Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Приступы патологического страха смерти
Приступы страха смерти у него были еще в очень ранней молодости.Вспоминая свои ребяческие "умствования", уничтожившие в нем, как онвыразился, "свежесть чувства и ясность рассудка" он уже и тогда переживалэти приступы болезненного страха смерти, вследствие чего он прибегал кпокаянию, стегал себя по голой спине веревкою. Причину этих приступов он самнаходил в "неестественно развившемся сознании". По-видимому, эти приступы страха смерти в молодости были не так сильны.Позже эти приступы (как мы увидим ниже) принимали более тяжелый характер исоставляли центр внимания Толстого. А именно, в 1869 году появляютсянаиболее тяжелые приступы патологического страха смерти. В 1869 году, при поездке в Пензенскую губернию для выгодной покупкинового имения, Лев Толстой останавливается в Арзамасе и там переживаетприступ болезненного страха смерти, беспричинной тоски. Он так описывает это переживание в письме к Софье Андреевне от сентября69 года: -- "Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что тонеобыкновенное. Было 2 часа ночи; я устал, страшно хотелось спать, и ничегоне болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх и ужас такие, каких яникогда не испытывал... (Разрядка наша). Сын его Сергей Львович в своих воспоминаниях ("Голос минувшего" 1919г., кн. 1--4) также описывает этот приступ: "В одиночестве, в грязном номере гостиницы, он в первый раз испыталприступ неотразимой, беспричинной тоски, страха смерти; такие минуты затемповторялись, он их называл "Арзамасской тоской ". В Толстовском ежегоднике за 1913 г. С. А. Толстая в ею напечатанномотрывке "Из записок Софьи Андреевны Толстой" под заглавием "Моя жизнь" оназамечает: " сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслейпережил Л. Н. во всей своей долголетней жизни. (Разрядка наша). Трудноперенестись в это чувство вечного страха смерти. " Из слов Софьи Андреевны мы можем заключить, что эти приступыпатологического страха смерти он переживая в течение всей своей долголетнейжизни очень много раз и долгое время, по-видимому, эти приступы были самымитяжелыми симптомами из всех других и они то имели более яркие последствия вперевороте его личности. Было бы большой наивностью думать, что эти приступы были обычнымстрахом смерти, свойственным каждому здоровому человеку. Про Толстого можнобыло бы сказать наоборот, выражаясь языком обывателя, "он был не из робкогодесятка". Толстой в свои молодые годы храбро сражался в Севастопольскойкампании, добровольно искал опасностей фронта, и смерти, в обычном смыслеэтого слова, не боялся. Тяжелые приступы патологического страха смерти,которые были у Толстого есть один из тех симптомов, который считаетсяКрепелином характерным симптомом для аффект эпилептиков. Эти приступы могутдолгое время предшествовать появлению судорожных припадков. Автору этой работы приходилось также неоднократно наблюдать такиеслучаи, когда за много лет до появления аффективной эпилепсии, эти больныестрадали такими приступами патологического страха смерти и лечились какпсихастеники с навязчивым страхом смерти. Сплошь и рядом истинная природаэтих приступов долгое время не распознается и определяется как одна измногочисленных разновидностей навязчивых состояний, как фобии страха смерти,фобии быть похороненным в летаргическим состоянии, как это было, например, уДостоевского за долгое время до появления падучей. Эти состоянияопределяются некоторыми авторами и, по нашему мнению, ошибочно, какпсихастенические состояния. Это обстоятельство и привело, по-видимому, ктому, что некоторые авторы например, Oppenheim выделили всю картину болезни,как "психастенические" судороги, что клинически в сущности то же самое.Bratz а потом Крепелин назвали эту форму заболеванием аффект-эпилепсией. Однако, при анализе этих приступов страха смерти (у Толстого) илистраха быть живым погребенным в летаргическом сне (у Достоевского), онинастолько тяжело переживаются, что вряд ли их можно отождествлять снавязчивыми состояниями обычных психастеников. Приступы страха смерти имипереживались куда тяжелее самих судорожных припадков. Когда у Достоевскогопосле тяжелой травмы (приговор к смертной казни и ссылка в Сибирь) этиэквивалентные приступы страха превратились в судорожные припадки.Достоевский считал себя "спасенным от сумасшествия". И, вообще, он в период этих приступов патологического страха считалсебя душевнобольным, а когда эти приступы исчезли и на место их появилисьсудорожные припадки, он считал себя "вылеченным". Так он пишет, докторуЯновскому в 1872 г.: "Вы любили меня и возились со мной, с больным душевнойболезнью (ведь я теперь сознаю это) до моей поездки в Сибирь, где явылечился (курсив Достоевского). "Вообще, каторга многое вывела у меня (пишет он брату из Семипалатинскав 1854 г.) и многое прибавила ко мне... Впрочем, сделай одолжение, неподозревай, что я такой же меланхолик и такой же мнительный, как был вПетербурге в последние годы. Все совершенно прошло, как рукой сняло". Таким образом, пишет по поводу этого психиатр Юрман (БолезньДостоевского. Кл. Арх. Ген. и Одаренности, вып. 1- й, том 4, стр. 70) подвлиянием происшедшей катастрофы, пребывание на каторге, психастеническиечерты характера прошли, временно исчезли, но те же факторы, которыеспособствовали исчезновению психастении, вызвали появление эпилептическихприпадков. Из сказанного можно сделать следующие выводы: Достоевский переживалприступы страха смерти в летаргическом сне куда тяжелее самих припадков,ибо, когда первые исчезли и заменились судорожными припадками, он считалсебя "вылеченным" и что эти приступы далеко нельзя отождествлять собыкновенными психастеническими фобиями, а скорее рассматривать, какэквивалентные переживания припадков. Точно также приступы страха Толстого дотого тяжелы были, что он готов был покончить самоубийством (прятал веревку,чтоб не повеситься), как он сам говорил. Следовательно, и эти приступы мы неможем рассматривать, как фобии страха психастеников, а как эквивалентноепереживание судорожных припадков. За это говорит чрезвычайная тяжесть этихприпадков, которые переживались им куда тяжелее судорожных приступов. И, кроме этого, еще целый ряд симптомов, о которых сейчас будет речь.Для этой цели приведем сначала описание этих приступов в освещении самогоТолстого. Описание этих приступов мы имеем в разбросанном виде в самыхразличных произведениях, в самых разнообразных вариациях (о чем речь будетниже, во 2-й части этой работы). Но конспектирование и в хронологическомпорядке он эти приступы описывает кратко в "Записках сумасшедшего". Поэтомуприведем несколько отрывков оттуда. "... Ехали мы сначала по железной дороге (я ехал с слугой), потомпоехали на почтовых, перекладных. Поездка была для меня очень веселая. Слугамолодой, добродушный человек, был так же весел, как и я. Новые места, новыелюди. Мы ехали, веселились. До места нам было 200 с чем то верст. Мы решилиехать не останавливаясь, только переменяя лошадей. Наступила ночь, мы всеехали. Стали дремать: я задремал, но вдруг проснулся: мне стало чего-тострашно. И, как это часто бывает, проснулся испуганный, оживленный --кажется, никогда не заснешь. "Зачем я еду" пришло мне вдруг в голову. Не то,чтобы не нравилась мысль купить дешево именье, но вдруг представилось, чтомне не нужно ни зачем в эту даль ехать, что я умру тут, в чужом месте. И мнестало жутко. "Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как я помню, мучительно мнебыло, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой-- красной. Стол карельской березы и диван с изогнутыми сторонами. Мы вошли.Сергей устроил самовар, залил чай. А я взял подушку и лег на диван, Я неспал, но слушал, как Сергей пил чай и меня звал. Мне страшно было встать,разгулять сон и сидеть в этой комнате страшно. Я не встал и сталзадремывать. Верно, и задремал, потому что когда я очнулся, никого в комнатене было и было темно. Я был опять так же пробужден, как на телеге. "Заснуть,я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везусебя. От чего, куда я убегаю. -- Я убегаю от чего-то страшного и не могуубежать. Я всегда с собою, и я то и мучителен себе. Я, вот он я, весь тут.Ни пензенское, ни какое именье не прибавит и не убавит мне. А я то, я тонадоел, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться, и не могу. Немогу уйти от себя. "Я вышел в коридор. Сергей спал на узенькой скамье, скинув руку, носпал сладко, и стороне с пятном спал. Я вышел в коридор, думая уйти от того,что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало все. Мне так же, еще большестрашно было. "Да что это за глупость, -- сказал я себе. -- Чего я тоскую,чего боюсь". -- Меня, -- неслышно отвечал голос смерти. -- Я тут. "Мороз продрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она, вот она, а еене должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог быиспытывать того, что испытывал. Тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что еене должно быть. Все существо мое чувствовало потребность--право на жизнь ивместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный со свечейобгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньшеподсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее недолжно быть. "Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене --ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужасза свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было, но только что улегся,вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска такая же духовная тоска, какаябывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смертистрашно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-тожизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и немогло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попыталсязаснуть, все тот же ужас, красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а неразрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я всебе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, чтоменя сделало. "Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня. Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудилСергея, велел закладывать и мы поехали. "На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что что-то новоеосело в душу и отравило всю прежнюю жизнь. "К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся со своей тоской ипоборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-тонесчастие, и я только мог на время забывать его, но оно было там, на днедуши, и владело мной. "И потом начал жить по-прежнему, но страх этой тоски висел надо мной стех пор всегда. Я должен был не останавливаясь и, главное, в привычныхусловиях жить. Как ученик по привычке, не думая, сказывает выученныйнаизусть урок, так я должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этойужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски. "И в прежде начатом было уже у меня меньше участия. Мне все былоскучно. И я стал набожен. И жена замечала это, и бранила и пилила меня заэто. Тоски не повторялось дома. Затем другой припадок, еще тяжелее арзамасского, он пережил в Москве.Он описывает этот припадок таким образом. "... Приехали. Я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был уменя в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка коридорная зажгла свечу. Свечазажглась, потом огонь поник, как всегда бывает. В соседнем номере кашлянулкто-то, -- верно, старик. Девушка вышла, дворник стоял, спрашивая, неразвязать ли. Огонь ожил и осветил синие, с желтыми полосками обои,перегородку, облезший стол, диванчик, зеркало, окно и узкий размер всегономера. И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне. "Боже мой, как я будуночевать здесь", -- подумал я. "Дворник вышел, я стал торопиться одеваться, боясь взглянуть на стены."Что за вздор -- подумал я, -- чего я боюсь точно дитя. Привидений я небоюсь. Да, привидений... Лучше бы бояться привидений, чем того, чего ябоюсь. Чего... Ничего. Себя. -- Ну, вздор". " Я провел ужа сную ночь, хуже арзамасской; только утром, когда уже задверью стал кашлять старик, я заснул, и не в постели, в которую я ложилсянесколько раз, а на диване. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительноразрывалась душа с телом. Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть,уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь.Дожидаться смерти, когда придет. Боюсь еще хуже. Жить, стало быть. Зачем.Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга. Я брал книгу, читал. На минутузабывался, и опять тот же вопрос и ужас. Я ложился в постель, закрывалглаза. Еще хуже. "Эта московская ночь изменила еще больше мою жизнь, начавшую изменятьсяс Арзамаса. Я меньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Яеще стал слабеть и здоровьем. Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила,что мои толки о вере, о боге происходили от болезни. Я же знал, что мояслабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса во мне. Я старалсяне давать хода этому вопросу и в привычных условиях старался наполнятьжизнь. Затем 3-й такой припадок он описывает таким образом: ".. И я вдругпочувствовал, что я потерялся. До дома, до охотников далеко, ничего неслыхать. Я устал, весь в поту. Остановиться -- замерзнешь. Идти -- силыслабеют. Я кричал. Все тихо. Никто не откликнулся. Я пошел назад. Опять нето. Я поглядел. Кругом лес -- не разберешь. где восток, где запад. Я опятьпошел назад. Ноги устали. Я испугался, остановился, и на меня нашел весьарзамасский и московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки,ноги дрожали. Смерть здесь. Не хочу. Зачем смерть. Что смерть. Я хотелпо-прежнему допрашивать, упрекать бога, но тут я вдруг почувствовал, что яне смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно,что я один виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок. "Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошел в одну сторону искоро вышел. Я был недалеко от края. Я вышел на край, на дорогу. Руки и ногивсе так же дрожали и сердце билось. Но мне радостно было. "... Я сказал это и вдруг меня просветила истина того, что я сказал....Вдруг как что-то давно Щемившее меня оторвалось у меня, точно родилось. Женасердилась, ругала меня. А мне стало радостно. " Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие моеначалось еще позднее, через месяц после этого. "Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню. И хорошомолился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просфору, потом пошлико кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг сталоясно, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть,что этого нет, а нет этого, то нет и смерти, и страха, и нет во мне большепрежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего. "Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нетэтого ничего, то нет прежде всего во мне. (Курсив везде наш). Теперь перейдем к анализу этих отрывков. Нет сомнения в том, что весь характер этих приступов "арзамасскойтоски" не есть только простая фобия, а типичный эпилептический эквивалентэпилептика, сопровождающийся галлюцинациями. Прежде всего об эпилептическом характере этих приступов. Кроме тяжестиэтих приступов, за эпилептический характер их говорят следующиеобстоятельства. Описывая начало и приступ, Толстой отмечает: "Такая же духовная тоска,какая бывает перед рвотой, только духовная". Затем он говорит о внутреннемнапряжении: "что то раздирало мою душу на части и не могло разодрать","рвется что-то, а не раздирается". Затем характерны изменения окружающего вприпадочных состояниях: "Оранжево-красное освещение окружающего, формыпредметов меняются. Потому и подчеркивается красный огонь и размерподсвечника. И, далее, он подчеркивает эти подробности: "все тот же ужас красный,белый, квадратный". Нам хорошо известно, что Толстой был далек отсимволистов-поэтов новейшей школы, чтобы обозначать ужас "красным, белым иквадратным". Толстой, как реалист, далек от этого, следовательно, если здесьтакие обозначения употребляются, то они связаны с его действительнымиэпилептоидными переживаниями, которые всегда, приблизительно в таких жевыражениях, характеризуют свой ужас и свои переживания перед припадком. Третье обстоятельство, которое говорит за эпилептоидный характер этихпереживаний, это переключение приступа страха и ужаса в эпилептическую ауру.Упоминание об этом мы видим в 3-м отрывке. Описывая тот же припадок ужаса,как обычно, в предыдущих случаях, он к концу вдруг отмечает: "вдруг меняпросветила истина... Вдруг, как что-то давно исцелившее меня, оторвалось уменя, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня, а мне стало радостно". "Это было началом моего сумасшествия. Но полное сумасшествие (поясняетон) началось еще позднее, через месяц после этого". Какое же это "сумасшествие?" Опять таки здесь не символика, адействительно патологическое переживание ауры, как результат переключенияпосле приступа страха смерти. "И мне, вдруг, ясно стало, что этого всего недолжно быть. Мало того, что этого не должно быть и т. д. (подразумевая подместоимением "это" галлюцинации свои: "привидение" смерти)... "Тут ужесовсем, свет осветил меня". Об этом переключении в ауру он говорит везде, где он описывает приступпатологического страха смерти. Какова эта психическая аура и как онапереживается -- мы увидим в следующей главе.
Date: 2016-07-22; view: 268; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |