VI. Распад психики у Гоголя.

Вторая половина следующего 1849 года и весь 1851 год протекают с теми же колебаниями, хотя, правда, нет резких приступов болезни, но нет и психического здоровья. В общем наступает несомненное ухудшение здоровья, и болезнь принимает более хроническое течение и вместе с тем начинается психический, распад Гоголя. Интеллектуальная сфера психики все более и более расстраивается, эмоционально-волевая сфера притупляется все более и более, происходит постепенное оскудение столь богатой Гоголевской психики. Соответственно этому, все резче и яснее становится упадок его творческих сил. Он сам это мучительно чувствует и жалуется на “притупление способностей” и сил, не может себе обяснить, почему он “никогда еще так мало не делал как теперь”, хотя “меньше чем когда-либо развлечен и ведет жизнь более чем когда-либо уединенную”. “Сижу за делом, а делается— мало”. Такие жалобы повторяются и дальше в ряде писем. Временами, правда, он снова надеется, что его творческие силы воскреснут: “Стало-быть,—пишет он Толстому 20 августа 1850 г., —несмотря на то, что старею и хирею, те же силы умственные, слава Богу, еще свежи”. Но вскоре ему приходится разочаровываться: “думал (пишет он вскоре) и я, что буду всегда трудиться, а прошли недели, отказалась голова.... Бедная моя голова. Доктора говорят, что надо ее оставить в покое. Вижу и знаю, что работа при моем болезненном организме тяжела”. В конце, сентября месяца 1850 г. ему снова хуже. Он уже опасается наступления новаго приступа и пишет матери: “я захандрю и впаду в ипохондрию”.

Так или иначе, здоровье, хотя бы относительное, к Гоголю больше не вернулось. Оскудение психики стало чем-то стабилизированным, творческие силы прогрессивно в нем угасали. В “Авторской исповеди” мы находим скорбное и совершенно определенное признание больного писателя в угасании творческой силы: “несколько раз, упрекаемый в недеятельности, я принимался за перо, хотел насильно заставить себя написать хоть что-нибудь вроде небольшой повести или какого-нибудь литературного сочинения, и не мог произвести ничего. Усилия мои оканчивались, всегда почти болезнью, страданием и, наконец, такими припадками, вследствие которых нужно было надолго отложить всякие занятия”.

Признание это заканчивается трагическим воплем: “виноват я был разве в том, что не в силах был повторять то же, что говорил или писал в юношеские годы. Как будто две весны бывает в возрасте человеческом”.

И действительно, в течение этого последнего десятилетия его жизни, Гоголь работает над второй частью “Мертвых душ”, но по меткому выражению Анненкова, “она стала для Гоголя той подвижнической келией, в которой он бился и страдал до тех пор, пока вынесли его бездыханным из нее”.

В этот период жизни у Гоголя отмечается резкое ослабление умственных интересов. Раньше Гоголь всегда проявлял большой интерес в жизни. К этому времени он ослабевает весьма резко, ничто его не интересует.

“Не могу понять (говорит он в письме) отчего не пишется и отчего не хочется говорить ни о чем. Может быть оттого, что не стало, наконец ничего люпобытного на свете. Нет известий”. Это пишет Гоголь 3 апреля 1849г., т.е. в эпоху больших исторических событий.

Из писем этого времени видно вообще, что ему все кажется скучным, неинтересным, нудным и тоскливым к жизни его ничто не привязываает. Почет, которым он был окружен—его не радует больше, он сомневается в полезности своих произведений.

Он никого и ничего не любит. Душа его представляет полное опустошение, в сравнении с тем, каким он был раньше. Распад душевных сил все более и более увеличивался.

Современникам Гоголя резко бросались в глаза признаки распада душевной жизни Гоголя.

“Тупо глядит на все окружающее его потускневший взор (отмечает Соллогуб). Слова утратили свою неумолимую меткость”. Соллогуб уже не сомневался, что у него “затемнение памяти”.

Берг отмечает, что от Гоголя остались одни развалины и его взор потерял “прежний огонь и быстроту”.

Сам Гоголь сознавал упадок физических и психических сил, но объяснял старостью свое состояние. Стал мало переписываться с знакомыми, ограничивается самыми необходимыми сведениями о своем здоровье и просит всех за него молиться.

Лучше всего свое состояние Гоголь иллюстрирует письмом от 14 июля 1849 г. к Жуковскому.

“Мне нужно большое усилие, чтоб написать не только письмо, но даже короткую записку. Что это,—старость или временное оцепенение сил? Сплю ли я или так сонно бодрствую, что бодрствование хуже сна?”.

Об изменении памяти мы находим у Гоголя также жалобы. Так в письме к Марковичу от 6 декабря 1849 г. он жалуется что “начинает тупеть память”. Затем в письме к Плетневу от 7 июня 1848 г. он говорит: “Я начинаю позабывать порядки дел моих”.

В какой степени страдала память трудно судить по этим отрывочным жалобам. Но это расстройство несомненно было.

И это расстройство находилось в связи с общим расстройством и распадом психики. Об этом расстройстве говорят бесчисленные жалобы Гоголя в письмах на бедность мыслей в этот период.

Так он пишет Шевыреву 14 мая 1848 г. “Ничего не мыслится и не пишется, голова тупа". Жуковскому (3-апреля 1849г.). "Нашло на меня такое оцепенение”. К матери (2 сентября 1851 г): "Бедная моя голова... трудно бывает мне”.

Чиж справедливо отмечает о болезненном поведении Гоголя следующее: “В своем поведении Гоголь держал себя в резком несоответствии по отношению к содержанию его сознания. Так, Гоголь постоянно проповедовал смирение, скромность, просил молиться. каяться в грехах, заказывал молебны, проповсдывал стремиться к самосовершенствованию, а между тем фактически Гоголь держит себя высокомерно, с презрением даже к людям, его любившим. Фактически Гоголь держит себя как человек (по выражению Арнольда), имевший “странную претензию знать все лучше других, впадал в начальнический тон."

Ведь человек, сознающий свою греховность, несовершенство и раскаяние, соответствующим образом поступает и ведет себя. Если б Гоголь был просто меланхолик с идеями греховности— такого бы несоответствия у него не было, оно именно говорит за шизофренический характер его поведения.

“Не могу понять, что со мной делается—от преклонного ли возраста, действующего на нас вяло н лениво, от изнурительного ли болезненного состояния, от климата ли, производящего его, но я просто не успеваю ничего делать. Время летит так, как еще никогда не помню.

....Ничего не могу написать начисто, ошибаюсь беспрестанно, пропускаю, не дописываю, приписываю, надписываю сверху, испорчу десть бумаги и ничего не сделаю”.

Как способности к умственному труду расстроены у Гоголя, так расстроен у него аппарат внимания и произвольное мышление, на что также указывал Чиж в своей работе о болезни Гоголя, где это расстройство иллюстрируется отрывком письма Гоголя к отцу Матвею (9 сентября 1848 г.).

“Далее мои мысли расхищаются, приходят в голову незванные, непрошенные гости и уносят помышления, Бог знает куда. Бог весть в какие места, прежде чем успеваю очнуться, все как-то делается не во время: когда хочу думать об одном, думается о другом; когда думаю о другом, думается о третьем.”

О последнем периоде жизни Гоголя Чиж отмечает также следующее:

"... В последнем периоде жизни Гоголя необходимо прибавить. что параллельно с ослаблением внимания, как это всегда бывает, у больного ослабевает и воля.

..... С 1848 г. он уже плывет по течению, у него нет определенных планов; то он хочет поездить по России, то жить зимой в Крыму, то ехать в Грецию, то, наконец, поселиться на Афонской горе, а живет то в Москве, то в Одессе, в которую он приехал. чтоб ехать в Грецию, то у знакомых, его приглашающих.

... Никаких определенных целей и желаний у Гоголя теперь уже нет. Вообще Гоголь проявляет несвойственную ему прежде пассивность.

... Это ослабление воли проявляется в капризном и причудливом поведении Гоголя."

Ненормальность его душевного состояния в эту эпоху его жизни бросалась в глаза многим из его современников. И. С. Тургенев, говоря о своих посещениях Гоголя в последний год жизни его, выражается на этот счет очень определенно: “Мы (с Щепкиным) ехали к нему,как к необыкновенному, гениальному человеку у которого что-то тронулось в голове... Вся Москва была о нем такого мнения”.