Незабываемая неделя — I

Совершив небольшое путешествие по Южной Индии, я, если не ошибаюсь, 4 апреля прибыл в Бомбей, куда Шанкарлал Банке? настоятельно просил меня приехать для участия в проведении дня 6 апреля.

В Дели хартал начался уже 30 марта. Там было законом слово покойного ныне свами Шраддхананджи и Акима Аджмала Хана Сахиба. Телеграмма относительно переноса хартала на 6 апреля пришла в столицу слишком поздно. В Делине видели подобного хартала. Индусы и мусульмане сплотились как единая семья. Свами Шраддхананджи был приглашен произнести речь в Джами Масджиде, что он и сделал. Власти, конечно, не могли примириться со всем происходящим. Полиция преградила путь процессии хартала, направлявшейся к железнодорожной станции, и открыла по ней огонь. Были раненые и убитые. По Дели прокатилась волна репрессий, Шраддхананджи вызвал меня туда. Я ответил, что выеду тотчас после проведения хартала в Бомбее 6 апреля. События, подобные делийским, произошли также в Лахоре и Амритсаре. Из Амритсара д-р Сатьяпал и д-р Китчлу прислали мне настоятельное приглашение приехать туда. В то время я их совершенно не знал, однако ответил, что приеду в Амритсар уже из Дели.

Утром 6 апреля жители Бомбея тысячными толпами направились в Чаупати, чтобы совершить омовение в море, и затем огромной процессией продолжили свой путь в Тхакурдвар.[22]В процессии приняли участие женщины и дети. Большими группами присоединялись мусульмане. Из Тхакурдвара мусульманские друзья пригласили нас в мечеть, где убедили м-с Найду и меня произнести речи. Адвокат Витхалдас Джераджани настаивал, чтобы мы тут же предложили народу дать клятву о свадеши и индусско-мусульманском единстве, но я запротестовал, заявив, что подобные клятвы не дают в спешке. Мы должны довольствоваться тем, что уже сделано народом. Если клятва дана, ее нельзя нарушить. Поэтому необходимо, чтобы все как следует поняли значение клятвы о свадеши и полностью учли бы ту огромную ответственность, которую налагает клятва об индусско-мусульманском единстве. Я предложил, чтобы желающие дать такую клятву собрались на другой день утром.

Нужно ли говорить, что хартал в Бомбее увенчался полным успехом. Подготавливая кампанию гражданского неповиновения, мы обсудили два три вопроса. Было решено, что гражданское неповиновение коснется только тех законов, которые массы сами склонны нарушать. Так, в высшей степени непопулярен был соляной налог, и совсем недавно проходило движение за его отмену. Я предложил, чтобы население, игнорируя закон о соляной монополии, само выпаривало соль из морской воды домашним способом. Второе мое предложение касалось продажи запрещенной литературы. Для этого пригодились только что запрещенные мои книги «Хинд сварадж» и «Сарводайя» (пересказ книги Раскина «Последнему, что и первому» на гуджарати). Отпечатать их и открыто продавать было самым простым актом гражданского неповиновения. Было отпечатано достаточное число экземпляров и приготовлено для распродажи на грандиозном митинге 6 апреля вечером, после окончания хартала.

Вечером 6 апреля целая армия добровольцев взялась за распродажу запрещенных книг. С этой целью шримати Сароджини Деви и я поехали на автомобиле. Книги были распроданы — быстро. Вырученные деньги предполагалось передать на поддержку кампании гражданского неповиновения. Ни один человек не купил книгу за назначенную цену в четыре ана: каждый давал больше; иные отдавали за книжку все, что было в кармане. Сплошь и рядом давали пять и десять рупий, а один экземпляр я сам продал за пятьдесят рупий! Мы предупреждали покупателей, что их могут арестовать и посадить в тюрьму за покупку запрещенной литературы. Но в тот момент люди утратили всякий страх перед тюрьмой.

Но затем мы узнали, что правительство решило считать, что запрещенные им книги фактически не продавались, книги же, которые продавали мы, не относились к категории запрещенной литературы. Перепечатку правительство рассматривало как новое издание запрещенных книг, а продажа нового издания не являлась нарушением закона. Известие это вызвало всеобщее разочарование.

На следующее утро мы созвали митинг, чтобы принять резолюцию о свадеши и индусско-мусульманском единстве. Тут Витхалдас Джераджани впервые понял, что не все то золото, что блестит. На митинг явилась лишь небольшая горсточка людей. Я отчетливо помню нескольких женщин, присутствовавших на этом собрании. Мужчин было тоже очень мало. Со мной был заранее составленный проект резолюции. Прежде чем прочитать его, я подробно разъяснил значение этой резолюции. Малочисленность присутствовавших не смутила и не удивила меня. Я давно заметил пристрастие людей к активной деятельности и нелюбовь к спокойным конструктивным усилиям.

Но этому я посвящу отдельную главу. Теперь же продолжу свой рассказ. В ночь на 7 апреля я выехал в Дели и в Амритсар. По приезде в Матхуру 3 апреля до меня дошли слухи о возможном аресте. На следующей станции после Матхуры встречавший меня Ачарья Джидвани сказал мне вполне определенно, что я буду арестован, и предложил свои услуги. Я поблагодарил, обещав воспользоваться ими в случае необходимости.

Поезд был еще на пути к станции Палвал, когда мне вручили приказ о запрещений въезда в Пенджаб на том основании, что мое присутствие в этой провинции может вызвать там беспорядки. Полиция предложила мне немедленно сойти с поезда. Я отказался сделать это, заявив:

— Я еду в Пенджаб по настоятельной просьбе, причем не Для того, чтобы вызвать беспорядки, а наоборот, прекратить их. Поэтому подчиниться вашему приказу я, к сожалению, не могу.

Наконец поезд прибыл в Палвал. Меня сопровождал МахаДев. Я предложил ему поехать в Дели с тем, чтобы предупредить о случившемся свами Шраддхананджи и обратиться к народу с просьбой сохранять спокойствие. Он должен был разъяснить, почему я решил не подчиниться приказу и пострадать за свое неповиновение, а также почему полнейшее спокойствие в ответ на любое наложенное на меня наказание будет залогом нашей победы.

В Палвале меня высадили из поезда и взяли под стражу. Вскоре прибыл поезд из Дели. Меня в сопровождении полицейского посадили в вагон третьего класса. В Матхуре меня высадили и поместили в полицейские казармы, причем никто из полицейских не мог сказать, что со мной будет дальше и куда меня повезут. В 4 часа утра меня разбудили и посадили в товарный поезд, направлявшийся в Бомбей. Днем меня заставили сойти в Савай Мадхопуре. Я поступил в распоряжение инспектора полиции м-ра Боуринга, который прибыл почтовым поездом из Лахора. Меня посадили вместе с ним в вагон первого класса. Из обыкновенного арестанта теперь я превратился в арестанта «джентльмена». Инспектор начал с длинного панегирика сэру Майклу О'Двайеру. Сэр Майкл, дескать, против меня лично ничего не имеет: он только боится, что мой приезд в Пенджаб вызовет там беспорядки и т. д. В заключение он предложил мне добровольно вернуться в Бомбей и дать обещание не переступать границу Пенджаба. Я ответил, что, по всей вероятности, не смогу выполнить этот приказ и вовсе не намерен возвращаться добровольно.

Видя, что со мной сделать ничего нельзя, инспектор заявил, что в таком случае ему придется действовать согласно закону.

— Что же вы со мной собираетесь делать? — спросил я. Он ответил, что пока еще не знает, но ждет дальнейших распоряжений.

— Пока что, — сказал он, — я везу вас в Бомбей.

Мы прибыли в Сурат. Здесь меня сдали другому полицейскому офицеру.

— Вы свободны, — сказал он мне, когда мы подъезжали к Бомбею, — но было бы лучше, если бы вы вышли у Мерин Лайнс, я остановлю там для вас поезд. В Колабе может оказаться слишком много народу.

Я ответил, что рад исполнить его желание. Ему это понравилось, и он поблагодарил меня. Я вышел у Мерин Лайнс. Как раз в тот момент проезжал в своей коляске один мой приятель. Он посадил меня к себе и довез до дома Реваншанкара Джхавери. Друг рассказал, что слухи о моем аресте очень взбудоражили народ, привели его в неистовство.

— Ожидают, что с минуты на минуту вспыхнет восстание в районе Пайдхуни. Судья и полиция уже там, — добавил он.

Не успел я прибыть на место, как ко мне явились Умар Собани и Анасуябехн и предложили поехать тотчас же на автомобиле в Пайдхуни.

— Народ так возбужден, что мы не в состоянии умиротворить его, — говорили они. — Подействовать может лишь ваше присутствие.

Я сел в автомобиль. Около Пайдхуни собралась огромная толпа. Увидев меня, люди буквально обезумели от радости.

Мгновенно организовалась процессия. Раздавались крики «Банде Матарам»[23]и «Аллахиакбар».[24]В Пайдхуни мы столкнулись с отрядом конной полиции. Из толпы полетели обломки кирпичей. Я убеждал толпу сохранять спокойствие, но, казалось, град кирпичей неиссякаем. С улицы Абдур Рахмана процессия направилась к Кроуфорд Маркет, где столкнулась с новым отрядом конной полиции, преградившей ей дорогу к Форту. Толпа сжалась и почти что прорвалась через полицейский кордон. Поднялся такой шум, что моего голоса совершенно не стало слышно. Начальник конной полиции отдал приказ рассеять толпу. Конные полицейские, размахивая пиками, бросились на людей. В какой-то момент мне показалось, что я пострадаю. Но мои опасения были напрасны. Уланы пронеслись мимо, только грохнув пиками по автомобилю. Вскоре ряды процессии смешались, возник полнейший беспорядок. Народ обратился в бегство. Некоторые были сбиты с ног и раздавлены, другие сильно изувечены. Выбраться из бурлящего скопления человеческих тел было невозможно. Уланы, не глядя, пробивались через толпу. Не думаю, чтобы они отдавали себе отчет в своих действиях. Зрелище было страшное. Пешие и конные смешались в диком беспорядке.

Так толпа была рассеяна, и дальнейшее шествие приостановлено. Наш автомобиль получил разрешение двинуться дальше. Я остановился перед резиденцией комиссара и направился к нему, чтобы пожаловаться на полицию.

XXXII

Незабываемая неделя

(продолжение)

Итак, я отправился к комиссару м-ру Гриффиту. Лестница, ведущая в кабинет, была запружена солдатами, вооруженными с ног до головы словно для военных действий. На веранде царило возбуждение. Когда я вошел в кабинет комиссара, я увидел м-ра Боуринга, сидевшего рядом с м-ром Гриффитом.

Я рассказал комиссару о сценах, свидетелем которых был.

Он резко ответил:

— Я не хотел допустить толпу к Форту — беспорядки были бы тогда неизбежны. Увидев, что толпа не поддается никаким увещаниям, я вынужден был отдать приказ конной полиции рассеять толпу.

— Но, — возразил я, — вы ведь знали, каковы будут последствия. Лошади буквально топтали людей. Я считаю, что не было никакой необходимости высылать так много конных полицейских.

— Не вам судить об этом, — сказал комиссар. — Мы, полицейские офицеры, хорошо знаем, какое влияние на народ имеет ваше учение. И если бы мы вовремя не приняли жестких мер, мы не были бы господами положения. Уверяю вас, что вам не удастся удержать народ под своим контролем. Он очень быстро усвоит вашу проповедь неповиновения законам, но не поймет необходимости сохранять спокойствие. Лично я не сомневаюсь в ваших намерениях, но народ вас не поймет. Он будет следовать своим инстинктам.

— В этом я не согласен с вами, — сказал я. — Наш народ по природе противник насилия, он миролюбив.

Так мы спорили довольно долго. Наконец, м-р Гриффит спросил:

— Предположим, вы убедитесь, что народ не понимает вашего учения, что вы тогда станете делать?

— Если бы я в этом убедился, я бы приостановил гражданское неповиновение, — ответил я.

— Что же вы хотите этим сказать? Вы сказали мру Боурингу, что поедете в Пенджаб, как только вас освободят.

— Да, я хотел отправиться туда следующим же поездом.

Но сегодня об этом не может быть и речи.

— Подождите еще немного и вы убедитесь, что народ не понимает ваше учение. Знаете ли вы, что делается в Ахмадабаде? А что было в Амритсаре? Народ буквально обезумел. Я еще не располагаю полной информацией. Телеграфные провода в некоторых местах перерезаны. Предупреждаю, что ответственность за эти беспорядки ложится на вас.

— Уверяю вас, я охотно возьму на себя ответственность, если в этом будет необходимость. Я был бы очень огорчен и удивлен, если бы узнал, что в Ахмадабаде произошли беспорядки. Но за Амритсар я не отвечаю. Там я никогда не был, и ни один человек меня там не знает. Я вполне убежден, что если бы пенджабское правительство не препятствовало моему приезду в Пенджаб, мне удалось бы оказать значительную помощь в поддержании спокойствия в этой провинции. Задержав меня, правительство только спровоцировало население на волнения.

Так мы спорили и никак не могли договориться. Я заявил комиссару, что решил выступить на митинге в Чоупати с обращением к населению сохранять спокойствие. На этом мы распрощались.

Митинг состоялся на чоупатийских песках. Я говорил о необходимости ненасилия, об ограниченности сатьяграхи, заявив:

— Сатьяграха, в сущности, есть оружие верных истине. Сатьяграх клянется не прибегать к насилию, и до тех пор, пока народ не будет соблюдать это в мыслях, словах и поступках, я не могу объявить массовой сатьяграхи.

Анасуябехн также получила сведения о беспорядках в Ахмадабаде. Кто-то распространил слух, что и она арестована. Фабричные рабочие при этом известии буквально обезумели, бросили работу, совершили ряд насильственных актов и избили до смерти одного сержанта.

Я поехал в Ахмадабад. Я узнал, что была попытка разобрать рельсы около Надиада, что в Вирамгаме убит правительственный чиновник, а в Ахмадабаде объявлено военное положение. Люди были охвачены ужасом. Они позволили себе совершить насилие и с избытком расплачивались за это.

На вокзале меня встретил полицейский офицер и проводил к правительственному комиссару Пратту. Тот был в бешенстве. Я вежливо заговорил с ним, выразив при этом сожаление по поводу происшедших беспорядков. Я заявил, что в военном положении нет никакой необходимости, и выразил готовность приложить все силы для восстановления спокойствия. Я попросил разрешения созвать митинг на территории ашрама Сабармати. Ему понравилось мое предложение. Митинг состоялся в воскресенье 13 апреля, а военное положение было отменено то ли в тот же день, то ли на другой день. Выступая на митинге, я старался показать народу его неправоту и, наложив на себя знак покаяния, трехдневный пост, предложил всем также поститься один день, а виноватым в совершении насилия покаяться в своей вине.

Мои обязанности были мне совершенно ясны. Для меня было невыносимо думать, что рабочие, среди которых я провел так много времени, которым я служил и от которых ожидал лучшего, принимали участие в бунте. Я чувствовал, что должен полностью разделить их вину.

Предложив народу покаяться, я вместе с тем предложил правительству простить народу эти преступления. Но ни та, ни другая сторона моих предложений не приняла.

Ко мне явился ныне покойный сэр Раманбхай и несколько других граждан Ахмадабада с просьбой приостановить сатьяграху. Это было излишне, я и сам уже решил сделать это, пока народ не усвоит урока мира. Друзья мои ушли совершенно счастливые.

Но были и такие, которые по той же самой причине почувствовали себя несчастными. Они считали, что массовая сатьяграха никогда не осуществится, если я ставлю непременным условием проведения сатьяграхи мирное поведение населения. К сожалению, я не мог согласиться с ними. Если даже те, среди которых я работал и которых считал вполне подготовленными к ненасилию и самопожертвованию не могли воздержаться от насилия, то ясно, что сатьяграха невозможна. Я был твердо убежден, что тот, кто хочет руководить народом в сатьяграхе, должен уметь удержать его в границах ненасилия. Этого мнения я придерживаюсь и теперь.

XXXIII

«Ошибка огромная, как Гималаи»

Почти сразу же после митинга в Ахмадабаде я уехал в Надиад. Тамто я впервые употребил выражение: «Ошибка огромная, как Гималаи», которому суждено было стать крылатым. Еще в Ахмадабаде у меня было смутное чувство, что я сделал ошибку. Но когда в Надиаде я ознакомился с положением дел и узнал, что многие жители дистрикта Кхеда арестованы, то внезапно понял, что совершил серьезную ошибку, преждевременно, как мне казалось, призвав население Кхеды и других мест к гражданскому неповиновению. Все это я высказал публично на митинге. Мое признание навлекло на меня немало насмешек. Но я никогда не сожалел о своем признании, ибо всегда считал, что только тот, кто рассматривает свои собственные ошибки через увеличительное стекло, а ошибки других через уменьшительное, — способен постичь относительное значение того и другого. Я убежден и в том, что неукоснительное и добросовестное соблюдение этого правила обязательно для всякого, кто хочет быть сатьяграхом.

В чем же заключалась моя «огромная ошибка»? Чтобы стать способным к проведению на практике гражданского неповиновения, человек должен, прежде всего, пройти школу добровольного и почтительного повиновения законам страны. Ибо в большинстве случаев мы повинуемся законам только из боязни наказания за их нарушение. Особенно это верно в отношении законов, основанных не на нравственных принципах. Поясню это на примере. Честный, уважаемый человек не начнет вдруг воровать, независимо от того, имеется закон, карающий за кражу, или нет. Но этот же самый человек не будет чувствовать угрызений совести, если нарушит правило, запрещающее с наступлением темноты ездить на велосипеде без фонаря. Он вряд ли даже внимательно прислушается к совету соблюдать в этом отношении осторожность. Но любое обязательное предписание по этому поводу он будет соблюдать, чтобы за нарушение его избежать судебного преследования. Однако такое соблюдение законов не является добровольным, и не это требуется от сатьяграха. Сатьяграх повинуется законам сознательно и по доброй воле, потому что он считает это своим священным долгом. Только человек, неукоснительно выполняющий законы общества, в состоянии судить, какие из них хороши и справедливы, а какие дурны и несправедливы.

И только тогда он получает право оказывать в отношении некоторых законов при определенных обстоятельствах гражданское неповиновение. Моя ошибка была в том, что я не учел всего этого. Я призвал народ начать гражданское неповиновение прежде, чем он был к нему подготовлен. И эта ошибка казалась мне величиной с Гималайские горы. По прибытии в Кхеду на меня нахлынули старые воспоминания в связи с сатьяграхой, и я удивлялся, как я мог упустить из виду столь очевидное обстоятельство. Я понял: чтобы быть готовым к проведению гражданского неповиновения, народ должен основательно постигнуть его глубочайший смысл. И потому то я и считал, что прежде, чем вновь начинать гражданское неповиновение в массовом масштабе, нужно создать группу прекрасно обученных, чистых душой добровольцев, полностью усвоивших истинный смысл сатьяграхи. Они смогут разъяснить его народу и благодаря своей неослабной бдительности не дадут народу сбиться с правильного пути.

Я приехал в Бомбей, одолеваемый этими мыслями. Здесь с помощью «Сатьяграха сабха» я организовал отряд добровольцев сатьяграхов и вместе с ними начал разъяснять народу значение и внутренний смысл сатьяграхи. Эта работа велась главным образом посредством распространения листовок, в которых давались соответствующие разъяснения.

В ходе работы мне пришлось убедиться, что очень трудно заинтересовать народ мирной стороной сатьяграхи. Добровольцев также оказалось немного. Записавшиеся же не желали учиться систематически, а в дальнейшем число новобранцев сатьяграхи не увеличивалось, а уменьшалось с каждым днем. Воспитание в духе гражданского неповиновения шло не так быстро, как я ожидал.

XXXIV

«Навадживан» и «Янг Индиа»

В то время как медленно, но неуклонно развивалось движение за ненасильственные методы борьбы, правительственная политика незаконных репрессий была в полном разгаре и проявлялась в Пенджабе особенно резко. Лидеры были арестованы, провинция объявлена на военном положении. Царил полнейший произвол. Везде были созданы специальные трибуналы, которые стали, однако, отнюдь не судами справедливости, а орудием деспотической воли. Приговоры выносились без достаточных оснований, чем нарушалась самая элементарная справедливость. В Амритсаре ни в чем не повинных мужчин и женщин заставили как червей ползать на животе. Перед лицом таких беззаконий для меня утратила свое значение даже трагедия в Джалианвала Багх, хотя именно эта бойня привлекла к себе внимание Индии и всего мира.

Меня убеждали поскорее поехать в Пенджаб, не думая о последствиях. Я не раз писал и телеграфировал вице-королю, испрашивая разрешение для поездки туда, но тщетно. Если бы я поехал туда без разрешения, мне не позволили бы даже пересечь границу Пенджаба, и пришлось бы довольствоваться лишь актом гражданского неповиновения. Я очутился перед серьезной дилеммой. При создавшемся положении нарушение запрета о въезде в Пенджаб, как мне казалось, вряд ли можно было расценивать как акт гражданского неповиновения, так как я не видел вокруг себя, как мне хотелось, миролюбивой атмосферы. А безудержные репрессии в Пенджабе могли вызвать еще большее негодование. Поэтому начать гражданское неповиновение в такой момент было бы равносильно раздуванию пламени. Вот почему, несмотря на просьбу друзей, я решил не ехать в Пенджаб. Пришлось проглотить эту горькую пилюлю. Ежедневно из Пенджаба поступали сведения о новых актах несправедливости и произвола, мне же оставалось лишь бессильно сидеть на месте и скрежетать зубами.

В этот момент неожиданно был арестован м-р Хорвиман, руководивший газетой «Бомбей кроникл», которая стала к этому времени грозной силой. Этот акт правительства показался мне до такой степени отвратительным, что я до сих пор ощущаю его дурной запах. Я знал, что м-р Хорниман никогда не стремился нарушить закон. Ему не понравилось, что я без разрешения комитета сатьяграхи нарушил запрет на въезд в Пенджаб, и он полностью одобрил решение о прекращении гражданского неповиновения. Я даже получил от него письмо, написанное до того, как я объявил о своем решении, в котором он советовал прекратить гражданское неповиновение. Только из-за того, что Бомбей расположен слишком далеко от Ахмадабада, письмо его прибыло уже после обнародования моего призыва. Поэтому внезапная высылка Хорнимана в одинаковой мере огорчила и удивила меня.

В результате этих событий управляющие «Бомбей кроникл» предложили мне взять на себя издание газеты. М-р Брелви уже был в составе редакции, так что работы на мою долю пришлось бы немного, но все же при моем характере это означало бы для меня дополнительную нагрузку.

Однако правительство, так сказать, само пришло мне на помощь, запретив «Бомбей кроникл».

Мои друзья Умар Собани и Шанкарлал Банкер, издававшие «Бомбей кроникл», выпускали также газету «Янг Индиа».

Они предложили мне быть редактором последней и выпускать ее не один, а два раза в неделю, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся в результате закрытия «Бомбей кроникл». Это соответствовало и моим желаниям. Мне давно хотелось объяснить обществу внутренний смысл сатьяграхи; кроме того, я надеялся, что через газету мне удастся объективно освещать положение в Пенджабе. Ибо во всем, что я писал, была потенциальная сатьяграха, и правительство знало об этом. Поэтому я охотно принял предложение друзей.

Но разве можно было пропагандировать в народе сатьяграху через газету, выходившую на английском языке? Основным полем моей деятельности был Гуджарат. В то время адвокат Индулал Яджник сотрудничал с Собани и Банкером. Он редактировал ежемесячник «Навадживан», издававшийся на гуджарати и финансировавшийся вышеупомянутыми друзьями. Он предоставил ежемесячник в мое распоряжение. Позднее ежемесячник был превращен в еженедельник.

Тем временем с «Бомбей кроникл» сняли запрет. «Янг Индиа» снова стала выходить раз в неделю. Выпускать два еженедельника в разных местах было для меня крайне неудобно, не говоря уже о том, что это требовало больших расходов. «Навадживан» выходил в Ахмадабаде, и по моему предложению издание «Янг Индиа» также перевели в этот город.

На это были и другие причины. По опыту работы в «Индиан опиньон» я знал, что подобные газеты нуждаются в собственных типографиях. Законы о печати были в то время в Индии таковы, что типографии, которые, разумеется, представляли собой коммерческие предприятия, не решились бы печатать мои статьи, если бы я высказывал свои мысли открыто. Необходимость иметь собственную типографию становилась все более настоятельной, а так как осуществить это можно было только в Ахмадабаде, то издание «Янг Индиа» следовало перенести также в этот город.

Через эти газеты я принялся за воспитание населения в духе сатьяграхи. Оба органа получили широкое распространение, и одно время тираж каждого из них достигал сорока тысяч, с той лишь разницей, что тираж «Навадживан» увеличивался быстро, а тираж «Янг Индиа» рос весьма медленно.

Однако после моего ареста тираж обеих газет стал падать, а в настоящий момент он ниже восьми тысяч.

С первого дня работы в этих органах я отказался от приема объявлений. Не думаю, чтобы мы от этого пострадали. Наоборот, по-моему, это в немалой степени помогло нам сохранить независимость наших газет.

Замечу кстати, что работа в газетах помогла мне до некоторой степени сохранить душевное равновесие. Хотя практически гражданское неповиновение не стояло на очереди, органы печати дали мне возможность свободно высказывать свою точку зрения и поддерживать народ морально. Поэтому я считаю, что в час испытания оба издания сослужили народу хорошую службу и внесли свою скромную лепту для облегчения военного положения.

XXXV

В Пенджабе

Сэр Майкл О'Двайер возлагал на меня ответственность за события в Пенджабе, а некоторые из разгневанных молодых пенджабцев и за объявление военного положения. Они утверждали, что, не приостанови я кампанию гражданского неповиновения, избиения в Джалианвала Багхе не произошло бы. Некоторые из пенджабцев дошли до того, что грозили убить меня, если я появлюсь в Пенджабе.

Но я считал, что моя позиция верна и бесспорна и всякий разумный человек это поймет.

Я рвался в Пенджаб. Мне не приходилось там бывать да и хотелось самому удостовериться во всем происшедшем. Д-р Сатьяпал, д-р Китчлу и пандит Рамбхадж Датт Чоудхари, приглашавшие меня в Пенджаб, были в тот момент в заключении. Но я был уверен, что правительство не осмелится долго держать в заключении ни их, ни других арестованных. Когда я, бывал в Бомбее, многие пенджабцы навещали меня. Я подбадривал их, и моя уверенность передавалась и им.

Между тем, поездка все откладывалась. Всякий раз, когда я обращался к вице-королю за разрешением, он отвечал: «Не теперь».

Тем временем была учреждена комиссия Хантера для расследования действий пенджабского правительства в период военного положения. М-р К. Ф. Эндрюс поехал в Пенджаб и писал мне оттуда душераздирающие письма, из которых я убедился, что зверства, совершенные при военном положении, далеко превзошли то, о чем сообщалось в прессе. Эндрюс настаивал, чтобы я приехал к нему как можно скорее. Малавияджи также просил приехать в Пенджаб немедленно. Я еще раз телеграфировал вице-королю, запрашивая, могу ли теперь отправиться в Пенджаб. Он ответил, что мне разрешат поехать Туда через некоторое время. Точной даты теперь не помню, но, кажется, это было 17 октября.

Никогда не забуду своего приезда в Лахор. Вокзал был битком набит людьми. Население города, полное страстного нетерпения, высыпало на улицу, как будто встречало дорогого родственника после долгой разлуки. Толпа безумствовала от радости. Меня привели в бунгало покойного ныне пандита Рамбхаджа Датта. Обязанности занимать и обслуживать меня были возложены на шримати Сарала Деви. Тяжелые это было обязанности, потому что дом, где я жил, превратился в настоящий караван-сарай.

Из-за ареста главных лидеров Пенджаба их место заняли пандиты Малавияджи и Мотилалджи, а также ныне покойный свами Шраддхананджи. Малавияджи и Шраддхананджи я хорошо знал и прежде, но с Мотилалджи близко познакомился здесь. Все они, равно как и местные руководители, не попавшие в тюрьму, тепло встретили меня; я ни разу не почувствовал себя чужим среди них.

Мы единогласно решили не давать никаких показаний комиссии Хантера. О мотивах такого решения в свое время писалось в газетах, и они не требуют разъяснения. Достаточно сказать, что и теперь, много времени спустя, я считаю наше решение бойкотировать комиссию совершенно правильным и уместным.

Логическим следствием бойкота комиссии Хантера было решение создать неофициальную комиссию, чтобы вести параллельное расследование от имени Конгресса. Пандит Малавияджи назначил в эту комиссию пандита Мотилала Неру, ныне покойного Дешбандху Ч. Р. Даса, адвоката Аббаса Тьябджи, адвоката М. Р. Джаянкара и меня. Мы распределили между собою районы для расследования. Ответственность за организацию работы комиссии была возложена на меня; на мою долю выпало также произвести расследование в наибольшем числе районов. Благодаря этому я получил редкую возможность близко увидеть население Пенджаба и познакомиться с бытом пенджабских крестьян.

Во время расследования я познакомился и с женщинами Пенджаба. Казалось, мы знали друг друга давным-давно. Куда бы я ни приходил, они являлись целой толпой и раскладывали вокруг меня свою пряжу. Моя деятельность в связи с работой по расследованию убедила меня, что в Пенджабе легче, чем где бы то ни было, организовать производство кхади.

По мере того как моя работа по расследованию зверств, учиненных над населением, подвигалась вперед, я сталкивался с рассказами о такой правительственной тирании и о произволе чиновников, что сердце обливалось кровью. Больше всего меня поразило и поражает до сих пор, что все эти зверства были совершены в провинции, которая во время войны поставила британскому правительству наибольшее число солдат.

Составление отчета комиссии тоже было поручено мне. Всякому желающему получить представление о зверствах, учиненных в Пенджабе, рекомендую внимательно изучить наш отчет. Здесь же я хочу только отметить, что в этом отчете нет ни одного сознательного преувеличения: каждое положение подкрепляется соответствующими документами. Более того, опубликованные данные составляют только часть материала, находившегося в распоряжении комиссии. Ни одно заявление, относительно обоснованности которого было хотя бы малейшее сомнение, не было включено в отчет. Он составлен исключительно с целью выявить истину и только истину и показать, как далеко может зайти британское правительство, какие зверства оно может учинять, чтобы сохранить свою власть. Насколько мне известно, ни один факт, упомянутый в отчете, не был опровергнут.

XXXVI