Мы едем в Севастополь 2 page

Тетка молчала. Я несколько раз оглядывался на нее, и мне казалось, что слова И. действовали на нее успокаивающе. Глаза ее перестали лить ненависть, расстроенное и безобразное от злобы лицо становилось спокойнее, и даже какое-то благородство мелькнуло на нем, как сквозь серую пелену дождя виднеется бледный луч солнца.

Лиза все еще не приходила в себя. И. встал со своего места, наклонился к девушке и отбросил тяжелую прядь волос с ее багровой щеки. Щека вздулась; на ней были ссадины, огромный кровоподтек становился почти черным. И. взял фотографический аппарат. Но в ту минуту, как он хотел его открыть, рука тетки коснулась его руки, и она едва слышно сказала:

— Я согласна начать работать.

Я был поражен. Сколько раз за эти короткие дни я был свидетелем, как страсти, пьянство, безделье, ненависть фанатизма и ненависть зависти уродовали людей, разъединяли их и делали врагами. Как люди теряли человеческий образ и становились игрушками собственного раздражения и бешенства. С горечью думал я, как и сам я ничтожен в смысле самообладания и самодисциплины, и как я успокаивался от одного присутствия своего брата, Флорентийца и моего нового друга И.

Ни одно слово — как оно ни было горько — не было произнесено И. повышенным тоном. Ни малейшего намека на презрение к тетке не прозвучало в его словах. Самое глубокое доброжелательство было и в его тоне и в его лице. И даже злобные выкрики тетки, оскорбительно задевавшие меня за моего друга, когда мне хотелось вмешаться в разговор и ответить ей ее же тоном, не нарушали спокойного благородства И. и его сострадания к женщине.

И. посмотрел на нее. Должно быть, его взгляд затронул что-то лучшее в ее существе; она закрыла лицо руками и прошептала:

— Простите меня. У меня такой бешеный характер; я сама не понимаю минутами, что говорю и делаю. Но если я даю слово, я его держу честно. И это, может быть, единственное мое достоинство, — сквозь опять полившиеся слезы проговорила она.

— Не плачьте. Отнеситесь в высшей степени серьезно ко всему, что с вами сейчас произошло. Благословляйте свою судьбу за то, что Лиза не упала от вашего удара и не ушиблась об острый угол стола. Если бы к вашему удару прибавился удар о стол, вы были бы сейчас убийцей, а что это значило бы для вас и вашего сына и для родителей Лизы, вы отлично понимаете, — ответил ей И.

Ужас изобразился на лице тетки, которая сейчас была так несчастна, что даже мое сердце смягчилось, и я старался приискать ей оправдания, представляя себе, как постепенно и незаметно для себя падает человек, если зависть и ревность сплетают сеть вокруг него каждый день.

— Не возвращайтесь мыслями к прошлому, — снова заговорил И. — Думайте о своем сыне, как он мог бы попасть в такое же положение, в каком сейчас Лиза. Нет ничего, чего бы не победила любовь матери. Я залечу щеку Лизы и через несколько часов от ее кровоподтека не останется и следа. Но вам придется просидеть до утра, меняя ей компрессы из той жидкости, что я вам дам. Примите этих подкрепляющих капель, и ночь без сна пройдет для вас легко. К утру я приготовлю вам письмо к моему другу и дам вам денег, чтобы вы с этой минуты начали новую самостоятельную жизнь и могли уехать с вашим сыном, не одолжаясь более мужу вашей сестры. Когда вы станете хорошо зарабатывать, вы возвратите эти деньги своему хозяину, и он перешлет их мне; не впадайте в отчаяние, когда у вас будет возвращаться желание кричать: «Я барыня, барыня есть, была и буду», — а уйдите в комнату так, чтобы вас никто не видал, и вспомните эту ночь. Вспомните, как я говорил вам, что за все зло, которое вы льете в жизнь, вы получите стократ воздаяние от собственного сына. Но и каждое мгновение вашей простой доброты, выдержки и самообладания будет строить мост к счастью вашего сына.

Должно быть, сердце бедной женщины рвалось от самых разнообразных чувств, и силы почти изменяли ей. И. велел мне налить в стакан воды, влил туда капель, и я подал стакан тетке.

Тем временем, опять-таки из того саквояжа, что мне дал Флорентиец, И. достал флакон, глубокий стакан и попросил меня принести от проводника теплой воды.

Когда я вернулся в купе, тетка уже пришла в себя и помогала И. поднять Лизу. Движения ее были осторожны, даже ласковы, а лицо ее, осунувшееся и постаревшее, выражало огромное горе и твердую решимость. Но это была совсем не та женщина, которую я видел в ресторане, и не та, что я видел, когда уходил из купе. Правда, я не сразу разыскал проводника, который был занят постелями пассажиров, не сразу достал и воду, которую пришлось остудить, но все же отсутствовал я минут двадцать, и за это короткое время человека я не узнал.

Но уже столько было всяких происшествий за эти мои дни, и так я сам — всех больше — менялся, что меня даже не поразила эта перемена, как будто это было в порядке вещей.

И. влил в рот Лизы капель, вдвоем они опять ее положили, и через несколько минут Лиза открыла глаза. Сначала глаза ее ничего не выражали. Потом, узнав И., Лиза вся как-то сверкнула радостью. Но, увидев тетку, она закричала, точно ее обожгли.

— Успокойтесь, друг, — обратился к ней И. — Никто вам больше не причинит зла. Я сейчас приложу вам примочку на щеку, и к утру не останется никаких следов на вашем лице. Не смотрите с таким ужасом и ненавистью на вашу тетку. Вы не думайте, что высшее благородство человека заключается в отгораживании себя от тех, кого мы считаем злыми или своими врагами. Врага надо победить, но побеждают не пассивным отодвиганием от него, а активной борьбой, героическим напряжением чувств и мыслей. Нельзя прожить жизнь одаренному человеку — человеку, назначенному жизнью внести каплю

своего творческого труда в труд всего человечества, — в счастливом бездействии, без бурь, страданий и борьбы с самим собою и окружающими. Вы входите теперь в жизнь, чтобы стать полноправным и полноценным человеком общества. Если вы не сумеете сейчас найти в себе высшего благородства, чтобы не выдать зла, причиненного вам теткой, — вы не внесете в жизнь самой же себе того огромного капитала чести и сострадания, которые помогут вам в будущем создать себе и близким новую радостную жизнь. Не судите тетку, как это сделал бы судья. А подумайте о скрытых в вас самой страстях. Вспомните, как часто вы горели ненавистью к ней и к ее сынишке, хотя он-то уж никак не повинен ни в вашем горе, ни в ваших отношениях с тетушкой. Проверьте, сколько раз вы платили тетке за ее грубость еще большей грубостью, как вы постоянно искали случая ее публично осрамить, мысленно «сажая ее на место». Но ни разу в вас не мелькнуло доброе чувство к ней, хотя к другим вы добры, очень добры. Молодость чутка. Представить себе весь сложный ход вещей всей жизни, всю силу страстей человека, которому они на каждом шагу расставляют капканы, — вы еще не можете. Но понять, что сила человека не в его злобе, а в его доброте, в том благородстве, которое он прольет из себя в день и свяжет им с собою людей, — это вы можете, потому что сердце ваше чисто и широко. Вы играете на скрипке и понимаете, потому что вы талантливы, что звуки — как и доброта — очаровывают и единят с вами людей в красоте. И играя людям, чтобы их звать к прекрасному, — вы не знаете страха. Так же точно идите сейчас в свое купе без страха и сомнений. Когда сердце истинно открыто красоте, оно не знает страха и поет дивную песнь — песнь торжествующей любви. Вы так юны и чисты, что никакой другой песни петь не может ваше сердце. Не думайте о прошлом; живите это «сейчас» всей полнотой ваших лучших чувств, и вы создадите себе и близким прекрасную жизнь. Ваше «завтра» будет засорено остатками желчи и горечи, которые вы вплетете в него, если сегодня не найдете сил раскрыть сердце в полной цельной любви, в полной чести без компромиссов. Ваша тетя покинет вас, как только довезет вас до дома. Она нашла себе место и будет жить со своим сыном в Москве. А Вы ведь собираетесь переехать в Петербург... Вам сейчас уже стало лучше. Левушка доведет вас до купе и даст вам вот эту микстуру, от которой вы будете отлично спать и завтра будете хороши, как роза, — прибавил он улыбаясь.

Лиза была очень удивлена всем слышанным. В голове ее — для всех было ясно — происходила сумбурная работа, но слова И. не были брошены зря.

— Я вас очень хорошо понимаю. Как это ни странно, но мама часто говорит мне вещи, очень похожие на то, что говорите вы сейчас. Так что ваши слова поразили меня больше всего тем, что совпали с идеями мамы, хотя и совсем иначе выраженными. Я не могу сказать вам, что я в восторге от этих идей. Я действительно ненавижу мою тетку, не верю ни одному ее слову. Вы и представить себе не можете, как она умеет лгать.

— А вы разве так безупречно правдивы? — тихо спросил И.

— Нет, — ответила Лиза, покраснев до корней волос. — Нет, я далеко не правдива. Но... хотя зачем вдаваться в далекое прошлое? Если вы говорите, — она сделала сильное ударение на «вы», — я вам верю, что она уедет. Это все, что нам нужно.

— Нет, — снова сказал И. — Это далеко не все, что вам нужно, чтобы быть счастливыми. Вы так привыкли всегда иметь живой предлог, чтобы жаловаться на свое несчастье, что создали себе привычку, вместо того чтобы следить за собой, следить за теткой, выискивая в ней причины всех своих несчастий. И не замечали, что не одна она, а и вы сами, Лиза, были мучительницей и матери, и отцу, и тетке... и самой себе.

Лиза теперь сидела и при последних словах И. опустила голову.

— Это правда, — сказала она, глядя прямо в глаза И.

И. помог ей встать, подал мне большой стакан с примочкой и маленький с каплями и предложил Лизе, опираясь на мою руку, идти к себе спать, чтобы утром встретить дедушку веселой и свежей.

Было уже за полночь. Я с помощью тетки довел Лизу до их отделения, подал ей капли, которые она выпила, а тетке большой стакан с примочкой, пожелал им покойной ночи, раскланялся и вернулся к И.

Я застал его в коридоре, так как проводник стелил нам постели. Я остановился возле него, и он сказал мне по-английски, чтобы я сейчас ложился спать, так как назавтра нужны все силы, а вид у меня очень утомленный. Ему же надо написать два письма, и он ляжет, как только их напишет.

Я уже по короткому опыту знал, что говорить о последних происшествиях он не станет, а утомлен я был ужасно. Ничего не возражая, я кивнул головой, залез на верхний диван и едва успел раздеться, как заснул мертвым сном.

Проснулся я от стука в дверь купе и голоса И., отвечавшего проводнику, что мы уже проснулись, благодарим за то, что он нас разбудил, и встаем. Но когда я опустился вниз, то увидел, что постель И. была даже не смята, а три письма были готовы, запечатаны и сам он переодет в легкий серый костюм.

Он попросил меня собрать все наши вещи, сказав, что пройдет к Лизе, которую он навещал раза два ночью. Он прибавил, что организм девушки крепок, но нервная система так слаба, что за нею должен бы быть бдительный и постоянный уход. И потому он спросил у тетки их фамилию и написал матери Лизы, графине Р., письмо с подробным указанием, как заняться лечением и воспитанием дочери.

С этими словами он вышел, я же так и остался посреди купе с открытым ртом. Много чудес я перевидел за эти дни, но то, чтобы И. в самом деле оказался доктором и решился писать письмо совершенно неизвестной ему графине Р. об ее — тоже ему мало известной — дочери, — этого уж я никак не мог взять в толк. «Где же тут такт?» — мысленно говорил я себе, припоминая слова Флорентийца о такте и полном внимании к людям.

Долго ли я со свойственными мне рассеянностью и способностью в одну минуту забывать все окружающее стоял посреди вагона, не знаю. Только внезапно дверь открылась, и я услышал веселый голос И.

— Да ты угробишь нас, Левушка. Надо скорее все сложить, мы подъезжаем.

Я сконфузился, принялся быстро складывать вещи, но И. делал все лучше и скорее меня, — мне оставалось только ему подавать. Не успели мы уложить и закрыть чемоданы, как подкатили к перрону.

В коридоре я увидел Лизу и тетку в нарядных белых платьях и элегантных шляпках. Лиза действительно была свежа, как роза, и в глазах ее светилась радость. Тетка же ее была бледна, лицо ее было скорбно, между глаз на лбу пролегла морщина, тогда как вчера это был совершенно гладкий лоб; губы были плотно сжаты; но, странно, сейчас она нравилась мне гораздо больше: от ее вчерашней животности ничего в этом лице не осталось. Это было лицо стареющей женщины, преображенное страданием.

Я поздоровался с ними издали; у меня не было желания заглянуть глубже в драму этих жизней. Севастополь сразу напомнил мне, что здесь мы сядем на пароход и поедем снова на Восток, а вместе с этим я погрузился в мысли о брате и его судьбе в эту минуту.

Нарядная публика выходила из нашего вагона, и не менее нарядные люди встречали выходящих на перроне. Веселые возгласы, смех, объятия. И снова резанула мысль, что меня некому встречать и мне некого прижать к груди во всем мире, хотя в нем живут всюду миллионы людей.

И. взял меня под руку и взглянул на меня, как мне показалось, не без укора. Через минуту мы вышли вслед за носильщиком на перрон, где нас ждала Лиза, держа под руку старика высокого роста с небольшой седой эспаньолкой, очень красивого, гордого и элегантного на вид.

Лиза подвела его к И. и сказала, что в вагоне упала так неловко, что разбила всю левую щеку и висок. И вот доктор помог ей какой-то микстурой так хорошо, что и следа от ушиба почти не осталось.

Старик, дедушка Лизы, перепуганный болезнью внучки, очень благодарил И. Он спрашивал, куда мы едем, говорил, что у него есть запасный экипаж и он может довезти нас до Гурзуфа. И. поблагодарил и сказал, что мы пока останемся в Севастополе.

— В таком случае разрешите моему кучеру довезти вас до лучшей гостиницы, — сказал он, снимая шляпу.

Я видел, что И. очень не хотелось принимать благодарность старика, но делать было нечего — он тоже снял шляпу, поклонился и принял предложение.

В Севастополе

В се вместе мы вышли из здания вокзала. Старик велел нашему носильщику из целой вереницы всевозможных собственных и наемных экипажей вызвать кучера Ибрагима из Гурзуфа.

Через несколько минут подкатила отличная коляска в английской упряжке, с закрытыми белыми чехлами сиденьями и с кучером в белой ливрее с синими шнурками, в высоком белом цилиндре с синей лентой. На широкой татарской физиономии Ибрагима его английское одеяние выглядело довольно комично. Я опять подумал, что у того, кто подбирал кучера к английской упряжке, было мало такта.

Вообще, это короткое словечко не отходило от меня и при всяком подходящем или неподходящем случае вылетало из какой-то клетки моих мыслей, дверь в которую я не умел, очевидно, запереть как следует.

Пока мы прощались с дамами и усаживались в коляску, старик давал кучеру приказания, куда нас отвезти, какого управляющего вызвать, чтобы нас отлично устроили в номере с видом на море, и последнее, что я услышал, это было приказание Ибрагиму оставаться весь день в нашем распоряжении, свозить нас в Балаклаву и только завтра, выполнив еще какие-то поручения, выехать в Гурзуф.

Я посмотрел на Лизу. Она не сводила глаз с И. Она так смотрела на него, точно он был сказочный принц, а она Золушка. Я перевел глаза на И. и снова подумал, что он красив как Бог, но Бог суровый.

Несмотря на все протесты, приказание старика свозить нас в Балаклаву осталось в силе. Тетка стояла все время опустив глаза вниз и казалась еще бледнее при ярких лучах солнца.

Мне было ее сердечно жаль; мне казалось, что я, одинокий и бездомный, могу более других понять ее скорбь и неуверенность в надвигающейся полосе ее новой, самостоятельной жизни. Я крепко пожал и нагнулся поцеловать ей руку, прощаясь с нею, не по приказу хорошего тона, но по самому искреннему сердечному порыву.

Она, казалось, почувствовала теплоту моего сердца, чуть пожала мою руку и взглянула мне в глаза. Я даже похолодел на мгновение: такая бездна отчаяния была в этих глазах.

«Боже мой, — думал я, усаживаясь рядом с И., который говорил о чем-то с Лизой, — неужели же в жизни так много страданий со всех сторон? И зачем же так устроена жизнь? Зачем столько слез, убийств, нищеты и горя? И как это понять, что человек сам создает себе все скорби, как говорит И.?»

Вокзал был довольно далеко от города. Я впервые видел и Крым, и этот исторический город. Все в нем дышало для меня очарованием. Я так и расставлял редуты и башни, и пленительные образы Корнилова, Нахимова и Тотлебена вели воображение к первому герою страшной обороны — к русскому солдату.

И. разговаривал с кучером, который оказался уроженцем Севастополя и не так давно схоронил деда, участвовавшего в тяжких боях четвертого бастиона.

Он вызвался свести нас на верхний бульвар, где мы можем увидеть места боя с обозначением блиндажей и бастионов, а в Балаклаве увидим гавань, где потонуло громадное судно, знаменитый «Черный принц» англичан.

Мне больше всего хотелось видеть Нахимовский курган, но я не хотел вмешиваться в разговор. Сердце мое так было полно всею встреченной и пережитой горечью жизни, что обычная моя смешливость и интерес к новым местам отошли в какой-то далекий план. А все страдание людей сверкало, как беспощадное солнце, жарившее нас.

И этот город, сохраненный такими жертвами, такими неописуемыми страданиями и страшной гибелью безвестных серых тысяч, имен которых никогда не сохраняет история, зная одно имя народа — Иван Стотысячный!

И тут же рядом высилась в моем представлении фигура венценосного императора Николая I, у которого не хватило мозгов прислать хотя бы достаточно войска и провианта в это место смерти, вместо того чтобы собрать войска на Кавказе, где он ждал врагов. И сколько грабителей, негодяев и знатных дураков, помогавших гибнуть этим безвестным героям — Иванам Стотысячным, — умиравшим просто и без проклятий.

Мысли мои были прерваны И., спрашивавшим меня, не согласен ли я прежде всего заехать узнать о билетах на пароход в Константинополь. Вмешавшийся в наш разговор Ибрагим уверил И., что в гостинице, куда он нас привезет, есть агент пароходной компании, что он дает и билеты и заграничные паспорта и что нам никаких хлопот не будет, потому что теперь еще мало путешественников, а вот через месяц будет очень «большая масса», как выразился Ибрагим.

И. согласился ехать прямо в гостиницу, но я все время видел, что ему как-то не по себе. Несмотря на все его самообладание, лицо его было сурово нахмурено.

Если бы я не знал его другого облика, как был бы я несчастлив, связав свою судьбу с этим человеком! Точно прочтя мои мысли, И. обернулся ко мне и ласково улыбнулся.

Какой странный инструмент — сердце человека! Одной его улыбки и легкого пожатия руки было довольно, чтобы мне стало легко, чтобы открылось сердце для тех радостных сил и чувств, которые я закупорил где-то в тени души.

И. велел Ибрагиму заехать на главную почту, чтобы отправить письма. В эту минуту мы проезжали мимо исторического собора, где когда-то стоял гроб убитого при обороне Корнилова. И уже не только слезы и скорбь о нем его семьи и всей родины нарисовало мое воображение, но и счастье, мощь и непобедимость того народа, где могут рождаться и действовать такие адмиралы...

Мы остановились у почты — ужасного по мизерности и грязи здания, — И. отправил письма, получил телеграммы и, увидев расклеенные по стенам плакаты и объявления пароходных обществ, спросил, где взять билеты на пароход в Константинополь.

Ему ответил старый сторож, в не менее старой и засаленной солдатской форме, должно быть, еще времен обороны, так как подобных камзолов нигде теперь не было и в помине, что агент в приморской гостинице, что там еще есть надежда заполучить пассажиров, а здесь пока никто и не спрашивал билетов.

Мы снова сели в коляску и двинулись к гостинице, которая оказалась недалеко. Очевидно, хозяин Ибрагима был хорошо известен в гостинице, потому что немедленно вышел управляющий, которого позвал Ибрагим, и мы водворились в лучшем номере.

Через несколько минут явился и пароходный агент, позванный управляющим. Он сказал, что прекрасный новый английский пароход уходит в первый раз в Смирну и Константинополь завтра в три часа дня. А сегодня в ночь идет такая грязная и старая итальянская скорлупа, которую все равно перегонит новый пароход, что на нем есть свободная каюта-люкс, в которой никто еще ни разу не ехал.

И. согласился взять каюту-люкс, отдал ему наши паспорта и деньги и условился с агентом, что вечером в восемь часов, когда мы будем обедать здесь же, в гостинице, он нам принесет билеты. А заграничные паспорта нам вручит в полном порядке завтра в час дня, так как это не так скоро здесь делается.

И. распорядился, чтобы покормили Ибрагима, а сами, умывшись и переодевшись, мы спустились в тенистый и прохладный зал ресторана завтракать. И. сказал мне, что есть телеграмма от Ананды, извещающего, что все благополучно, что Флорентиец выехал в Париж, а он, Ананда, будет телеграфировать нам в С. и в Константинополь на главную почту и чтобы мы ему написали о нашем путешествии в Москву в ту же гостиницу.

Позавтракав, мы сели в коляску Ибрагима и отправились осматривать город, доверившись во всем вкусу и знаниям нашего кучера.

Должно быть, он не раз выполнял миссию показывать достопримечательности города знакомым старика Р., потому что очень толково провез нас по лучшим улицам, указывая все здания, построенные за последние годы, и сказал, что обратно повезет другой дорогой и мы познакомимся со всем городом.

Огромное впечатление произвел на меня верхний Севастопольский бульвар. Мы два раза обошли с И. эти исторические места бессмертной славы России, хотя бы многие и считали их страницами бесславия.

Ничего не видавший, видя в первый раз море, я положительно растворился в восторге, увидев его бушующим внизу, под собою, с обрывистых берегов у Балаклавы. Я забыл обо всем, кроме природы, солнца и моря, и мне казалось, что уж лучше и быть ничего не может.

И. посмеивался надо мной, говорил, что я вскоре увижу такие красоты, что Крым будет казаться мне убогим. Шутил он и над моими восторгами морем, говоря, что первая же буря, в какую я попаду, переменит при моей экспансивности мой восторг на проклятия.

Только вечером к восьми часам мы вернулись в гостиницу. Щедро расплатившись с Ибрагимом, получив билеты у агента, мы прошли в свой номер и оттуда в ресторан ужинать.

Пока я был на воздухе, я не замечал ни усталости, ни голода, ни палящего солнца. Сейчас же лицо мое горело, я хотел есть, пить, спать — все вместе. Взглянув на И., я мысленно пожал плечами. Этот человек словно только сейчас вышел из своего кабинета, где спокойно читал газету. Правда, лицо и у него немного обветрилось и загорело и на лбу была видна белая полоса, где лоб закрывала панама. Но все же лицо его не горело так, как пылало мое, в нем не было заметно утомления; он, очевидно, мог снова встать и ехать, а я уже чуть ли не валился от усталости.

В зале было мало народа, но все же несколько столиков было занято. Но я так был занят самим собой и своим аппетитом, что даже не обратил внимания, кто был в зале.

К моему удивлению, И. ел мало. На мой вопрос, неужели он не голоден, ответил, что в пути есть надо мало: чем меньше ешь, тем легче путешествовать и лучше воспринимаешь все окружающее.

В его тоне отнюдь не было ни малейшего укора или осуждения мне. Но я как-то сразу почувствовал себя неловко. Я вообще отличался прекрасным аппетитом, чем удивлял всегда своих товарищей по гимназии. Обжорой я никогда не был, но сейчас почувствовал себя так, как будто бы действительно был грешен в объедении.

Я потерял сразу вкус к еде и отодвинул тарелку. Заметив, что я перестал есть, И. спросил меня о причине. Я просто и прямо сказал ему, что потерял вдруг аппетит, устыдившись своей прожорливости по сравнению с ним.

— Вот уже не следует, по-моему, сравнивать себя ни с кем ни в аппетите, ни вообще в жизненном пути. У каждого свои собственные обстоятельства, и чужой жизни не проживешь ни минуты, — сказал И. — Кушай, мой дорогой, на здоровье, сколько тебе хочется. Придет время, будешь моих лет, и вкус к еде останется как к необходимости, а не как к наслаждению. Я очень виноват, что, необдуманно ответив, лишил тебя аппетита, — ласково улыбнулся он.

— Как мне странно, что вы считаете себя так много старше меня. Мне скоро двадцать один год, а вам никак не может быть больше двадцати шести — двадцати семи лет, а быть может, и меньше. Что же касается моего аппетита, то я очень благодарен вам и за эти слова, как за все остальные, что я успел от вас услышать.

Тут я перешел на английский язык и продолжал:

— Что бы со мной было, если бы вы не поехали со мной? Что бы я делал? Как мог бы я лететь на помощь брату, если бы вы не ехали со мною? Я уже говорил Флорентийцу, что не могу жить на чужой счет, а ваши слова, что человек не может и понять смысла жизни, если не зарабатывает сам свой кусок хлеба, только еще глубже убедили меня, что так продолжаться дольше не может. С самой той злосчастной ночи, когда я нарядился в маскарадный костюм для пира у Али, я не вылезаю и из духовного маскарада. То я слуга-переводчик, то я племянник, то двоюродный брат, то друг; из всех этих ролей мне пристала только одна: роль слуги. Разрешите мне стать вашим слугою, так как ничего другого я делать для вас не могу. Может быть, и это я делать первое время не смогу как следует. Но я приложу все усилия и все усердие, чтобы научиться быть вам хорошим слугой, — тихо, спокойно по вне, но с огромным волнением в сердце говорил я.

— Мой дорогой друг, мой бедный мальчик, — ответил мне И., — отложим этот разговор до путешествия по морю. Быть может, там, оторванный от земли и всех ее условностей, ты больше поймешь огромную ответственность свою в этот момент за жизнь брата, за его счастье и дальнейшую судьбу. Я никак не намерен отговаривать тебя от труда. Но надо только понять, в чем твой труд. Быть может, жизнь, которая тебе в последние дни так интенсивно открывает и дает близко видеть величие и ужас путей человеческих, откроет тебе понимание и смысл твоей собственной жизни глубже и шире. И ты найдешь свой труд не как мой слуга, а как слуга не только своей родины, но и всей широкой, звенящей вокруг жизни. Мы поговорим об этом на пароходе. А сейчас кушай мороженое, а то оно все растает, — закончил он улыбнувшись снова.

В его тоне была такая глубокая сердечность, так нежно смотрели на меня — беспомощного и бездомного, одинокого и потерянного без него — его темные глаза, что я невольно вспомнил тот момент, когда он умирающий лежал в трюме парохода и Ананда спас его. Ананда, должно быть, так же нежно смотрел на него тогда.

Я не лежал сейчас больным в агонии, но поистине могу сказать, что то были дни тяжелой агонии моего духовного существа.

Мы кончили наш ужин, расплатились и поднялись к себе в номер. Здесь уже были готовы постели; мы потушили свет, открыли окна, полюбовались темным небом, огоньками на мачтах и лодках и легли спать.

Утром, когда я проснулся, я увидел, что И. в комнате нет. Пока я совершал свой туалет, вошел И., свежий, веселый, в новом полотняном белом костюме и таких же туфлях, с пакетами в руках.

Он рассказал мне, что проснулся очень рано, решил прогуляться по городу и набрел на прекрасный магазин, где купил нам по белому костюму, а то на пароходе мы пропадем от жары.

Он развернул свои пакеты и подал мне такой же, как его, белый костюм. Я его примерил, показался себе очень смешным, но все же остался в нем.

Далее И. рассказал, что, уже возвращаясь домой, встретил вчерашнего пароходного агента, шедшего вместе с капитаном парохода, на котором мы должны отправиться. Они познакомились, и капитан предложил ему переехать в нашу каюту-люкс раньше общей посадки, точно указав ему место стоянки английского парохода. И. угостил капитана превосходным вином в ресторане нашей гостиницы и получил записку к дежурному помощнику парохода на право занятия нашей каюты в любое время. Мне было как-то жаль расстаться с твердой землей хотя бы на один час раньше, но внутренний голос говорил мне, что И. даром спешить не станет, и я не возразил ни слова.

Когда я был совсем готов, он осмотрел меня, предложил выпить кофе и пройти в магазин, где он покупал нам костюмы, чтобы найти мне и себе еще по одному костюму из темной чесучи или хоть альпака. Я был очень рад провести лишний час на суше и решил, что я из тех горе-любителей, которых пленяет море, пока они стоят на берегу. Какая-то тоска одолевала меня, когда я думал об этом первом морском путешествии, которое казалось мне длиннейшим.