Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Земли обагрённые кровью 2 page





— Торговать? А что значит научиться торговать? — недоуменно спросил он.

— Научиться торговать… это значит, что ты будешь сам воровать и не давать другим себя обворовывать, — ответил я серьезно.

— И как только твой отец мог выбрать для тебя такую постыдную работу, он ведь честный человек! — презрительно проговорил Шевкет.

— Ты меня не понял. Он совсем не хочет сделать из меня вора, которого сажают в тюрьму… Как бы тебе получше объяснить… Ты видал важных, красиво одетых господ, которые приезжают к нам из городов и покупают сразу весь урожай? Вот это и есть торговцы. Они забирают у нас изюм, инжир, маслины и табак за бесценок, а сами в городе продают дороже. Понимаешь? Вот тебе легкий заработок.

— Подумать только! — удивленно воскликнул Шевкет.

Этот наш разговор я часто вспоминал уже в Смирне.

* * *

Матери было очень тяжело отпускать меня, такого по ее мнению маленького, одного в чужой город, ей хотелось еще хоть на год оставить меня дома. Непредвиденный случай помог сбыться желанию матери. Мне предложили работу в соседней деревне Белеви. Там было поместье Мулы-эфенди, в котором теперь хозяйничали его сыновья Хусейн и Али. Это были добродушные парни, предпочитавшие веселую и праздную жизнь работе и занятиям политикой.

Они взяли управляющим в поместье хитрого грека Анестиса и сказали ему: «Ты бери на работу греков, они умеют делать деньги…» Анестису только это и нужно было. Он принялся хозяйничать в Белеви и в первую очередь отобрал лучших работников из Кыркындже. Они засевали поля, косили, собирали урожай маслин, ухаживали за скотом, работали в сыроварне, рубили лес.

Беи изредка наезжали в поместье с музыкантами и пестро одетыми женщинами, отпирали родительский дом, веселились несколько дней и уезжали. Перед отъездом, немножко протрезвившись, они подписывали, не проверяя, счета, которые подавал им Анестис. Но однажды Али-бей заинтересовался:

— Послушай, Анестис, ты сам пишешь все эти цифры?

— Сам, эфенди.

— Глупец, а почему бы тебе не взять в помощь писаря? Ведь ты и пропустить что-нибудь можешь, обсчитаться.

Анестис воспринял эти слова как намек и заволновался, потому что руки у него были замараны. Он приехал в Кыркындже, явился к моему отцу и сказал:

— Я слышал, Димитрос, что твой сын Манолис хорошо разбирается в цифрах. Не пошлешь ли ты его ко мне на помощь в Белеви? И тебе будет выгодно. Али-бей собирается весь год прожить в поместье, я хочу привести в порядок свои книги.

Отец очень нуждался в деньгах, потому что его здорово надули торговцы при покупке у него изюма. И он согласился. Таким образом я вместо Смирны очутился в Белеви, утопающем в зелени лесов и тучных пашен.

Анестис поначалу был со мной добр и ласков. Но как только я все привел в порядок, сразу переменился. Он понял, что я больше, чем ему бы хотелось, разбираюсь в делах, испугался, что я пойму его грязные махинации и могу ему навредить. Его действия возмущали меня. Он обсчитывал работников, экономил на их еде, штрафовал из-за пустяков, придирался по всякому поводу: почему долго задерживаешься в уборной, почему мало воды в бороздах, почему много воды в бороздах?.. Он, словно одержимый, стремился увеличить богатство своих хозяев, чтобы разбогатеть самому и чтобы они дали ему еще больше власти.

Однажды вечером старик Стефанис не выдержал и сказал: «Смотри, Анестис! Слишком много грехов у тебя на душе. Бог тебя накажет!» На следующий день — это была суббота — Анестис выдал старику заработанные деньги и прогнал его. А бею сказал: «Любит выпить старик, руки у него дрожат, только даром хлеб ест».

А с одним мальчиком-арабом Анестис поступил еще более подло. Это было в первую неделю после моего приезда в поместье. Анестис нанял нескольких ребятишек из деревни Куюмджи, выжимал из них все соки, а платил всего лишь тарелкой супа в день. В Куюмджи жили арабы, издавна находившиеся в рабстве у турок. Потом их освободили от рабства и дали по клочку земли, на которой еле-еле можно было уместить хижину, а о том, чтобы посадить хотя бы немного лука или салата и думать было нечего. Незыблемой собственностью была у них только улыбка, обнажавшая ровные белоснежные зубы. В деревне было около ста хижин, сплетенных из ивовых прутьев и обмазанных коровьим навозом с глиной. Арабы от зари до зари работали на своих прежних господ. Они, как проклятье, встретили освобождение: раньше им хоть о работе не приходилось думать, а теперь у них была одна забота: как бы не потерять заработок и не оставить голодными своих детей. И поэтому им приходилось работать еще больше. var begun_auto_pad = 217463750; var begun_block_id = 217465312;

И вот один из этих арабских мальчиков из деревни Куюмджи, застенчивый и наивный, на глазах у Анестиса совершил кражу. Он работал на кукурузе. Время от времени он бросал через ограду початки кукурузы, чтобы вечером, по дороге домой подобрать их и отнести тяжело больной матери и трем младшим братьям, которые голодали и просили милостыню где могли. Анестис поймал мальчика. Он подвесил его за ноги на платане и для примера другим избил так, что слабый и больной арабчонок еле доплелся до своей хижины, лег и больше не встал. «Произошла ошибка», — сказали беи и простили Анестиса.

И все же неожиданно наша жизнь в Белеви изменилась к лучшему. Хозяин Али-бей страстно влюбился в одну молоденькую работницу-гречанку, Артемицу, и старался показать себя добрым. Он даже начал заботиться о нашей еде и однажды, чтобы понравиться девушке, стал ругать Анестиса.

— Мерзавец, что же ты обижаешь людей, кормишь их одной фасолью и пшеницей! Надо их кормить мясом, а то болеть начнут и будут рассказывать в Кыркындже, что хозяева Белеви жадные, морят людей голодом! — Он выговаривал Анестису, а сам краешком глаза поглядывал на девушку.

Артемица своей красотой и бешеного коня могла укротить. Она была стройна, взгляд у нее был открытый, волосы, когда она их распускала, доходили ей до щиколоток. Девушка поняла, что бей к ней неравнодушен, и побаивалась его. Но и с работы уйти не решалась. Родители ее очень нуждались, у них было одиннадцать душ детей, а земли совсем мало. Бей обращался с ней ласково. Он просил ее то сварить ему кофе, то починить одежду и никогда не давал воли рукам. Али-бей, в объятиях которого побывало столько женщин — и богатых и бедных, и тех, которые ходят по деревням, узнав, что крестьяне продали урожай и у мужчин есть деньги, — вел себя с этой девушкой, как влюбленный гимназист.

— Скрытая печаль терзает моего господина, — говорил его слуга. — Всю ночь, не смыкая глаз, играет на уде. Ноги женской теперь в доме не бывает, он на всех рычит, как зверь…

Крестьяне все это видели и слышали, но ни слова осуждения никто вслух не произнес, каждый боялся за свой кусок хлеба. Только женщины тайком перешептывались: «Грянет когда-нибудь гром… Нет большего греха, чем христианке связаться с мусульманином…»

Однажды в полдень, когда Артемица куда-то ушла, а крестьяне отдыхали под платаном, Катина, одна из работниц, с лукавой улыбкой запела песенку об Элли, в которой говорилось, что Элли нужно убить, потому что она изменила мужу с турецким беем… Остальные женщины зашушукались и переглянулись. А старая Парлярена, по прозвищу Кривая, не могла утерпеть, чтобы не поучить молодых жить; она начала громко рассказывать историю Тодора Делиманолиса, который позабыл законы божьи, влюбился в турчанку, вдову с двумя детьми, и был за это жестоко наказан.

— Ах, только тот, кто знал Делиманолиса раньше и видел, что теперь с ним стало, может судить, как дорого он заплатил за свою любовь! — с притворным сочувствием говорила она. — Когда он был еще молодым парнем, каждую женщину, увидевшую его верхом на коне, посещали грешные мысли… И как только ему пришло в голову вступить в эту незаконную связь? Будто христианок мало! В недобрый час задумал он открыть мельницу в турецкой деревне возле городка Тире. Там он и познакомился с этой вдовой и совсем потерял голову. А она, эта проклятая, тоже словно осатанела, хоть у нее было двое детей. Как с глаз скроется, так, значит, на мельнице у Делиманолиса пропадает, и днем и ночью. Дальше — больше, притерлись они друг к дружке, словно жернова. Но любовь не спрячешь в сундук, как богатство, и про их связь все узнали. «Уедем отсюда, прежде чем нас вынудят заплатить жизнью за нашу любовь», — сказала она ему однажды. И он, безумец, похитил ее, повез в Пирей, окрестил там, дал ей христианское имя Ангелики и женился на ней, прости господи! Потом возвратился в Кыркындже, снова построил мельницу. Родилось у них четверо детей — два мальчика и две девочки. Но в Тире он носа показать не смел. Все шло своим чередом. Однако бог ничего не забывает! Все записывает до поры. Подрос старший сын Делиманолиса и, наслушавшись рассказов матери о ее родной деревне, отправился туда жить. Он арендовал ту заколдованную мельницу, начал работать. Но не прошло и месяца, как его нашли мертвым в постели. Он был убит ударом ножа в сердце!..

Старая Парлярена переводила взгляд с одной девушки на другую, ей хотелось знать, какое впечатление произвел ее рассказ.

— Испугались, бедняжки! — удовлетворенно промолвила она. — Такие грязные дела только кровью можно смыть! Помните это! И Артемице расскажу, чтобы она задумалась…

Рассказ Парлярены вселил в меня страх за судьбу Артемицы. Но я не осмеливался заговорить с девушкой. И ни Парлярена и никто другой не предостерегли ее. Всех устраивала любовь к ней бея, сделавшая его мягким и добрым. Но злословить по адресу девушки и предвещать ей гибель они не переставали.

Возвращаясь однажды воскресным вечером из Кыркындже в Белеви, я наткнулся в лесу на бея и Артемицу, слившихся в страстном объятии. Я не мог ни шагу сделать ни вперед, ни назад. Мне хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Кровь ударила мне в голову, и не изведанные до сих пор чувства пронизали меня с ног до головы. Я осторожно попятился и, легко ступая босыми ногами, быстро побежал, опасаясь, как бы бей меня не заметил и не всадил пулю в спину. В ту ночь я не сомкнул глаз. Я весь дрожал, словно меня трепала лихорадка. И плакал, будто сам совершил какой-то большой грех…

Этот случай, а также жестокий поступок Анестиса с арабским мальчиком заставили меня уйти с работы раньше срока.

Истории, наподобие происшедшей с Артемицей и беем, были в наших местах большой редкостью, и решиться на такое человек мог только под влиянием очень сильного чувства — был ли это турок, как Али-бей, или грек, как Делиманолис. Вокруг было много турецких деревень, но я не помню подобной любви, если не считать случая в арабской деревне Куюмджи. Арабы из этой деревни были очень дружны с жителями Кыркындже. Случалось ли у них в деревне что-нибудь хорошее или что-нибудь плохое, они приходили к нам советоваться. Больше всех их уважением и доверием пользовался мой дядя — чабан Вотаноглу. Он казался им самым мудрым человеком в мире, хотя бедняга даже расписаться не умел. И вот однажды, задыхаясь, прибежал к нему араб Юсуф и говорит:

— Скажи мне, мудрый человек, если черную овцу случить с черным бараном, может она принести белого ягненка?

Дядя почесал затылок, подумал и серьезно ответил:

— Может и даже очень может, Юсуф. Если у черного барана или у черной овцы душа белая.

Он ответил так потому, что давно заметил, как его помощник Вузиос каждый раз, спускаясь со стадом к водопою, встречается там с молодой женой Юсуфа, Фатимой, и долго остается с ней наедине.

— Ну как же это, дорогой, у черного барана может быть белая душа? — спросил задумчиво араб.

— Вот так и бывает, Юсуф. Об этом написано в священных книгах, а они никогда не лгут. Души, говорится в книге, переносятся из тела в тело и на цвет не смотрят. Редко, но все же бывает, что белая душа попадает к черным, а черная к белым…

— Благослови тебя бог, — сказал Юсуф взволнованно, — ты меня спас от большого греха. Когда я увидел, что живот моей жены начал расти, я подумал, что наконец-то на нас снизошло благословение аллаха и мой плод растет в ней. Но когда она родила совсем беленького ребенка, мысли мои помутились и я не знал, что сказать и что сделать…

Итак, черный баран отправился, успокоенный, к черной овце с белой душой. А Вузиоса позвали старейшины деревни и строго приказали ему сложить манатки и немедленно убраться из наших мест, чтоб его больше никогда тут не видели.

III

Был сентябрь 1910 года, когда я впервые приехал в Смирну. Помню, как мне было страшно очутиться одному в таком большом городе. Незнакомые люди, незнакомые улицы. Никого не знал я, никто не знал меня, никто не сказал мне «здравствуй». Я был словно деревце, вырванное с корнем из родной земли.

Я оставил на постоялом дворе два мешка — с бельем и едой, заботливо упакованных для меня матерью, и отправился искать торговца изюмом, у которого должен был работать. С адресом в руке, в тесных, сжимавших ногу башмаках, надетых впервые в жизни, в городских бумажных брюках, коротких для моих длинных ног, резавших в шагу, я робко и неуклюже шагал по улице. И все же я очень гордился своим новым обличьем, то и дело нагибался и смахивал пыль с башмаков, тайком поглядывая на прохожих, не смотрят ли они на меня, и бросая взгляды по сторонам, стараясь запомнить дорогу.

Очутившись на набережной, я позабыл все свои страхи. Вокруг было столько интересного, что я сразу успокоился. Глаза у меня разбежались, я не знал, на что смотреть: на море, на пароходики компании «Хамидье», которые качались на волнах и не тонули; на большие каменные дома с наглухо закрытыми деревянными балконами, полными тайн; на экипажи, проезжавшие с ритмичным стуком колес по граниту; на вагончики, которые тащили лошади, или на шумливых, беззаботных людей, сновавших в дверях кофеен и клубов, словно это был не обычный трудовой день, а праздник или ярмарка.

Я остановился у самого причала, засунув руку в карманы, подавленный всем увиденным. Волны, набегая, умывали гранитные плиты и приносили с собой легкий запах моря. Миллионы ракушек облепили железные балки, на которые опирались причалы. Эти причалы — Английский, Новый, Длинный — казались руками большого порта. Отсюда уходили в чужие страны плоды благословенных земель Анатолии, а сюда прибывало золото.

«Скажи, Манолис, что ты знаешь о золотом руне?» Учитель, я не ответил тогда, я не понял, о чем ты спрашиваешь. Теперь, здесь я вспомнил твой вопрос. Все истории, которые ты нам рассказывал, ожили — я вижу их собственными глазами, будто читаю о них в нашей хрестоматии. И песни музыканта Христоса о Смирне словно превратились в живые картины. Христос под аккомпанемент сазы, длинного, чуть не в метр, инструмента с божественным звуком, пел на ярмарках о чудном городе Смирне, а мы, дети, изнывали от нетерпения: ах, когда же мы сами увидим наконец этот прекрасный город!

Когда маленьким я ходил с матерью в церковь, я всегда пугался нарисованного на куполе огромного глаза бога. А теперь я сам хотел стать таким глазом, чтобы увидеть все сразу. Или огромным ухом, чтобы приложиться к груди этого города и услышать биение его сердца.

Я медленно направился к торговым складам с тяжелыми дубовыми дверями и решетками, которые задвигались на ночь. В старину в этих местах жили франки, венецианцы, генуэзцы, мальтийские рыцари, искатели приключений и авантюристы. Они облюбовали Смирненский залив и построили эти «франкские склады», — так называл их Христос, — огромные сводчатые галереи, где хранились их богатства. Эти господа и их дамы блистали в шелках и драгоценностях, они, говорят, и пешком почти не ходили, их носили слуги на специальных закрытых носилках. А если вечером они отправлялись на прогулку, впереди всегда шел слуга с зажженным фонарем…

Теперь все эти склады не были больше «франкскими», они принадлежали торговцам Омиросу, Спонтису, Тенекидису, Спарталису, Анастасу-аге, Алиотису, Юсуфу, греческому клубу «Амалтия». Как и во всей Смирне, здесь в основном хозяйничали греки.

В Смирне все говорили по-гречески, даже турки, левантинцы, евреи и армяне. Но во французском квартале названия многих магазинов были мне непонятны: «Комптуар», «Лувр», «Бомарше», «Паради де дам» и другие. И чего только не было в этих магазинах! Всё, начиная с перьев райских птиц для дамских шляп и кончая «туфельками для золушек». А какие там были красивые игрушки! Какими счастливыми должны здесь быть дети и какими избалованными женщины!

Я пошел в церковь святой Фотини и поставил там свечу, как просила мать. А потом с интересом стал рассматривать колокольню. Высокая, метров в двадцать, четырехэтажная, она была сделана из мрамора. Ее украшал барельеф: Иисус Христос, сидя, беседует с самаритянкой. Огромные колокола с мелодичным звоном были даром великих русских князей. А на верхушке купола сверкал на солнце крест на радость христианам, гордившимся тем, что крест возвышается над полумесяцем, венчающим минарет мечети Исара.

Я знал, что где-то рядом с церковным двором должна быть школа. Я мечтал учиться в этой школе, и мой учитель Пифагорас Лариос поддерживал меня. Но отец сказал ему: «Господин учитель, ты прости, но я не хочу, чтобы мой сын стал бездельником… Мы — крестьяне, и наш удел — работать руками…»

Услышав, что колокол на церкви святой Фотини бьет двенадцать, я вздрогнул. Ого, как быстро бежит время! Надо торопиться на работу… Но тут же вспомнил, что сегодня ни перед кем не должен отчитываться, что я сам себе хозяин, и облегченно вздохнул. Я отправился на базар, потолкался в шумной толпе, попил ледяного шербета, газированной воды с красным и зеленым сиропом, наслаждаясь тем, что могу свободно тратить деньги, которые мать тайком от отца положила мне в карман. Но что-то вдруг удержало меня. Крестьянская привычка дорого ценить заработанные в поте лица гроши… Я подумал, что надо пойти сначала в лавку господина Михалакиса и договориться о работе, а уж потом можно продолжать свою прогулку.

Я застал хозяина в самый разгар работы. В дни, когда крестьяне приезжали в Смирну продать урожай, торговцы не закрывали магазины и лавки на обед. Я вошел в узкое и длинное помещение со множеством полок по стенам, и меня сразу обдал знакомый приторно-сладкий запах изюма и инжира. Хадзиставрис — толстяк с круглым животом, двойным подбородком, красным лоснящимся лицом — стоял посреди лавки и взвешивал на старинных весах товар. Грузчики сновали через черный ход во двор и обратно. Во дворе крестьяне ставили своих верблюдов, повозки, осликов и арбы. Двое грузчиков, босые, с голой волосатой грудью, держали толстый шест, на котором были укреплены весы. Хадзиставрис громко выкрикивал вес. Его хитрые блестящие глазки видели все сразу. Руки и ноги у него по сравнению с телом были очень тоненькие, он был похож на жабу. Его ловкие движения и повадки говорили о том, что он тоже когда-то работал у хозяина. И действительно, как я узнал позднее, он работал когда-то у Селим-бея, но сумел воспользоваться моментом и стать его компаньоном. Вдвоем они в добром согласии разоряли людей, опустошали их души и кошельки, а себе набивали карманы.

Я подошел к господину Михалакису, смело заговорил с ним и отдал рекомендательное письмо, которое мне дали старейшины нашей деревни. Письмо это очень ему польстило — он любил, чтобы с ним считались уважаемые люди. Его изучающий взгляд пронзил меня насквозь.

— Да, мне о тебе много говорили. Оставайся. И хорошо, что ты знаешь турецкий. Завтра утром приходи, начнешь работать, посмотрю, что ты умеешь, а насчет оплаты потом поговорим.

Выйдя на улицу, я готов был запрыгать от радости. Будь у меня усы, то-то лихо бы я их закрутил — я почувствовал себя настоящим мужчиной. Теперь я мог с легкой душой радоваться первому и единственному свободному дню в моей жизни.

Я разгуливал по крытым базарам и по улицам Смирны, пока не наступил вечер. Фонарщики длинными шестами зажигали газовые фонари. Красиво одетые женщины в экипажах ехали в клуб, в гости, смуглые девицы в платьях с глубокими вырезами разгуливали по улице, смеялись, заговаривали с мужчинами, молодые парочки покупали цветы. В кофейнях играла музыка, пели певцы, а официанты сновали с подносами, заставленными графинчиками и блюдами с закуской. Набережная была пропитана запахами раки, свежих огурцов, жареного мяса, рыбы. Люди, сидевшие на скамьях и прогуливающиеся по набережной, грызли семечки, орехи, ели мороженое и конфеты. Даже в окраинных кварталах дома выглядели дружелюбно и гостеприимно. У дверей сидели мужчины и женщины и оживленно болтали.

Спать мне совсем не хотелось. Я только что познакомился со Смирной, но мне казалось, что я здесь родился и прожил все мои шестнадцать лет. Когда я наконец улегся в постель, то долго еще мысленно разговаривал со своей новой знакомой, словно влюбленный: «Ты знаешь, что ты красавица, Смирна? Ты прекрасна!»

Здесь, в Смирне, я мог мечтать, сколько угодно мечтать, не боясь быть избитым за это…

* * *

На рассвете следующего дня я отправился на работу. Господин Михалакис был уже в лавке. Он приходил раньше всех и сам открывал лавку.

— Будешь стоять рядом со мной у весов, — сказал он. — Ты, видно, парень смышленый, котелок у тебя варит.

Турецкие крестьяне приезжали уже ночью. «Глин-глан, глин-глан» — позванивали колокольчики ишаков и верблюдов. Крестьяне робко заходили в лавку, утомленные долгой дорогой. Хозяин радушно встречал их. В дни привоза товаров в лавке беспрерывно варился кофе. После приветствий и угощений хозяин раскрывал мешки, определял качество товара, обнаруживал недостатки, жаловался, что плохо идут дела, что он терпит большие убытки, что торговцам приходится туго. var begun_auto_pad = 217463750; var begun_block_id = 217465312;

— Если бы я не думал о вас, бедняках, — говорил он печально, — я давно закрыл бы лавку. Если и дальше дела будут так идти, то я и своего труда не окуплю…

Крестьяне соболезнующе ахали и с беспокойством поглядывали на него, не зная, как поступить. Тогда, улучив момент, он заговаривал о цене. Он начинал с самой низкой, а потом, в зависимости от реакции крестьянина, понемногу набавлял.

— Михалакис-эфенди, прибавь, дорогой, еще хоть малость, — просил крестьянин. — Столько трудов и пота потрачено… Прошу тебя…

Я очень скоро понял, что мой хозяин невиданный хитрец. Торговец, который даже из мухи способен выкачать жир. Он нацеплял мешок на крючок весов, смотрел крестьянину в глаза и быстро называл вес.

— Девяносто пять! — говорил он, а весы показывали сто десять ока. «Он, наверно, ошибся», — подумал я в первый раз и хотел сказать хозяину об этом, но он так на меня посмотрел да еще толкнул в бок, что я тут же замолчал. Вот второй крестьянин — и снова рука хозяина на весах, глаза устремлены в глаза крестьянина, и опять неправильная цифра. Я не смог удержаться и на другой день спросил хозяина, что происходит у весов и почему он в упор смотрит на каждого крестьянина, называя неправильный вес.

— Смотрю, чтобы понять, насколько он разбирается в весах. И если вижу, что мозги у него спят, могу даже сказать, что его товар вообще ничего не весит.

Хозяин был упоен своими успехами, а меня просто тошнило от его махинаций. Он, видимо, понял это и стал оправдываться:

— Торговля требует хитрости, Манолис. Не обманешь — пропадешь. Посмотри на греческих крестьян, они вот мозгами шевелят. Попробуй обмануть грека — не выйдет. Порабощение делает человека хитрым. А если я и беру у турецких крестьян что-то, то их государство у меня забирает намного больше. Ты видел Селим-бея, моего компаньона? Ты его здесь не видел и не увидишь. И все же каждый месяц он забирает у меня половину доходов.

Его слова меня не убедили, и я не стал думать лучше ни о нем, ни о его делах. Я вспомнил историю, которая произошла в прошлом году с моим отцом. Как всегда, когда наступало время продажи урожая, цены на изюм упали. У нас было тысяча восемьсот ока первоклассного изюма. Цена, которую определили торговцы, давала всего пять лир дохода после выплаты наших долгов. Отец отказался продать плоды своего труда по такой низкой цене. Он решил отправить изюм в Смирну одному крупному торговцу, который должен был продать его, когда поднимутся цены. Прошло несколько месяцев. И вот однажды мы получаем от торговца письмо, в котором тот пишет, что вынужден продать изюм по любой цене, потому что есть опасность вообще его не реализовать и тогда мы не сможем даже покрыть наши долги. Перед такой угрозой мы решились на самоубийство. Когда этот «почтеннейший» торговец прислал нам отчет, выяснилось, что мы еще остались должны ему тридцать пиастров [6], но… будучи человеком великодушным, он нам этот долг прощает.

Я близко к сердцу принимал горе крестьян и вдвойне страдал, видя своими глазами, как ведется торговля. Однажды к нам пришел один бедный крестьянин — турок из Бурлы. У него была большая семья, он был одет в какое-то рванье и вместо кожаной носил войлочную обувь. Щеки у него ввалились, как у великомученика, зубов не было. Его добрые глаза и седая редкая борода вызывали симпатию к нему. Он привез двадцать мешков изюма и терпеливо дожидался своей очереди. Изюм у него был хороший, золотистый, как мед. Он перебирал его своими грубыми, натруженными руками, словно ему было больно с ним расстаться. Сколько пота пролил он, сколько мучился, чтобы приготовить его!

— Ну-ну, мой золотой, ну-ну, мой сладкий! Ты меня замучил, все соки выжал… Иди теперь с богом…

Когда господин Михалакис стал взвешивать его мешки, к турку подошел его сын. Он принес еще небольшой мешок, в котором было около сорока ока изюма. Он о чем-то поговорил с отцом и ушел.

— Взвешивай и этот мешок, — сказал крестьянин, и глаза его засветились. — У меня хороший сын, Михалакис-эфенди. Я дал ему немного изюма, чтобы он отнес его домой, детям зимой полакомиться, но он, добрая душа, узнал от моего брата, что у меня большой долг, и принес его обратно, на продажу!

Торговец без труда нашел хвалебные слова для сына турка, но сорок ока изюма были им бесстыдно украдены. Он не стал взвешивать этот мешок, а отставил его в сторону. Я был тогда еще безусым щенком, но эта несправедливость пробудила во мне гнев.

«Вот ведь какие подлые дела творятся в мире, — возмущался я про себя. — Бедный крестьянин потом изойдет, пока заставит землю отдать ему свои плоды, а торговец — вроде бы почтенный человек и добра у него всякого хватает — имеет весы и считает работой грабить бедняков!» Позднее я познакомился с крупными торговцами, которые не унижали себя такими мелкими махинациями, как Михалакис Хадзиставрис. Однако я так и не мог постигнуть, как им совесть позволяет покупать плоды наших трудов за гроши, а продавать намного дороже.

Что они знают о работе виноградаря? Что они понимают в прививках, обрезке, орошении, что знают о страхах, которые испытывает крестьянин перед филоксерой, что переживает он, пока созреет виноград, пока будет собран, высушен и доставлен торговцу? Увидит крестьянин облачко на небе и следит за ним день и ночь, не принесет ли оно грозу. Чего только не передумает виноградарь, просматривая каждую ягодку, очищая ее от соринок. А ночью, словно ребенка, покрывает плоды своих трудов ковриками, чтобы, не дай бог; не повредила их холодная утренняя роса.

Через неделю, когда настало время получать жалованье, я сказал господину Михалакису Хадзиставрису:

— Хозяин, дай мне другую работу. Я не могу стоять у весов. Не будет там от меня пользы…

Торговец понял. Он посмотрел на меня с удивлением и одновременно с пренебрежением.

— Жаль! А я-то принял тебя за смышленого малого…

Я опустил голову, стиснул зубы, чтобы не сказать грубость, но не выдержал:

— Что же делать, господин Михалакис, — ответил я с издевкой. — Видно, ты по своему обыкновению и меня неточно взвесил!

Мое поведение и слова стоили мне места. Уже на следующий день я очутился на улице. Я подыскивал себе другую работу. С августа до октября поступал инжир. Я временно устроился работать на склад Захариаса. Инжир требует умелых рук. Греческие рабочие обрабатывали лучшие сорта инжира. Турки — тот, что похуже. Работали мы врозь. Мы обрабатывали известные сорта инжира — «лаэр» и четырехугольный, как лукум, «куркубини» — и укладывали его в коробки. Мастера строго следили, чтобы плоды были подобраны по размеру и цвету, потому что этот товар вывозился в Европу и в Америку!

Первые поезда, привозившие инжир из Айдына, всегда были украшены ветками мирта и лавра. На окраине, в Пунте, поезда эти встречали салютом из охотничьих ружей. К этому времени государство приурочило чеканку новых монет. И то, что я снова имел работу, да еще с инжиром, и вся эта праздничная атмосфера воодушевляли меня. Я работал весело, с душой.

— Эй, парень, пожалей себя, — сказал мне однажды Гоняс, работавший рядом со мной. До этого он занимался разной поденной работой — то в садах, то продавал кур или рыбу, то плотничал. — Закуривай, братец! Если мы все так будем стараться, работа завтра кончится и мы все очутимся на улице!

Не прошло и месяца, как я убедился в справедливости его слов. Все сезонные рабочие были уволены, и я снова должен был думать о заработке. В кондитерский магазин, расположенный в квартале, где я жил, требовался рабочий. Я нанялся туда, надел белый передник и старался делать все как можно лучше. Но однажды ко мне подошел хозяин и сказал: «Ничего не смей брать в магазине, слышишь? Ничего! Если тебе захочется чего-нибудь, спроси сперва у меня…» Я вспыхнул, снял передник, отдал ему и ушел. Много работ я сменил, пока устроился прочно. Некоторое время я работал в бакалейной лавке в Тарагаче, которая была одновременно и столовой. Клиентами этого заведения были рабочие ближайших фабрик и портовые грузчики. Иногда они ели что-нибудь, а иногда просто выпивали стоя стакан вина или рюмку раки. У хозяина была огромная черная доска, где были написаны имена клиентов. Рядом с каждым именем мелом ставились палочки — по числу выпитых рюмок. Лавочник был таким же пройдохой, как Хадзиставрис. Он не довольствовался честным заработком. «Пьяный не разберется», — говорил он и без всякого стеснения ставил две, а то и три палочки за одну выпитую рюмку. Это была не та работа, о которой я мечтал.

Date: 2016-08-29; view: 199; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию