Глава V Общественная жизнь и праздники. 1 page

Всякий культурный период, представляющий собой окончательно оформившуюся целостность, выражается не только в государственном общежитии, в религии, искусстве и науке, но накладывает свой определенный отпечаток также и на общественное бытие людей. Так, средневековье имело лишь слегка изменявшиеся от страны к стране придворные и дворянские нравы и этикет, имело и свой определенный слой горожан.

В то же время нравы итальянского Возрождения представляют собой в основном полную противоположность средневековым. Уже сама их основа меняется, поскольку для принадлежности к высшему кругу общества не имели более никакого значения классовые различия, но важно было принадлежать к образованному сословию в современном смысле слова, а здесь рождение и вообще происхождение играют лишь ту роль, что могут быть связаны с доставшимся по наследству богатством и обеспеченным в связи с этим досугом. Это обстоятельство не следует абсолютизировать, поскольку средневековые сословные представления пытаются здесь оказать то большее, то меньшее воздействие, пусть хотя бы только для того, чтобы сохранить какое-то соотношение с европейской знатью; однако общезначимой чертой этого времени было все-таки слияние сословий в современном смысле слова.

Наиболее значимым был в этом отношении факт совместного проживания дворян и горожан в городах по крайней мере с XII в.¹, вследствие чего судьба и развлечения становились общими, возможность же взирать на мир с расположенного на горе замка отпадала с самого начала. Также и церковь в Италии никогда не позволяла себя использовать для того, чтобы на свой счет содержать младших сыновей дворян, как это было на Севере. Места епископов, настоятелей соборов и аббатов зачастую раздавались на основании низменнейших соображений, и

==237

все-таки делалось это не из соображений знатности, а если епископы были здесь куда более многочисленны, бедны и, как правило, лишены всех мирских княжеских достоинств, то из-за этого они оставались жить в городе, где находился их собор, и вместе со своим соборным капитулом составляли часть образованного городского населения. И когда в Италии наверх выбились абсолютные властители и тираны, у дворянства в большинстве городов появился повод и досуг для того, чтобы погрузиться в такую частную жизнь (с. 89 сл.), которая была безопасна в политическом отношении и вдобавок украшена всевозможными более тонкими удовольствиями, а кроме того была с трудом отличима от жизни богатых горожан. Когда же поэзия и литература стали, со времен Данте, делом всех и каждого², когда окончательно восторжествовали образованность в античном смысле этого слова и интерес к человеку как таковому, кондотьеры же стали правителями, и уже не только равенство происхождения, но и вообще происхождение от состоящих в законном браке родителей перестало быть обязательным требованием при предъявлении притязаний на трон (с. 19), тут уж возможно было поверить, что наступила эпоха равенства, понятие же знати безвозвратно упразднено.

Апеллируя к античности, теория данного вопроса, опираясь уже на одного только Аристотеля, могла как подтвердить, так и отвергнуть притязания дворянства. Данте, например, выводит еще³ из аристотелевского определения («благородство основывается на добродетелях и унаследованном богатстве») свое собственное утверждение: благородство основывается на собственных добродетелях или же на добродетелях предков. Однако в других местах его не удовлетворяет такое утверждение, и он сам себя корит⁴, когда в «Раю», во время разговора со своим предком Каччагвида, представляет благородное происхождение в виде всего лишь плаща, от которого время постоянно отхватывает куски, если не приставлять к нему изо дня вдень новых достоинств. В «Пире»⁵ же Данте почти полностью перестает связывать понятия nobile и nobilta⁴²²* с происхождением, а отождествляет их со способностью ко всякого рода нравственным и интеллектуальным совершенствам; особое ударение ставится при этом на высокую образованность, поскольку nobilta должна быть сестрой filosofia.

Чем последовательнее воцарялся впоследствии гуманизм в мировоззрении итальянцев, тем крепче становилось убеждение, что происхождение не имеет никакого значения в вопросе о том, чего стоит тот или иной человек. В XV столетии это была

==238

уже господствующая теория. В своем диалоге «О благородстве»⁶ Поджо приходит со своими собеседниками Николо Никколи и Лоренцо Медичи, братом великого Козимо - к согласию относительно того, что не существует более никакого благородства, кроме связанного с личными заслугами. Делаются чрезвычайно острые выпады против того, что согласно бытующим предубеждениям относится к «благородной» жизни. «Данный человек тем дальше удален от истинного благородства, чем дольше его предки были отъявленными злодеями. Усердие, проявляемое к соколиной охоте и травле зверей, не в большей степени отдает благородством, чем логовища этих самых зверей бальзамом. Земледелие, как им занимались люди древности, было куда благороднее, чем эта бессмысленная скачка по лесам и горам, при которой человек чаще всего сам уподобляется зверю. Это должно являться отдыхом, а не делом всей жизни». Совершенно лишенными благородства представляется жизнь французских и английских рыцарей в сельской местности или в лесных замках, как и жизнь немецкого, промышляющего грабежом рыцарского сословия. Тут Медичи принимает до некоторой степени сторону знати, однако, и это достаточно показательно, не ссылаясь на некое врожденное чувство, но поскольку в V книге «Политики» Аристотель признает и определяет ее как нечто сущее и основывающееся на достоинстве и наследственном богатстве. Однако Никколи ему возражает: это было высказано Аристотелем не как его собственное убеждение, но в качестве общепринятого мнения; в этике же, где он говорит то, что думает, он называет благородным того, кто стремится к истинному благу. И напрасно теперь выдвигает против него Медичи принадлежащее грекам выражение идеи благородства, а именно, если переводить дословно, «благорожденность», eugenia: более подходящим Никколи считает римское слово nobilis, т.е. достойный внимания, поскольку слово это ставит благородство в зависимость от дел⁷. Помимо этих доводов дается следующая краткая характеристика положения знати в различных областях Италии. В Неаполе знать ленива и не занимается ни своими поместьями, ни считающейся позорным занятием торговлей: дворяне бьют здесь баклуши, сидя по домам⁸ или проводят время верхом на лошадях. Римская знать также с презрением относится к торговле, однако самолично занимается своими поместьями; и тем, кто возделывает землю, даже как нечто само собой разумеющееся достается звание дворянина⁹: «Это почтенное, пусть и крестьянское благородство». И в Ломбардии знать живет на доходы с наследствен­

==239

ных земельных владений происхождение и отказ от обыкновенных занятий определяют здесь принадлежность к знати¹⁰ В Венеции нобили, правящая каста, поголовно занимаются торговлей, и в Генуе все сплошь знатные и незнатные являются купцами и мореплавателями, различаясь только своим происхождением, некоторые, конечно же, подобно разбойникам с большой дороги, подстерегают проезжих в расположенных на горах замках Во Флоренции часть древней знати предалась торговле; другая часть (разумеется, куда менее значительная)довольствуется своим положением и ничем не занимается, кроме травли и соколиной охоты.

Решающим обстоятельством было то, что даже тот, кто имел основания гордиться своим происхождением, и это характерно почти для всей Италии, все же не в состоянии был кичиться им пред лицом образованности и богатства, а имевшиеся у него политические или придворные преимущества все-таки не возбуждали в нем чувства сословного превосходства Венеция, по всей видимости, представляла собой исключение в этом смысле, поскольку жизнь нобилей имела здесь исключительно городской характер и обставлялась весьма немногочисленными почетными правами. По-иному обстояло дело в Неаполе, который остался отрезанным от духовного движения Возрождения более всего из-за большой кастовости местной знати и ее стремления к роскоши. На сильное влияние лангобардского и норманнского средневековья, а также позднефранцузского дворянства здесь уже в середине XV в наложилось арагонское владычество, так что в Неаполе раньше всего случилось то, что возобладало по всей Италии лишь сотню лет спустя частичная «испанизация» жизни, основным содержанием чего было презрение к труду и стремление к дворянским званиям. Воздействие этого сказалось в маленьких городках еще прежде 1500 г, так, мы слышим жалобы, раздающиеся из Ла Кавы: городок этот был в полном смысле слова богатым, пока там жили славные каменщики и ткачи, теперь же, когда вместо мастерка и ткацкого стана здесь можно увидеть только шпоры, стремена и позолоченные пояса, когда всякий стремится к тому, чтобы стать доктором права или же медицины, нотариусом, офицером и рыцарем, настала подлинная нищета¹² Во Флоренции подобное развитие событий отмечается еще при Козимо⁴²³*, первом великом герцоге ему здесь обязаны тем, что молодых людей, относившихся теперь с презрением к торговле и ремеслу, он посвящал в рыцари своего ордена ев Стефана¹³ Это полная противоположность умонастроению, существовавшему во Флоренции

К оглавлению

==240

прежде¹⁴, когда отцы ставили условием для получения наследства сыновьями определенное их занятие (с 59).

Однако своеобразная страсть к завоеванию положения в обществе зачастую комичным образом пересекается у флорентийцев с уравнивающим всех и вся культом искусства и образованности то было их стремление к рыцарскому достоинству, распространившееся как некое модное чудачество тогда, когда само звание рыцаря утратило уже какой-либо даже намек на смысл

«Пару лет назад, пишет Франко Саккетти¹⁵ в конце XV в., -всякий мог видеть, как ремесленники, вплоть до пекарей и даже чесальщиков шерсти, ростовщиков, менял и вообще всякого сброда, все поголовно, стали рваться в рыцари. Ну на что чиновнику рыцарское достоинство, если он отправляется в сельский городишко в качестве rettore⁴²⁴*? Да и вообще оно не согласуется с каким бы то ни было добыванием хлеба насущного. О, как же низко ты пало, несчастное достоинство! Эти рыцари творят как раз прямо противоположное всему длинному списку рыцарских обязанностей. Я пожелал сказать об этом, чтобы читатели осознали: рыцарство умерло¹⁶. И как теперь в рыцари посвящают даже покойников, так возможно было бы сделать рыцарем деревянную или каменную статую либо быка». Истории, которые приводит Саккетти как доказательство, действительно весьма красноречивы. Мы читаем здесь, как Бернабо Висконти издевательски удостоил титула человека, на спор перепившего соперника, как, впрочем, и самого побежденного, что лучшими считались немецкие рыцари с их эмблемами на шлемах и значками и тому подобное. Позднее Поджо¹⁷ потешается над многочисленными рыцарями, у которых нет даже коня и никакой военной подготовки. Тому, кто желал поддержать достоинство своего сословия при помощи, пример, организации конной процессии со знаменами, приходилось во Флоренции несладко как со стороны местных властей, так и зубоскалов¹⁸.

При ближайшем рассмотрении выясняется, что это запоздалое, независимое от какой-либо родовой знати рыцарство лишь отчасти являлось результатом того смехотворного, ищущего титулов тщеславия; имелась здесь еще и другая сторона. Турниры все еще продолжались, и формальное требование было таково, чтобы всякий, желавший принять в них участие, имел рыцарское звание. Однако эти проходившие на огороженной арене схватки, и особенно упорядоченные и иногда в высшей степени опасные для жизни поединки на копьях, предоставляли возможность выказать силу и мужество, от чего не мог отказаться развитый индивидуум, независимо от его происхождения.

==241

И не имело вовсе никакого значения то, что уже Петрарка с живейшим отвращением высказывался насчет турниров как опаснейшего безумия, ему не удалось обратить людей в свою веру патетическим восклицанием: «Нигде не приходится читать, чтобы Сципион или Цезарь бились на турнире»¹⁹. Как раз во Флоренции дело это снискало широкую популярность горожане начали смотреть на свой турнир (разумеется, проходивший в менее опасной для жизни форме) как на некоторого рода упорядоченное развлечение, и Франко Саккетти²⁰ сохранил для нас бесконечно комическое изображение участника такого воскресного турнира. Он выезжает в Перетолу, где участие в турнире обходилось дешевле, на взятом у красильщика напрокат коне,которому озорники напихивают под хвост бодяков, животное что есть духу пускается наутек и вместе с облаченным в шлем всадником скачет обратно в город. Неизбежное завершение повествования жестокая выволочка, устроенная герою возмущенной такой опасной выходкой супругой²¹.

Наконец, первые Медичи также с истинным жаром предались устройству турниров, поскольку они, незнатные частные лица,желали тем самым показать, что люди, которыми они себя окружили, не уступают никакому двору²². Уже при Козимо (в 1459 г.), а затем при Пьеро Старшем⁴²⁵* во Флоренции состоялись большие турниры, слава о которых распространилась чрезвычайно широко. В свете таких притязаний Пьеро Младший⁴²⁶* позабыл даже о государственных делах и желал, чтобы его изображали исключительно в доспехах. Случались турниры также и при дворе Александра VI. Когда кардинал Асканио Сфорца спросил турецкого принца Джема (с. 76, 80), как ему понравилось это зрелище, тот дал очень мудрый ответ: у него на родине такими вещами занимаются рабы, в случае гибели которых ущерба нет. В этом случае точка зрения человека с Востока независимо от него совпала с той, что придерживались древние римляне и оказалась в противоречии со свойственным средневековью обычаем.

И независимо от этой имеющей немаловажное значение задержки рыцарского сословия с уходом со сцены, в Ферраре(с. 42), например, уже имелся придворный орден, посвящение в который приносило с собой звание «кавалера».

Какими бы ни были отдельные притязания и тщеславные устремления знати и кавалеров, итальянская знать занимала те мне менее позиции в самой гуще жизни, а не на ее обочине. Она постоянно находится на равной ноге со всеми сословиями, а талант и образованность входят в число ее домочадцев. Разу­

==242

меется, знатность была необходимым условием того, чтобы состоять cortigiano⁴²⁷* у государя²³, однако такое требование ставилось преимущественным образом для того, чтобы избежать людского предубеждения (per I*oppenion universale) и при совершенно явной гарантированности от того заблуждения, что человек, не принадлежащий к знати, якобы не может обладать точно теми же достоинствами. И вообще пребывание недворян при правителе этим вовсе не исключается: дело состоит только в том, что у cortigiano как у совершеннного во всех отношениях человека не должно быть изъяна в отношении любого преимущества. И если он избирает своим правилом некоторую сдержанность в отношении всего на свете, то это происходит не потому, что в его жилах струится голубая кровь, но потому,что того требует его тонкое индивидуальное совершенство. Речь здесь идет в полном смысле слова о современном аристократизме, при котором только образованность и богатство являются мерой общественного достоинства человека, причем богатство лишь постольку, поскольку оно делает возможным посвятить жизнь образованию и всячески ему способствует.

Чем менее значительны были преимущества, которые давало происхождение, тем более высокие требования предъявлялись к индивидууму как таковому, к тому, чтобы он в полном объеме проявил все свои положительные качества; а кроме того, и общественная жизнь с тем большей необходимостью должна была установить себе пределы и облагородиться за счет своих собственных сил. Поведение отдельного человека и высшие формы общественной жизни делаются свободно и сознательно творимым произведением искусства.

Уже сам внешний вид и окружение человека, как и обычаи повседневной жизни, в Италии более совершенны, красивы и в большей степени утонченны, нежели у народов где-либо за ее пределами. Вопрос относительно жилищ высших сословий относится к ведению истории искусства; здесь необходимо подчеркнуть то, насколько жилища эти по удобству и своему гармоническому и разумному устройству превосходили замки, городские усадьбы и дворцы величайших людей Севера. Одежда менялась здесь таким образом, что невозможно ее даже сопоставить с модой других стран, тем более что с конца XV в. в Италии вошло в обыкновение перенимать у них фасоны. То,что итальянские художники изображают как современный им костюм, это есть, вообще говоря, наиболее красивое и изящное из всего, что имелось тогда в Европе, вот только невозможно быть уверенным, изображали ли они господствующее в моде,

==243

и были ли они достаточно точны при его изображении. Как бы то ни было, несомненным остается то, что нигде не придавалось такое значение костюму, как в Италии. Эта нация была, да и остается щепетильной в том, что касается внешности, к тому же даже самые серьезные люди причисляли возможно красивое и шедшее к лицу одеяние к вещам, необходимым для полного совершенства личности. На какой-то период времени во Флоренции костюм был чем-то индивидуальным, и тогда всякий одевался по собственной моде (с. 389 прим 2), и еще долгое время на протяжении XVI в. здесь обитали значительные люди, имевшие как раз такую склонность²⁴, прочие же были в состоянии по крайней мере наложить печать своей индивидуальности на то, что господствовало в моде. И когда Джованни делла Каза остерегает от всего бросающегося в глаза, выступает против всякого отклонения от главного направления вмоде²⁵, это есть свидетельство упадка в Италии Наша эпоха, которая, по крайней мере в том, что касается мужской одежды, в качестве высшего закона блюдет неброскость, теряет на этом куда больше, чем способна подозревать. Однако тем самым она сберегает нам большое количество времени, что уже само по себе (при нашей занятости) компенсирует все недостатки.

В Венеции²⁶ и Флоренции в эпоху Возрождения существовали предписанные костюмы мужчин, а насчет женщин были приняты законы против роскоши. Там же, где одежда никак не регулировалась, как, например, в Неаполе, моралисты отмечают, не без чувства глубокой горечи, что более невозможно отыскать какое-либо различие между знатью и мещанами²⁷. Помимо этого их удручает уже в ту пору чрезвычайно стремительная смена моды и (если мы правильно толкуем их слова) слепое поклонение всему, что приходит из Франции, в то время как зачастую это есть изначально итальянские моды, которые лишь возвращаются от французов назад в Италию Поскольку частая смена фасонов одежды и подражание французским и испанским модам²⁸ служили удовлетворению обыкновенной страсти к франтовству, нам более до этого дела нет, однако помимо того здесь имеется также и культурно-историческое доказательство стремительности итальянской жизни в целом в десятилетия до и после 1500 г.

Особого рассмотрения заслуживает стремление женщин существенным образом изменить свою внешность с помощью косметических средств. Ни в какой другой стране Европы, кроме Италии, с самого падения Римской империи не существовало столь многочисленных и многообразных дополнений по час­

==244

ти облика, цвета кожи, волос^29. Все стремятся к нормальному внешнему виду, и силятся его достичь пусть даже с помощью наиболее бросающихся в глаза, совершенно очевидных средств введения в заблуждение. Здесь мы полностью отвлекаемся от всего прочего одеяния, которое было в XIV столетии³⁰ в высшей степени пестрым и нагруженным украшениями, позднее жена смену ему пришел костюм, для которого была характерна более благородная роскошь, и ограничиваемся косметикой в узком смысле этого слова.

Прежде всего в массовом порядке носят накладные шиньоны из белого и желтого шелка³¹, их запрещают и снова носят, пока наконец души людей не оказываются потрясены проповедником, призывающим к раскаянию, и тогда на городской площади оказывается возведенной изящных очертаний поленница для всесожжения (talamo), на которой рядом с лютнями,игрушками, масками, магическими записочками, песенниками и прочим хламом находят свое место также и шиньоны³², а очищающий огонь превращает все это в пепел. Однако идеальным цветом, достигнуть которого люди стремились как в отношении своих собственных, так и накладных волос, был русый. А поскольку в те времена было принято считать, что солнце в состоянии сообщить волосам светлый цвет³³, то встречались такие дамы, которые в погожую погоду целыми днями стояли на солнце³⁴, помимо же этого для волос использовались красящие средства и всякого рода смеси. Сюда добавляется еще целый арсенал туалетных вод, косметических примочек и гримов для каждой части лица, даже для глазных век и зубов, о чем наша эпоха не имеет ни тени представления Никакие насмешки поэтов³⁵, никакой гнев проповедников, никакие предостережения насчет раннего увядания кожи не в состоянии были отвратить женщин от обычая сообщать собственному лицу другой цвет, а отчасти и другой вид. Очень может быть, что частые и пышные постановки мистерий, во время которых раскрашивались и наряжались сотни людей³⁶, способствовали укоренению пагубного обычая в повседневной жизни, как бы то ни было, он имел всеобщее распространение, и сельские девушки придерживались его сколько могли³⁷. И напрасны были все попытки убедить женщин, что это отличительный знак распутниц самые добропорядочные матери семейства, которые целый год даже не касались грима, все же красились по праздничным дням, когда им предстояло показаться на люди³⁸ Будем ли мы рассматривать все эти пороки как некую черту варварства, в качестве параллели которой можно вспомнить о рас­

==245

крашивании лиц у диких племен, или же как следствие стремления к нормальной юношеской красоте в чертах и в цвете лица, в пользу чего говорит значительная изощренность и разнообразие этих косметических средств, в любом случае мужчинам невозможно отказать в попытках отговорить женщин.

Во всяком случае применение парфюмерных средств вышло за обычные рамки разумного, распространяясь на все окружение человека. По случаю празднеств даже вьючных животных умащали мазями и благовониями³⁹, а Пьетро Аретино благодарит Козимо I за благоуханный денежный подарок⁴⁰.

Далее, итальянцы были тогда также убеждены в том, что они чище северян. На основании общих культурно-исторических мотивов эти их притязания следует скорее разделить, нежели отвергнуть, поскольку чистоплотность является компонентой совершенства современной личности, а таковая ранее всего оформилась у итальянцев; также и то обстоятельство, что они были богатейшей нацией тогдашнего мира, говорит скорее в пользу этого, чем против. Доказательств, разумеется, получено никогда не будет, и если говорить о первенстве в отношении предписаний чистоплотности, то в качестве самых старых ее примеров можно указать на средневековую рыцарскую поэзию. Как бы то ни было, наверняка можно сказать то, что здесь усиленно подчеркивается всесторонняя опрятность некоторых выдающихся представителей возрождения, особенно за столом⁴¹, а в качестве воплощения грязи всяческого рода в Италии фигурировал немец⁴². Из Джовио мы узнаем, что за неопрятные привычки усвоил Массимилиано Сфорца во время своего германского воспитания, и насколько сильно они бросались в глаза⁴³. Замечательно при этом то, что по крайней мере в XV в. гостиничные услуги попали в руки главным образом немцам⁴⁴, которые обслуживали преимущественно римских паломников. Однако в процитированном высказывании речь, видимо, идет преимущественно о сельской местности, поскольку крупных городах ведущее место зарезервировали за собой известные итальянские предприятия⁴⁵. Нехватка сносных постоялых дворов в сельской местности объяснялась также необеспеченной безопасностью.

К первой половине XVI в. относится тот курс хороших манер, который был издан Джованни делла Каза, флорентийцем по происхождению, под названием «II Galateo». Здесь содержится не только предписание чистоплотности в узком смысле слова, но и искоренение тех привычек, которые мы обыкновенно называем «неприличными», причем делается это с такой же непреклонной уверенностью, с какой моралист говорит о выс­

==246

ших нравственных законах. В прочих литературах этот вопрос рассматривается в меньшей степени со стороны систематической, но скорее опосредствованно, на примере внушающих ужас изображений всякого рода хамства⁴⁶.

Но и вообще «Галатей» представляет собой красиво и с душой написанное наставление как в образцовом стиле жизни, так и по части деликатности и такта вообще. Еще и теперь люди всех сословий могут его прочесть с большой для себя пользой, а что касается вежливости, старая Европа почти не продвинулась дальше содержащихся здесь предписаний. Поскольку такт свойство души, у всех народов он с самого начала всякой культуры прирожден некоторым людям, другие же приобретают его посредством приложения волевых усилий, однако первыми его признали как общезначимую общественную обязанность и отличительный знак образованности и воспитанности итальянцы. Да и сама Италия сильно изменилась за прошедшие двести лет. Явно ощущается, что для приличного итальянского общества осталось позади время скверных шуток, burle и beffe⁴²⁸* (с. 101 сл.), которыми могли обмениваться знакомые и полузнакомые люди⁴⁷, что нация выходит за стены своих городов и усваивает космополитически-нейтральную вежливость и предусмотрительность. О положительной общественной жизни в собственном смысле речь пойдет ниже.

Вообще в XV и начале XVI в. все формы внешнего существования оказались в Италии утонченными и облагороженными, как ни у какого другого народа в мире. Уже в отношении части той совокупности малых и больших приспособлений, которые составляют вместе современный уют и комфорт, может быть доказано, что впервые они встречаются в Италии. Езда в экипажах по прекрасно вымощенным улицам итальянских городов⁴⁸ имела большое распространение, в то время как в прочих странах люди передвигались пешком и верхом, а если ездили в экипажах, то делали это вовсе не для удовольствия. Относительно мягких и упругих кроватей, изысканных ковров на полу, туалетных принадлежностей, о которых больше нигде и не слыхали, нам становится известно прежде всего от авторовновелл⁴⁹. Зачастую особо подчеркивается количество и тонкость белья. Многое в этой сфере принадлежит уже к области искусства: мы бываем поражены, убеждаясь во всесторонности его облагораживающего воздействия на роскошь, ибо искусство непросто украшает великолепными сосудами тяжелый буфет или легкую этажерку, стены — подвижной пышностью гобеленов, а десерт - бесконечно разнообразными фигурными сладостями,

==247

но и изумительным образом полностью перемещает в свою сферу все столярные работы. Вся Западная Европа пыталась в эпоху позднего средневековья, насколько хватало средств, идти по тому же пути, однако частью то были по-детски аляповатые безделки, частью же они были скованы односторонним готическим декоративным стилем, в то время как Возрождение движется здесь совершенно свободно, решает всякую задачу, проникая в ее смысл, и работает на куда более широкий круг участников и заказчиков. В том же следует усматривать причину легкой победы, одержанной в течение XVI в. итальянскими декоративными формами всякого рода над северными, хотя были здесь и другие, более важные причины общего характера.

***

Высокое развитие общественной жизни, возникающей здесь как произведение искусства, как высшее и сознательное творение жизни народа, имеет свою важнейшую предпосылку и основание в языке. Во времена высшего расцвета средневековья западноевропейская знать пыталась утвердить как в повседневном общении, так и в поэзии «учтивый» язык. В Италии, где диалекты разошлись друг от друга весьма далеко уже очень рано, в XIII в. также существовал так называемый «curiale», язык, общий как для дворов, так и для придворных поэтов. Решающий вес имело здесь то обстоятельство, что язык этот вполне сознательно старались сделать языком всех образованных людей, а также языком письменности. Такая цель открыто провозглашается во введении к составленной еще до 1300 г. «Сотне старинных новелл». И действительно, язык явно рассматривается здесь в качестве освободившегося из-под власти поэзии: выше всего ставится просто отчетливое и исполненное духовности изящное выражение в форме кратких высказываний, изречений и ответов. Все это окружается здесь таким благоговением, какое можно встретить только у греков и арабов: «Как много людей зацелую прожитую ими жизнь не оказались ни разу не способны на bel parlare⁴²⁹*!»

Однако дело, о котором здесь шла речь, было тем более нелегким, чем усерднее, причем с разных сторон, начинали к нему подходить; В гущу этой борьбы нас вводит Данте; его сочинение «Об итальянском языке»⁵⁰ является первой аргументированной работой по современному языку. Последовательность ее мыслей и ее результаты относятся к истории языкоз­

==248

нания, где за нею на вечные времена закреплено выдающееся место. Нам же необходимо констатировать лишь то, что, должно быть, еще задолго до написания этого сочинения язык стал здесь важным вопросом повседневной жизни, что все диалекты обследовались с позиций партийных пристрастий и предпочтений и что рождение всеобщего идеального языка проходило в тяжких муках.