда тот описывал соблазнительные ляжки Марицы.

— Эй, хватит нам этой Марицы! — недовольно пробурчал он. — Расскажи о ком-нибудь еще, мало ли баб! К этой мы уже привыкли, с ней скучно…

Как Мицос обиделся! Дело дошло до драки, они чуть не убили друг друга.

— Да пропади она пропадом, эта Марица! — разняв их, сказал Христофорос Бурнувалис. — Есть ли у нас силы думать о женских ляжках? Вот если б вы подрались из-за свиного окорока, я сам бы принял участие!

Казалось, такая жизнь окончательно опустошит наши души. Но нет! Вспоминаю день, когда мы закончили проходку туннеля и отряды встретились в темных недрах горы. Какая была радость! Какое было ликование! Ах, человек, человек! Сколько жизненной силы дано тебе богом! Кем мы были тогда? Чахоточными, голодными рабами, в которых едва теплилась жизнь. Семь месяцев мы боролись с камнем. Мы грызли его нутро, а он — наше. И когда мы победили его, завершили наше дело, в нас проснулась гордость. И у нас еще нашлись силы помечтать о мирном времени, когда через эти туннели пойдут поезда, груженные богатствами Анатолии — инжиром, изюмом, табаком, пшеницей и маслом. Греки и турки, которые трудились вместе над постройкой дороги, закончили работу и, позабыв вражду, словно дружные братья, сели, успокоенные, рядом, скрутили цигарки, потом съели свой хлеб.

Но радость наша длилась недолго. Свисток надсмотрщика напомнил нам, кто мы и в какое время живем.

* * *

Кызыл-Ирмак замерз. Каждое утро мы шли по льду на противоположный берег, рубили дрова и тащили их на себе, как ишаки. В ту пору на нас навалилось новое несчастье. Словно листья с деревьев осенью, стали падать у нас зубы. К счастью, нашелся какой-то доктор, который приказал прервать работу, собирать дикие травы, варить их и есть, хоть и без масла. Мы полоскали рот уксусом, ели траву и приостановили это зло, но превратились в ходячие скелеты — кости просвечивали через кожу. Когда, согнувшись в три погибели, мы работали, прохожие, заметив нас издали, пугались — мы не были похожи на людей.

Армия испытывала большую нужду в корзинах, потому что во время войны мешки исчезли совсем и не в чем было возить продукты. Однажды к нам пришел капитан и спросил, кто умеет плести корзины. Десять человек — среди них был и я — заявили, что умеем. Нам приказали сплести по корзине, чтобы удостовериться, правду ли мы говорим.

Никогда раньше я не думал о том, на что способен человек, когда он борется за жизнь. Из десяти человек действительно умел плести корзины один Лефтерис. Он показал нам, как это делается. Желание обрести хоть некоторую свободу было так велико, что за несколько часов мы выучились тому, на что нужны были месяцы.

Капитан приказал нам осмотреть берега Кызыл-Ирмака в радиусе пяти километров и там, где окажется тростник и камыш, поставить палатку. Нам удалось найти такое место в часе ходьбы от расположения нашего батальона. Мы начали работать. Неподалеку от нас лежала деревня Тахтаджилар. Я решил пойти в деревню и обменять корзины на продукты.

— Боюсь, что они возьмут у тебя корзины и всадят тебе пулю в лоб, вместо продуктов, — сказал Лефтерис.

— Не бойся, — ответил я. — Я знаю жителей Тахтаджилара, они юрюки^[10] и, как и курды, всегда хорошо относились к христианам.

Войдя в деревню, я убедился, что был прав. Крестьяне нарасхват брали корзины. А один из стариков, услышав, что я грек, позвал меня к себе и усадил за стол. Кроме нас за стол сели его сын и, что меня больше всего удивило, женщины без чадры. Вместо раки подали вино. У мусульман не принято, чтобы женщины сидели за столом. Я заподозрил, что счастье привело меня в дом людей, скрывавших, что они христиане.

В нашем батальоне был один крестьянин из деревни Кестин-Маден, которого звали Хасан-оглу Григорий. Он часто рассказывал нам о таких христианах. «В этих местах много лет назад крестьян силой заставляли принимать мусульманство, — рассказывал он. — Грекам языки отрезали, чтобы они не говорили по-гречески. Люди брали себе турецкие имена, но в душе оставались христианами. Они устраивали тайные богослужения, обучали детей греческому языку. В 1909 году, когда была объявлена конституция, люди поверили в обещанную младотурками свободу и перестали скрываться. Но их обманули…» Я вспомнил рассказы Хасан-оглу Григория, сидя в кругу семьи старика из деревни Тахтаджилар. Я осторожно начал расспрашивать.

— Мы считаемся мусульманами только потому, что живем в деревне Тахтаджилар, — сказал старик. — Скрывать не стану, мы ненавидим турок и любим христиан, они люди трудолюбивые и умные.

Объяснение это меня не очень убедило. Но спорить я не стал. Когда я уходил, старик нагрузил меня подарками. Тут были и ячменные сухари, и яйца, и сыр. Даже бутылка раки!

— Пусть друзья твои выпьют и хоть ненадолго забудут свои страдания…

Я возвратился в нашу палатку пьяным не столько от вина, сколько от переполнявшего меня чувства признательности к старику.

Однако радоваться долго не пришлось. Передо мной внезапно вырос капитан. Увидев столько добра у меня в руках, он удивился и спросил, откуда это все. Я пустился в объяснения, кое-что присочинил, но и правду кое-какую сказал. В конце концов я понял, что его интересует только раки, и тут же добавил:

— Разрешите, капитан, преподнести вам эту бутылочку домашнего раки.

Он сначала отнекивался, потом сказал: — Ну, раз ты так настаиваешь, я возьму, но заплачу за нее.

— Какие могут быть разговоры! Мне ли с вас деньги брать? — Я знал, как падки на подношения турки, и был уверен, что наш капитан не исключение.

Уходя, он сказал:

— С этого дня корзины в батальон будешь приносить ты. Когда придешь, спроси меня. Я хочу с тобой поговорить.

Через два дня я понес в батальон корзины и встретился с капитаном.

— Я тебе кое-что скажу, но смотри не проболтайся, а то ответишь за это.

— Буду нем как могила, эфенди. Все будет тихо…

— Ну, слушай. Повар даст тебе бидон масла, ты отнесешь его в деревню, где ты получил подарки, и обменяешь на раки. Когда все сделаешь, сообщи мне, и я пришлю к тебе человека. Понял?

— Как не понять! Все будет в полном порядке, как приказали…

С того дня у меня завязалась дружба с капитаном, поваром, механиком и доктором. Но и тут мне не повезло. Вскоре нас снова перебросили в Анкару. Второй рабочий батальон должен был помочь турецким зажиточным хозяевам собрать урожай, находившийся под угрозой из-за нехватки рабочих рук.

Нас привезли в известный своими целебными источниками Хамамкей.

Дали нам два дня, чтобы отдохнуть, помыться, а потом распределили по деревням. Меня вместе с другими пятьюдесятью солдатами отправили в деревню Гюль-Дере. На деревенской улице выстроились в ряд крестьянские богатеи, сыновья которых были мобилизованы в армию, и рассматривали нас, словно взвешивая наши силы.

— Тощие, хилые! Тяпки не поднимут, не то что плуг! — говорили они.

VIII

Мне снова повезло. Я и еще шесть человек попали к одному хорошему человеку. Его звали Али. Жил он в своей усадьбе с больной женой и восемнадцатилетней дочерью Эдавье.

— У меня тоже три сына в армии, — сказал он. — Я знаю, каково вам приходится. В моем доме вы найдете и сытную еду и доброе слово. Я надеюсь, что и вы со своей стороны будете работать на совесть.

Старик смотрел на нас так доброжелательно, что это придало нам сил. А дочь его в нашем присутствии скромно опустила глаза, напомнив нам этим, что мы мужчины.

С жатвой они справились сами, поэтому мы сразу взялись за молотьбу. Работа эта не особенно изнуряла нас. Мы неплохо устроились в этой усадьбе, даже вспомнили, что и мы люди. Нас хорошо кормили, мы спали в чистой постели, всегда могли помыться, отдохнуть. Проснувшись на рассвете и перекрестившись, мы радостно вдыхали запахи травы, скотины, слушали пение птиц.

Дядюшка Али никогда не заставлял нас работать сверх сил, он был добрым человеком. Однажды вечером я зашел к нему, когда он молился. Он стоял на коленях и отбивал поклоны, касаясь лбом пола. Издали был слышен голос муэдзина, который с минарета посылал свои молитвы аллаху. Дядюшка Али покорно и униженно просил:

— Аллах! Если моя рука была несправедлива к человеку — отруби ее! Если мой глаз слукавил — закрой его навеки. Если в мое сердце закралась зависть — вырви его…

В первый же день я чуть не лишился доверия дядюшки Али. В Гюль-Дере молотили очень старым способом, а я решил ввести новый. Сосед моего хозяина тут же пошел и сообщил ему об этом. Так и так… Этот неверный нарушает порядок… Он погубит тебя… Но дядюшка Али не спешил с выводами. Он наблюдал за мной и, когда увидел, что мой способ молотьбы проще и лучше, сказал, обрадованный:

— Видно, аллах послал тебя мне, парень, чтобы облегчить мою работу. Молотьбу оставляю на тебя. У меня и других забот хватит…

У дядюшки Али были бахчи, луга, много коз, баранов и коров. Он не зря благодарил аллаха за то, что он послал меня ему и избавил его от забот о молотьбе! Еду нам приносила Эдавье. Каждый раз, вернувшись домой, она подробно рассказывала отцу, как идут у меня дела. Однажды вечером Эдавье сказала мне:

— Манолис, твой хозяин, мой отец, хочет, чтоб ты сегодня зашел к нам.

Я встревожился. Чего хочет от меня старик?

А вдруг он получил приказ, чтоб мы вернулись в батальон?

Дядюшка Али встретил меня очень радушно.

— Добро пожаловать, Манолис, заходи, брат. Я позвал тебя поужинать с нами. Хочу поблагодарить тебя за твою работу. Сердце человека — лучшее, что дал ему аллах, и поступать человек должен так, как подсказывает ему сердце.

Мы уселись по-турецки у низенького столика и с аппетитом стали есть. Случайно я бросил взгляд на полку и увидел кусочек воска. Я спросил, есть ли у него пчелы и кто за ними ухаживает.

— Пчелы-то есть, и много, да ухаживать за ними никто не хочет, боятся, — пожаловался он. — Единственный человек, кто за ними ухаживал, — это жена, но, с тех пор как она заболела, пчелы совсем без присмотра.

— Не печалься, дядюшка Али, — сказал я. — Мне с пчелами приходилось иметь дело, буду за ними ухаживать.

На другой же день я занялся пасекой. Я выкачал мед из сорока ульев. Собрал почти триста ока меду. Дядюшка Али был очень доволен. Он не знал, как меня благодарить. «Способный, находчивый, умный», — расхваливал он меня. Дочь его, Эдавье, под влиянием похвал отца, начала с интересом на меня поглядывать. Она стала чаще приходить на ток, и мы подолгу разговаривали. Она расспрашивала, какие в Смирне женщины, чем они занимаются, как одеваются, как выглядит море и пароходы. Воспоминания наводили на меня тоску, мысли улетали далеко, я нервно закуривал. Глаза девушки блестели, она ловила каждое мое слово. И чем больший интерес она проявляла, тем более увлеченно я рассказывал. Однажды она взволнованно сказала:

— Никогда не слышала, чтоб человек так хорошо говорил.

Я взглянул на нее. Казалось, вся кровь ее прилила к щекам. Под грубой деревенской одеждой горело страстью никем не тронутое нежное тело… Ее похвалы льстили мне. Ее присутствие горячило мою кровь. Но когда я понял, что и она возбуждена до предела и, забыв стыд, страстно глядит на меня и вздыхает, я отрезвел. «Э-э, Манолис, это ни к чему, мало тебе что ли забот? Хватит ей зубы заговаривать, с ней шутки плохи…»

Однажды в полдень пришла Эдавье на ток и попросила меня помочь ей прополоскать в реке шерстяные покрывала. Я понял, что она заманивает меня в ловушку, но отказать ей был не в силах. Дядюшка Али уехал в Анкару. Мы погрузили вещи на мула, сама она вскочила на свою маленькую серую лошадку, и мы отправились в путь. Я молча шагал по дороге, опустив глаза, словно стыдливая девушка, и размышлял: зачем мне это уединение с ней?

Когда мы оказались далеко за холмом, в густом лесу, Эдавье запела страстную песню о девушке, мечтающей об объятиях своего возлюбленного. Так как она ехала на неоседланной лошади, подол ее платья при движении поднялся, обнажив стройную ногу с розовой ступней. Кровь у меня закипела. Я сжал челюсти, до боли закусил губу и шагал рядом с лошадью, как пьяный… Наверно, такими бывают сказочные русалки, что выходят по ночам из воды и очаровывают прохожих…

Наконец я собрал все свои силы и отвел взгляд от девушки. При этом я так сильно стиснул зубы, что услышал их скрежет. Я старался думать о чем-нибудь другом, чтобы устоять перед искушением. Размышления о русалках перенесли меня в детство. У меня не было бабушки, которая рассказывала бы мне сказки, а у матери никогда не хватало времени для такой роскоши. Но у моего приятеля Стелиоса Пантиаса был дедушка, которого в деревне прозвали Прошлым Веком, потому что ему перевалило за сто лет. Он был когда-то матросом, избороздил много морей, побывал во многих портах. Мы со Стелиосом часто приставали к нему и упрашивали рассказать нам что-нибудь. Он клал уголек в кальян, закрывал маленькие глазки, прятавшиеся в морщинах, и начинал свой рассказ: «И вот однажды, много-много лет назад, мы с капитаном Николасом высадились в Египте…» Мы вытягивали шеи, широко раскрывали глаза и, затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова, мысленно отправлялись в путешествие с Прошлым Веком.

Однажды — почему я об этом вспомнил? — он рассказал нам о безрассудной любви турчанки к молодому семнадцатилетнему греку. Эта турчанка зазывала его к себе и обнимала так горячо, что парень терял голову. Прошлый Век думал, наверно, что рассказ о злоключениях этого грека предостережет нас. Но с нами произошло то же, что с серебристыми тополями в бараках, обманутых теплым дыханием солдат и распустившихся среди зимы. Узнав, что в Киречли приехала известная певица-турчанка, мы явились к ней с признанием, что ее красота свела нас с ума. Турчанка, немолодая уже, лет сорока женщина, сначала подняла нас на смех, но, увидев нашу настойчивость, охотно разделила ложе и со мной и с моим другом. Это преждевременное пробуждение плоти надолго выбило нас из колеи.

Взбудораженный этими воспоминаниями, я снова посмотрел на Эдавье. Девушка больше не пела. Она следила за мной затуманенными глазами и даже побледнела. Потом она яростно хлестнула лошадь, словно та была виновата в том, что ритмичное покачивание ее теплого крупа еще сильнее возбуждало девушку.

Ускакав немного вперед, она резко остановила лошадь, бросилась на траву и стала кататься, как безумная. Я подбежал к ней. Она лежала навзничь на пышном, благоухающем ковре из мяты и других ароматных трав. Заросли ивы и камыша плотной завесой окружали нас. Эдавье пристально смотрела на меня. Дикая жажда любви светилась в ее глазах. Бедра ее обнажились, грудь вздымалась. Я хотел было уйти, но ноги мои словно приросли к земле. Голова затуманилась. И если бы даже все святые спустились с небес, им не удалось бы удержать меня. Я склонился к девушке, и мы слились в страстном объятии. Эдавье бессвязно шептала что-то, прижимаясь ко мне…

Когда я немного пришел в себя и обрел способность думать, радость и нежность охватили меня. Слова любви готовы были вырваться из моей груди… Но вдруг передо мной возникли образы моих друзей — Христоса Голиса и Костаса Панагоглу. Я отчетливо ощутил ледяное прикосновение первого и гневный, остекленевший взгляд другого, осуждавший меня…

var begun_auto_pad = 217463750; var begun_block_id = 217465312;

Я вскочил и побежал к реке. Голова у меня горела. Мне казалось, что я осквернил душу страшным святотатством. Мой народ ведет смертельную борьбу с турками, а я обнимаю тело девушки, символизирующей собой нашего извечного врага! Я схватил палку и с остервенением начал колотить по траве. Эдавье, побледнев, молча смотрела на меня. Я был готов утопить ее в этой реке, спокойной и безмятежно катившей свои воды, над которой порхали тысячи бабочек и птиц, беззаботных и радостных, не понимавших человеческих страданий.

Что со мной будет, боже, что будет? К чему приведет меня этот поступок?

* * *

Три дня Эдавье не показывалась на току. Хороший или плохой это знак? Я потерял и сон и покой. На четвертый день, когда я шел в лес за дровами, я услышал за собой легкие шаги. Я оглянулся. Эдавье шла за мной. Я остановился. Подождал ее. Она обняла меня и заплакала, не говоря ни слова. Поплакал и я. Не знаю, сколько времени простояли мы, обнявшись, счастливые и несчастные одновременно. Эта встреча оставила глубокий след в моей памяти. Даже теперь, спустя полвека, я ясно вижу, как она, закрыв лицо руками, в отчаянии повторяет:

— Какое несчастье, какое несчастье на меня свалилось!

Дня через три она снова пришла на ток. Мы были одни. Она была взволнована и испугана.

— Какая-то болезнь напала на наши стада. Скот падает… Боюсь, не мой ли грех принес это несчастье? Если мои родители узнают, они убьют нас!

— Ты только боишься или жалеешь?

— Я ни о чем не жалею и не боюсь за себя, Манолис. Я о тебе беспокоюсь. Я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал. Любовь ослепила меня, и я потеряла разум. Ты христианин, а я мусульманка. Законы у нас строгие. Пожениться нам трудно. Да и сможешь ли ты остаться у нас, когда у тебя в Смирне своя земля?

— Эдавье, я делал все, чтобы побороть любовь, — ответил я, — и не смог. Но ты не думай, что причиной болезни скота явилась наша любовь. Не терзай себя этой мыслью. А пожениться… ты сама понимаешь, в такое время мы не можем…

Девушка силилась сдержать слезы. Обняв меня, она прошептала:

— Будет так, как ты скажешь, Манолис.

В ту ночь я глаз не мог сомкнуть, все думал об Эдавье. Я окончательно запутался. И мне было страшно. Что, если узнают о нашей связи и заставят меня принять мусульманство и жениться на ней? Я должен был немедленно на что-то решиться, как бы ни было это жестоко. Бежать… Я рассказал о моем приключении своему другу, хорошему парню из Куклуджи, Панагису Дервеноглу.

— Ты любишь ее? — спросил он.

— Не знаю. Знаю только, что надо бежать от нее подальше. Другого выхода я не вижу…

— Я тоже хотел бы убежать, я не выдержу больше батальонной жизни. Но мы так далеко от наших мест. И побег будет очень трудным.

Он долго раздумывал, а потом сказал решительно:

— Черт подери, я в тебя верю. Бежим вместе! Ты везучий. Лучшего случая не представится.

На следующее утро, вернувшись с базара, я позвал Панагиса и показал ему револьвер и сорок патронов.

— Как тебе удалось это раздобыть? Вот шайтан!

— Купил за две лиры и двадцать курушей. Он будет нашим помощником. В дороге мы можем не опасаться крестьян или пастухов.

Мы начали готовиться к побегу. Надо было запастись едой, потому что десять-двенадцать дней нам надо будет держаться подальше от деревень и людей. Турки хорошо знали, что любой незнакомец, который просит хлеба, может оказаться дезертиром, и тут же выдавали его властям или сами убивали. Мне припомнилось, как вели себя дезертиры, которых возвращали в части. Словно им мало было пережитых мучений, они еще дрались между собой, обвиняя друг друга в неудачном побеге. Я решил поговорить об этом с Панагисом.

— Нам надо с самого начала договориться, кто из нас будет за главного, чтобы потом, в пути, не было никаких споров и обвинений.

Панагис улыбнулся. Он, видимо, считал это ребячеством.

— Ты напомнил мне времена, когда мы играли в воров и полицейских… Но раз уж ты затеял этот разговор, скажу, что вожаком я признаю тебя. По-турецки ты говоришь, как турок, смелости и разума тебе не занимать. Что еще нужно? Веди, и пусть бог нам поможет…

На следующий день мы поднялись с зарей. И хотя были взволнованы предстоящим побегом и понимали всю трудность его, настроение у нас было приподнятое. Молодость всегда дружит с радостью. Панагис принес мне воды умыться и называл не иначе как «вожак». Мы с аппетитом позавтракали хлебом и сыром. Решение бежать взбудоражило нас. По-новому смотрели мы на деревья, на ток, на теленка, ласкающегося к матери. Душа моя ликовала. На меня нашло вдохновение, и я запел:

На вершине горы

Полыхают костры,

А певец у костра

Просидит до утра.

Если б смерть приходила

Лишь от божьей руки,

Лишь от божьей руки,

А не рыли б могилу

Человеку враги!

Много речек струится,

В них течет не водица,

А слеза моих глаз.

Разлучен я сейчас

Со страною родимой

И с подругой любимой,

Брат от пули угас…

Только мы начали работать, как пришел дядюшка Али, расстроенный и молчаливый. Он поздоровался, постоял в задумчивости, словно хотел что-то сказать, но так и не произнес ни слова.

— Что вы так рано поднялись, эфенди, не случилось ли чего-нибудь? — спросил я.

— Да, случилось. Я хотел бы с тобой поговорить, но с глазу на глаз, — ответил он и направился к конюшне.

Мы с Панагисом переглянулись… Одна мысль мелькнула у каждого: наверно, Эдавье все ему рассказала. Что же теперь будет? Панагис понял, что должен оставить нас наедине. Но прежде, чем уйти, шепнул мне:

— Смелее, Манолис! Помни, что мы убежим, должны убежать, что бы ни случилось…

Я остался один и, понурив голову, ждал. Вскоре подошел дядюшка Али.

— Я так расстроен, что даже забыл передать тебе письмо. Оно из дому. Ты читай, я скоро приду. Подождешь меня у колодца. Тогда поговорим.

Я взял письмо, но вместо того, чтобы распечатать и прочесть, гладил и сжимал его, словно это была рука матери, шагавшей рядом со мной. Мысленно я представлял себя перед судом. Я сижу на скамье подсудимых, а дядюшка Али, распрямив свои тщедушные плечи и грозя пальцем, кричит: «За такой обман, господа судьи, вы должны приказать подвесить его на платане посреди деревни и избивать до тех пор, пока он не испустит дух… если… если он не искупит свою вину тем, что примет нашу веру и женится на моей дочери!»

Я ходил взад-вперед около колодца. И каждая секунда казалась мне столетием. Вдруг я вспомнил о письме. «Прости меня, мать, я запутался!» Я разгладил измятый конверт, еще раз нежно провел по нему ладонью и распечатал. Первые же строки рассказали мне, что мрак и смерть витают над нашей деревней.

«Турецкие дезертиры беспощадно уничтожают все греческое, — писала сестра. — Ни одного крестьянина в живых не оставили. Сотни погибли. И мы, Манолис (ах, где найти силы, чтобы рассказать тебе об этом!), потеряли нашего Панагоса… Погиб наш брат, и даже оплакать его и одеть мы не смогли. Мы не нашли даже его трупа, чтобы похоронить на кладбище…»

В голове у меня словно образовалась пустота, ноги подкашивались. Я опустился на скамейку у колодца и даже плакать не мог. В таком состоянии меня и застал дядюшка Али. Я с трудом пересказал ему горестные вести.