Шизофренические приступы болезни у Гоголя.

В сложной психической конституции Гоголя мы отмечаем два гена: шизофренический и маниакально-депрессивный. До сих пор мы рассматривали симптоматологию шизофренического гена в психике Гоголя, теперь перейдем к рассмотрению симптомов другого гена, депрессивного, поскольку он переломляется сквозь призму шизофренических приступов. В свое время Чиж в своей монографии о Гоголе справедливо указал на то, что Баженов был неправ, когда он квалифицировал депрессивные приступы Гоголя, как периодический психоз, ибо помимо этих периодичских приступов депрессии у Гоголя, Чиж констатировал целый ряд симптомов, указывающих на другую природу его болезни. С современной точки зрения это разногласие нам понятно, ибо мы знаем, что в сложных психических конституциях могут сочетаться эти два гена шизофренический и маниакально-депрессивный—совершенно не противореча диагностике и что эти 2 гена поочередно могут выступать один за другим, как-бы конкурируя друг с другом (смена доминант) или друг друга как бы покрывать. Вот почему констатированные Баженовым депрессивные приступы у Гоголя не противоречат шизофренической основе психики Гоголя, и мы их можем здесь также рассматривать, как дополнительный ген в вышеприведенном смысле. Мы увидим, однако, после, что эти депрессивные приступы получали благодаря этой шизофренической основе—другой колорит и другое преломление, почему мы их в основе должны отмечать, как шизофренические приступы. Если обратиться к изучению биографических материалов Гоголя, то такие приступы у него можно констатировать гораздо ранее, нежели это констатировал Баженов. Баженов констатировал 1-й приступ “меланхолии” в 1833 году. т. е. 25 лет от роду. Но это был, по-видимому, один из тех приступов, которые уже резко выделялись из ряда предыдущих приступов, не очень продолжительных и не столь резких, как последующие приступы. Однако, даже эти небольшие и не очень резкие приступы оставляли тот или иной след в биографическом материале, потому мы их должны отмечать постолько, посколько они получили свое отражение в этих материалах.

Первый приступ болезни мы можем отметить на двадцатьпервом году его жизни, т. е. в 1829 г. В письме от 3 января 1829 года Гоголь пишет к матери, что на него “напала хандра или другое подобное”, и что он “уже около недели сидит поджавши руки” и ничего не делает. “Не от неудач ли это (пишет он), которые меня совершенно обравнодушили ко всему”?

В истории болезни Гоголя этот приступ в начале 1829 года был несомненно первый приступ болезни, который сопровождался депрессией, и который закончился неожиданным импульсивным актом, поразившим всех его близких друзей и родных своей неожиданностью и загадочностью. Как известно из его биографии, в том же году 13 августа Гоголь совершенно неожиданно и без всякой подготовки и мотивировки сел на пароход и уехал в Любек. Немало чернил было пролито биографами и критиками, чтоб разгадать и расшифровать этот загадочный эпизод из жизни Гоголя.

Даются всевозможные объяснения этой поездке; но лучше всех дает объяснение своему поступку сам Гоголь. При мотивировке этого акта, он дает такое обяснение: “Это противувольное мне самому влечение было так сильно, что не прошло пяти месяцев по прибытии моем в Петербург, как я сел уже на корабль, не будучи в силах противиться чувству, мне самому непонятному. Проект и цели моего путешествия были очень неясны”.

Таким образом, из этого объяснения видно, что сам Гоголь не мог дать объяснения той импульсивной силе, которая его толкала на совершенно бессмысленный и даже на нехороший поступок по отношению к своей матери, ибо он поехал на деньги, которые присланы были матерью для взноса в опекунский совет. Для объяснения своего поступка по отношению к матери, ему пришлось прибегнуть к уверткам и ко лжи, чтоб смягчить то огорчение, которое он причинил ей своим невольным поступком.

Чиж, при оценке этого эпизода, объясняет этот несомненно патологический акт, как импульсивный акт, совершенный под влиянием навязчивой идеи, которая им так сильно овладела, что он никак не мог успокоиться, пока этого не сделал. Но Чиж упускает из виду то обстоятельство, что за несколько месяцев до этого акта у Гоголя начался приступ “хандры и другое подобное”. Вернее было бы этот импульсивный акт объяснить, как заключительный акт, как кризис того приступа, который начался в январе того же года “хандрой и другим подобным” и длился (может быть с перерывами, мы не знаем) до августа, т. е. до той роковой поездки в Любек, когда это состояние депрессии разрешилось этим импульсивным бегством в Любек.

При этом, этот импульсивный поступок должен быть рассматриваем, как импульсивный акт кататоников, совершаемый автоматически. Еслиб этот акт поездки в Любек был совершен под влиянием навязчивой идеи (как это предполагал Чиж), то этому акту предшествовала бы предварительная борьба, значит— совершилась бы при сознании, притом эти акты повторялись бы, между тем сам Гоголь говорит, что “проект и цели путешествия были очень неясны”, а сила влечения была настолько сильна, что “не будучи в силах противиться чувству, мне самому непонятному”. Что в августе месяце (период этой фантастической поездки) Гоголь был болен—говорит также его письмо к матери из Любека, где он, описывая свои впечатления пребывания в Любеке и Травемюнде, между прочим пишет “... короче, время, здесь проведенное, было бы для меня очень приятно, ссли бы я так же был здоров душою, как теперь телом...”. Так или иначе в 1829 году—между январем и августом—Гоголь перенес один или несколько приступов болезни, сопровождавшихся также и между прочим депрессией.

До следующего приступа, в 1833 году, который отмечается Баженовым, как первый приступ “меланхолии”, несомненно был еще целый ряд небольших, о чем свидетельствуют нижеследующие данные, где так или иначе прорываются его жалобы на болезненность и плохое здоровье. При этом надо принять во внимание, что Гоголь был очень скрытен и замкнут, и если прорываются его жалобы на болезнь его, то они должны были иметь достаточную интенсивность.

Так, в 1831 году он жалуется на плохое здоровье в письме к матери (от 16 апреля 1831 года), а Погодин записал в свой дневник о его болезни за этот год следующее: “Говорил с ним (Гоголем) о малороссийской истории. Большая надежда, если восстановится его здоровье. Также о печальном состоянии своего здоровья говорил с Аксаковым. Дорогой он удивил меня тем, что начал жаловаться на свои болезни (я не знал тогда, что он говорил об этом Константину) и сказал даже, что болезнь неизлечима. Смотря на него изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым, я спросил его: “да чем же вы больны? Он отвечал неопределенно и сказал, что причина болезни его находится в кишках”.

Из этого отрывка мы можем заключить, что Гоголь в это время был одержим депрессией с ипохондрическими идеями, столь обычными для шизофреника, ибо о соматической болезни тут и речи не могло быть, т. к. автор этого отрывка смотрел на него “изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым”. Между тем Гоголь говорит о неизлечимой болезни, причина которой находится в кишках.

Как часто мы слышим у больных с ипохондрическими идеями о такой локализации душевного недуга! Впоследствии мы узнаем, как Гоголь всегда связывал свои болезненные состояния такими ипохондрическими жалобами в желудочно-кишечном тракте и там он локализовал всегда источник своих страданий.

Следующий сильный приступ болезни наступает в 1833 году. Даже не психиатром, а историком литературы этот год отмечается “мертвым годом'” для Гоголя”. Шенрок констатировал поразительную непроизводительность Гоголя в этом году и высказывал предположение, что это объясняется болезнью.

Кулиш, первый биограф Гоголя, также отмечает, что в промежуток между июлем и ноябрем “с Гоголем случилось нечто необыкновенное”, но что именно, он не говорит. Сам Гоголь об этом состоянии в письме к Максимовичу от 9 ноября 1833 г. пишет: "Если бы Вы знали, какие со мной страшные (у Кулиша—“странные”) происходят перевороты, как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережил, сколько перестрадал! Но теперь я надеюсь, что все успокоится, и я буду снова деятельным, движущимся”.

В биографии Гоголя нет решительно никаких указаний, на какие-либо внешние обстоятельства, которыми могла бы быть обяснима цитированная фраза.

Только приступ болезни мог вызвать эту фразу и именно приступ болезни, сопровождавшийся кататоническим ступором. Только это кататоническое оцепенение и имел в виду Гоголь если говорил: “Если бы Вы знали, какие со мной страшные (или странные) происходят перевороты”. И только расторможенный, после оцепенения этого приступа ступора мог Гоголь сказать слова (цитированные выше): “Но теперь я надеюсь, что все успокоится,и я буду снова деятельным, движущимся". Слово “движущийся” можно только отнести к тому состоянию, которое он пережил в состоянии ступора, когда он был в закованном состоянии, без движения.

Иначе, как можно было бы понять радость Гоголя о том, что он снова “движущийся”. Мы увидим после, что такие состояния заторможенности у Гоголя были неоднократно, и что они имели именно характер кататонической заторможенности. Возможно, что в этот раз состояние ступора было у него впервые и он был этим обстоятельством “ошеломлен”, а Кулиш об этом именно факте думал, когда говорил, что “в промежуток между июлем и ноябрем с Гоголем случилось нечто необыкновенное” (умалчивая в то же время по каким либо соображениям это “необыкновенное”). После этого приступа у расторможенного Гоголя к началу 1834 года замечается необычайное расторможение его психических сил, необычайный подъем духа, находившийся в самом решительном и резком противоречии с мрачной депрессией всего только что прошедшего 1833 года, с тем глухим застоем в деятельности Гоголя.

К этому же подъему духа относится известное поэтическое воззвание Гоголя к гению (“я совершу... я совершу.... Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле Божество”). Пафос этого воззвания есть настоящий пафос кататоника.

В 1835 году, будучи у себя дома в Васильевке, летом у него был по-видимому небольшой приступ болезни.

Об этом он пишет впоследствии 22 декабря 1837 года: “Когда я был в последний раз у вас, Вы, я думаю, заметили, что не знал, куда деваться от тоски и уже приехавши в Петербург узнал, что это был припадок моей болезни”.

С 1836 года состояние здоровья Гоголя начинает прогрессивно ухудшаться в том смысле, что приступы заболевания становятся все интенсивнее и продолжительнее, депрессии со ступором становятся все тяжелее, между тем светлые промежутки между приступами становятся все короче и реже. Внимание больного все больше и больше поглощается заботами о здоровья все другие заботы и интересы отодвигаются естественно на задний план.

В 1837 году начинается новое заболевание Это отмечают даже биографы Гоголя. С половины июля до октября переписка его совершенно прекращается. Судя по запискам Смирновой, которая лечилась тогда в Бадене, Гоголь приехал туда уже заболевшим он только пил воды в Лихтентальской аллее (пишет Смирнова) и ходил или лучше сказать бродил один по лугу зигзагами возле Стефанбада. Часто он бывал так задумчив что его звали и не могли дозваться. Если же это и удавалось, то он отказывался гулять вместе, приводя самые странные причины. Баженов относит высоту развития “меланхолического” приступа в этот период к концу августа и сентябрю, когда Смирнова уже уехала. В конце лета 1838 года снова начинается подавленное состояние, причем, “наибольшая глубина депрессивной волны приходится, - по словам Баженова, - по-видимому” на сентябрь. В июле Гоголь чувствует себя еще относительно хорошо, но уже через месяц—в августе появляются предвестники надвигающегося приступа—обострение болезненных ипохондрических симптомов и упадок работоспособности. В письме к Погодину (из Неаполя 20 августа 1838 г.) он пишет: “Увы, здоровье мое плохо”....

В конце августа по начало октября полный перерыв переписки. Принимая во внимание, что Гоголь охотно и много переписывался и, по аналогии с другими такими же периодами пробела в его переписке, нет сомнения, что причиною этого пробела был ожесточенный приступ болезни. В октябре его корреспонденция уже снова принимает жизнерадостный тон. Весь 1839 год,"а также начало 1840 года принадлежат к тем светлым промежуткам между приступами, когда здоровье его находилось в удовлетворительном состоянии. Но уже с весны 1840 года начинается новый приступ который летом этого же года достигает степени тяжелого “меланхолического приступа—одного из самых тяжелых приступов в жизни Гоголя” (по словам Баженова). В письме к Погодину из Рима от 17 октября 1840 г. он описывает начало своего заболевания. Он доехал до Вены в прекрасном настроении, даже в повышенном. “Свежесть, бодрость (пишет Гоголь в этом письме) взялась такая, какой я никогда не чувствовал... Я почувствовал, что в голове моей шевелятся мысли, как рой разбуженных пчел, воображение мое становится чутко. Нервическое мое пробуждение обратилось вдруг в раздражение нервическое... К этому присоединилась болезненная тоска, которой нет описания. Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться... О, это было ужасно, это была та самая тоска, то ужасное беспокойство, в каком я видел бедного Вильегорского в последние минуты жизни...”

Переезд Гоголя в Рим осенью этого же года не дал также желаемого улучшения: “Ни Рим, ни небо, ни то, что так лричаровывало меня, ничто не имеет теперь на меня влияния. Я их не вижу, не чувствую...” Только к зиме он поправился настолько, что мог сказать о себе в своих письмах, что он “здоров, благодаря чудной силе Бога, воскресившего меня от болезни”, и принялся снова за работу. Весь 1841 год по свидетельству Анненкова, проведшего этот год в Риме, Гоголь здоров и даже находится, по-видимому, в несколько повышенном настроении.

В самом начале 1842 года болезнь снова наступает. В целом ряде писем этого времени этот новый приступ болезни все более и более отражается и, наконец, выливается в такой же тяжелый приступ, по симптомам аналогичный приступу, им перенесенному в Вене. В письме к Балабииой в том же 1842 году он описывает так свой приступ болезни: “Я был болен, очень болен и еще болен доныне внутренне. Болезнь моя выражается такими страшными припадками, каких никогда со мной еще не было, но страшнее всего мне показалось то состояние, которое напоминало мне ужасную болезнь мою в Вене, а особенно, когда я почувствовал то подступившее к сердцу волнение, которое всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительное приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль и потом следовали обмороки, наконец, совершенно сомнабулическое состояние”.

Из этого отрывка мы видим, что приступ болезни в этот раз (как и в предшествовавший приступ в Вене) начался возбуждением, ибо, по его словам “всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительное приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека”. А когда следовало депрессивное состояние, то “всякое сумрачное чувство претворяло в печаль и потом следовали обмороки и сомнабулическое состояние”. Нет сомнения, что под “обмороками” и “сомиабулическим состоянием” Гоголь описывает те кататонические состояния скованности и заторможенностя, о которых Гоголь в другом месте выражался более определенно о характере этих приступов (о чем речь была выше).

К весне психическое здоровье его улучшается и душевный строй повышается настолько, что в конце марта он пишет Языкову:

“Я еду к тебе с огромной свитой. Несу к тебе и свежесть, и силу, и веселье и кое что под мышкою”.

К этому периоду относится появление в свет 2-й части “Мертвых душ” и первое издание собрания его сочинений. Баженов считает, что этим годом Гоголь заканчивает творческий период своей жизни.

Вторая половина 1843 года и затем зима 1844 года хотя не ознаменовались резкими приступами болезни, но и здоровым Гоголь себя не чувствовал.

На это время (т. е. во второй половине 1843 года) относится сожжение 2-го тома “Мертвых душ”, по-видимому в таком болезненном приступе. Ему то хуже, то лучше, то он немного бывает работоспособен, оживлен, то жалуется на болезнь. В общем Гоголь делается уже хронически больным, хотя и не было больше таких жестоких приступов, как в Вене.

В 1844 году 30 ноября он пишет Аксакову, объясняя свое молчание: "причиною этого было отчасти физическое болезненное расположение, содержавшее дух мой в каком-то обесчувственно-сонном положении”. По-видимому, под этими словами он подразумевал снова перенесенное им ступорозное состояние. Такое состояние, т.е. то состояние апатии, тоски, болезненности, то улучшение, то ухудшение—тянется до осени того же года, когда Гоголь пишет (12 ноября 1844 г.) Языкову: “после купания я чувствую себя лучше, ибо, надо тебе сказать правду, я был слишком болен летом, и так дурен, как давно себя не помню. Нервы до такой степени были расстроены,что не в силах был не только что-нибудь делать. но даже ничего не делать”. Это состояние небольшого улучшения здоровья было кратковременным эпизодом после длительного болезненного состояния, чтоб вскоре возобновиться с большим ожесточением.

В начале 1845 года новый приступ болезни выражается в полной силе. Гоголь мчится из Франкфурта в Париж, из Парижа снова во Франкфурт, потом по курортам и, очевидно, нигде не находит себе облегчения; состояние тревоги и тоски нарастает и достигает наиболее выраженной степени к лету. В июле, четвертого числа он пишет Смирновой: “Я страдаю весь душой от страдания моего тела, и душа изнывает вся от страшной хандры, которую приносит болезнь”. Он до того себя плохо чувствует и ожидает смерти, что за это полугодие он дважды говеет. Самые знаменитые заграничные врачи того времени: Шейнлейн, Круккенберг и Карус—не могли найти в нем никакого хронического страдания, кроме нервного расстройства, а первый из них назначил ему легкое водолечение. Об этом тяжелом состоянии Гоголь писал в письме к Шереметьевой: “здоровье мое плохо совершенно, силы мои гаснут”.

После водолечения в Грейфенберге, состояние здоровья Гоголя начинает улучшаться и после длительного периода болезни следует около двух лет относительного улучшения, в том смысле, что в течение этих двух лет не было резких приступов, но здоровым Гоголь себя не чувствовал и в этом периоде. Гоголь в этом периоде часто жалуется на болезненное состояние, сопровождающееся слабостью и зябкостью: “чувствую слабость, что всего непонятнее, до такой степени зябкость, что не имею времени сидеть в комнате, должен ежеминутно бегать согреваться. Едва же согреюсь и приду, как вмиг остываю, хотя комната и тепла, и должен вновь бегать согреваться. В такой беготне проходит почти весь день” (письмо Аксакову из Рима 15 ноября 1845 г.).

Следующий приступ болезни приходится на лето 1848 г. Гоголь только что совершил путешествие на восток и в Палестину, возвратился в Россию в хорошем состоянии здоровья и приехал в Васильевку. Уже вскоре его душевное состояние начинает понижаться в сторону депрессии. В июле он пишет Аксакову: “Тоска, даже читать самого легкого чтения не в силах”. К осени ему получше, но еще в конце октября в письме к Вильегорским мы-читаем: “что до меня, я только что оправляюсь от бессонниц своих, которые продолжаются даже и здесь, в Москве, и теперь только начинают прекращаться”. Но как это уже наблюдалось и раньше, это не выздоровление, а только одно из временных улучшений. Так, в феврале 1845 года он говорит Данилевскому о “болезни, в которой находился тогда, от которой еще не вполне освободился и теперь”. В письме к Смирновой от 27 мая 1849 г. мы находим все необходимые нам указания на смену периодов в его психическом настроении за это время: “Мое здоровье лучше. Зиму я провел хорошо. В конце ее только пришла хандра, которую я старался всячески побеждать. Но с приближением весны не устоял. Нервы расшатали меня всего, ввергнув в такое уныние, в такую нерешимость, в такую тоску, от собственной нерешимости, что я весь истомился”. В начале июля он извещает Шереметьеву: “Я только, что оправился от сильной болезни нервической, которая с приходом весны вдруг меня потрясла и расколебала всего”. А к К. П. Базили он пишет: “Весною заболел, но теперь опять поправляюсь”.