В качестве хозяина дома

Обзаводиться хозяйством было для меня не ново. Однако хозяйство мое в Натале отличалось от того, какое было у меня в Бомбее и Лондоне. На этот раз часть расходов производилась исключительно ради престижа. Мне казалось необходимым, чтобы мое хозяйство соответствовало моему положению индийского адвоката и представителя общественности в Натале. Поэтому я поселился в прекрасном маленьком домике, в хорошем районе. Домик был также соответственным образом обставлен. Еда была простой, но так как я обычно приглашал к себе на обед друзей англичан и индийских товарищей по работе, то расходы на ведение домашнего хозяйства всегда были очень велики.

В каждом хозяйстве нужен хороший слуга. Но я не представлял себе, что можно обращаться с кем бы то ни было как со слугой.

Моим помощником, а также поваром был мой приятель, который стал членом семьи. Были у меня и конторские служащие, которые также столовались и жили вместе со мной.

Я полагаю, что мой эксперимент был успешным, но его несколько омрачили горькие жизненные переживания.

Мой приятель был очень умен и, как я думал, предан мне. Но оказалось, что я заблуждался. Он воспылал завистью к одному из конторских служащих, который жил у меня, и сплел вокруг него такую паутину, что я стал подозрительно относиться к клерку. Клерк был человек с характером. Увидев, что он вызывает у меня подозрения, клерк тотчас оставил мой дом и службу. Меня это огорчило. Я чувствовал, что, вероятно, был несправедлив к нему, и мучился угрызениями совести.

Тем временем повару потребовался отпуск на несколько дней. На время его отсутствия пришлось пригласить другого.

Потом я заметил, что новый повар был бездельником. Но мне он был послан богом. Поселившись у меня, он уже через два-три дня обнаружил непорядки, творившиеся под моей крышей без моего ведома, и решил предупредить меня. Я слыл доверчивым и прямым человеком. Поэтому непорядки эти тем более удивили его. Я приходил из конторы домой завтракать всегда к часу дня. Однажды, примерно часов в двенадцать, повар, запыхавшись, вбежал в контору.

— Пожалуйста, скорее идите домой, — сказал он. — Там творится неладное.

— Но что там такое? — спросил я. — Скажите же, в чем дело. Не могу же я оставить сейчас контору, чтобы бежать туда.

— Пожалеете, если не пойдете. Это все, что я могу сказать.

На меня подействовала его настойчивость. Я направился домой в сопровождении одного из клерков и повара, который шел впереди нас. Он провел меня прямо на верхний этаж и, указав на комнату моего приятеля, сказал:

— Откройте дверь и посмотрите сами.

Я все понял; постучал в дверь. Никакого ответа! Постучал сильнее, так, что затряслись стены. Дверь отворилась. В комнате я увидел проститутку. Я велел ей оставить дом и никогда сюда больше не приходить.

Приятелю я сказал:

— С этого момента между нами все кончено. Я жестоко обманут и одурачен. Вот как вы отплатили мне за доверие!

Вместо того чтобы раскаяться, он стал угрожать мне разоблачением.

— Меня не в чем разоблачать, — сказал я. — Можете рассказывать о любых моих поступках. Но немедленно покиньте мой дом.

Это еще больше обозлило его. У меня не оставалось выхода, кроме как сказать клерку, стоявшему внизу:

— Пожалуйста, пойдите и передайте старшему полицейскому офицеру, что человек, живущий в моем доме, дурно ведет себя. Я не желаю, чтобы он оставался в моем доме, но он отказывается покинуть его. Буду очень благодарен, если мне пришлют на помощь полицию.

Поняв, что я не шучу, он испугался; извинившись передо мной, он умолял не сообщать полиции о происшедшем и согласился немедленно оставить мой дом, что и сделал.

Этот случай оказался своевременным предупреждением для меня. Только теперь я понял, как жестоко был обманут этим моим злым гением. Приютив его, я избрал плохое средство для достижения хорошей цели. Я намеревался «собирать фиги с чертополоха». Я знал, что мой приятель нехороший человек, и все же верил, что он предан мне. Пытаясь перевоспитать его, я чуть не погубил себя. Я пренебрег предостережением добрых друзей. Пристрастие совершенно ослепило меня.

Не появись в доме новый повар, я никогда не узнал бы истины и, находясь под влиянием этого приятеля, был бы, вероятно, не в состоянии вести независимую жизнь, которую я тогда начинал. Мне пришлось бы всегда попусту тратить время на него. А он держал бы меня в неведении и обманывал.

Но бог, как и прежде, пришел мне на помощь. Мои намерения были чисты, и поэтому я был спасен, несмотря на свои ошибки. Этот жизненный урок послужил мне предостережением на будущее.

Повар был мне ниспослан небом. Он не умел готовить и не мог остаться у меня в качестве повара. Но никто другой не смог бы открыть мне глаза. Как я узнал потом, в мой дом приводили женщину не раз. Она часто приходила и раньше, но ни у кого не нашлось смелости сказать мне об этом, ибо все знали, как слепо верил я своему приятелю. Повар был послан мне как бы лишь для того, чтобы выполнить эту задачу, так как он тотчас же попросил разрешения уйти от меня.

— Не могу оставаться в вашем доме, — сказал он. — Вас так легко провести. Здесь не место для меня.

Я отпустил его.

Теперь я вспомнил, что именно этот приятель наговаривал мне на клерка. Я всячески старался загладить свою вину перед клерком за несправедливость к нему, но чувствовал, что так и не смог добиться этого, о чем всегда сожалел. Трещина остается трещиной, как бы вы ни старались ее заделать.

XXIV

Домой

Прошло уже три года, как я приехал в Южную Африку. Я познакомился с живущими здесь индийцами, и они узнали меня. В 1896 году я попросил разрешения поехать на полгода домой, в Индию, так как чувствовал, что останусь в Южной Африке надолго. Я имел теперь довольно хорошую практику и убедился, что нужен людям. Поэтому я решил отправиться на родину, взять жену и детей, затем вернуться и обосноваться здесь. Вместе с тем я считал, что, приехав в Индию, сумею проделать там некоторую работу в целях воздействия на общественное мнение и пробуждения интереса к положению индийцев в Южной Африке. Вопрос о налоге в 3 фунта стерлингов все еще не был решен. Пока не был отменен этот налог, не могло быть мира.

Но кто в мое отсутствие возглавит работу Конгресса и Ассоциации по вопросам образования? Я думал о двух кандидатурах: Адамджи Миякхане и парсе Рустомджи. Среди коммерсантов теперь было много подходящих для дела работников. Но наиболее выдающимися из тех, кто мог регулярно выполнять обязанности секретаря, а также пользоваться уважением индийской общины, были эти двое. Конечно, секретарь должен достаточно знать английский язык. Я рекомендовал Конгрессу Адамджи Миякхана, и Конгресс утвердил его назначение в качестве секретаря. Опыт показал, что этот выбор был очень удачен. Адамджи Миякхан отличался настойчивостью, терпимостью, любезностью и учтивостью и доказал всем, что для работы секретарем не обязательно нужен человек с дипломом адвоката или с высшим образованием, полученным в Англии.

Примерно в середине 1896 года я отплыл домой на судне «Понгола», направлявшемся в Калькутту. Пассажиров на борту было совсем немного. Среди них два английских чиновника, с которыми я близко познакомился. С одним из них мы по часу в день играли в шахматы.

Корабельный врач дал мне самоучитель языка тамилов, который я начал изучать. Мой опыт работы в Натале показал, что мне нужно изучить урду, чтобы сблизиться с мусульманами, и тамильский язык, чтобы сблизиться с мадрасскими индийцами.

По просьбе приятеля англичанина, вместе с которым мы читали на урду, я отыскал среди палубных пассажиров хорошего переводчика, владевшего этим языком, и мы добились блестящих результатов в занятиях. У чиновника память была лучше моей. Раз встретив слово, он уже не забывал его. Мне же нередко с трудом удавалось разобрать буквы в тексте урду. Я проявлял большую настойчивость, но не смог превзойти чиновника.

Успешно шло у меня и изучение тамильского языка. Помочь мне никто не мог, однако самоучитель оказался хорошим пособием и я не ощущал необходимости в посторонней помощи.

Я надеялся продолжить изучение языков в Индии, но это оказалось невозможным. Большую часть того, что я прочел начиная с 1893 года, я читал в тюрьме. Там я достиг некоторых успехов в изучении языков тамили и урду: тамили — в южно-африканских тюрьмах, урду — в Иервадской тюрьме. Но я никогда не мог говорить на языке тамилов, а то немногое, что я усваивал благодаря умению читать по-тамильски, теперь забывается из-за отсутствия практики. До сих пор я чувствую, какая помеха в моей деятельности это мое незнание языка тамили или телугу. Любовь, которой меня окружили в Южной Африке дравиды, оставалась одним из самых светлых воспоминаний. Встретив тамила или телугу, не могу не вспомнить, с какой верой, настойчивостью, самопожертвованием многие из их соотечественников включались в борьбу в Южной Африке. Причем в большинстве своем и мужчины и женщины были неграмотными. Борьба в Южной Африке шла ради них, и вели ее неграмотные солдаты; это была борьба ради бедняков, и бедняки участвовали в ней. Однако незнание их языка никогда не мешало мне завоевывать сердца этих простых и добрых соотечественников. Они говорили на ломаном хиндустани или на ломаном английском, и нам было нетрудно работать сообща. Но мне хотелось завоевать их любовь знанием языков тамили и телугу. В овладении тамили, как уже говорилось, я добился некоторых успехов, однако в языке телугу, которым я пытался заниматься в Индии, я не пошел дальше алфавита. Боюсь, что теперь никогда уже не выучу эти языки, но надеюсь, что дравиды выучат хиндустани. В Южной Африке те из них, кто не знает английского, действительно, говорят, пусть посредственно, на хиндустани. Лишь владеющие английским языком не хотят учить хиндустани, словно знание английского является препятствием к изучению наших собственных языков.

Однако я отвлекся. Позвольте мне закончить рассказ о моем путешествии. Должен представить читателям капитана судна «Понгола». Мы с ним стали друзьями. Капитан принадлежал к секте плимутских братьев. Наши разговоры больше касались тем духовных, чем мирских. Капитан проводил различие между нравственностью и верой. Библейское учение казалось ему детской игрой. Обаяние этого учения заключалось для него в его простоте. Пусть все — мужчины, женщины, дети, говорил он, верят в Иисуса и его жертву, и их грехи обязательно будут отпущены. Новый друг оживил в моей памяти образ плимутского брата из Претории. Религию, которая накладывала какие-нибудь нравственные ограничения, он считал никуда не годной. Поводом для наших дискуссий послужила моя вегетарианская пища. Почему я не должен есть мясо? Разве бог не создал всех низших животных на радость человеку, подобно тому как он создал, например, царство растений? Эти вопросы неизбежно приводили нас к спорам на религиозные темы.

Мы не могли убедить друг друга. Я отстаивал мнение, что религия и мораль тождественны. Капитан верил в правоту противоположного убеждения.

После двадцатичетырехдневного приятного путешествия я высадился в Калькутте, восхитившись красотой Хугли, и в тот же день поездом выехал в Бомбей.

XXV

В Индии

По дороге в Бомбей поезд остановился на 45 минут в Аллахабаде. Я решил воспользоваться остановкой, чтобы осмотреть город. Кроме того, мне нужно было купить лекарство. Полусонный аптекарь долго возился, отпуская его мне, и, — когда я, наконец, вернулся на вокзал, поезд уже пошел. Начальник станции ради меня любезно задержал поезд на минуту, но, видя, что меня еще нет, распорядился, чтобы мой багаж вынесли из вагона на платформу.

Я остановился в гостинице Кельнера и решил немедленно приняться за дело. Я много слышал о газете «Пайонир», издававшейся в Аллахабаде, и считал ее органом, враждебным устремлениям индийцев. Помнится, редактором ее в то время был м-р Чеснимладший. Мне хотелось заручиться поддержкой всех партий, и я начал с того, что написал м-ру Чесни записку, в которой объяснил, что опоздал на поезд, и просил принять меня, прежде чем я уеду завтрашним поездом. Он тотчас же пригласил меня к себе, чем я был очень обрадован, особенно когда убедился, что он слушает меня внимательно. Чесни обещал отмечать в своей газете все, о чем я буду писать, но добавил, что не может гарантировать мне поддержку всех требований индийцев, так как должен считаться также с точкой зрения англичан.

— Вполне достаточно, если вы займетесь изучением вопроса и обсудите его в своей газете. Я прошу и хочу только простой справедливости, на которую мы имеем право, — сказал я.

Остаток дня я провел, любуясь великолепным зрелищем — слиянием трех рек — Тривени и обдумывая планы предстоящей работы.

Неожиданная беседа с редактором «Пайонир» положила начало ряду событий, которые в конечном итоге привели к тому, что меня линчевали в Натале.

Не останавливаясь в Бомбее, я проехал прямо в Раджкот и начал работать над брошюрой о положении в Южной Африке. На составление брошюры и печатание ее ушло около месяца, Брошюра вышла в зеленой обложке и потому впоследствии стала известна под названием «Зеленая брошюра». Рисуя положение индийцев в Южной Африке, я нарочно смягчил краски. Тон был взят более умеренный, чем в двух предыдущих брошюрах, о которых я уже рассказывал. Я знал, что факты, переданные на расстоянии, становятся более внушительными, чем в действительности.

Брошюра вышла тиражом в десять тысяч экземпляров и была разослана редакциям всех газет и лидерам всех пар… тий Индии. Первым редакционную статью о ней поместил «Пайонир». Агентство Рейтер передало в Англию по телеграфу краткое изложение брошюры, а лондонское отделение агентства Рейтер послало, еще более сократив его содержание, в Наталь, Телеграмма в Наталь была не длиннее трех строк. Мое описание того, как обращаются с индийцами в Натале, было доведено до минимального размера и искажено. Кроме того, все излагалось уже не моими словами. Дальше мы увидим, к каким последствиям это привело в Натале. А пока все крупные газеты подробно обсуждали поднятый мною вопрос.

Разослать экземпляры брошюры почтой было делом нелегким. Я вынужден был бы прибегнуть к платным услугам по упаковке и т. п., и это обошлось бы слишком дорого. Но я позвал детей, живших по-соседству, и попросил их пожертвовать мне на упаковку часа два-три утром, до школьных занятий. Они охотно согласились. Я обещал благословить их и подарить им за это погашенные почтовые марки, которые собрал. Они справились с работой необычайно быстро. То был мой первый опыт в привлечении детей в качестве добровольцев. Двое из них, моих маленьких друзей, стали впоследствии моими товарищами по работе.

В это время в Бомбее вспыхнула чума. Всюду началась паника. Опасались, что эпидемия распространится и на Раджкот. Я считал, что смогу принести некоторую пользу в санитарном отряде, и предложил правительству свои услуги. Они были приняты, и меня ввели в состав комиссии, которая должна была заняться этим вопросом. Я особенно настаивал на очистке отхожих мест, и комиссия решила проверить их состояние во всем городе. Бедняки не возражали против осмотра и, что еще важнее, выполняли указания, которые делала комиссия относительно улучшения состояния отхожих мест. Но когда мы добрались до домов богачей, то некоторые отказывались даже впустить нас и уж, конечно, совершенно не обращали внимания на наши предложения. В общем, у нас у всех создалось впечатление, что уборные в богатых домах были гораздо грязнее. Они были темны, зловонны, полны отбросов и кишели червями. Улучшения, предложенные нами, были очень просты, например: иметь бадью для экскрементов, вместо того чтобы выбрасывать их на землю; следить за тем, чтобы мочу также собирали в бадью, а не выливали на землю; снести перегородку между наружной стеной и уборной, чтобы в уборной было больше света и воздуха, и дать возможность мусорщику как следует чистить уборные. Высшие классы выдвинули многочисленные возражения против этого мероприятия и в большинстве случаев его не осуществляли.

Комиссия должна была также осмотреть кварталы неприкасаемых. Только один из членов комиссии согласился сопровождать меня туда. Остальным посещение этих кварталов представлялось какойто нелепостью, тем более осмотр отхожих мест там. Но для меня кварталы неприкасаемых оказались приятным сюрпризом. Я впервые заглянул туда. Мужчины и женщины были удивлены нашим посещением. Я попросил разрешения осмотреть уборные.

— У нас — уборные? — с изумлением воскликнули они. — Мы оправляемся на открытом воздухе. Уборные нужны вам, важным людям.

— Ну хорошо, в таком случае вы разрешите нам осмотреть ваши дома? — осведомился я.

— Милости просим, сэр. Можете осмотреть все углы и закоулки в наших домах. У нас не дома, а норы.

Я вошел и с удовольствием увидел, что внутри была такая же чистота, как и снаружи. Перед входом было чисто выметено, полы аккуратно покрыты коровьим навозом, а немногочисленные горшки и блюда блестели и сверкали. Можно было не опасаться, что в этом квартале вспыхнет эпидемия.

В кварталах высшего класса мы натолкнулись на уборную, которую невозможно не описать. В каждой комнате был сделан сток. Его использовали и для воды, и для мочи. В результате весь дом был полон зловонием. В другом доме сток для мочи и кала шел из спальни, расположенной на втором этаже, по трубе, спускавшейся на первый этаж. Терпеть отвратительную вонь, стоявшую в этой комнате, было невозможно. Каким образом жильцы умудрялись спать в этом зловонии — пусть читатель сам представит себе.

Комиссия посетила также хавели вишнуитов. Жрец хавели был в дружественных отношениях с моей семьей. Поэтому он согласился дать нам возможность полностью все осмотреть и обещал сделать все необходимые улучшения. Мы обнаружили в храме места, которые он и сам видел впервые. В углу у стены была свалка отбросов и листьев, использованных вместо тарелок. Там гнездились вороны и коршуны. Уборные были, конечно, грязные. Вскоре я уехал из Раджкота и не знаю, какие из предложенных нами мероприятий были выполнены жрецом. Мне было неприятно видеть такую грязь в месте богослужения. Казалось бы, можно было ожидать тщательного соблюдения правил чистоты и гигиены в помещении, считавшемся святым. Авторы «Смрити», насколько я уже тогда знал, особенно настаивали на необходимости соблюдать внутреннюю и внешнюю чистоту.

XXVI

Два увлечения

Пожалуй, я не знаю никого, кто так лояльно относился бы к британской конституции, как я. Я понимаю теперь, что был при этом совершенно искренен. Я никогда не мог бы изображать лояльность, как и любую другую добродетель. На каждом собрании, которое я посещал в Натале, исполнялся государственный гимн. Тогда мне казалось, что и я должен принимать участие в его исполнении. Нельзя сказать, чтобы я не замечал недостатков британского управления, но в ту пору я считал, что в целом оно вполне приемлемо и даже благодетельно для управляемых.

Я полагал, что расовые предрассудки, с которыми я столкнулся в Южной Африке, явно противоречат британским традициям и что это явление временное и носит местный характер. Поэтому в лояльности по отношению к трону я соперничал с англичанами. Я тщательно заучил мотив национального гимна и всегда принимал участие в его исполнении. Всюду, где представлялся случай выказать лояльность без шума и хвастовства, я охотно делал это.

Никогда в жизни не спекулировал я на своей лояльности, никогда не стремился добиться таким путем личной выгоды. Лояльность была для меня скорее обязательством, которое я выполнял, не рассчитывая на вознаграждение.

Когда я приехал в Индию, там готовились праздновать шестидесятилетие царствования королевы Виктории. Меня пригласили участвовать в комиссии, созданной для этой цели в Раджкоте. Я принял предложение, но у меня зародилось опасение, что празднество получится показным. Я видел вокруг подготовки к нему много пустой шумихи, и это произвело на меня тягостное впечатление. Я начал раздумывать, следует ли мне работать в комиссии, но в конце концов решил довольствоваться той лептой, которую мог внести в это дело, оставаясь членом комиссии.

Одним из подготовительных мероприятий была посадка деревьев. Я видел, что многие делают это лишь напоказ или стараясь угодить властям. Я пытался убедить членов комиссии, что посадка деревьев не обязательна, а только желательна; этим надо заниматься либо серьезно, либо совсем не браться за дело. У меня создалось впечатление, что над моими идеями смеются. Помнится, я очень серьезно отнесся к делу, посадил свое деревцо, тщательно поливал его и ухаживал за ним.

Я научил своих детей петь национальный гимн. Помню, что обучал тому же учащихся местного педагогического колледжа, но забыл, было ли это по случаю шестидесятилетия царствования королевы Виктории, или по случаю коронования короля Эдуарда VII императором Индии. Впоследствии от слов гимна меня стало коробить. Когда же мое понимание ахимсы стало более зрелым, я начал больше следить за своими мыслями и словами. Особенно расходилось с моим пониманием ахимсы то место в гимне, где поют:

Рассей ее врагов,

И пусть они погибнут;

Спутай их политику,

Разоблачи их мошеннические хитрости.

Я поделился своими чувствами с д-ром Бутом, и он согласился, что верящему в ахимсу едва ли стоит петь эти строки. Почему так называемые «враги» являются «мошенниками»? Или потому, что они враги, они обязательно должны быть неправы? Справедливости мы можем просить только у бога. Д-р Бут всецело одобрил мои чувства и сочинил новый гимн для своей паствы. Но о д-ре Буте речь будет впереди.

Склонность ухаживать за больными, как и лояльность, глубоко коренилась в моей натуре. Я любил ухаживать за больными — знакомыми и незнакомыми.

В то время как я писал в Раджкоте брошюру о Южной Африке, мне представился случай съездить ненадолго в Бомбей. Я хотел воздействовать на общественное мнение в городах по этому вопросу путем организации митингов и для начала избрал Бомбей. Прежде всего я обратился к судье Ранаде, который внимательно выслушал меня и посоветовал обратиться к Фирузшаху Мехте. Затем я встретился с судьей Бадруддином Тьябджи, и он мне посоветовал то же самое.

— Мы с судьей Ранаде мало чем можем вам помочь, — сказал он. — Вы знаете наше положение. Мы не можем принимать активное участие в общественных делах, но наши симпатии принадлежат вам. Сэр Фирузшах Мехта — вот кто сможет быть вам полезен.

Разумеется, мне хотелось повидаться с сэром Фирузшахом Мехтой, а тот факт, что эти почтенные люди рекомендовали мне действовать в соответствии с его советами, еще больше свидетельствовал о его огромном влиянии. В назначенный час я встретился с ним. Я ожидал, что испытаю в его присутствии благоговейный трепет. Я слышал о популярных прозвищах, которыми его наделяли, и приготовился увидеть «льва Бомбея», некоронованного «короля Бомбейского президентства».

Но король не подавлял. Он встретил меня, как любящий отец встречает своего взрослого сына. Встреча произошла в его комнате. Он был окружен друзьями и последователями. Среди них были м-р Д. Вача и м-р Кама, которым меня представили. О м-ре Вача я уже слышал. Его называли правой рукой фирузшаха, и адвокат Вирчанд Ганди говорил мне о нем как о крупном статистике. Прощаясь, м-р Вача сказал:

— Ганди, мы должны встретиться.

На представления ушло едва ли больше двух минут. Сэр Фирузшах внимательно выслушал меня. Я сообщил ему, что уже встречался с судьями Ранаде и Тьябджи.

— Ганди, — сказал он, — вижу, что должен помочь вам.

Я созову здесь митинг.

С этими словами он повернулся к своему секретарю м-ру Мунши и просил его назначить день митинга. Дата была установлена, затем он простился со мной и попросил зайти накануне митинга. Эта встреча рассеяла все мои опасения, и я радостный вернулся домой.

В Бомбее я навестил своего зятя, который в то время был болен. Он был небогатым человеком, а моя сестра (его жена) не умела ухаживать за ним. Болезнь была серьезная, и я предложил взять его в Раджкот. Он согласился, и таким образом я вернулся домой с сестрой и ее мужем. Болезнь затянулась дольше, чем я предполагал. Я поместил зятя в своей комнате и просиживал у его постели дни и ночи. Я вынужден был не спать по ночам и проделать часть работы, связанной с моей деятельностью в Южной Африке, во время его болезни. Все же пациент умер, не я утешал себя тем, что имел возможность ухаживать за ним до его последнего часа.

Склонность моя ухаживать за больными постепенно вылилась в увлечение. Случалось, что я пренебрегал ради этого своей работой и по возможности вовлекал в это не только жену, но и всех домашних.

Подобное занятие не имеет смысла, если не находить в нем удовольствия. А когда оно выполняется напоказ или из страха перед общественным мнением, это вредит человеку и подавляет его дух. Служение без радости не помогает ни тому, кто служит, ни тому, кому служат. Но все другие удовольствия превращаются в ничто перед лицом служения, ставшего радостью.

XXVII

Митинг в Бомбее

На другой день после смерти зятя я должен был уехать в Бомбей на митинг. У меня почти не было времени обдумать свою речь. Я чувствовал себя изнуренным после многих дней и ночей тревожного бодрствования, голос у меня стал хриплым. Однако я отправился в Бомбей, всецело полагаясь на бога. И я не помышлял о том, чтобы написать свою речь.

Следуя указанию сэра Фирузшаха, я явился к нему в контору накануне митинга к пяти часам.

— Ваша речь готова, Ганди? — спросил он меня.

— Нет, — сказал я, дрожа от страха. — Я собираюсь говорить extempore.[11]

— В Бомбее этого делать нельзя. Репортеры здесь плохие, и если мы хотим извлечь пользу из нашего митинга, вам нужно предварительно написать свою речь и успеть напечатать ее к завтрашнему утру. Надеюсь, вы справитесь с этим? Я очень нервничал, но сказал, что постараюсь.

— Когда мой секретарь сможет зайти к вам за рукописью?

— В одиннадцать часов вечера, — ответил я.

На следующий день, придя на митинг, я понял, насколько мудрым был совет Фирузшаха. Митинг происходил в зале института сэра Ковасджи Джехангира. Я слышал, что, если на митинге собирается выступить Фирузшах Мехта, зал всегда бывает битком набит главным образом студентами, желающими послушать его. Впервые я присутствовал на таком митинге. Я увидел, что лишь немногие смогут услышать меня. Я дрожал, когда начал читать свою речь. Фирузшах все время меня подбадривал и просил говорить громче, еще громче. Но от этого я только сильнее робел, и голос мой становился все глуше и глуше.

Мой старый друг адвокат Кешаврао Дешпанде пришел мне на выручку. Я передал ему текст. Голос у него был как раз подходящий. Но аудитория не желала его слушать. Зал оглашался криками: — Вача, Вача! Тогда встал мр Вача и прочел речь удивительно успешно. Аудитория совершенно успокоилась и прослушала речь до конца, прерывая ее в должных местах аплодисментами и возгласами «позор!» Все это радовало меня.

Фирузшаху речь понравилась. Я был несказанно счастлив.

Я завоевал горячую симпатию адвоката Дешпанде и одного приятеля парса, чье имя не решаюсь назвать, так как он сейчас занимает высокий пост в правительстве. Оба обещали сопровождать меня в Южную Африку. Однако м-р Курсетджи, в то время судья, занимавшийся мелкими гражданскими делами, отговорил парса от поездки, так как задумал женить его. Мой приятель парс должен был выбирать между женитьбой и поездкой в Южную Африку: он предпочел первое.

Рустомджи возместил убытки, которые я понес вследствие нарушения парсом обещания, а сестры парса, посвятив себя работе «кхади», тем самым искупили вину невесты, ради которой парс отказался от поездки. Поэтому я охотно простил эту пару. У адвоката Дешпанде не было соблазна жениться, но он также не смог поехать. В настоящее время он в достаточной мере расплачивается за нарушение обещания. На обратном пути в Южную Африку я встретил в Занзибаре одного из Тьябджи. Он также обещал приехать и помочь мне, но не приехал. М-р Аббас Тьябджи искупает этот проступок. Таким образом, ни одна из моих трех попыток склонить адвокатов к поездке в Южную Африку не увенчалась успехом.

В этой связи я вспоминаю м-ра Пестонджи Падшаха. Мы были в дружеских отношениях со времени моего пребывания в Англии. Встретились мы в вегетарианском ресторане в Лондоне. Я слышал о его брате м-ре Барджорджи Падшахе, который слыл чудаком. Я никогда не видел его, но друзья говорили, что он эксцентричный человек. Из жалости к лошадям он никогда не пользовался омнибусом; отказался получить ученую степень, хотя обладал необыкновенной памятью; выработал в себе независимый дух; ел только вегетарианскую пищу, несмотря на то что был парсом. У Пестонджи не было такой репутации, но своей эрудицией он славился даже в Лондоне. Однако общим у нас была приверженность к вегетарианству, а не ученость, где догнать его было мне не по силам.

В Бомбее я снова разыскал Пестонджи. Он служил первым нотариусом в Верховном суде. Когда мы встретились, он работал над словарем верхнего гуджарати. Не было ни одного приятеля, к которому бы я не обращался с просьбой помочь мне в работе в Южной Африке. Но Пестонджи Падшах не только отказался помочь, но советовал и мне не возвращаться в Южную Африку.

— Помочь вам невозможно, — заявил он. — И скажу откровенно — мне не нравится даже ваша поездка в Южную Африку. Разве мало работы в своей стране? Взгляните, сколько еще надо работать над нашим языком. Я поставил себе целью подобрать научные термины. Но это лишь одна из областей деятельности. Подумайте о бедности страны. Индийцы в Южной Африке, конечно, живут в трудных условиях, но мне не хотелось бы, чтобы такой человек, как вы, жертвовал собой ради этой работы. Давайте добьемся самоуправления здесь, и этим мы автоматически поможем своим соотечественникам там. Я знаю, что не смогу переубедить вас, но я не стану поощрять других делить с вами свою судьбу.

Мне не понравился его совет, но мое уважение к м-ру Пестонджи Падшаху возросло. Меня поразила его любовь к Индии и родному языку. Эта встреча сблизила нас. Мне понятна была его точка зрения. Но будучи и прежде далек от мысли бросить работу в Южной Африке, я еще больше укрепился теперь в своем решении. Патриот не может позволить себе пренебречь какой бы то ни было стороной служения родине. И для меня были ясны и полны глубокого смысла строки «Гиты»:

«Когда каждый выполняет свое дело так, как может, если даже ему это не удается, это все же лучше, чем брать на себя чужие обязанности, какими бы прекрасными они ни казались. Умереть, выполняя долг, не есть зло, но ищущий других путей будет блуждать по-прежнему».

XXVIII

Пуна и Мадрас

Благодаря сэру Фирузшаху дело мое наладилось. Из Бомбея я отправился в Пуну. Здесь действовали две партии. Я добивался поддержки со стороны людей любых взглядов. Прежде всего я посетил Локаманью Тилака.

— Вы совершенно правы, что стремитесь заручиться поддержкой всех партий. В вопросе, касающемся Южной Африки, не может быть разных мнений. Но нужно, чтобы на митинге председательствовал беспартийный. Повидайтесь с проф. Бхандаркаром. Он давно не принимает участия в общественной деятельности. Но возможно, этот вопрос затронет его. Встретьтесь с ним и сообщите мне, что он вам ответит. Я хочу всячески помочь вам. Конечно, мы с вами увидимся, когда вы пожелаете. Я в вашем распоряжении.

Это была моя первая встреча с Локаманьей. Она открыла мне секрет его исключительной популярности. Потом я пошел к Гокхале. Я нашел его в парке колледжа Фергасона. Он очень любезно меня приветствовал, а его манера держаться совершенно покорила меня. С ним я также встретился впервые, но казалось, будто мы старые друзья. Сэр Фирузшах представлялся мне Гималаями, Локаманья — океаном, а Гокхале — Гангом. В священной реке можно искупаться и освежиться. На Гималаи нельзя взобраться, по океану нелегко плавать, но Ганг манит в свои объятия. Так приятно плыть по нему в лодке. Гокхале устроил мне серьезный экзамен, как учитель ученику, поступающему в школу. Он сказал, к кому мне следует обратиться за помощью и как это сделать…

Он попросил разрешения просмотреть текст моей речи. Затем, показав мне колледж, заверил, что всегда будет рад мне помочь и попросил сообщить ему о результатах переговоров с д-ром Бхандаркаром. Расставшись с ним, я ликовал от радости. Как политик Гокхале на протяжении всей своей жизни занимал, да и теперь занимает в моем сердце особое место.

Д-р Бхандаркар принял меня с отеческим радушием. Я пришел к нему в полдень. Уже самый факт, что в такой час я занят деловыми свиданиями, очень понравился этому неутомимому ученому, а мои настояния, чтобы на митинге председательствовал беспартийный, встретили с его стороны полное одобрение, которое он выражал восклицаниями: — Так, так!

Выслушав меня, он сказал:

— Все подтвердят вам, что я стою в стороне от политики. Но я не могу отказать вам в вашей просьбе. Вы делаете важное дело и проявляете достойную восхищения энергию, так что я просто не в состоянии уклониться от участия в вашем митинге. Вы правильно поступили, посоветовавшись с Тилаком и Гокхале. Пожалуйста, передайте им, что я охотно возьму на себя председательствование на собрании, которое организуется двумя партиями. Я не назначаю часа начала собрания. Любое время, удобное для вас, будет удобно и для меня.

С этими словами он распрощался со мной, напутствовав всяческими благословениями.

Без всякой шумихи эти ученые самоотверженные люди организовали в Пуне митинг в небольшом скромном зале. Я уехал в приподнятом настроении, еще глубже уверовав в свою миссию.

Затем я отправился в Мадрас. Там митинг прошел с небывалым подъемом. Рассказ о Баласундараме произвел большое впечатление на собравшихся. Моя речь была напечатана н показалась мне очень длинной. Но аудитория с неослабевающим вниманием ловила каждое слово. После митинга публика буквально расхватала «Зеленую брошюру». Я выпустил второе, исправленное издание тиражом десять тысяч экземпляров. Их раскупали, как горячие пирожки, но я понял, что тираж все же был чересчур большой. Я увлекся и переоценил спрос. Моя речь предназначалась только для людей, говорящих по-английски, а в Мадрасе они не могли раскупить все десять тысяч экземпляров.

Большую поддержку оказал мне ныне покойный адвокат Г. Парамешваран Пиллаи, редактор «Мадрас стандард». Он тщательно изучил вопрос, часто приглашал меня к себе в контору и помогал советами. Адвокат Г. Субрахманьям из «Хинду» и д-р Субраесманьям также сочувственно отнеслись к моему делу. Адвокат Г. Парамешваран Пиллаи предоставил в полное мое распоряжение страницы «Мадрас стандард», и я не преминул воспользоваться этим. Насколько мне помнится, д-р Субрахманьям председательствовал на митинге в «Пачаяппа холл».

Любовь, проявленная ко мне большинством друзей, с которыми я встречался, и их энтузиазм в отношении моего дела были столь велики, что, хотя мы вынуждены были говорить по-английски, я чувствовал себя совсем как дома. Да разве существуют препятствия, которых не устранила бы любовь!

XXIX

«Возвращайтесь скорее»

Из Мадраса я направился в Калькутту, где столкнулся с рядом затруднений. Я никого не знал в этом городе и поэтому поселился в Большой восточной гостинице. Здесь я познакомился с представителем «Дейли телеграф» м-ром Эллерторпом. Он пригласил меня в Бенгальский клуб, где остановился. Однако Эллерторп не учел, что индийцев не пускают в гостиную клуба. Узнав об этом, он повел меня в свою комнату. Он выразил сожаление по поводу предрассудков, господствующих среди местных англичан, и извинился передо мной, что не смог повести меня в гостиную.

Я посетил, конечно, Сурендранатха Банерджи, «идола Бенгалии». Я застал его в кругу друзей. Он сказал;

— Боюсь, наша публика не заинтересуется вашей деятельностью. Вы знаете, что у нас и здесь немало трудностей. Но попытайтесь сделать все возможное. Вам следует заручиться поддержкой махараджей. Повидайтесь с представителями Британской Ассоциации Индии. Побывайте также у раджи сэра Пьяримохана Мукерджи и махараджи Тагора. Оба они настроены либерально и принимают активное участие в общественных делах.

Я посетил этих господ, но безрезультатно. Оба приняли меня холодно и сказали, что в Калькутте нелегко созвать митинг, и если что-нибудь можно сделать, то практически это всецело зависит от Сурёндранатха Банерджи.

Я понял, как трудно мне будет достигнуть цели. Я зашел в редакцию «Амрита базар патрика». Господин, встретивший меня там, принял меня за бродягу. Но «Бангабаси» превзошла всех. Редактор заставил ждать меня целый час. У него было много посетителей, но, даже освободившись, он не обращал на меня никакого внимания. Когда же после долгого ожидания я попытался изложить цель своего визита, он сказал:

— Разве вы не видите, что у нас и так дела по горло? Таких посетителей, как вы, тысячи. Идите-ка лучше отсюда. У меня нет ни малейшего желания с вами разговаривать.

Сначала я почувствовал себя обиженным, но потом понял положение редактора. Я знал, какой популярностью пользовалась «Бангабаси». Я видел, как без конца шли посетители. И всех их редактор знал. Газета не испытывала недостатка в темах, а о Южной Африке едва ли тогда кто слышал. Какой бы серьезной ни казалась обида потерпевшему, он был всего лишь одним из многих, приходивших в редакцию со своими бедами. Разве мог редактор удовлетворить всех? Более того, обиженная сторона воображала, что редактор представляет силу в стране. И только сам редактор знал, что его сила едва ли будет силой за порогом его учреждения. Но я не был обескуражен и продолжал заходить к редакторам других газет. Я побывал также в редакциях англо-индийской прессы. «Стейтсмен» и «Инглишмен» поняли важность вопроса. Я дал им обширные интервью, которые они напечатали полностью.

Для м-ра Сондерса, редактора газеты «Инглишмен», я стал совсем своим. Он предоставил в мое распоряжение редакционное помещение и газету. Он даже разрешил мне внести по моему усмотрению поправки в корректуру написанной им передовой статьи о положении в Южной Африке. Мы, можно сказать без преувеличения, подружились. Он обещал оказывать мне всяческое содействие, что в точности выполнил, и поддерживал со мной переписку, пока серьезно не заболел.

Мне не раз в моей жизни удавалось завязывать такие дружеские отношения совершенно неожиданно. Сондерсу понравилось во мне отсутствие склонности к преувеличению и приверженность истине. Прежде чем сочувственно отнестись к моему делу, он подверг меня строжайшему допросу и убедился, что я стараюсь совершенно беспристрастно обрисовать не только положение индийцев в Южной Африке, но даже позицию белых.

Опыт научил меня, что можно добиться справедливости, если только относиться и к противнику справедливо.

Неожиданная помощь, оказанная мне Сондерсом, обнадежила меня, и я стал думать о том, что, может быть, все-таки удастся созвать митинг в Калькутте. Но в это время я получил телеграмму из Дурбана: «Парламент начинает работу в январе. Возвращайтесь скорее».

Тогда я написал письмо в газету, в котором объяснял причину своего внезапного отъезда из Калькутты, и выехал в Бомбей. Предварительно я телеграфировал бомбейскому агенту фирмы «Дада Абдулла и K°» с просьбой достать мне билет на первый же пароход, отплывавший в Южную Африку. Как раз в это время Дада Абдулла купил пароход «Курлянд» и настаивал, чтобы я отправился именно на этом пароходе, предложив бесплатный проезд для меня и моей семьи. Я с благодарностью принял это предложение и в начале декабря вторично отправился в Южную Африку, на этот раз с женой, двумя сыновьями и единственным сыном овдовевшей сестры. Одновременно с нами в Дурбан отошел еще один пароход «Надери». Обслуживала его компания, представителем которой была фирма «Дада Абдулла и K°». На обоих пароходах было около 800 человек, половина из которых направлялась в Трансвааль.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Приближение шторма

Это было мое первое путешествие с женой и детьми. Я уже говорил, что в результате детских браков между индусами, принадлежащими к средним слоям населения, только муж мог получить какое-то образование, а жена фактически оставалась неграмотной. Вследствие этого они оказывались разделенными глубокой пропастью, и обучать жену должен был муж. Так, я должен был позаботиться о подходящей одежде для жены и детей, следить, чтобы их питание и поведение соответствовали правилам, принятым в этом новом для них окружении. Некоторые воспоминания, относящиеся к тому времени, довольно занимательны.

Жена индуса считает своим высшим религиозным долгом беспрекословное повиновение мужу. Муж-индус чувствует себя господином и повелителем жены, обязанной всегда служить ему.

Я полагал тогда, что быть цивилизованным — значит возможно больше походить в одежде и манерах на европейцев. Я думал, что только таким путем можно приобрести значение, без которого невозможно служение общине. Поэтому я тщательно выбирал одежду для жены и детей. Мне не хотелось, чтобы их считали катхиаварскими бания. В то время наиболее цивилизованными среди индийцев считались парсы, а так как европейский стиль нам не подходил, мы стали придерживаться стиля поведения парсов. Так, моя жена носила сари парсов, а сыновья — куртки и штаны, как у парсов, и, разумеется все надевали ботинки и чулки. К этой обуви они тогда еще не привыкли и натирали себе мозоли, а носки их пахли потом. У меня всегда были наготове ответы на все их возражения. Но я чувствовал, что убеждали не столько ответы, сколько сила авторитета. Мое семейство мирилось с новшествами в одежде только потому, что иного выбора не было. Еще с большим отвращением они стали пользоваться ножами и вилками. Когда же мое увлечение этими атрибутами цивилизации прошло, вилки и ножи снова вышли из употребления. От них легко отказались даже после длительного пользования. Теперь я вижу, что мы чувствуем себя гораздо свободнее, когда не обременяем себя мишурой «цивилизации».

Тем же пароходом, что и мы, ехали наши родственники и знакомые. Я часто навещал их, также как и пассажиров других классов. Мне разрешалось ходить куда угодно, так как пароход принадлежал друзьям моего клиента.

Поскольку пароход направлялся прямо в Наталь, не заходя в другие порты, наше путешествие продолжалось всего восемнадцать дней. Но как бы в предзнаменование уготованной нам бури на суше разразился ужасный шторм, когда мы были всего в четырех днях пути от Наталя. Декабрь — месяц летних муссонов в южном полушарии, и на море в это время часто бывают штормы. Но шторм, в который попали мы, был таким сильным и продолжительным, что пассажиры начали тревожиться. Это выглядело величественно: все сплотились перед лицом общей опасности. Мусульмане, индусы, христиане и все остальные забыли о религиозных различиях в мольбе, обращенной к единому богу. Некоторые давали различные обеты. Капитан стал уверять молящихся, что шторм хотя и опасен, но ему приходилось испытывать и сильнее; он убеждал пассажиров, что хорошо построенный корабль может выдержать почти любую непогоду. Но люди были безутешны. Непрерывный грохот и треск создавали впечатление, что корабль опрокидывается. Его так кружило и бросало из стороны в сторону, что казалось, он вотвот перевернется. Разумеется, все ушли с палубы. «Да исполнится воля господня», — было на устах у каждого. Насколько помню, шторм продолжался около суток. Наконец небо прояснилось, появилось солнце, и капитан сказал, что буря кончилась. Лица людей просияли, опасность миновала, и имени бога уже не было на их устах. Они опять стали есть и пить, петь и веселиться. Страха смерти как не бывало, и кратковременное состояние искренней молитвы уступило место майя. Пассажиры, разумеется, совершали намгз и читали другие молитвы, но все это утратило ту особую торжественность, которая была в те ужасные часы.

Шторм сблизил меня с пассажирами. Я не очень боялся бури, у меня в этом отношении уже был некоторый опыт. Я хорошо переношу качку и не подвержен морской болезни, поэтому во время шторма я свободно мог ходить от одного пассажира к другому, ухаживая за ними и ободряя их. Каждый час я приносил им известия от капитана. Дружба, приобретенная таким образом, как увидим, сослужила мне хорошую службу. 18 или 19 декабря пароход бросил якорь в порту Дурбан. В тот же день прибыл и «Надери». Но настоящий шторм был еще впереди.

II

Буря

Как я уже сказал, оба парохода пришли в Дурбан 18 или 19 декабря. В южноафриканских портах пассажирам не разрешается высаживаться, пока их не подвергнут тщательному медицинскому осмотру. Если на корабле имеется пассажир, больной заразной болезнью, объявляется карантин. Когда мы вышли из Бомбея, там была чума, и мы опасались, что нам придется пробыть некоторое время в карантине. Пока не пройден медицинский осмотр всеми пассажирами, над кораблем развевается желтый флаг, который спускают только после выдачи врачом соответствующего свидетельства. Родственникам и знакомым доступ на корабль разрешается только после спуска желтого флага.

На нашем пароходе тоже вывесили желтый флаг. Прибыл доктор, осмотрел нас и назначил пятидневный карантин. Он исходил из расчета, что бациллам чумы для полного развития требуется двадцать три дня и поэтому мы должны оставаться в карантине до истечения этого срока, считая со дня нашего отплытия из Бомбея. Но на этот раз карантин был объявлен не только из соображений медицинского порядка.

Белое население Дурбана требовало отправки нас обратно на родину. Это и явилось одной из причин установления карантина. Фирма «Дада Абдулла и K°» регулярно сообщала нам о том, что делалось в городе. Белые устраивали ежедневно многолюдные митинги, всячески угрожая нам и пытаясь соблазнить фирму «Дада Абдулла и K°» предложением возместить убытки, если оба парохода будут отправлены обратно. Но фирму не так легко было уговорить. Управляющим фирмы был тогда шет Абдул Карим Хаджи Адам. Он решил отвести суда на верфь и любой ценой добиться высадки пассажиров. Ежедневно он присылал мне подробные сообщения обо всем происходившем. К счастью, тогда в Дурбане находился адвокат Мансухлал Наазар, ныне покойный, который приехал, чтобы встретить меня. Этот способный и бесстрашный человек возглавлял индийскую общину. Адвокат общины мр Лактон тоже был не из робких. Он осуждал поведение белых и помогал индийской общине не только как состоящий на жалованье адвокат, но и как истинный друг.

Таким образом, Дурбан стал ареной неравной борьбы. С одной стороны, была горстка бедных индийцев и их немногочисленных друзей англичан, с другой — белые, сильные своим оружием, численностью, образованием и богатством, пользовавшиеся к тому же поддержкой государства (правительство Наталя открыто помогало им). М-р Гарри Эскомб, самый влиятельный член правительства, принимал участие в их митингах.

Таким образом, подлинная цель установления карантина состояла в том, чтобы, запугав пассажиров и агентов компании, заставить индийцев вернуться в Индию. Слышались такие угрозы: «Если не поедете назад, мы вас сбросим в море. Но если вы согласитесь вернуться, то сможете даже получить обратно деньги за проезд». Я все время обходил своих товарищей пассажиров, всячески их подбадривая. Кроме того, я посылал успокоительные послания пассажирам «Надери». Люди держались спокойно и мужественно.

Чтобы как-то развлечься, мы на корабле затевали различные игры. На рождество капитан пригласил пассажиров первого класса на обед. Я со своей семьей оказался в центре внимания. После обеда я произнес речь, в которой говорил о западной цивилизации. Я знал, что серьезная тема неуместна в данном случае, но иначе поступить не мог. Я принимал участие в развлечениях, а душою был с теми, кто вел борьбу в Дурбане. Эта борьба была направлена главным образом против меня. Мне предъявлялись два обвинения: во-первых, в том, что во время пребывания в Индии я позволил себе несправедливые нападки на белых в Натале, и, во-вторых, — что я привез два парохода с колонистами специально, чтобы наводнить Наталь индийцами.

Я понимал, какая на мне лежит ответственность. Взяв меня на борт своего корабля, фирма «Дада Абдулла и K°» пошла на большой риск. Жизнь пассажиров, так же как и членов моей семьи, была в опасности.

Однако я ни в чем не был виноват. Я не побуждал никого из пассажиров ехать в Наталь. Я даже не знал их, когда они садились на пароход, да и теперь, за исключением своих родственников, едва ли знал по имени одного из сотни. Во время своего пребывания в Индии я не сказал о белых Наталя ничего нового по сравнению с тем, что уже говорил прежде в самом Натале. На все это у меня было множество доказательств. В своем выступлении на обеде я осуждал цивилизацию, продуктом, представителями и поборниками которой являлись белые в Натале. Я уже давно и много думал об этой цивилизации и теперь в своей речи высказал соображения по этому поводу перед собравшимся небольшим обществом. Капитан и остальные мои друзья терпеливо слушали меня и поняли мою речь именно в том смысле, который я хотел вложить в нее. Не знаю, произвела ли она на них должное впечатление. Впоследствии мне случалось беседовать только с капитаном и другими офицерами о западной цивилизации. В своей речи я утверждал, что западная цивилизация в отличие от восточной основана главным образом на насилии. Задававшие вопросы стремились поколебать мою убежденность в этом. Кто-то, кажется капитан, сказал:

— Допустим, белые осуществят свои угрозы; что вы тогда будете делать со своим принципом ненасилия?

На что я ответил:

— Надеюсь, господь даст мне мужество и разум, чтобы простить им и воздержаться от привлечения их к суду. Я не сержусь на них, а только скорблю по поводу их невежества и ограниченности. Я знаю, что они искренне верят, будто бы все, что они делают сейчас, справедливо и хорошо. У меня поэтому нет оснований сердиться на них.

Вопрошавший улыбнулся, возможно, недоверчиво. Дни тянулись уныло: когда кончится карантин, было все еще неизвестно. Начальник карантина говорил, что вопрос этот изъят из его компетенции и он сможет разрешить нам сойти на берег, только когда получит распоряжение от правительства.

Наконец, пассажирам и мне был предъявлен ультиматум.

Нам предлагали подчиниться, если нам дорога жизнь. В своем ответе мы настаивали на нашем праве сойти в Порт Натале и заявили о своем решении высадиться в Натале, чем бы это нам ни угрожало.

Через двадцать три дня было получено разрешение ввести пароходы в гавань и спустить пассажиров на берег.

III

Испытание

Итак, суда пришвартовались в гавани, а пассажиры начали сходить на берег. Но м-р Эскомб передал через капитана, что белые крайне озлоблены против меня и что моя жизнь в опасности, а потому лучше, чтобы я с семьей сошел на берег, когда стемнеет, и тогда управляющий портом м-р Татум проводит нас домой. Капитан передал мне это, и я решил последовать совету. Но не прошло и получаса, как к капитану явился м-р Лаутон и заявил:

— Если вы не возражаете, я хотел бы забрать м-ра Ганди с собой. Как юрисконсульт пароходной компании должен сказать, что вы не обязаны следовать указаниям м-ра Эскомба.

Затем он подошел ко мне и сказал примерно следующее:

— Если вы не боитесь, то я предложил бы, чтобы м-с Ганди с детьми поехала к м-ру Рустомджи, а мы пойдем вслед за ними пешком. Мне не хотелось бы, чтобы вы проникли в город ночью, словно вор, Я не думаю, чтобы вам угрожала какая-либо опасность. Теперь все успокоилось. Белые разошлись. Во всяком случае я убежден, что вам не нужно пробираться в город тайком.

Я охотно согласился. Жена с детьми благополучно отправилась к Рустомджи, а я с разрешения капитана сошел на берег вместе с Лаутоном. Дом Рустомджи находился на расстоянии около двух миль от порта.

Как только мы сошли на берег, какие-то мальчишки узнали меня и стали кричать: «Ганди! Ганди!» К ним присоединилось еще несколько, человек. Лаутон испугался, что соберется толпа, и подозвал рикшу. Я не любил пользоваться рикшей и впервые в жизни прибег к этому способу передвижения, но мальчишки не дали мне сесть. Они так испугали рикшу; что тот убежал. По мере того как мы шли дальше, толпа росла и, наконец, загородила нам дорогу. Лаутона оттеснили в сторону, а меня забросали камнями, осколками кирпичей и тухлыми яйцами. Кто-то стащил с моей головы тюрбан, меня стали бить. Я почувствовал себя дурно и попытался опереться на ограду дома, чтобы перевести дух. Но это было невозможно. Меня продолжали избивать. Случайно мимо проходила жена старшего полицейского офицера, знавшая меня. Эта смелая женщина пробралась сквозь толпу ко мне, раскрыла свой зонтик, хотя никакого солнца уже не было, и стала между мною и толпой. Это остановило разъяренную толпу, меня невозможно было достать, не задев м-с Александер.

Тем временем какой-то индийский юноша, видевший всю эту сцену, побежал в полицейский участок. Старший полицейский офицер, м-р Александер, послал полицейский отряд, чтобы окружить меня и в сохранности доставить к месту назначения. Отряд пришел как раз вовремя. Полицейский участок находился по дороге к дому Рустомджи. Когда мы дошли до участка, м-р Александер предложил мне укрыться там, Но я с благодарностью отклонил его предложение. «Они, наверное, успокоятся, когда поймут свою ошибку, — сказал я. — Я верю в их чувство справедливости». Под эскортом полиции, без дальнейших приключений я дошел до дома Рустомджи. Все — мое тело было покрыто синяками, но ссадин почти не было. Судовой врач Дади Зарджор тут же оказал мне необходимую медицинскую помощь.

В доме было тихо, но вокруг собралась толпа белых. Надвигалась ночь, а из толпы неслись крики: «Давайте сюда Ганди!» Предусмотрительный старший полицейский офицер уже прибыл к дому и старался образумить толпу не при помощи угроз, а вышучивая ее. Но все-таки он тревожился и послал сказать мне: «Если вы не хотите, чтобы вашей семье, а также дому и имуществу вашего друга нанесли ущерб, советую вам покинуть этот дом, переодевшись в чужое платье».

Таким образом, в один и тот же день я последовал двум совершенно противоположным советам. Когда опасность для жизни существовала только в воображении, м-р Лаутон посоветовал мне выступить открыто, и я принял его совет. Когда же опасность стала вполне реальной, другой друг дал мне совет прямо противоположный, и я его тоже принял. Почему я так поступил? Потому ли, что моя жизнь была в опасности, или потому, что я не хотел подвергать риску жизнь и имущество друга, жизнь жены и детей? И в каком из этих случаев поступил я правильно? Тогда ли, когда в первый раз вышел к толпе, или во второй раз, когда скрылся переодетый?

Но нет смысла судить о правильности или неправильности уже совершенных поступков. Необходимо разобраться во всем, чтобы по возможности извлечь урок на будущее. Трудно с уверенностью сказать, как тот или иной человек будет вести себя при определенных обстоятельствах. Но трудно и оценить человека по его поступкам, поскольку такая оценка не будет достаточно обоснованной.

Как бы то ни было, подготовка к побегу заставила меня забыть об ушибах. По предложению м-ра Александера я надел форму индийского полицейского, а голову обернул мадрасским шарфом так, чтобы он меня закрывал, как шлем. Один из двух сопровождавших меня агентов сыскной полиции переоделся индийским купцом и загримировался, чтобы быть похожим на индийца. Как был одет другой, я забыл. Тесным переулком мы пробрались в соседнюю лавку; через склад товаров, набитый джутовыми мешками, вышли на улицу и, проложив себе дорогу через толпу, подошли к экипажу, который уже ждал нас в конце улицы, В нем мы приехали в тот самый полицейский участок, где недавно мр Александер предлагал мне укрыться. Я был благодарен ему и агентам сыскной полиции.

В то время как я осуществлял свой побег, м-р Александер развлекал толпу песенкой:

Повесьте старого Ганди

На дикой яблоне!

Узнав, что мы благополучно добрались до полицейского участка, он преподнес эту новость толпе:

— Вашей жертве удалось улизнуть через соседнюю лавку.

— Расходитесь-ка лучше по домам!

Некоторые рассердились, другие засмеялись, а кое-кто просто не поверил ему:

— Ну хорошо, — сказал м-р Александер, — если вы мне не верите, выберите одного-двух представителей, и я разрешу им войти в дом: если они найдут там Ганди, я охотно его вам выдам. Но если Ганди там не окажется, вы должны разойтись. Ведь не собираетесь же вы разрушить дом Рустомджи или причинять беспокойство жене и детям Ганди?

Толпа послала своих представителей обыскать дом. Вскоре они вернулись и сказали, что никого не нашли. Толпа стала расходиться, наконец, большинство одобрительно высказывались о поведении старшего офицера, но некоторые ворчали и злились.

Ныне покойный м-р Чемберлен, бывший тогда министром колоний, телеграфировал правительству Наталя, предложив ему возбудить дело против лиц, участвовавших в нападении.

Мр Эскомб пригласил меня к себе и сказал:

— Поверьте, я очень сожалею обо всех, даже самых незначительных оскорблениях, нанесенных вам. Вы были вправе принять предложение м-ра Лаутона и пойти на риск, но я уверен, что если бы вы более благосклонно отнеслись к моим словам, то этой печальной истории не произошло бы. Если вы сможете опознать виновных, я готов арестовать их и привлечь к суду. М-р Чемберлен тоже хочет, чтобы я это сделал.

На это я ответил:

— Я не желаю возбуждать никакого дела. Вероятно, я и сумел бы опознать одного или двух виновных, но какая польза от того, что они будут наказаны? Кроме того, я считаю, что осуждать следует не тех, кто нападал на меня. Им сказали, будто я распространял в Индии неверные сведения относительно белых в Натале и оклеветал их. Они поверили этим сообщениям и не удивительно, что пришли в бешенство. Осуждать надо их руководителей и, прошу прощения, вас. Вам следовало бы должным образом направлять народ, а не верить агентству Рейтер, сообщившему, будто я позволил себе какие-то нападки. Я не собираюсь никого привлекать к суду и уверен, что когда эти люди узнают правду, то пожалеют о своем поведении.

— Не изложите ли вы все это в письменном виде? — спросил Эскомб. — Дело в том, что мне нужно ответить на телеграмму м-ру Чемберлену. Я не хочу, чтобы вы делали поспешные заявления. Можете, если хотите, посоветоваться с м-ром Лаутоном и другими друзьями, прежде чем примете окончательное решение. Должен признаться, однако, что если вы откажетесь от своего права привлечь виновных к суду, то в значительной степени поможете мне восстановить спокойствие и, кроме того, поднимете свой престиж.

— Благодарю вас, — сказал я. — Мне не надо ни с кем советоваться. Я принял решение до того, как пришел к вам. Я убежден, что не должен привлекать виновных к ответу, и готов тотчас изложить свое решение в письменном виде.

И я написал требуемое заявление.

IV