Цицерон о системе ценностей римских граждан

Марк Туллий Цицерон (106-43 гг. до н.э.) - римский оратор, политический деятель, философ, патриций по происхождению, идеолог Римской республики. Образованнейший человек своего времени, Цицерон свободно ориентировался в тонкостях политической жизни своей страны. Он проповедовал верность традиции, долгу, ответственности перед народом и государством, чувство нравственного достоинства.

1. До каких пор, скажи мне, Катилина, будешь злоупотреблять ты нашим терпением?... Или ты не чувствуешь, что замыслы твои раскрыты, не видишь, что все знают о твоем заговоре и тем ты связан по рукам и ногам?...

Таковы времена! Таковы наши нравы! Все понимает сенат, все видит консул, а этот человек еще живет и здравствует! Живет? Да если бы только это! Нет, он является в сенат, становится участником общегосударственных советов и при этом глазами своими намечает, назначает каждого из нас к закланию. А что же мы? Что делаем мы, опора государства? Неужели свой долг передреспубликой мы видим в том, чтобы вовремя уклониться от его бешеных выпадов? Нет, Катилина, на смерть уже давно следует отправить тебя консульским приказом, против тебя одного обратить ту пагубу, что до сих пор ты готовил всем нам....

2....На италийской земле, подле теснин Этрурии разбит лагерь против римского народа, день ото дня растет число врагов, а главу этого лагеря, предводителя врагов, мы видим у себя в городе, мало того, - в сенате, всякий день готов он поразить республику изнутри. Если теперь, Катилина, я прикажу тебя схватить, прикажу тебя казнить, то, я уверен, скорее общий приговор всех честных людей будет: Слишком поздно, чем кто-нибудь скажет: Слишком жестоко! Однако до сих пор я не тороплюсь сделать то, чему давно пора уже быть исполненным Ты будешь казнен тогда, когда не останется такого негодяя, такого проходимца, такого двойника твоего, который не признал бы мой поступок справедливым и законным...

4....Боги бессмертные! Есть ли где народ, есть ли где город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь, среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей погибели, о крушении этого города и чуть ли не всего мира...

5. В чем же дело, Катилина? Продолжай начатое, - выбери день и покинь наконец этот город, - ворота открыты, ступай! Так называемый Манлиев лагерь - твой лагерь! - заждался тебя, своего предводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то, по крайней мере, как можно больше твоих сообщников, очисти город! Ты избавишь мою душу от страха, если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать долее среди нас ты больше не сможешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу... Всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотя и предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями для республики.

Теперь ты уже открыто посягаешь на целую республику, на святилища бессмертных богов, на городские кровли и на жизнь каждого из граждан, наконец, ты призываешь сокрушить и разорить всю Италию. Осуществить то, что с самого начала предписывай мне консульская власть и заветы предков, я не дерзаю. Поэтому я поступлю не так сурово, и, думаю, в такой мягкости сейчас будет больше пользы для общего благополучия. Ведь если я прикажу казнить тебя, в государстве все же осядет остатком заговора горстка троих сообщников. Если же ты удалишься, к чему я тебя не раз побуждал, то зловещее скопление нечистот, пагубное для республики, будет вычерпано из города...

Только подумай, Катилина, какая тебе радость в городе, где нет никого, кто бы тебя не страшился? Никого, кто бы не испытывал к тебе ненависти, кроме, может быть, тех несчастных, что вступили в этот ваш заговор вместе с тобой? Каким позорным клеймом еще не отмечена твоя семейная жизнь? А твои частные дела? Какого безобразного поступка не разнесла еще твоя слава?...

7. Да и правда, что за жизнь - эта твоя жизнь?... Только что ты вошел в сенат, это многочисленное собрание, где все тебя давно и хорошо знают, - и кто здесь, кто из них тебя приветствовал? На памяти людской такого не случалось здесь ни с кем. А ты еще ждешь оскорбительных речей, когда на тебя обрушился этот тяжелейший приговор - их молчание?...

...Если бы я увидел, что мои сограждане подвергают меня столь тяжкому подозрению, причем несправедливо, я предпочел бы лишиться возможности видеть их, нежели читать в их взглядах всеобщую неприязнь

Отчизна, общая наша мать, давно уже страшится и ненавидит тебя, сознавая, что все до единого твои помыслы устремлены против нее, устремлены на матереубийство! Так неужели ее священные права не вселяют в тебя почтительной робости и ты не последуешь ее приговору, не убоишься ее силы? Вот она обращается к тебе, Катилина, вот какова ее безмолвная речь:

Сколько лет уже, Катилина, ни одно злодеяние, ни одно преступление не обходится без тебя, не свершается помимо тебя; и казни многих граждан, и притеснения союзников, а подчас прямой грабеж, - тебе одному, кажется, все это сошло безнаказанно и чуть ли не как должное. Ты пренебрег законами и судами и, однако, благоденствуешь, чтобы тем самым и вовсе попрать их и ниспровергнуть. Что же! Я вынесла, как могла, все прежнее, невыносимое, но теперь... избавь меня от страха, справедлив этот страх или несправедлив, - я не хочу больше терпеть унижения, я просто устала бояться...

11. Но и на меня, отцы сенаторы, разве не вправе сетовать отчизна? Мне хотелось бы, однако, замолвить слово за себя, оправдаться, поэтому я прошу вас со всем вниманием выслушать, что я скажу. Вверяюсь всецело сердцам вашим и умам. Представьте, что со мной заговорила бы отчизна - отчизна, которая мне гораздо дороже жизни, вся Италия, целая наша республика.

Что с тобою, Марк Туллий? Ты ли это позволяешь уйти тому, кто тобою же изобличен как враг, в ком ты видишь вождя грядущей войны, в ком чувствуешь виновника преступлений, кого как предводителя поджидают в лагере врагов, главарю заговора, подстрекало рабов и негодных граждан?... Или ты боишься навлечь на себя ненависть впоследствии? Хороша, однако, твоя благодарность римскому народу! Вспомни: ты быстро достиг известности, а кто из знатных предков ручался за тебя? Только ты сам! И вот такого человека римский народ вознес через все ступени почестей высшей власти. А ты в страхе перед ненавистью или какой-то другой опасностью готов пренебречь благополучием своих сограждан? Но если уж и вправду стоит опасаться ненависти, то не так страшна ненависть, вызванная строгостью или твердостью, как та, что вызвана недопустимой беспечностью. А когда война станет опустошать Италию и терзать города, когда загорятся крыши - вот когда запылает ненависть! Или ты рассчитываешь спастись от этого пожара?

12. На эти священные для меня слова республики, а равно и на невысказанные мысли тех, кто с нею согласен, я отвечу коротко. Если я почту за лучшее, отцы сенаторы, предать Катилину казни, то гладиатор этот от меня не получит и часа лишнего жизни... Мне, разумеется, не нужно бояться, что смерть этого братоубийцы поднимет впоследствии волну ненависти, способную меня поглотить. Пусть даже она и нависнет грозно надо мною, пусть! Я всегда держался того убеждения, что ненависть, вызванная доблестью, не есть ненависть, скорее это заслуга...

Понимаю я также и то, что с казнью этого одного болезнь республики лишь затаится ненадолго, но не искоренится навечно...

К тебе взываю, Юпитер!... Не допусти Катилину и сообщников его до твоих алтарей и городских храмов, до римских крыш и стен, до жизни и благосостояния всех граждан! Накажи врагов каждого честного человека, недругов отчизны разорителей Италии, людей, связанных союзом преступлений, нечестивой общностью, - живых и мертвых, - накажи их, Юпитер, вечными муками.

Цит. по изданию: М. Туллий Цицерон. Избранные сочинения. М., 1975.

Светоний о Цезаре

Гай Светоний Транквилл (ок. 70-160 гг. н.э.) - адвокат, секретарь императора Адриана, автор Жизнеописаний двенадцати Цезарей, в которых изложены биографии римских императоров отЦезаря до Домициана Флавия. Один из самых эрудированных античных авторов, Сетоний представляет интересные сведения о характере военной диктатуры Цезаря, росте недовольства диктатором римского народа и сенаторов, считавших Цезаря тираном.

45. Говорят он был невысокого роста, светлокожий, хорошо сложен, лицо чуть полное, глаза черные и живые. Здоровьем он отличался превосходным: лишь под конец жизни на него стали нападать внезапные обмороки и ночные страхи... (2) За своим телом он ухаживал слишком даже тщательно, и не только стриг и брил, но и выщипывал волосы и этим его многие попрекали. Безобразившая его лысина была ему несносна, так как часто навлекало насмешки недоброжелателей. Поэтому он обычно зачесывал поредевшие волосы с темени на лоб; поэтому же он с наибольшим удовлетворением принял и воспользовался правом постоянно носить лавровый венок. (3) И одевался он, говорят, по-особенному: он носил сенаторскую тунику с бахромой на рукавах и непременно ее подпоясывал, но слегка: отсюда и пошло словцо Суллы, который не раз советовал оптимистам остерегаться плохо подпоясанного юнца...

54 Бескорыстия он не обнаружил ни на военных, ни на гражданских должностях Проконсулом в Испании, как нищий, выпрашивал у союзников деньги на уплату своих долгов, а у лузитановразорил, как на войне, несколько городов, хотя они соглашались на его требования и открывали перед ним ворота. (2) В Галлии он опустошал капища и храмы богов, полные приношений, и разорял города чаще ради добычи, чем в наказание. Оттого у него и оказалось столько золота, что он распродавал его по Италии и провинциям на вес, по три тысячи сестерциев за фунт. (3) В первое свое консульство он похитил из капитолийского храма три тысячи фунтов золота, положив вместо него столько же позолоченной меди. Он торговал союзами и царствами: с одного Птоломея он получил около шести тысяч талантов за себя и за Помпея. А впоследствии лишь неприкрытые грабежи и святотатства позволили ему вынести издержки гражданских войн, триумфов и зрелищ.

55 В красноречии и в военном искусстве он стяжал не меньшую, если не большую славу, чем лучшие их знатоки...

57. Оружием и конем он владел замечательно, выносливость его превосходила всякое вероятие. В походе он шел впереди войска, обычно пеший, иногда на коне, с непокрытой головой, несмотря ни на зной, ни на дождь. Самые длинные переходы он совершал с невероятной быстротой, налегке,... реки преодолевая вплавь или с помощью надутых мехов, так что часто опережал даже вестников о себе.

58.... Он никогда не вел войска по дорогам, удобным для засады, не разведав предварительно местности...

59. Никогда никакие суеверия не вынуждали его оставить или отложить предприятие...

60. В сражения он вступал не только по расчету, но и по случаю, часто сразу после перехода, иногда в самую жестокую непогоду, когда этого меньше всего от него ожидали...

62 Если же его войско начинало отступать, он часто один восстанавливал порядок: бросаясь навстречу бегущим...

65. Воинов он ценил не за нрав и не за род и богатство, а только за мужество; а в обращении с ними одинаково бывал и взыскателен и снисходителен...

67. Проступки солдат он не всегда замечал и не всегда должным образом наказывал. Беглецов и бунтовщиков он преследовал и карал жестоко... (2) На сходках он обращался к ним не воины!, а ласковее: соратники!...

68. Всем этим он добивался от солдат редкой преданности и отваги.

75. Его умеренность и милосердие... были удивительны... Он призвал своих воинов щадить жизнь римских граждан, а потом позволил каждому из своих сохранить жизнь одному из неприятелей... И когда впоследствии против него говорилось или замышлялось что-нибудь опасное, он старался это пресекать, но не наказывать...

76. Однако все это перевешивают его слова и дела иного рода: он принимал почести сверх всякой меры: бессменное консульство, пожизненную диктатуру, попечение о нравах, затем имя императора, прозвание отца отечества, статую среди царских статуй возвышенное место в театре, он даже допустил в свою честь постановления, превосходящие человеческий предел: золотое кресло в сенате и суде, священную колесницу и носилки прицирковых процессиях, храмы, жертвенники, изваяния рядом с богами, место за угощением для богов,... название месяца по его имени; и все эти почести он получал и раздавал по собственному произволу.

77. Не менее надменные были и его открытые высказывания:... Республика - ничто, пустое имя без тела и облика; Сулла не знал и азов, если отказался от диктаторской власти; С ним, Цезарем, люди должны разговаривать осторожно и слова его считать законом...

78. Но величайшую, смертельную ненависть навлек он на себя вот каким поступком. Сенаторов, явившихся в полном составе поднести ему многие высокопочтеннейшие постановления, он принял перед храмом Венеры Прародительницы сидя...

79.... (3) Более того, все чаще ходили слухи, будто он намерен переселиться в Александрию или в Илион и перевести туда все государственные средства, обескровив Италию воинскими наборами, а управление Римом поручив друзьям, и будто на ближайшем заседании сената квиндецемвир Луции Кота внесет предложение провозгласить Цезаря царем, так как в пророческих книгах записано, что парфян может победить только царь.

80. Это и заставило заговорщиков ускорить задуманные действия, чтобы не пришлось голосовать за такое предложение... (4) В заговоре против него участвовало более шестидесяти человек; во главе его стояли Гай Кассий, Марк Брут и Децим Брут. Сперва они колебались, убить ли его на Марсовом поле, когда на выборах он призовет трибы к голосованию, - разделившись на две части, они хотели сбросить его с мостков, а внизу подхватить и заколоть, - или же напасть на него на Священной дороге или при входе в театр. Но когда было объявлено, что в иды марта сенат соберется на заседание в курию Помпея, то все охотно предпочли именно это время и место...

82. Он сел, и заговорщики окружили его, словно для приветствия. Тотчас Тиллий Цимбр, взявший на себя первую роль, подошел к нему ближе, как будто с просьбой, и, когда тот, отказываясь, сделал ему знак подождать, схватил его за тогу выше локтей. Цезарь кричит: Это уже насилие! - и тут один Каска, размахнувшись сзади, наносит ему рану пониже горла. (2) Цезарь хватает Каску за руку, прокалывает ее грифелем, пытается вскочить, но второй удар его останавливает. Когда же он увидел, что со всех сторон на него направлены обнаженные кинжалы, он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть укрытым до пят; и так был он поражен двадцатью тремя ударами, только при первом испустил не крик даже, а стон, хотя некоторые и передают, что бросившемуся на него Марку Бруту он сказал: И ты, дитя мое? (3) Все разбежались; бездыханный, он остался лежать, пока трое рабов, взвалив его на носилки со свисающей рукой, не отнесли его домой. И среди стольких ран только одна. по мнению врача Антистия, оказалась смертельной - вторая, нанесенная в грудь. (4) Тело убитого заговорщики собирались бросить в Тибр, имущество конфисковать, законы отменить, но не решились на это из страха перед консулом Марком Антонием и начальником конницы Лепидом.

Цит. по изданию: Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1990. С. 20-23, 25-29, 31-35.