Глава III Возрождение античности. 2 page

Флорентиец Николо Никколи^{33 246}*, член кружка ученых друзей, собравшихся вокруг старшего Козимо Медичи²⁴⁶*, пустил все свои средства на приобретение книг; в конце концов, когда у него самого больше ничего не осталось, Медичи предоставляли ему любые средства, в которых он нуждался для этих целей. Ему мы обязаны полным текстом Аммиана Марцеллина, сочинением Цицерона «Об ораторе» и многим другим. Он подвиг Козимо на приобретение великолепнейшего экземпляра Плиния из одного монастыря в Любеке. Со щедрой доверчивостью он одалживал свои книги, а также позволял людям читатьих у него дома столько, сколько они хотели, после чего беседовал с ними о прочитанном. Собрание Никколи, 800 томов, оцененных в 6000 золотых гульденов, поступило после его смерти при посредничестве Козимо в монастырь Сан Марко на условии сохранения доступа к нему общественности.

Из двух великих разыскателей книг, Гварино и Поджо, после-дний³⁴, как известно, отчасти по поручению Никколи, развивал кипучую деятельность в южно-немецких монастырях, делая это в связи с собором в Констанце. Там им были обнаружены шесть речей Цицерона и первый полный текст Квинтилиана²⁴⁷* - СенГалленский, теперь Цюрихский, кодекс. За 32 дня Поджо его полностью переписал, притом чрезвычайно красивым почерком. Он смог значительно дополнить Силия Италика²⁴⁸*, Манилия²⁴⁹*, Лукреция, Валерия Флакка²⁵⁰*, Аскония Педианского²⁶¹*, Колумеллу²⁵²*,Цельса^263*, Авла Геллия²⁶⁴*, Стация и многих других. Вместе с Ле-онардо Аретино Поджо выявил еще 12, теперь уже последних пьес Плавта, а также речи Цицерона против Верреса.

Руководствуясь чувством античного патриотизма, знаменитый грек кардинал Виссарион³⁵, подвергаясь тягчайшим лишениям, собрал 600 манускриптов как языческого, так и христианского со-держания, и разыскивал теперь надежное место, в котором он мог бы их сохранить, с тем чтобы его несчастная родина, если она когда-либо освободится, смогла вновь обрести свою утраченную литературу. Венецианская синьория (с. 54) заявила о своей готовности построить подходящее помещение, и еще до сих пор в библиотеке св. Марка хранится часть этих сокровищ³⁶.

За возникновением знаменитой библиотеки Медичи стоит своя совершенно особая история, входить в подробности которой мы теперь не можем. Главным собирателем у Лоренцо Великолепного был Иоанн Ласкарис²⁶⁵*. Как известно, после разграбления 1494

==123

г. собрание должно было вновь, книга за книгой, восстанавливаться кардиналом Джованни Медичи (Львом X).

Библиотека Урбино³⁷ (ныне в Ватикане) была всецело создана великим Федериго да Монтефельтро (с. 36), который начал собирать книги еще мальчиком, а впоследствии постоянно содержал в разных местах от 30 до 40 scritton²⁵⁶* и за все время истратил на это свыше 30000 дукатов. Собрание этой библиотеки было весьма систематически продолжено и дополнено, главным образом с помощью Веспасиано, и то, что рассказывает об этом он сам, особенно примечательно, поскольку являет собой картину идеальной библиотеки этого времени. К примеру, в Урбино имелись каталоги Ватиканской библиотеки, библиотеки Сан Марко во Флоренции, библиотеки Висконти в Павии и даже каталог библиотеки Оксфорда. На их основании можно было с гордостью обнаружить, что по полноте сочинений отдельных авторов библиотека Урбино многократно превосходила их всех. Если говорить в целом, перевес был, быть может, на стороне средневековья и теологии: здесь имелся полный Фома Аквинский, полный Альберт Великий²⁵⁷*, полный Бонавентура^258* и пр. Но вообще библиотека эта была чрезвычайно разносторонней и содержала, например, все какие только возможно было достать сочинения по медицине. Среди «mоderni»²⁵⁹* в числе первых значились великие писатели XIV в., прежде всего Данте и Боккаччо; за ними следовали 25 отобранных гуманистов, представленных всеми их итальянскими и латинскими сочинениями, а также вообще всем, что они перевели. Среди греческих рукописей значительное преобладание было за отцами церкви, однако и из классики здесь среди прочего значились одинза другим: все сочинения Софокла, все сочинения Пиндара, все сочинения Менандра. Что касается последнего, то речь, очевидно, идет о кодексе, который исчез из Урбино очень рано, в противном случае филологи уже вскоре издали бы его.

Также мы можем составить себе представление, каким образом возникали тогда рукописи и библиотеки. Непосредственная покупка древнего манускрипта, который бы содержал редкий или единственный полный текст древнего автора была, естественно, редким подарком судьбы и на такую возможность рассчитывать не приходилось. Первое место среди переписчиков и почетное звание scrittori в собственном смысле слова приобретали люди, знавшие греческий язык. Были они всегда немногочисленны, и труд их щедро оплачивался³⁹. Прочие, copisti в собственном смысле, были частью работники, только этим и жившие, а частью - бедные ученые, нуждавшиеся в дополнительном заработке. Замечательно, что во времена Николая V

==124

переписчиками в Риме были преимущественно немцы и французы⁴⁰, по всей вероятности, люди, о чем-либо ходатайствовавшие перед курией, которые должны были откуда-то добывать деньги на свое пребывание здесь. Когда, к примеру, Козимо Медичи пожелал срочно заложить библиотеку для своего любимого поместья Бадии под Фьезоле, он вызвал к себе Веспасиано и получил от него совет: отказаться от покупки наличных в запасниках книг, поскольку то, что желательно бывает купить, в запасниках отсутствует, но разместить заказы на переписку. После этого Козимо заключил с ним соглашение о размере поденной оплаты, Веспасиано же нанял 45 писцов и представил за 22 месяца 200 готовых томов⁴¹. Указатель, на основании которого осуществлялась работа, Козимо получил из рук самого Николая V⁴². (Разумеется, церковная литература, и партии для церковного хора далеко превосходили по объему все остальное.)

Рукописи выполнялись тем изящным новоитальянским письмом, начало которого относится еще к XIV в. Когда смотришь на книгу, относящуюся к этому времени, уже сам вид этого письма доставляет наслаждение. Папа Николай V, Поджо, Джанноццо Манетти²⁶⁰*, Николо Никколи и другие знаменитые ученые были сами прирожденные каллиграфы, и потому они требовали одного лишь во всех отношениях прекрасного и мирились только с ним одним. Также и все прочее оформление книги, даже в том случае, когда здесь не имелось никаких миниатюр, носило печать чрезвычайно тонкого вкуса, что особенно доказывают кодексы Лауренцианской библиотеки с их легкими линейными заставками в начале и конце. Материалом для книг служил, если она выполнялась для важных господ, исключительно пергамент, переплет же, будь то в Ватиканской библиотеке или в библиотеке Урбино, делался из карминно-красного бархата с серебряными застежками. Вполне понятно, что при таком настроении умов, когда благоговение перед содержанием книги было желательно по мере сил обнаружить в ее оформлении, внезапно появившиеся печатные книги натолкнулись поначалу на сопротивление. Федериго да Урбино «стыдился бы» иметь печатную книгу⁴³.

Однако утомленные переписчики (не те, что зарабатывали перепиской на жизнь, но многочисленные люди, вынужденные переписывать книгу для того, чтобы ею обладать) ликовали по поводу немецкого изобретения⁴⁴. Вскоре оно стало применяться в Италии для размножения сначала римских авторов, а затем также и греческих (причем долгое время в этих целях оно применялось исключительно здесь), и все же дело подвигалось далеко не

==125

так скоро, как можно было ожидать, учитывая всеобщий энтузиазм по поводу этих сочинений. На протяжении некоторого времени формируются начала современных отношений авторов и издательств⁴⁶, а при Александре VI возникает предварительная цензура, поскольку ныне становится совсем не так легко уничтожить книгу, как этого еще смог добиться Козимо от Филельфо⁴⁶.

То, каким образом мало-помалу, в связи с прогрессом в изучении языков и античности вообще, формировалась теперь критика текста, в столь же малой степени лежит в поле зрения данной книги, как и история учености вообще. Нам следует заниматься не самим знанием, которым обладали итальянцы, новоспроизведением античности в литературе и жизни. Однако да будет нам все же дозволено сделать еще одно замечание в отношении исследований как таковых.

Греческая ученость была сосредоточена преимущественно во Флоренции и вообще характерна в основном для XV и начала XVI в. Движение, начало которому было положено Петраркой и Боккаччо⁴⁷, как следует думать, не простиралось далее сочувствия со стороны нескольких воодушевленных дилетантов. С другой стороны, в 1520-е годы, по мере вымирания колонии ученых греческих беженцев, пресеклись и исследования в области греческого языка вообще⁴⁸, так что истинным везением было то, что за это время овладеть им удалось северянам (Эразму, Этьенам²⁶¹*, Бюде²⁶²*). Колония эта была основана Мануилом Хрисолором²⁶³* и его родственником Иоанном, а также Георгием Трапезундским, затем приблизительно около момента падения Константинополя и после него сюда прибыли Иоанн Аргиропуло^264*, Теодор Газа²⁶⁵*, Дмитрий Халкондил²⁶⁶*, вырастивший настоящими греками своих сыновей Теофила и Василия, Андроник Каллист, Марк Мусурос²⁶⁷* и семейство Ласкарис²⁶⁸*, а также несколько других. Однако со времен завершения покорения Греции турками не произошло выдвижения поросли новых ученых мужей, за исключением сыновей беглецов и, быть может, одного-двух кандиотов²⁶⁹* и киприотов. То, что теперь, приблизительно около времени кончины Льва X, начался также упадок исследований и в области греческого языка как такового, отчасти имело причиной общую перемену в умонастроениях⁴⁹, а кроме этого, и относительное пресыщение содержанием классической литературы. Разумеется, совпадение этой тенденции с вымиранием ученых греков также не является чем-то случайным. Если в оценке уровня изучения греческого языка самими итальянцами принять за точку отсчета момент около 1500 г., то это была эпоха, когда оно достигло высшего расцве­

==126

та: тогда учились разговаривать по-гречески люди, которые полстолетия спустя, уже будучи стариками, все еще обладали такой способностью, например папы Павел III и Павел IV⁵⁰. Разумеется, однако, для такой степени овладения предметом было необходимо общение с природными греками.

За пределами Флоренции платные учителя греческого языка почти постоянно имелись в Риме и Падуе, в Болонье же, Ферраре, Венеции, Перудже, Павии и других городах они, по крайней мере, появлялись время от времени⁵¹. В области греческого языка бесконечно велики заслуги, числящиеся за типографией Альдо Мануччи в Венеции, где впервые были напечатаны по-гречески наиболее важные и объемистые авторы. При этом Альдо постоянно рисковал своим состоянием: то был издатель и типограф, каких поискать за всю историю издательского дела во всем мире.

Хотя бы парой слов следует здесь упомянуть и то, что помимо классических исследований довольно значительное место завоевала в Италии также и ориенталистика. То, что Джанноццо Манетти⁵², великий флорентийский ученый и государственный деятель (1459 г.), выучил древнееврейский язык и вообще познал всю иудейскую ученость, было связано с догматической полемикой с евреями. Его сын Аньоло должен был с детства изучать латинский, греческий и еврейский языки. Сам папа Николай V поручил Джанноццо сделать новый перевод полной Библии, поскольку бытовавшие в филологических кругах этого времени настроения склонялись к тому, чтобы отказаться от Вульгаты⁵³. Да и помимо них еще задолго до Рейхлина²⁷⁰* находилось немало гуманистов, включавших в круг своих занятий также и еврейский язык, а Пико делла Мирандола обладал талмудистской и философской ученостью образованного раввина. Потребность в изучении арабского языка создала прежде всего медицина, которая более не могла удовлетворяться старинными латинскими переводами великих арабских врачей. Внешним же поводом для этого явились венецианские консульства на Востоке, при которых состояли итальянские врачи. Иеронимо Рамузио, венецианский врач, переводил с арабского и умер в Дамаске. Андреа Монгаджо из Беллуно⁵⁴ долгое время оставался в Дамаске ради Авиценны²⁷¹*. Он выучил арабский язык и исправил текст своего автора; венецианское правительство назначило его преподавать этот предмет в Падуе.

Прежде чем перейти к рассмотрению воздействия, оказывавшегося гуманизмом как таковым, нам следует еще немного задержаться на Пико. То был единственный человек, отважив­

==127

шийся на то, чтобы во всеуслышание и с большой настойчивостью отстаивать науку и истину всех времен, выступая против одностороннего возведения античности на недосягаемый пьедестал⁵⁵. Он ценит содержательную сторону не только Аверроэса²⁷²* и еврейских исследователей, но также и схоластиков средневековья; ему кажется, что он слышит, как они говорят: «Мы будем жить вечно - не в школах педантов, но в кругу мудрецов, где обсуждению подвергается не вопрос о матери Андромахи или о сыновьях Ниобы, но о глубинных основаниях человеческих и божественных вещей. Кто подойдет поближе, заметит, что также и варвары обладают духом (Mercurium), бьющимся не на языке, но в груди». Владея мощным, вовсе не лишенным изящества латинским языком и ясной манерой изложения, Пико с презрением относится к педантическому пуризму и общей завышенной оценке заимствованной формы, особенно когда это связано с односторонностью и ущербом для великой целостной истины в ее существе. На примере Пико возможно видеть, какой высокий взлет изведала бы итальянская философия, когда бы Контрреформация не обезобразила здесь всю высшую духовную жизнь.

Но что это были за люди, соединившие благоговейно почитаемую античность с современностью и превратившие первую в основное содержание современного для них образования?

Это поистине тысячеликая толпа, предстающая нынче в одном, а завтра - в ином облике; однако и в эпохе, и в них самих присутствовало сознание того, что они являют собой новый элемент гражданского общества. В качестве их предшественников возможно рассматривать, прежде всего, тех странствующих клириков XII в., о поэзии которых шла речь выше: тот же самый скитальческий образ жизни, те же свободные и даже более чем свободные воззрения на жизнь и по крайней мере начатки той же «антикизации» поэзии. Однако в противовес всему средневековому, все еще преимущественно духовному образованию, к тому же и находившемуся в руках духовных лиц, ныне на свет появляется новое образование, ориентированное в основном на то, что средневековью предшествовало. Люди, являющиеся его активными проводниками, становятся важными господами⁵⁶, потому что они знают то, что знали древние, потому что они пытаются писать так, как писали древние, потому что они начинают мыслить и едва ли не чувствовать так, как думали и чувствовали древние. Традиция, которой они себя посвящают, воспроизводится в тысяче разнообразных эпизодов.

==128

Нередко приходится слышать сетования авторов Нового времени, жалующихся на то, что ростки несравненно более самостоятельного, по всей видимости, в существе своем итальянского образования, в том виде, как они проявились во Флоренции около 1300 года, были впоследствии полностью заглушены гуманистическими тенденциями⁵⁷. В это время во Флоренции все поголовно умели читать, даже погонщики ослов распевали канцоны Данте, а лучшие из сохранившихся итальянских манускриптов принадлежали первоначально флорентийским рабочим. Тогда-то и стало возможным появление на свет такой популярной энциклопедии, как «Tesoro» Брунетто Латини²⁷³*. В основе же всего этого лежали превосходные личностные свойства, да еще доведенные во Флоренции до совершенства участием в государственных делах, торговлей и путешествиями, но, главным образом, полным отказом от всяческой праздности. В те времена флорентийцы высоко ценились и использовались во всем мире, и не напрасно именно в этом 1300 году папа Бонифаций VIII²⁷⁴* назвал их «квинтэссенцией». Под мощным напором гуманизма эта доморощенная тенденция стала приходить приблизительно с 1400 г. в упадок: начиная с этого времени все стали ждать разрешения всех вопросов от одной лишь античности, по причине чего дали литературе выродиться в сплошное цитирование. Сама утрата Италией свободы также связана с данным аспектом, поскольку эрудиция эта покоилась на порабощении авторитетам, приносила свои суверенные городские права в жертву римскому праву, а потому искала и находила благосклонность сильных мира.

К этим жалобам мы еще будем время от времени возвращаться при оценке истинных масштабов нанесенного ущерба и положительных моментов, его компенсировавших. В настоящий же момент необходимо прежде всего констатировать тот факт, что культура энергичного XIV столетия была уже сама с неотвратимостью направлена на полную победу гуманизма и что именно величайшие деятели чисто итальянского духа были людьми, широко распахнувшими двери перед безудержным увлечением античностью в XV в.

И в первую очередь здесь следует назвать Данте. Когда бы итальянская культура была продолжена рядом гениев его калибра, такие люди, даже в условиях сильнейшей насыщенности античными элементами, смогли бы сохранить в высшей степени своеобразный национальный характер. Однако ни Италия, ни весь Запад в целом не смогли произвести на свет второго Данте, и, таким образом, он был и остается тем, кто впервые

==129

с настойчивостью выдвинул античность на передний план культурной жизни. Хотя Данте и не рассматривает античный и христианский мир в «Божественной комедии» как совершенно равноправные, однако постоянно проводит между ними параллели. Как раннее средневековье сопоставляло типы и антитипы из повествований и картин Ветхого и Нового завета, так и Данте, как правило, соединяет вместе языческий и христианский примеры одного и того же факта⁵⁸. Не следует забывать также и того, что просторы христианской фантазии и христианской истории были хорошо изведаны, в то время как мир античный был сравнительно неизвестным, многообещающим и будящим воображение, что в условиях поголовного участия в нем общества гарантировало ему перевес, когда не стало обеспечивавшего баланс между ними Данте.

В умах большинства живущих ныне людей Петрарка существует в качестве великого итальянского поэта, в то время как слава, которой он пользовался у современников, была в гораздо большей степени связана с тем, что он как бы олицетворял в своей личности античность, подражал всем жанрам латинской поэзии и писал письма, которые, являясь исследованиями по отдельным вопросам античности, имели недоступную нашему разумению, но для этого лишенного учебников времени очень понятную ценность.

Чрезвычайно схожим образом обстоит дело с Боккаччо: на протяжении 200 лет слава его гремела по всей Европе в связи с его мифографическими, географическими и биографическими компилятивными работами на латинском языке, еще до того, как по ею сторону Альп стало известно о его «Декамероне» хоть сколько-нибудь поподробнее. В одном из этих сочинений, «Degenealogia Deorum»²³⁵*, в книгах 14-й и 15-й, содержится достойное нашего внимания дополнение, в котором Боккаччо рассматривает вопрос относительно положения, занимаемого молодым гуманизмом по отношению к своему собственному столетию. Мы не должны обманываться тем, что он постоянно говорит об одной только «поэзии», поскольку при ближайшем рассмотрении можно заметить, что Боккаччо имеет в виду вообще всю духовную деятельность поэта филолога⁵⁹ в целом. Вот с ее врагами и ведет он непримиримейшую борьбу: с распущенными невеждами, знающими толк только в кутежах и беспутстве; с теологами софистами, которым Геликон, кастальский ключ и Фебова роща представляются сущей нелепицей; с алчными юристами, почитающими поэзию за нечто излишнее, поскольку за нее не платят денег; и, наконец, с (описанными

К оглавлению

==130

иносказательно, однако вполне узнаваемыми) нищенствующими монахами, которые охотно сокрушаются по поводу язычества и безнравственности⁶⁰. За этим следует позитивная защита, похвала поэзии, а именно ее глубокого, подчас аллегорического смысла, некоторой вполне оправданной затемненности, которая должна служить средством устрашения тупого ума невежд. И наконец, автор оправдывает новое отношение, занимаемое эпохой в отношении язычества вообще, явно ссылаясь при этом на свои ученые труды⁶¹ Ведь необходимость в ином, нежели теперешнее, отношении существовала тогда, когда древняя церковь вынуждена была обороняться от язычников. Но теперь - хвала Исусу - истинная религия укрепилась, все язычество искоренено и торжествующая церковь завоевала неприятельский лагерь. Ныне нам возможно рассматривать и разбирать язычество почти (fere) безо всякой опасности. Это тот же самый аргумент, что выдвигало в свою защиту и все Возрождение.

Таким образом, на свет явилось здесь нечто новое, а с ним и новая группа людей, бывших представителями этого явления. Совершенно бесплодны споры относительно того, не должно ли было это новое явление замереть в своем победоносном шествии, сознательно себя ограничить и сохранить определенные права первенства за чисто национальным духом Ни в чем не были тогда люди так убеждены, как в том, что именно античность и составляет высшую славу итальянской нации.

Чрезвычайно характерной для этого первого поколения поэтов филологов была одна символическая церемония, которая не пресеклась еще и в XV XVI вв, но лишилась здесь своего высшего патетического выражения, мы говорим об увенчании поэта лавровым венком. Начало церемонии теряется в глубинах средневековья, а положения строгого ритуала она так никогда и не достигла, то была общественная демонстрация, обнаруживаемый явно всплеск литературного воодушевления⁶² и уже по этой причине нечто зыбкое. Например, у Данте, можно думать, с ней была связана идея некоего полурелигиозного посвящения: он желал собственноручно увенчать себя венкомнад купелью СанДжованни, где был крещен он сам, как и тысячи других флорентийских детишек⁶³. Со своей славой он мог, говорит его биограф, принять лавры в каком угодно месте, однако желал, чтобы это произошло только у него на родине, и по этой причине умер неувенчанным. В дальнейшем мы здесь узнаем, что до той поры обычай этот не был в ходу и было принято считать, что римляне переняли его у греков. Несомненно,

==131

что ближайшая к нему реминисценция действительно брала свое начало в устроенных по греческому образцу на Капитолии состязания кифаристов, поэтов и других художников, которые со времени» Домициана торжественно справлялись каждые пять лет и возможно, на некоторое время пережили гибель Римской империи. Однако, поскольку нелегко было отыскать второго такого поэта, кто, подобно Данте, отважился бы короновать сам себя возникал вопрос о том, кто возьмет на себя функцию присуждающего венок органа Альбертино Муссато (с. 95) был увенчан около 1310 года в Падуе епископом и ректором университета. Относительно права на то, чтобы увенчать Петрарку (1341 г), спорили Парижский университет, ректором которого был как раз в это время уроженец Флоренции, и римские городские власти; что же до назначившего самого себя его экзаменаторов короля Роберта Анжуйского²⁷⁶*, то он с удовольствием перенес бы церемонию в Неаполь. Однако Петрарка предпочел всему этому увенчание римским сенатором на Капитолии. И в самом деле, на протяжении некоторого времени этот венок оставался честолюбивой целью многих: в качестве таковой он привлекал, например, Якоба Пицингу, видного сицилийского чиновника⁶⁴. Однако в Италии в это время появился Карл IV, который доставлял себе удовольствие тем, что угождал церемониями тщеславным людям и бездумным массам. Основываясь на том измышлении, что увенчание поэтов было некогда уделом древних римских императоров, а потому ныне по праву принадлежит ему, он увенчал в Пизе флорентийского ученого Дзаноби делла Страда⁶⁶, к большому неудовольствию Боккаччо (см. ук. место), не желавшего признавать этот laurea pisana277 за полноценный.И в самом деле, возможно было задаться вопросом, с какой стати этот полуславянин брал на себя функции судьи в отношении достоинств итальянских поэтов. Однако и позже разъезжающие по Италии императоры увенчивали отдельных поэтов, в стороне от чего в XV в не пожелали оставаться также и папы и прочие правители, пока наконец место и обстоятельства вообще не утратили здесь какое-либо значение. Во времена Сикста IV Академия⁶⁶ Помпония Лета²⁷⁸*поисуждала венок от своего имени. Флорентийцам хватило такта чтобы увенчивать своих знаменитых гуманистов, однако делалось это лишь посмертно. Так были увенчаны Карло Аретино²⁷⁹* и Леонардо Аретино, хвалебную речь, посвященную первому из них перед всем народом, в присутствии членов совета произносил Маттео Пальмьери²⁸⁰*, посвященную же второму - Джанноццо Манетти. Ораторы стояли в головах носи­

==132

лок, на которых, укутанное в шелковые драпировки, было выставлено тело усопшего⁶⁷.Кроме того, Карло Аретино был почтен еще и надгробием (в Санта Кроче), великолепнейшим памятником вообще всего Возрождения.

***

Воздействие античности на образование, о чем пойдет у нас речь впредь, прежде всего предполагало, что гуманизм должен был овладеть университетами. Это действительно произошло, однако не в том масштабе и не с теми последствиями, которые возможно было предвидеть.

Большинство итальянских университетов⁶⁸ достигли настоящего расцвета лишь тогда в XIII и XIV вв., когда растущее благосостояние потребовало также возрастания заботы об образовании. Поначалу чаще всего здесь имелось лишь три профессуры церковного и светского права и медицины, со временем сюда добавились один риторик, один философ и один астроном, последний, как правило, хотя и не всегда, был то же самое, что астролог. Оплата труда разнилась чрезвычайно в некоторых случаях профессора даже премировались определенной суммой сразу. С подъемом образования разгоралось соперничество, так что университеты старались переманить друг у друга знаменитых учителей. При таких обстоятельствах были времена, когда Болонья вынуждена была половину своих государственных доходов (20 000 дукатов) расходовать на университет. Как правило, в университет приглашали лишь на время⁶⁹, и даже на один семестр, так что преподаватели должны были вести бродячую жизнь, как актеры. Однако иногда ученые занимали кафедры пожизненно. В некоторых случаях бралось обещание, что ученый не будет преподавать более ни в каком месте. Кроме того, существовали также и неоплачиваемые, добровольные учителя.

Из всех перечисленных вакансий гуманисты нацеливались, разумеется, преимущественно на место профессора риторики, однако вопрос о том, сможет ли данный гуманист выступать также в качестве юриста, медика, философа или же астронома, целиком и полностью зависел от того, насколько велика была степень освоения им сведений из области античности.Как состояние самих наук, так и внешнее положение преподавателей было еще чрезвычайно неустоявшимся.Так, не следует упускать из виду то обстоятельство, что жалованье и реальные выплаты отдельным юристам и врачам намного превосходили

==133

то, что доставалось остальным (первые, главным образом, получали деньги в качестве видных консультантов по вопросам притязаний и процессов содержавших их государств). В Падуе в XV в. встречается жалованье юриста в 1000 дукатов⁷⁰, а одному знаменитому врачу предлагали жалованье в 2000 дукатов и право практики⁷¹ (до того он получал в Пизе 700 золотых гульденов). Когда юрист Бартоломео Сочини²⁸¹*, профессор в Пизе, принял от Венеции назначение в Падую и хотел выехать туда, флорентийское правительство его задержало и соглашалось освободить лишь под залог в 18 000 золотых гульденов⁷².Уже в силу такого соотношения цен на различные специальности можно понять, что известные филологи проявляли себя как юристы и врачи; с другой стороны, постепенно оформлялась та тенденция, что всякий ученый, желавший что-либо собой представлять в любой области должен был в большой степени проникнуться гуманистическим духом. В скором времени мы еще вернемся к отдельным отличавшимся широким охватом видам практической деятельности гуманистов.

Однако приглашение на работу филолога как такового, пусть даже в отдельных случаях это было связано с довольно приличными окладами⁷³ и побочными доходами, являлось, вообще говоря, делом преходящим и непостоянным, так что один и тот же человек мог трудиться в целом ряде заведений. Очевидно, смена лиц приветствовалась, и от каждого ждали какой-то новизны, что легко понятно в случае науки, находившейся еще в процессе становления, т. е. в большой степени зависевшей от личностей. Кроме того, не во всех случаях можно было положительно утверждать, что преподаватель, читающий курс по античным авторам, действительно принадлежит к университету соответствующего города при легкости, с которой преподаватели появлялись и уходили, при большом числе мест, которыми возможно было располагать (в монастырях и пр.), вполне могло хватить одного лишь частного преподавания. В те самые первые десятилетия XV столетия⁷⁴, когда Флорентийский университет достиг своего высшего блеска, когда в аудитории здесь набивались придворные Евгения IV, а возможно, уже и Мартина V, когда Карло Аретино и Филельфо читали курсы друг с другом по очереди, во Флоренции существовал не только второй почти полный университет у августинцев в Сан Спирито, не только целое объединение ученых у камальдуленцев в Анджели, но еще и видные горожане, просто как частные лица, собирались вместе или же поодиночке и устраивали чтение филологических или философских курсов для себя и других Фило­