XII. Первый сон Верочки 2 page

не кричала, а только не выходила из комнаты и потом уехала. А через два дня

после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и

приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна

сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: "я никаких ваших делов

не знаю. Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская купчиха

Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!" Наконец, поругавшись,

поругавшись, статский ушел и больше не показывался. Это видела Верочка,

когда ей было восемь лет, а когда ей было девять лет, Матрена ей

растолковала, какой это был случай. Впрочем, такой случай только один и был;

а другие бывали разные, но не так много.

Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий

рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный

подзатыльник, с замечанием: "глазеешь на церковь, дура, а лба-то что не

перекрестишь? Чать, видишь, все добрые люди крестятся!"

Когда Верочке было двенадцать лет, она стала ходить в пансион, а к ней

стал ходить фортепьянный учитель, - пьяный, но очень добрый немец и очень

хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.

Когда ей был четырнадцатый год, она обшивала всю семью, впрочем, ведь и

семья-то была невелика.

Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так:

"отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела

уродилась, не знаю в кого". Много доставалось Верочке за смуглый цвет лица,

и она привыкла считать себя дурнушкой. Прежде мать водила ее чуть ли не в

лохмотьях, а теперь стала наряжать. А Верочка, наряженная, идет с матерью в

церковь да думает: "к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все

цыганка - чучело, как в ситцевом платье, так и в шелковом. А хорошо быть

хорошенькою. Как бы мне хотелось быть хорошенькою!"

Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у

фортепьянного учителя и в пансионе, а сама стала давать уроки в том же

пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.

Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а

стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, - это была уже третья Матрена,

после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула,

но не всегда, - сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла

Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее {6}.

Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили, что начальник

отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а

начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение, что ему

нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение, что Павел

Константиныч хороший чиновник.

Чем бы это кончилось, неизвестно: но начальник отделения собирался

долго, благоразумно, а тут подвернулся другой случай.

Хозяйкин сын зашел к управляющему сказать, что матушка просит Павла

Константиныча взять образцы разных обоев, потому что матушка хочет заново

отделывать квартиру, в которой живет. А прежде подобные приказания

отдавались через дворецкого. Конечно, дело понятное и не для таких бывалых

людей, как Марья Алексевна с мужем. Хозяйкин сын, зашедши, просидел больше

полчаса и удостоил выкушать чаю (цветочного) {7}. Марья Алексевна на другой

же день подарила дочери фермуар {8}, оставшийся невыкупленным в закладе, и

заказала дочери два новых платья, очень хороших - одна материя стоила: на

одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном

оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна

мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., - ведь

покупки тоже делались при ней, - но ведь и на 100 руб. можно сделать два

очень хорошие платья. Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но

больше всего радовалась тому, что мать, наконец, согласилась покупать

ботинки ей у Королева {9}: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные,

а королевские так удивительно сидят на ноге.

Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему

и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой,

которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления

дочери, все как следует, - этого нечего и описывать, дело известное.

Однажды, после обеда, мать сказала:

- Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз {10} -

поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают.

Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на

тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а

фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет,

видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!

Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая

же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а

браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как

прошел слух про начальника отделения.

Поехали в оперу. После первого акта вошел в ложу хозяйкин сын, и с ним

двое приятелей, - один статский, сухощавый и очень изящный, другой военный,

полный и попроще. Сели и уселись, и много шептались между собою, все больше

хозяйкин сын со статским, а военный говорил мало. Марья Алексевна

вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что

они говорили все по-французски. Слов пяток из их разговора она знала: belle,

charmante, amour, bonheur {красивая, прелестная, любовь, счастье (франц.), -

Ред.} - да что толку в этих словах? Belle, charmante - Марья Алексевна и так

уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour - Марья Алексевна

и сама видит, что он по уши врюхался в amour; а коли amour, то уж,

разумеется, и bonheur, - что толку от этих слов? Но только что же,

сватать-то скоро ли будет?

- Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, - шепчет Марья

Алексевна дочери: - что рыло-то воротишь от них? Обидели они тебя, что

вошли? Честь тебе, дуре, делают. А свадьба-то по-французски - марьяж, что

ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по-французски?

Верочка сказала.

- Нет, таких слов что-то не слышно... Вера, да ты мне, видно, слова-то

не так сказала? Смотри у меня!

- Нет, так: только этих слов вы от них не услышите. Поедемте, я не могу

оставаться здесь дольше.

- Что? что ты сказала, мерзавка? - глаза у Марьи Алексевны налились

кровью.

- Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам

скажу после, почему. - Маменька, - это уж было сказано вслух: - у меня очень

разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!

Верочка встала.

Кавалеры засуетились.

- Это пройдет, Верочка, - строго, но чинно сказала Марья Алексевна; -

походи по коридору с Михайлом Иванычем, и пройдет голова.

- Нет, не пройдет: я чувствую себя очень дурно. Скорее, маменька.

Кавалеры отворили дверь, хотели вести Верочку под руки, - отказалась,

мерзкая девчонка! Сами подали салопы, сами пошли сажать в карету. Марья

Алексевна гордо посматривала на лакеев: "Глядите, хамы, каковы кавалеры, - а

вот этот моим зятем будет! Сама таких хамов заведу. А ты у меня ломайся,

ломайся, мерзавка - я те поломаю!" - Но стой, стой, - что-то говорит зятек

ее скверной девчонке, сажая мерзкую гордячку в карету? Sante - это, кажется,

здоровье, savoir - узнаю, visite и по-нашему то же, permettez - прошу

позволения. Не уменьшилась злоба Марьи Алексевны от этих слов, но надо

принять их в соображение. Карета двинулась.

- Что он тебе сказал, когда сажал?

- Он сказал, что завтра поутру зайдет узнать о моем здоровье.

- Не врешь, что завтра?

Верочка молчала.

- Счастлив твой бог! - однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь

за волосы, - только раз, и то слегка. - Ну, пальцем не трону, только завтра

чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу

завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор... не спущу. Не

пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя

знать.

- Я уж давно перестала плакать, вы знаете.

- То-то же, да будь с ним поразговорчивее.

- Да, я завтра буду с ним говорить.

- То-то, пора за ум взяться. Побойся бога да пожалей мать, страмница!

Прошло минут десять.

- Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же

добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в

утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к

твоей пользе. Веди себя, как я учу, - завтра же предложенье сделает!

- Маменька, вы ошибаетесь. Он вовсе не думает делать предложения.

Маменька! чтО они говорили!

- Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских

напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски

вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить,

и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело.

А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним

говорить, как я тебе велю?

- Да, буду с ним говорить.

- А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя,

что и вы как отец ей приказываете слушаться матери, что мать не станет учить

ее дурному.

- Марья Алексевна, ты умная женщина, только дело-то опасное: не слишком

ли круто хочешь вести!

- Дурак! вот брякнул, - при Верочке-то! Не рада, что и расшевелила!

правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не

рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?

- Конечно, должна; что говорить, Марья Алексевна!

- Ну, так и приказывай как отец.

- Верочка, слушайся во всем матери. Твоя мать умная женщина, опытная

женщина. Она не станет тебя учить дурному. Я тебе как отец приказываю.

Карета остановилась у ворот.

- Довольно, маменька. Я вам сказала, что буду говорить с ним. Я очень

устала. Мне надобно отдохнуть.

- Ложись, спи. Не потревожу. Это нужно к завтрему. Хорошенько выспись.

Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна

молчала, - а чего ей это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка

пошла прямо в свою комнату, сказавши, что не хочет пить чаю, чего стоило

Марье Алексевне ласковым голосом сказать:

- Верочка, подойди ко мне. - Дочь подошла. - Хочу тебя благословить на

сон грядущий, Верочка. Нагни головку! - Дочь нагнулась. - Бог тебя

благословит, Верочка, как я тебя благословляю.

Она три раза благословила дочь и подала ей поцеловать свою руку.

- Нет, маменька. Я уж давно сказала вам, что не буду целовать вашей

руки. А теперь отпустите меня. Я, в самом деле, чувствую себя дурно.

Ах, как было опять вспыхнули глаза Марьи Алексевны. Но пересилила себя

и кротко сказала:

- Ступай, отдохни.

Едва Верочка разделась и убрала платье, - впрочем, на это ушло много

времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним

в руке, вынула серьгу - и опять забылась, и много времени прошло, пока она

вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять

перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей

комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, - едва Верочка легла в

постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая

отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.

- Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь,

мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без

чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!

Странен показался Верочке голос матери: он в самом деле был мягок и

добр, - этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки

Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.

- Кушай, я посижу, посмотрю на тебя. Выкушаешь, принесу другую чашку.

Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит.

Верочка приподнялась на локоть и стала пить. -"Как вкусен чай, когда он

свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен!

Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже

противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как

этот".

- Благодарю вас, маменька.

- Не спи, принесу другую. - Она вернулась с другою чашкою такого же

прекрасного чаю. - Кушай, а я опять посижу.

С минуту она молчала, потом вдруг заговорила как-то особенно, то самою

быстрою скороговоркою, то растягивая слова.

- Вот, Верочка, ты меня поблагодарила. Давно я не слышала от тебя

благодарности. Ты думаешь, я злая. Да, я злая, только нельзя не быть злой! А

слаба я стала, Верочка! от трех пуншей ослабела, а какие еще мои лета! Да и

ты меня расстроила, Верочка, - очень огорчила! Я и ослабела. А тяжелая моя

жизнь, Верочка. Я не хочу, что6ы ты так жила. Богато живи. Я сколько мученья

приняла, Верочка, и-и-и, и-и-и, сколько! Ты не помнишь, как мы с твоим отцом

жили, когда он еще не был управляющим! Бедно, и-и-и, как бедно жили,- а я

тогда была честная, Верочка! Теперь я не честная, - нет, не возьму греха на

душу, не солгу перед тобою, не скажу, что я теперь честная! Где уж, - то

время давно прошло. Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у

вас в книгах написано; там и то написано, что не надо так делать, как со

мною сделали. "Ты, говорят, нечестная!" Вот и отец твой, - тебе-то он отец,

это Наденьке не он был отец, - голый дурак, а тоже колет мне глаза,

надругается! Ну, меня и взяла злость: а когда, говорю, по-вашему я не

честная, так я и буду такая! Наденька родилась. Ну, так что ж, что родилась?

Меня этому кто научил? Кто должность-то получил? Тут моего греха меньше

было, чем его. А они у меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, - и

узнать-то было нельзя, где она - так и не видала ее и не знаю, жива ли

она... чать, уж где быть в живых! Ну, в теперешнюю пору мне бы мало горя, а

тогда не так легко было, - меня пуще злость взяла! Ну, стала злая. Тогда и

пошло все хорошо. Твоему отцу, дураку, должность доставил кто? - я

доставила. А в управляющие кто его произвел? - я произвела. Вот и стали жить

хорошо. А почему? - потому, что я стала нечестная да злая. Это, я знаю, у

вас в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо жить на

свете. А это правда, Верочка! Вот теперь и у отца твоего деньги есть, - я

предоставила; и у меня есть, может и побольше, чем у него, - все сама

достала, на старость кусок хлеба приготовила. И отец твой, дурак, меня

уважать стал, по струнке стал у меня ходить, я его вышколила! А то гнал

меня, надругался надо мною. А за что? Тогда было не за что, - а за то,

Верочка, что не была злая. А у вас в книгах, Верочка, написано, что не

годится так жить, - а ты думаешь, я этого не знаю? Да в книгах-то у вас

написано, что коли не так жить, так надо все по-новому завести, а по

нынешнему заведенью нельзя так жить, как они велят, - так что ж они по

новому-то порядку не заводят? Эх, Верочка, ты думаешь, я не знаю, какие у

вас в книгах новые порядки расписаны? - знаю: хорошие. Только мы с тобой до

них не доживем, больно глуп народ - где с таким народом хорошие-то порядки

завести! Так станем жить по старым. И ты по ним живи. А старый порядок

какой? У вас в книгах написано: старый порядок тот, что6ы обирать да

обманывать. А это правда, Верочка. Значит, когда нового-то порядку нет, по

старому и живи: обирай да обманывай; по любви те6е говор - хрр...

Марья Алексевна захрапела и повалилась.

II

Марья Алексевна знала, что говорилось в театре, но еще не знала, что

выходило из этого разговора.

В то время как она, расстроенная огорчением от дочери и в расстройстве

налившая много рому в свой пунш, уже давно храпела, Михаил Иваныч

Сторешников ужинал в каком-то моднейшем ресторане с другими кавалерами,

приходившими в ложу. В компании было еще четвертое лицо, - француженка,

приехавшая с офицером. Ужин приближался к концу

- Мсье СторешнИк! - Сторешников возликовал: француженка обращалась к

нему в третий раз во время ужина: - мсье СторешнИк! вы позвольте мне так

называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, - я не думала, что

я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, - это

было бы приятно, я ее так редко ежу.

- Адель поссорилась со мною, к несчастью.

Офицер хотел сказать что-то, но промолчал.

- Не верьте ему, m-lle Жюли, - сказал статский, - он боится открыть вам

истину, думает, что вы рассердитесь, когда узнаете, что он бросил

француженку для русской.

- Я не знаю, зачем и мы-то сюда поехали! - сказал офицер.

- Нет, Серж, отчего же, когда Жан просил! и мне было очень приятно

познакомиться с мсье Сторешником. Но, мсье СторешнИк, фи, какой у вас дурной

вкус! Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой

грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на

русскую... воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы,

бессмысленное, бесцветное лицо... виновата, не бесцветное, а, как вы

говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать в рот

только ваши эскимосы! Жан, подайте пепельницу грешнику против граций, пусть

он посыплет пеплом свою преступную голову!

- Ты наговорила столько вздора, Жюли, что не ему, а тебе надобно

посыпать пеплом голову, - сказал офицер: - ведь та, которую ты назвала

грузинкою,- это она и есть русская-то.

- Ты смеешься надо мною?

- Чистейшая русская,- сказал офицер.

- Невозможно!

- Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты,

как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от

беловолосых, как финны ("Да, да, финны", заметила для себя француженка), до

черных, гораздо чернее итальянцев, - это татары, монголы ("Да, монголы,

знаю", заметила для себя француженка), - они все дали много своей крови в

нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов,

- самый распространенный, но не господствующий.

- Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену?

Впрочем, господа, я говорю только о том, что я видела. Остается вопрос,

очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что в

целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног. {11}

- Жюли, это сказал не Карасен, - и лучше зови его: Карамзин, - Карамзин

был историк, да и то не русский, а татарский {12}, - вот тебе новое

доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, - его стихи

были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены.

Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь,

называются самоеды {13}.

- Благодарю, Серж. Карамзин - историк; Пушкин - знаю; эскимосы в

Америке; русские - самоеды; да, самоеды, - но это звучит очень мило

са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить

мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для

разговора. Притом науки - моя страсть; я родилась быть m-me Сталь {14},

господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?

- Если вы позволите мне завтра явиться к вам, m-lle Жюли, я буду иметь

честь привезти к вам ее башмак.

- Привозите, я примерю. Это затрогивает мое любопытство.

Сторешников был в восторге: как же? - он едва цеплялся за хвост Жана,

Жан едва цеплялся за хвост Сержа, Жюли - одна из первых француженок между

француженками общества Сержа, - честь, великая честь!

- Нога удовлетворительна, - подтвердил Жан: - но я как человек

положительный интересуюсь более существенным. Я рассматривал ее бюст.

- Бюст очень хорош, - сказал Сторешников, ободрявшийся выгодными

отзывами о предмете его вкуса, и уже замысливший, что может говорить

комплименты Жюли, чего до сих пор не смел: - ее бюст очарователен, хотя,

конечно, хвалить бюст другой женщины здесь - святотатство.

- Ха, ха, ха! Этот господин хочет сказать комплимент моему бюсту! Я не

ипокритка {15}и не обманщица, мсье СторешнИк: я не хвалюсь и не терплю,

чтобы другие хвалили меня за то, что у меня плохо. Слава богу, у меня еще

довольно осталось, чем я могу хвалиться по правде. Но мой бюст - ха, ха, ха!

Жан, вы видели мой бюст - скажите ему! Вы молчите, Жан? Вашу руку, мсье

СторешнИк, - она схватила его за руку, - чувствуете, что это не тело?

Попробуйте еще здесь, - и здесь, - теперь знаете? Я ношу накладной бюст, как

ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, - по-моему,

было бы лучше без этих ипокритств, - а потому, что это так принято в

обществе. Но женщина, которая столько жила, как я, - и как жила, мсье

СторешнИк! я теперь святая, схимница перед тем, что была, - такая женщина не

может сохранить бюста! - И вдруг она заплакала: - мой бюст! мой бюст! моя

чистота! о, боже, затем ли я родилась?

- Вы лжете, господа, - закричала она, вскочила и ударила кулаком по

столу: - вы клевещете! Вы низкие люди! она не любовница его! он хочет купить

ее! Я видела, как она отворачивалась от него, горела негодованьем и

ненавистью. Это гнусно!

- Да, - сказал статский, лениво потягиваясь: - ты прихвастнул,

Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею,

даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень

хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю

до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, - это все равно. И

ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже

лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.

Сторешников был вне себя от ярости:

- Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить, в вашем заключении;

простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она - моя любовница. Это

была обыкновенная любовная ссора от ревности; она видела, что я первый акт

сидел в ложе m-lle Матильды, - только и всего!

- Врешь, мой милый, врешь, - сказал Жан и зевнул.

- А не вру, не вру.

- Докажи. Я человек положительный и без доказательств не верю.

- Какие же доказательства я могу тебе представить?

- Ну, вот и пятишься, и уличаешь себя, что врешь. Какие доказательства?

Будто трудно найти? Да вот тебе: завтра мы собираемся ужинать опять здесь.

M-lle Жюли будет так добра, что привезет Сержа, я привезу свою миленькую

Берту, ты привезешь ее. Если привезешь - я проиграл, ужин на мой счет; не

привезешь - изгоняешься со стыдом из нашего круга! - Жан дернул сонетку;

вошел слуга. - Simon, будьте так добры: завтра ужин на шесть персон, точно

такой, как был, когда я венчался у вас с Бертою, - помните, пред рождеством?

- и в той же комнате.

- Как не помнить такого ужина, мсье! Будет исполнено.

Слуга вышел.

- Гнусные люди! гадкие люди! я была два года уличною женщиной в Париже,

я полгода жила в доме, где собирались воры, я и там не встречала троих таких

низких людей вместе! Боже мой, с кем я принуждена жить в обществе! За что

такой позор, мне, о, боже? - Она упала на колени. - Боже! я слабая женщина!

Голод я умела переносить, но в Париже так холодно зимой! Холод был так

силен, обольщения так хитры! Я хотела жить, я хотела любить, - боже! ведь

это не грех, - за что же ты так наказываешь меня? Вырви меня из этого круга,

вырви меня из этой грязи! Дай мне силу сделаться опять уличной женщиной в

Париже, я не прошу у тебя ничего другого, я недостойна ничего другого, но

освободи меня от этих людей, от этих гнусных людей! - Она вскочила и

подбежала к офицеру: - Серж, и ты такой же? Нет, ты лучше их! ("Лучше",

флегматически заметил офицер.) Разве это не гнусно?

- Гнусно, Жюли.

- И ты молчишь? допускаешь? соглашаешься? участвуешь?

- Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. - Он стал ласкать ее, она

успокоилась. - Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что

ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом!

Согласись.

- Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе говорить мне

такие глупости. Не серди меня. Но... Серж, милый Серж! запрети ему! он тебя

боится, - спаси ее!

- Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все

равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов

тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью.

Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь,

как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.

- Никогда! Ты раб, француженка свободна. Француженка борется, - она

падает, но она борется! Я не допущу! Кто она? Где она живет? Ты знаешь?

- Знаю.

- Едем к ней. Я предупрежу ее.

- В первом-то часу ночи? Поедем-ка лучше спать. До свиданья, Жан. До

свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли и меня на ваш

завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде,

эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.

- Экая бешеная француженка, - сказал статский, потягиваясь и зевая,

когда офицер и Жюли ушли. - Очень пикантная женщина, но это уж чересчур.

Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует {16}, но с нею я не

ужился бы четыре часа, не то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин

не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А

теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой

Лотхен, которая очень мила.

III

- Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит

правду, а то все на дыбы подымалась, - Верочка сделала нетерпеливое

движение, - ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и

заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем

виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, - слышишь? не

верь.

Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера ей казалось, что

из-под зверской оболочки проглядывают человеческие черты, теперь опять

зверь, и только. Верочка усиливалась победить в себе отвращение, но не

могла. Прежде она только ненавидела мать, вчера думалось ей, что она

перестает ее ненавидеть, будет только жалеть, - теперь опять она чувствовала

ненависть, но и жалость осталась в ней.

- Одевайся, Верочка! чать, скоро придет. - Она очень заботливо

осмотрела наряд дочери. - Если ловко поведешь себя, подарю серьги с

большими-то изумрудами, - они старого фасона, но если переделать, выйдет

хорошая брошка. В залоге остались за 150 р., с процентами 250, а стоят

больше 400. Слышишь, подарю.

Явился Сторешников. Он вчера долго не знал, как ему справиться с

задачею, которую накликал на себя; он шел пешком из ресторана домой и все

думал. Но пришел домой уже спокойный - придумал, пока шел, - и теперь был

доволен собой.

Он справился о здоровье Веры Павловны - "я здорова"; он сказал, что

очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно пользоваться, -

"конечно, надобно", а по мнению Марьи Алексевны, "и молодостью также"; он

совершенно с этим согласен, и думает, что хорошо было бы воспользоваться