Сальвадор Дали Доменеч 6 page

Все мы понимали, что важнее всего предоставить возможность дару Сальвадора свободно развиваться. Он рос, менялся от картины к картине. И вскоре от чистого кубизма вернулся к пейзажам, но они стали другими – выверенными кубизмом.

Едва брат увлекся графикой, как тут же в доме появилось все необходимое для занятий, включая станок. И, естественно, отец сразу же пригласил сеньора Нуньеса, первого учителя Сальвадора (не только прекрасного рисовальщика, но и умелого гравера), обучать сына техническим тонкостям.

Отец сделал для будущности Сальвадора очень много. Но как жаль, что не всем его планам суждено было осуществиться. Обиднее всего, что не состоялось путешествие в Италию, о котором мы столько мечтали. Виной тому сюрреализм и худшая из бед, принесенных им нашей семье, — разрыв наших душевных связей с Сальвадором.

На Пасху* к нам должен был приехать друг Сальвадора, с которым мы еще не были знакомы, — Федерико Гарсиа Лорка. Мы решили провести праздники в Кадакесе, а не в Фигерасе, подумав, что и ему Кадакес больше придется по душе. Так и случилось.

Мы с тетушкой и отцом отправились в Кадакес заранее — прибраться в доме, где никто не жил целую зиму. А Сальвадор и Федерико приехали перед самым праздником, к обеду. Такси остановилось перед террасой. В официальных представлениях не было нужды:

— Это мой друг Федерико, я вам о нем говорил.

И все. Брат показал Федерико его комнату, и вскоре мы сели за стол. Не помню, о чем мы говорили за обедом, помню одно: весь обед мы хохотали. К десерту казалось, что мы знакомы целую вечность.

Кофе мы пили на террасе, под эвкалиптом. Федерико изумила красота пейзажа, и он все повторял, что Ампурдан напоминает ему Гранадскую долину. Но еще сильнее поразил его Кадакес. Он говорил: “Здешний пейзаж сиюминутен и вечен, и притом без изъяна”. А когда в сумерки мы с ним отправлялись на ежевечернюю прогулку к оливковой роще, ему казалось, что мы идем по Святой земле... Это о наших оливковых рощах он потом написал:

Как хороши оливы Кадакеса!

Сонм белых тел и сумеречных душ...

Перевод А. Гелескула.

Мы сразу полюбили Федерико. И когда Сальвадор сказал, что его друг сочинил пьесу, Федерико объявил, что хотел бы прочитать ее нам, потому что с нами он “сразу почувствовал себя просто и хорошо”. И вот в тишине, исполненной напряженного ожидания, в гостиной нашего дома в Кадакесе, у статуи Богоматери, улыбавшейся нам из ниши, затянутой зеленым шелком, он начал читать “Мариану Пинеду”.

А когда кончил, мы были потрясены. Отец в неописуемом восторге кричал, что Лорка — величайший поэт нашего времени. У меня в глазах стояли слезы. А Сальвадор, с торжеством поглядывая на нас, словно спрашивал: “Ну? Что я вам говорил?!” И, удовлетворенный увиденным, улыбался другу, а Федерико, смущенный и радостный, в сотый раз повторял слова благодарности.

С этого дня отец принял Федерико в свое сердце — он стал ему вторым сыном. И Федерико ответил ему глубокой привязанностью. Он знал, что у нас он — в родном доме, а не в гостях.

Гарсиа Лорка был невысок и казался приземистым, даже неуклюжим. На его простом, на редкость живом и умном лице с крупными, далеко не изысканными чертами мне запомнилось характерное, часто виденное выражение какой-то неясной тревоги. Таким я помню его в обыденной жизни. Но стоило Федерико оказаться в своей стихии, он совершенно преображался. Стоило Федерико взять в руки гитару, начать петь или читать стихи, как движения его становились легки и изящны, а в очертаниях лица, в глазах, в рисунке губ проступала дотоле скрытая гармония. И не было человека, не подвластного его обаянию. Федерико преображался — и преображалось все вокруг. Так светится изнутри озеро, когда по его глади скользит, отражаясь в воде, лебедь.

Федерико со всеми держался просто. Конечно, цену он себе знал, но заносчивости, свойственной моему брату, был начисто лишен. Но — тоже в отличие от брата — Федерико отличался поразительной устойчивостью к влияниям. Никто не мог заставить его переменить мнение, если речь шла о важных вещах, ни за что и никогда — Федерико оставался при своем.

По возвращении в Фигерас отец, заручившись согласием Федерико, пригласил друзей нашего дома на чтение “Марианы Пинеды”. (Все были восхищены и от души поздравляли автора.) А накануне отъезда Федерико отец устроил прощальный вечер и пригласил оркестр сыграть в честь нашего гостя сарданы Пепа Вентуры. Федерико прежде никогда их не слышал, и сарданы произвели на него сильное впечатление. Помню тот вечер во всех подробностях.

Доносившаяся издалека плакучая мелодия теноры наводила печаль. Разлука еще только близилась, а мы уже строили планы насчет возвращения Федерико. И договорились, что я обязательно сошью ему матроску*, точно такую, какие носят у нас в Кадакесе моряки, только отделка будет не синяя, как у всех, а красная, как хочется Федерико. Этот разговор о пустяке вселил в нас уверенность в его скором возвращении. А сардана тем временем то накатывала волной, то замирала. Ясная, чистая мелодия баюкала весеннюю ночь.

Мы еще долго бродили по бульвару, смотрели, как пляшут сардану. И легкий ветерок, налетая, словно бы обещал, что разлука будет недолгой, что скоро мы встретимся вновь — там же, в нашем доме у моря, и время, по которому мы заранее тосковали, — оно ведь еще не кончилось! — начнется снова...

В нашей семье всегда очень любили сарданы Пепа Вентуры. У мелодий Вентуры, не говоря уже об их высоких художественных достоинствах, есть особое свойство — они всегда волнуют душу, пробуждая самые давние, глубокие воспоминания. Иногда и сам не знаешь, что напомнила тебе песня, просто чувствуешь, как кольнула сердце старинная незабытая печаль — а ты и не подозревал, что она жива! Мы знали слова почти всех сардан (а это, надо сказать, большая редкость — их не часто поют). Сарданы были страстью нашего отца, и эта любовь передалась нам по наследству.

В нашем доме в обитом бархатом футляре долго хранилась реликвия — тенора самого Пепа Вентуры. Но отец в конце концов решил, что такая драгоценность не может принадлежать частному лицу — ее должен видеть всякий, кто пожелает, и потому отец передал тенору Пепа Вентуры в дар барселонскому Музею Музыки. Хорошо помню тот день, когда за ней приехали Фольш-и-Торрес и Борральерас.* Я достала тенору из футляра, где ей было так уютно, долго держала, разглядывая реликвию в последний раз, и думала, что когда-то ее касались гениальные руки, а через эти круглые дырочки в деревянном корпусе вылетало дыхание Пепа Вентуры, становясь мелодией, родной всякому каталонскому сердцу. То самое дыхание, что, отлетев в смертный час, смешалось с песней...

Как ни жаль было расставаться, я отдала тенору, потому что понимала правоту отцовского решения: этот инструмент должен находиться в Музее Музыки...

Хочу заметить, что пребывание в Ампурдане Федерико Гарсиа Лорки не прошло не замеченным нашей прессой. В одном из еженедельников Фигераса — “Ла Веу дель Эмпорда” за 18 апреля 1925 года — была напечатана следующая заметка: