Кончина раби Нахмана

1.

Рош – ана, последний в его жизни, он провел в Умани. Первый день Рош – ана в том году пришелся на субботу. По обычаю своему, вечером наш учитель собирался произнести поучение – несмотря на то, что испытывал предельную слабость. У него началось сильное горловое кровотечение. На исходе дня в большом доме, где ожидалось его появление, собралось великое множество народу, теснота была необычайная. Люди ждали его с нетерпением и надеждой, ждали до позднего вечера, но он все не появлялся. Между тем мне передали, что он зовет меня.

Когда я вошел в его комнату, он, благословенна его память, сидел в постели. На коленях у него стояла медная чаша, почти до краев полная крови. Обратившись ко мне, он пожаловался, что не знает, что делать. Первое, что я сказал ему в ответ, – мол, ничего не поделаешь, раз это невозможно и он не в состоянии выступить с поучением. Но он возразил, что жалко людей приезжих, которым было очень трудно сюда добираться, чтобы послушать его, что сам он все лето так ждал наступления Рош – ана в надежде произнести поучение в Умани.

Осознав, как страстно он мечтает об этом, я сказал:

- Ведь и после возвращения из Лемберга (Львова) вы были тяжело больны, нельзя было даже помыслить, что вы сможете выступить с поучением. И тем не менее, с Б-жьей помощью, это вам удалось!

И тогда он сказал:

- Я готов выступить с поучением, даже если это будет стоить мне жизни.

И он велел мне передвинуть к дверям кресло, приготовленное для него в большом доме – на случай, если ему станет худо, – тогда проще будет перенести его домой и уложить в постель. Я возразил, что – а страшной давки в помещении сделать это крайне трудно. Но он сказал:

- Если ты не передвинешь кресло к дверям, то уж точно я не появлюсь там.

Не откладывая, я направился в большой дом и, произведя немалый шум, заставил людей освободить место, переместить кресло и поставить его у дверей.

И вот наконец он уселся в кресло, а мы, тесно прижатые друг к другу, стояли, обступив его со всех сторон. Некоторые не выдержали давки и вынуждены были выбраться наружу. Учитель же наш, изнемогавший от слабости, по обыкновению своему, посидел некоторое время молча, а затем раскрыл свои святые уста и голосом необычайно тихим начал говорить. Он настолько ослабел, что представлялось чуть ли не противоестественным, что ему удастся завершить столь пространное поучение. Но Милосердный пожалел нас и всю общность Исраэля и поддерживал учителя нашего, пока тот, поистине чудом, не подошел к концу поучения...

Поучение, преподанное им тогда, именуется "Тикъу тохэха", оно вошло в Ликутэй тиньяна. Самый конец его я записал со слов учителя уже после Йом а-Кипурим. Кончив говорить, он, как всегда в таких случаях, велел нам петь, а сам удалился.

Всю последующую ночь он находился в тяжелом состоянии, жизнь его висела на волоске. Ходили за врачом, но привести его не удалось. Учитель наш счел это за благо, сказав, что тот, кто не хочет распрощаться с жизнью, не допустит, чтобы его посетил доктор. Может статься, что сам больной пошлет за доктором, – тогда его близкие должны предотвратить появление врача. Меня не было, когда он сказал это. Доктора решили позвать, против моей воли, и похоже, что тот приблизил кончину нашего учителя.

2.

Во второй день Рош – ана он молился один в своей комнате, а не вместе со всеми нами, как бывало, и уж нечего говорить, не принял участия и в совместной трапезе. Зато он много беседовал с людьми, по своему обыкновению, с каждым в отдельности. И никому не приходила на ум мысль о его предстоящей скорой кончине...

3.

Накануне Йом а-Кипурим мы пришли к нему, и он, как всегда, благословил нас – каждого в отдельности. Однако в его облике было нечто пугающее, и все, кто пришел за благословением, испытали страх и крайнее смущение. Невозможно описать величие святости, излучаемой его лицом, повергавшим нас в благоговейный трепет. Блаженны удостоившиеся получить в тот день его благословение – последнее благословение перед его кончиной.

В день Искупления (Йом а-Кипурим) он снова молился в одиночестве и не участвовал в совместной молитве. Когда приблизилось время заключительной молитвы Нэила, мы, не зная, кто будет молиться перед святым ковчегом, собирались спросить его. У меня появилось острейшее желание пойти к нему, чтобы снова его увидеть. Раби Нафтали, одолеваемый тем же побуждением, присоединился ко мне, и мы отправились вместе. В страхе и трепете вошли мы в его комнату. Так бывало всегда, когда нам предстояло переступить порог и предстать перед ним. И еще труднее обычного это было сделать в тот – в День Искупления, перед заключительной молитвой Дня, когда приближалась его кончина. Но вот мы переступили порог и стояли пред ним в сильнейшем замешательстве. Он отрывисто спросил, что привело нас к нему. Преодолевая смущение, мы задали свой вопрос: кто будет вести заключительную молитву? Не произнеся ни слова, он сделал рукой жест, означавший: "Уходите, уходите! Сейчас мне не до этого. Поступайте, как вам угодно!"

По окончании Йом а-Кипурим мы снова пришли к нему вместе. Он выглядел необычайно слабым и не был приветлив с нами.

4.

Утром на следующий день после Йом а-Кипурим явилась к нему вся община. Он был весел и разговаривал со всеми очень приветливо. Я пришел несколько погодя, в то утро я молился позже других. Войдя, я застал его беседующим со своими приверженцами из Теплика. Он наставлял их, укрепляя их дух, с радостью и любовью...

В тот же день я снова посетил его. Решиться на это помог мне его брат раби Йехиэль. Было это в полдень. Войдя, я нашел его сидящим в кресле, поставленном посредине комнаты. Он сразу же велел мне закрыть дверь. Сделав это, я показал ему свои записи поучения. Он внимательно прочитал написанное, исправил неточности и восполнил пропущенное... Делал он это с радостью и любовью; такой близкий, он был ласков и приветлив со мною. Я удостоился того, что он истолковал мне смысл стиха "Трубите в Новолетие в шофар". С него начинается поучение. Тогда, в Рош – ана, он оставил его без толкования...

Так пришли к концу все слова, которыми при жизни он облек свое учение. Ибо уже никогда больше его святые уста не произнесли ни единого поучения. Я вышел от него и сразу же отправился записывать услышанное.

Во второй половине дня я снова побывал у него. Это посещение было связано с его переездом в дом, где он жил до Рош – ана. Во время пребывания в Умани он несколько раз менял жилье, об этом многое можно было бы рассказать... Как только переезд состоялся, мы стали приводить жилье в порядок, расставляя все по местам. Но для кровати его никак не могли найти места. Он отвергал все предложения, пока я не догадался, что следует передвинуть сундук, а на его место поставить кровать. На этой кровати и на этом месте он и скончался. Только спустя некоторое время меня осенило, почему он так тщательно выбирал, вернее искал, место для своей кровати. Место кончины нашего учителя было точно предопределено со времен изначальных. Это стало понятно нам из его слов, сказанных в день, предшествовавший кончине.

После переезда в тот дом и до последнего дня он выглядел изнуренным и был замкнут. В те дни я был занят переписыванием поучения и посещал его редко. А он, благословенна его память, постоянно спрашивал, где я. Я же подумывал о том, чтобы съездить домой на праздник Суккот. Ведь никто из нас даже и представить себе не мог, что он может умереть, – хотя его безмерная слабость была очевидна. Однако Всевышний сжалился надо мной, сделав так, что домой я не поехал и удостоился быть рядом с учителем в час его кончины.

5.

За день до начала праздника Суккот, когда я пришел к нему незадолго до предвечерней молитвы, я застал там моего друга раби Нафтали и еще нескольких человек. Состояние раби Нахмана продолжало ухудшаться. Раби Нафтали сообщил мне, что ходил звать врача. Я рассердился на него, но ничего не мог изменить – почти все были против меня. В ту ночь, накануне Суккот, я ночевал у него, и тогда он продиктовал мне свое завещание. Дочери его Хае, да продлится ее жизнь, причиталось триста червонцев, а его супруге – сумма, оговоренная в кэтубе (брачном контракте). Он хотел еще кое-что добавить к завещанию, но я возразил ему: "И в том, что вы успели продиктовать, нет никакой нужды. Вы сами выдадите свою дочь замуж". (Я и слышать не хотел ни единого слова, когда он упоминал о его предстоящей кончине.) Он сказал: "Для Всевышнего возможно все". (Всю свою исполненную святости жизнь он никогда не упрямился. Его слова означали: "Я-то знаю, что близится моя кончина, но, конечно же, для Всевышнего невозможного нет".) И добавил: "Эти три года я прожил чудом". (Миновало три года с тех пор, как у него открылась чахотка.) Я сказал: "Раз так, нет сомнения, ваша жизнь продлится. Велико милосердие Небес!" (Я хотел только одного – чтобы он остался жить, и не желал больше слышать о завещании.) И он повторил: "Для Всевышнего возможно все!"

Это была трудная, беспокойная ночь. Кровохарканье, начавшееся на второй день Рош – ана, повторялось снова и снова. Ему становилось все хуже. Он покорился воле окружавших его людей и, несмотря на мое сопротивление, перед рассветом привели доктора...

6.

Утром шестого дня недели он попросил найти для него удобное кресло. Как только принесли кресло, он уселся в него с нашей помощью. Мы накинули на него талит и возложили тфилин. И тогда у него, облаченного в талит и увенчанного тфилин, началось кровохарканье. Задыхаясь от кашля, он велел мне поддерживать его голову. Он едва не умер, но, по милости Всевышнего, жизнь его не покинула. Придя в себя, он начал молиться и молитву свою завершил.

В кресле этом он время от времени просиживал довольно долго. В Суккот он в сукку (кущу) так и не вошел, потому что был слаб безмерно, состояние его было предельно опасным. Мы не отходили от него ни на мгновенье. На наших глазах жизненная сила покидала его.

И тогда я обратился к нему со склоненной головой и разбитым сердцем: "Раби, спасите себя сами!" Он ответил: "У меня нет желания..." Я сказал: "Пожалейте своих детей и своих людей!" В ответ он склонил голову и промолвил: "Тише, тише..." – как бы желая сказать: "Я далек теперь от всего этого необычайно..."О многом мы говорили в тот день. Весь день и всю последующую ночь – ночь субботы и первого дня Суккот – он провел в кресле. Время от времени он склонялся к стоявшему рядом с креслом столу и опускал на него голову, подложив руку. Возможно, он засыпал коротким мимолетным сном. Мы стояли перед ним, сменяя друг друга. Спали мы по очереди и всю ночь не оставляли его одного ни на миг.

В субботу утром, в первый день Суккот, мы одели его в субботние одежды и облачили в талит. Сидя по-прежнему в кресле, он приступил к утренней молитве. Как только он закончил молитву, в комнату вошло разом много людей: местные жители пришли повидаться с ним в праздник Суккот. Он был с нами приветлив, хотя говорил совсем мало, опасаясь приступов кашля; да и доктор предостерег его...

7.

По окончании субботы, во вторую ночь праздника Суккот, он велел перенести его в постель. Длительное сидение в кресле изнурило его чрезвычайно. Спустя какое-то время он сказал, немного возвысив голос: "Помнишь ли ты мой рассказ?" Я замер в волнении – ведь мне привелось слышать от него столько необычайных, повергающих в трепет рассказов! "Какой рассказ?" – спросил я. Он ответил: "Тот, что я поведал тебе, когда переезжал в этот дом". Я вспомнил и пришел в смятение. Это был рассказ о Баалъ Шем Тове, благословенна его память, – как он пришел в одно место, где пребывало множество великих душ, которые он должен был исправить, и понял, что может добиться этого лишь ценою собственной жизни (см. Хайей Моаран, 191, 217). Потрясенный, я не мог произнести ни слова. Он промолвил: "С давних пор многие ждут меня здесь с нетерпением в надежде привлечь сюда. Что сказать тебе – это тысячи, десятки тысяч!" Слово "десятки" он произнес протяжно, давая понять, что здесь, в Умани, дожидались его многие десятки тысяч душ, и теперь они окружают его в уповании, что он осуществит их тикун, исправит их. Именно по этой причине пришлось ему изведать горечь страдания, перенести безмерные муки. Он повернулся к стене и протянул в ее сторону руки жестом, говорившим: "Вот, я отдаю свою душу. Я готов ко всему – ради Него, Благословенного!"

Об исправлении душ он поведал нам в ряде бесед и поучений, дав нам понять, что посвящает ему много усилий. (См. поучение "И сказал Боаз Рут" – о "хозяине поля ".) И нам открылось, что все страдания и травля, которую ему пришлось вынести, обрушились на него потому, что он занимается исправлением душ. И в этом же причина его переезда в Умань с намерением покинуть там этот мир...

8.

В ночь четвертого дня Суккот, последнего дня его святой жизни, после полуночи, при нем находились раби Нафтали и раби Шимъон. Я в это время спал: пришел мой черед передохнуть несколько часов. В ту ночь он снова говорил о необходимости исправления душ и повторил, что в Умани пребывает множество душ, нуждающихся в исправлении. Он сказал: "Сколько здесь было казней, сколько здесь было святых!.."

Раби Нафтали спросил его: "Разве в поучении "И сказал Боаз Рут" вы не говорите, что величайший праведник, цадик, способен завершить исправление душ при своей жизни?" И он, благословенна его память, ответил: "Я имел в виду только один из аспектов исправления душ. Чтобы достичь полного исправления нужно отдать жизнь!"

Внезапно он спохватился, как человек о чем-то вспомнивший. Он достал ключ от комода и, вручив его раби Нафтали и раби Шимъону, велел им сразу же после его кончины, как только тело его положат на землю, извлечь из комода его рукописи и без колебаний сжечь их все до одной. Полные смятения, раздавленные горем стояли они перед ним. Шепотом они признались друг другу, что теперь не остается сомнений – он приготовился покинуть этот мир!

"К чему вы шепчетесь, – сказал им наш учитель, – можете говорить о моей кончине, не скрываясь, я не страшусь ее! Если же вы тревожитесь о самих себе, то напрасно: ведь я отправляюсь перед вами. Даже души, которые не знали меня, уповают на то, что я исправлю их. А вам-то уж и вовсе нечего беспокоиться – я иду впереди вас!.." Все это было той ночью, и я в это время спал...

Проснулся я через час после полуночи и сразу же явился к нему. Раби Нафтали и раби Шимъон стояли перед ним, а он сидел в кресле. Раби Нафтали шепотом рассказал мне о том, что произошло ночью: как он передал ключ от комода и велел сжечь все рукописи. Потрясенный, я сказал себе: не остается никаких сомнений – он готовится покинуть нас. Всевышний не допустит этого! Невозможно представить себе, что Всевышний возьмет его из этого мира, когда все так нуждаются в нем...

Я стоял перед ним вместе с раби Нафтали и раби Шимъоном, а он сидел в кресле, смотрел на нас и не произносил ни слова. Обращаясь к раби Нафтали, я прошептал: "Иди, поспи. Ведь ты совсем не спавши". Но раби Нафтали не желал уходить. Душа его была истерзана тем, что он услышал этой ночью из уст учителя нашего. Обуреваемый любовью к нему и страстным желанием еще насладиться сиянием его святого лица, он хотел оставаться подле него. Однако спустя какое-то время сон стал одолевать его, и он ушел. Да и раби Шимъон прикорнул на полу, здесь же, у кресла учителя. Ушли поспать также и прислуживавший учителю человек и его жена. И только я один остался, чтобы бодрствовать около него, охранять его и служить ему.

9.

Эта ночь была последней ночью в его жизни. Все часы от полуночи до рассвета я находился рядом с ним, не отходя ни на миг, но не удостоился беседовать с ним, потому что не решался ни о чем его спросить. Он же, благословенна его память, – как я понял впоследствии – поистине жаждал, чтобы его расспрашивали и требовали ответов. И он ответил бы нам. Но – а великих грехов наших и от великой любви к нему – мы не решались...

В эту ночь я стоял перед ним, и он глядел на меня взглядом, повергавшим в трепет. Это был взгляд говорящий, равноценный речи. В нем было провидение всего, что мне предстояло испытать – вообще и в частностях. Теперь, что бы со мной ни случилось, я снова и снова осознаю, что он предсказал это мне своим взглядом. Его взгляд говорил: "На кого я оставляю тебя со всеми сокровищами, хранимыми у тебя? Что станется с тобою? Ведь многие поднимутся на тебя! И как совладаешь ты с ними, такой беззащитный?.."

10.

Он попросил уложить его в постель. Я подошел к нему, он склонил голову мне на плечо и оперся на меня всем телом. Я обнял его и поднял, так что ноги его едва касались земли, и перенес в кровать, стоявшую довольно далеко от кресла. Когда я опускал его на нее, он сказал на идиш: "Паволе, паволе!" (осторожнее). Я бережно уложил его в постель, проявляя величайшую осторожность. Его предостережение крайне меня удивило, и он, прочтя в моих глазах изумление, сказал: "Я теперь отяжелел, потому и предостерег тебя". (Иными словами, человек, приближаясь к смерти, становится тяжелее по мере того, как жизненные силы покидают его. Но я не желал понимать...)

Лежа на кровати, он вновь устремил на меня долгий пристальный взгляд. Тогда я удостоился прислуживать ему совершенно один, я приносил и подавал ему все, что требовалось. Когда я предложил ему хоть чем-нибудь подкрепить свою душу, он спросил: "Что ты собираешься мне дать?" Я сказал: "Немного чаю". – "Ладно, – сказал он, – с яичным желтком". (В те дни ему давали чай с желтком – для ослабления кашля.) Я приготовил сладкий чай с яичным желтком и подал ему. Он попросил принести воды для рукоомовения и, совершив его, принял из моих рук стакан с чаем. Чай был еще слишком горячий и мог вызвать кровохарканье. Я взял у него стакан и стал остужать чай, переливая его из стакана в стакан и давая ему пробовать, достаточно ли чай охладился. Когда чай оказался пригодным для питья, он благословил его и выпил.

11.

Как только стало светать, меня охватила радость. Я почувствовал прилив сил оттого, что удостоился вволю послужить ему, проведя подле него несколько часов подряд, – не всякий день я удостаивался этого. И я радовался, не зная-не ведая, что в тот день возьмет от нас Всевышний повелителя нашего.

Рассвело. Пришел человек, прислуживавший ему постоянно, появились другие люди, и я отправился в микву, чтобы совершить омовение перед молитвой. Когда я возвратился, он сидел на кровати, облаченный в талит, и молился. На коленях у него лежал молитвенник Аризаля, в руках он держал этрог и лулав с веточками мирта и ивы. Он читал Алель голосом довольно громким, слова молитвы были слышны всем присутствующим. Блаженны созерцавшие его и внимавшие его голосу, когда он, сжимая в своих святых руках "четыре разновидности растений", читал Алель и Ошанот в последний день своей жизни. После того, как он завершил молитву, все собравшиеся перешли в смежную комнату и совершили там совместную молитву.

По окончании молитвы я отправился в дом, где ночевал и столовался. Хозяина я не застал и решил было немного поспать до его прихода. Заснуть не удалось, и я достал рукопись последнего поучения, чтобы внести в нее кое-какие уточнения. Появился хозяин и дал мне поесть. Необходимо было поспать, но меня не оставляло беспокойство и я надумал отправиться в дом учителя нашего и спать там. Когда я вошел, в комнате стоял сильный шум, присутствующие были в смятении. Я застал учителя нашего в кресле. Было видно, что его последние силы иссякают, – жизнь покидала его. Со всех сторон тянулись к нему руки людей, пытавшихся, как это принято в подобных случаях, вернуть его к жизни при помощи дорогих благовоний. Напуганный этим зрелищем, я велел немедленно перенести его на кровать, но тут он, благословенна его память, сделал протестующий жест рукой.

12.

Спустя немного времени мне стало ясно, что он едва жив и в кресле ему больше оставаться нельзя. Я снова велел перенести его на кровать, и на этот раз он не стал возражать. Один из присутствующих, житель Травицы, перенес его на кровать. Когда он укладывал его, я взял его святую руку и пожал ее, обняв своими руками. Я вложил в это рукопожатие всю свою нерасторжимую близость к нему.

Наш учитель лежал, облаченный в прекрасное шелковое одеяние. Он велел раби Шимъону расправить на нем одежды, застегнуть пуговицы на рукавах рубашки и убедиться, что они не выглядывают наружу больше чем следует. Потом он попросил смыть с его бороды следы крови. Мы сделали это. И вот он лежал на своем ложе, несравненно чистый, обретший полнейшую свободу. Он держал в руке небольшой шарик из воска, оплывшего на светильнике, и перекатывал его между пальцами. Так делал он часто в те дни, погружаясь в глубокое размышление. В тот предсмертный час его мысль, достигнув чудесной свободы, возносилась к неведомому...

13.

Он лежал на своем ложе. Внезапно до нас донесся нарастающий гул. Это были отголоски пожара, вспыхнувшего на одной из ближайших улиц: гудение пламени, раздуваемого ветром невиданной силы. Под напором бури обрушилась сукка (куща), сооруженная рядом с домом. Присутствующие сорвались с мест и понеслись на пожар. Я же сначала колебался, не желая покидать учителя. Вглядевшись в его лицо и почувствовав, что на короткое время его можно оставить, я побежал на пожар – взглянуть, что происходит. Но не успел я добежать, как пожар прекратился. Всевышний смилостивился над народом Своим, пламя чудом погасло при ураганном ветре. Об этом сообщили мне встречные, и я сразу же повернул назад.

Мы стояли у его ложа. Дом был полон людей. Увидев, что близится кончина, они начали читать молитву за праведников из "Перехода через Ябок". Вдруг нам показалось, что он скончался, и, сотрясаемые рыданиями, мы начали взывать: "Раби, раби! На кого ты покинул нас?!"

Он услышал наши голоса и поднял голову, обратив к нам свое лицо, выражение которого повергло нас в трепет. Он как бы говорил: "О, нет! Я не покидаю вас, упаси Б-г!"

И вскоре он ушел от нас, чтобы приобщиться к своим отцам в великой святости и чистоте. Сверкающий и чистый, он покинул этот мир без малейшей тени смятения, без единого жеста непокорности, ушел, объятый безмятежностью, внушающей благоговейный страх.

Присутствовали там люди из погребального общества. И все они говорили потом, что видели многих, умиравших в чистоте и при ясном сознании, но ничего подобного им видеть не приводилось.

И это все, что наше жалкое разумение сумело воспринять и запечатлеть. Но истинное значение этой смерти непостижимо. Тот, кто хоть в ничтожной мере осознал его величие, испытав на себе воздействие его трудов, бесед и повествований, знает, что совершенно невозможно говорить о столь поразительном, необыкновенном уходе из этого мира.

Что мне сказать? И как я могу говорить? Чем я могу воздать Всевышнему за то, что удостоился быть там, когда отлетала его душа? Если только ради этого я пришел в этот мир – этого довольно.

14.

Великий плач огласил дом, и мы возопили: "Силой великой десницы Твоей разбей оковы..." Ни одна женщина не появлялась у его смертного одра от часа его кончины и до похорон. И это само по себе удивительно. Дочерей его тогда не было в Умани, а его жена, вторая жена, с которой у него не было никакой близости, не решалась войти, чтобы оплакать его. Она плакала в своей комнате.

Как только душа его отлетела и разразился безутешный плач и горькие рыдания, раби Шимъон отворил комод и извлек из него рукописи нашего учителя, которые он не показывал нам при жизни. Там было несколько книг и разрозненные рукописи. Раби Шимъон взял их все и направился в другую комнату, чтобы, по повелению учителя, сжечь их. И я пошел за ним с душой, исполненной горечи, сотрясаемый рыданиями, дабы удостоиться вдохнуть священный дым его пылающих откровений, которых поколение наше оказалось не достойно. Горе нам! Что мы потеряли!..

После того, как раби Шимъон бросил рукописи в огонь, я вернулся в комнату нашего учителя и увидел, что тело его уже лежит на полу. Лицо его было открыто, казалось, он чуть-чуть улыбался. Черты лица его были, как у живого, когда, бывало, он, погруженный в свои мысли, ходил по комнате из угла в угол. И так же, как тогда, его лицо осеняли истинное очарование и чудесная красота во всех ее воплощениях, какие только существуют в мирах. Поведать об этом можно лишь человеку, созерцавшему его лицо при жизни, когда он ходил по комнате из угла в угол...

15.

Он скончался через несколько часов после полудня, в третий день недели, в четвертый день Суккот, в восемнадцатый день месяца тишрэй, в году 5571 (16 октября 1810г.)...

Хоронили его утром следующего дня. Перед похоронами все совершили омовение в микве. До того, как пришли за ним, я вошел в его комнату, опустился около него на землю и стал говорить ему на ухо все то, что страстно желал сказать ему при жизни, да так и не привелось. Слезы лились из моих глаз, я оплакивал его. Собрались люди и окружили нас, но я, единственный, плакал над ним на земле, ибо "глаз мой причиняет мне терзания, превосходящие терзания всех дочерей города моего" (Эйха, Плач Ирмэяу", 3, 51). Ведь он сам, благословенна его память, сказал, что я знаю его больше всех.

Когда обмывали его тело, я отвернулся, чтобы не видеть, ибо не подобает смотреть на учителя во время обмывания. Когда начали его облачать, я встал рядом. Как прекрасен он был, когда лежал на столе, облаченный в талит, – блаженно око, созерцавшее это!..

Он обрел покой на старом кладбище в Умани, на месте, которое избрал при жизни и которое было уготовано ему от начала творения...