III. Расстройство эмоциональной сферы

Расстройство эмоциональной сферы у Гоголя можно проследить еще с детства. Обычные юношескому возрасту любовные увлечения, выраженные так или иначе у нормальных юношей, совершенно или почти отсутствуют у Гоголя. По свидетельству живших с ним товарищей, как и по письмам, данные о каких то бы то было любовных увлечениях отсутствуют.

Этот факт говорит очень многое. Этот патологический симлтом отразился и на его творчестве в том смысле, что в его произведениях любовь не играет той роли, как у большинства писателей, (за исключением “Тараса Бульбы”, где романическая любовь Андрея описана сравнительно слабее других моментов. Он избегает изображения любви и женщин, так как их плохо знает. Его отношения к Смирновой, по исследованиям его биографов — не говорят в пользу каких бы то ни было любовных увлечений. Все исследования жизни Гоголя говорят за то, что любви у Гоголя не было и существенной роли не играла.

Возможно, что половые влечения Гоголя заменялись мастурбацией. Ломброзо считает это доказанным. Чиж⁵ высказываестя в пользу этого предположительно. Так или иначе для сути дела это не имеет значения. Важен предыдущий момент отсутствия или понижения полового чувства, который заменялся тем или иным извращенным эквивалентом этого чувства.

Или онанизмом, или, если онанизма не было—то, во всяком случае, циническими переживаниями какого угодно сорта.

Известно, что Гоголь любил рассказывать циничные анекдоты и рассказывал он их с таким мастерством, с таким удовольствием, что несомненно это было нечто болезненное, а не шутки грубого человека. Чиж говорит, что лица с недоразвитыми или угасающими половыми чувствованиями именно склонны к цинизму, любят неприличные фотографии, скабрезные рассказы и т.п. То же самое можно сказать про циничные анекдоты Гоголя⁶. Он даже хотел печатать свой циничный рассказ “Прачка”. Так или иначе цинизм—плод болезненно извращенной психики у Гоголя.

Так или иначе сексуальное чувство резко понижено у Гоголя. Это бросается в глаза как несомненный факт и стоит в связи с его шизофренической натурой. Притупление эмотивных переживаний сказывается во всех отношениях Гоголя как к своим близким родным, так и к своим друзьям и товарищам. Родственные чувства, столь естественно проявляемые у каждого здорового человека в знакомых каждому реакциях, у Гоголя уже с детства проявляются необычно неестественно. Гоголь часто прибегает к хитрости, к обману для того, чтоб достигнуть того или иного эффекта у своих родителей. Будучи уже взрослым, он также обманывал свою мать и близких, чем доставлял им немало огорчений. Такая неразборчивость в средствах при достижениях тех или иных целей объясняется только притуплением тех чувств, которые делают отношения между людьми этичными.

Гоголь в школе отчаянный шалун, проказник и “выдумщик”. Он рвется всей душой из лицея домой, для этой цели он прибегает к хитрости — суметь сыграть на самых затаенных струнах человеческой души. В письме к своим родителям он не без задней мысли старается увеличить свои страдания, чтобы разжалобить своих родителей и чтобы тем привести к избавлению. Так, он пишет родителям: “Мне после каникул сделалось так грустно, что всякий Божий день слезы рекой льются и сам не знаю отчего, а особливо когда вспомню о Вас, то градом так и льются. И теперь грудь у меня так болит, что даже не могу много писать. Простите мне за дерзость, но нужда все заставляет делать. Прощайте, дражайшие родители. Далее слезы мешают мне писать”. Он не просит прямо взять его из Нежина, но представляет родителям все посылки для этого вывода.

Просьба выслать денег сопровождается маловероятной, скорее выдуманной мотивировкой: “еще ежели бы прислали денег мне потому, что моя казна вся истощилась. Один мой товарищ купил за 8 рублей ножик: я просил его, чтобы он дал мне его посмотреть, я забыл ему отдать сейчас, и положил в свой ящик, но через минуту посмотрел в ящик и его уже там не было. Теперь он говорит, чтобы я отдал ему сейчас 8 рублей, а не то так он возьмет все мои вещи и еще пожалуется гувернерам, и они меня накажут со всей строгостью. Простите мне все это. Я впередь уже никогда не буду чужих вещей брать. А когда и попрошу вперед, то буду сейчас отдавать и со всей осторожностью. И прошу Вас, пожайлуста, пришлите мне денег хоть рублей 10, то я отдам ему 8 рублей, а два оставлю на письма”.

Самой лучшей характеристикой эмоциональной сферы нам обрисовывает отношение Гоголя к такому сильному горю, как смерть любимого отца.

Первое письмо, которое было послано матери и которое отражает его первую реакцию на такое сильное переживание, открывается “плетением словес” в сентиментально-дидактическом тоне.

На смерь любимого отца Гоголь реагирует таким образом письмом от 1825 года апреля 23 дня. Нежин.

"Не беспокойтесь, дражайшая маменька. Я сей удар перенес с твердостью истинного христианина. Правда, я сперва был поражен ужасно сим известием, однакож не дал никому заметить, что я был опечален, оставшись наедине, я предался всей силе безумного отчаяния: хотел даже посягнуть на жизнь свою. Но Бог удержал меня от сего, и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец, превратилась в легкую едва приметную меланхолию смешанную с чувством благоговения к всевышнему. Благословляю тебя священная вера. в тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести. Так, дражайшая маменька, я теперь спокоен, хотя я не могу быть счастлив, лишившись лучшего отца, вернейшего друга, всего драгоценного моему сердцу. Но разве не осталось ничего, чтоб меня привязало к жизни? Разве я не имею еще чувствительнейшей, нежной добродетельнейшей матери, которая может мне заменить и отца, и друга и всего, что есть милее? Что есть драгоценнее?” Во второй приписке к этому письму. Гоголь просит прислать ему 10 рублей ассигнациями для покупки книги: "Курс Российской Словесности” и прибавляет: “на свои нужды мне ничего не надо”.

Мать под влиянием горести долго не отвечала сыну на это и еще на два письма.

Не может быть никаких сомнений, что Гоголь искренно и горячо любил своего отца, и что смерть его была страшным ударом для юноши. Только в приписке к первому письму и в письме, написанном на другой день, звучат простые, непосредственные нотки растерянности, тревоги за близких, отчаяние, что он так далек от них в страшную минуту общего горя: “Ох, чего бы я не сделал, чтоб быть теперь с Вами. Мое нетерпение увеличивается; мне хочется Вас видеть, слушать, говорить с Вами: но пространство разлучает нас. Говорите со мною хотя письменно. Сделайте милость скорей только пишите, прошу вас, умоляю. Ах, Вы не знаете в каком беспокойстве я нахожусь и днем и ночью. Мысли о Вас наполняют мою душу, я с нетерпением ожидаю Вашего письма по первой же почте. Как для меня долго это время”.

Но первое проявление чувства облекалось в крайне искусственную надуманную форму. В нем видны сочинительство и фраза, исключающая искренность и непосредственность чувства — производящая на читателя прямо неприятное впечатление. И это пишет сын своей любимой, но только что овдовевшей матери.

Такая неестественная реакция может быть только объяснена расщеплением и притуплением эмотивных переживаний Гоголя.

Притуплением аффективной сферы Гоголя только можно объяснить и то обстоятельство, что он, несмотря на обилие у него друзей, ни к кому не мог привязаться настолько, чтоб можно было говорить о какой либо дружбе с его стороны.

С. Т. Аксаков совершенно верно говорил о Гоголе “Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно, как человека. Я думаю — нет, да это и невозможно... Всякому было очедидно, что Гоголю ни до кого нет дела”. То же самое говорит Берг: “действительного друга у Гоголя, кажется, не было во всю жизнь”.

Справедливость заключения С. Т. Аксакова и Берга подтверждает сам Гоголь в своих письмах. Так С.Т.Аксакову он писал: “Я был в состоянии всегда любить всех вообще, но любить кого-либо особенно, предпочтительно я мог только из интереса”. Еще-более ясно он высказался в письме к Смирновой от 2.05.1845 г.: "“Теперь же покамест и мне все чужие, и я всем чужой”.

Чиж этому вопросу уделяет много внимания, поэтому приведем его освещение этого вопроса. “Казалось бы, что такое заключение опровергается тем обстоятельством, что у Гоголя было много “друзей”, много знакомых, с которыми он поддерживал переписку, услугами которых он пользовался. Изучая дружеские отношения Гоголя, необходимо согласиться с мнениями С.Т. Аксакова и Берга, - говорит Чиж, - потому что действительного друга, за исключением Данилевского, в молодости у Гоголя не было. Гоголя настолько ценили лучшие люди того времени, что он мог выбирать себе друзей: очень многие желали завязать, дружеские отношения с гениальным писателем. Но Гоголь так себя держал по отношению к своим поклонникам, что даже благодушный С.Т.Аксаков должен был придти к заключению, что Гоголя, как человека, любить было невозможно." Чиж говорит: "Я решительно не могу понять, как психиатр, д-р Баженов, может объяснить развитие Гоголя обстановкой, в которой он жил. Д-р Баженов говорит: “Его личные отношения сложились так. что он почти не знал Белинского, но хорошо знал Шевырева, не был знаком с Грановским, но был близок с Погодиным, не встречался с Герценом, хотя и слышал о нем”. Удивительно, как д-р Баженов не принял во внимание, что каждый выбирает себе подходящие знакомства, сходится с людьми, ему симпатичными по характеру и убеждениям, и потому необходимо объяснить, отчего Гоголь упорно уклонялся от знакомства с Герценом, не сблизился с Белинским и В. П. Боткиным, А. И. Тургеневым и был дружен с Шереметьевой, о. Матвеем. Также совершенно ошибочно д-р Баженов объясняет и развитие убеждений Гоголя духом времени, эпохой: напомню, что Белинский родился в 1810 году, Герцен— в 1812 году, Грановский, Огарев и Станкевич в 1813 году, Бакунин — в 1814 году: очевидно, что в то время, как впрочем, и всегда, были люди весьма различных направлений. Психолог и психиатр должен объяснить почему, на основании каких мотивов, выбирал себе друзей Гоголь, почему он сближался с Погодиным, Жуковским, Шереметьевой, Смирновой, почему он не писал из-за границы Пушкину, не пожелал сблизиться с Белинским и даже не ответил на его письмо, почему он не сошелся с Грановским и не желал познакомиться с Герценом”.

“Гоголь выбирал себе друзей с известной системой: в выборе знакомств не было случайности, и хотя трудно найти что либо общее между Пушкиным и Шереметьевой, однако внимательное изучение переписки Гоголя и его биографии вполне объясняет нам крайне разнородные знакомства Гоголя. Прежде всего поражает, что Гоголь ни с кем не поддерживал дружбы только по общности взглядов и стремлений; между друзьями Гоголя нет ни одного чисто идейного друга, человека равного Гоголю, одних с ним взглядов и стремлений: Гоголь и не искал таких друзей”

“Всех друзей Гоголя мы можем разделить на две категории: одни ему были полезны, другие были его учениками. Самым близким другом Гоголя была Смирнова, потому что она была и полезна ему и была почтительной его последовательницей".

“Кто не мог быть полезен Гоголю, не разделял его взглядов, не подчинялся ему, тот не мог быть ему другом. Больной поэт не мог интересоваться убеждениями, стремлениями, не мог интересоваться людьми: ему были нужны средства для лечения, средства для жизни без обязательного труда, к которому вследствие болезни он был неспособен, нужны были преданные ученики, признающие его неизмеримое превосходство, и потому он выбирал себе друзей, которые оказывали ему услуги, которые смотрели на него, как на оракула. Казалось бы странно, что Гоголь мог быть дружен и с Пушкиным и с Погодиным, и с Шереметьевой, но Пушкин хлопотал для него о кафедре, давал ему темы для художественных произведений, Погодин давал деньги взаймы, принимал в своем доме Гоголя, его мать и сестер, а Шереметьева молилась о его выздоровлении. Пушкин, Жуковский. С.Т.Аксаков, Погодин, Шевырев, Прокопович, Смирнова, Шереметьева, Толстой—все эти друзья были полезны Гоголю: они или добывали ему пособия, или давали взаймы деньги, хлопотали об его изданиях и т. п. Анненков, Иванов, Языков, Вельегорский, Смирнова удостаивались дружбы, потому, что почтительно выслушивали наставления Гоголя, были преданными учениками его и притом также оказывали услуги: Анненков переписывал “Мертвые души”, Языков давал деньги взаймы, Вельегорские радушно принимали в своем аристократическом доме великого сатирика. Понятно, что при таком подборе друзей Гоголь не мог сойтись с людьми, которые не могли ему быть полезны, не соглашались с ним: так, когда Гоголь убедился, что Белинский не может быть ему полезен в борьбе с цензурой, он прекратил с ним отношения, а про А. И. Тургенева писал - “несет дичь”.

“В выборе друзей, в сношениях с ними весьма ясно сказалась патологическая организация Гоголя, его болезнь. Только в молодости он поддерживал настоящие дружественные отношения со своими нежинскими товарищами, но уже и тогда он был скрытен и высокомерен. Потом он выбирал себе друзей с большим знанием людей, поддерживал полезные знакомства и далее сумел найти себе поклонниц в самом высшем кругу общества. Однако вследствие своей болезни он никого не мог привязать к себе никто не любил его, как человека." “В воспоминаниях о Гоголе близко знавших его лиц нам приходилось часто слышать какие-то восторженно-умилительные ноты, и при том от таких, которые ценили в нем, как, например, покойная княжна Репнина, именно человека, а не писателя. В признании за Гоголем чего-то величественного и прекрасного сходились они все, но подтвердить этого фактически или облечь свое впечатление в строго определенную рамку никто из них не мог, не исключая, быть может, также и Анненкова” (Шенрок, Т II, c. 360). "Действительно Гоголь был велик, как гениальный художник, как глубокий знаток человеческих слабостей, но он был больной человек, и потому его друзья и поклонники не могли его понимать, не могли облечь свои впечатления в строго определенную рамку”.

“Для психиатра крайне интересно изучить отношения Гоголя к его друзьям, изучить эту сторону его жизни, во-первых потому что тут ярко проявлялась его болезнь, во-вторых, для того, чтобы объяснить, как выбирал друзей Гоголь, как к ним относился. Если бы Гоголь не был болен, то он нашел бы себе других друзей, завязал бы дружеские отношения с передовыми умами своего времени. Если бы он не был болен, то при своей гениальности ясно бы сознавал, что человечество признавало своими вождями и благодетелями только тех, кто вел их вперед, к свету”.

“Рассмотрение, хотя и краткое, дружеских отношений Гоголя дает новое доказательство его болезни, выясняет, до какой степени болезнь влияла на поведение многострадального поэта, лишила его возможности любить людей, любить хорошее в людях”.

“Понятно, что в жизни писателя самую большую роль должна играть дружба или, по крайней мере, знакомство с писателями, учеными, художниками. Каждый выбирает себе друзей в зависимости от своего темперамента, взглядов, направления, вкусов и потому очень важно рассмотреть литературные связи Гоголя, выяснить, кто были его друзья из среды писателей и ученых."

“Тут прежде всего нас поражает, что чисто интеллектуальные, не деловые отношения у Гоголя были только к Пушкину, да и то можно думать, что даже дружба с Пушкиным была не лишена практической подкладки. Мы, конечно, никогда не узнаем, как относился Гоголь к Пушкину, о чем они беседовали, но следя за жизнью Гоголя, зная, каковы были отношения Гоголя к другим выдающимся лицам, необходимо притти к заключению, что Гоголь не был под влиянием Пушкина. Гоголю, конечно, была крайне лестна дружба великого поэта, которого он заставил хлопотать у Уварова о кафедре, темами которого он пользовался. В 1835 г. после “На выздоровление Лукулла” отношения Гоголя к Пушкину, очевидно, изменились настолько, что автора “Ревизора” ничуть не интересовала драма, переживаемая в то время Пушкиным. В 1836 г. Гоголь настолько безучастен к Пушкину, что без малейшего колебания оставляет Петербург и, следовательно, лишает себя возможности пользоваться советами и указаниями Пушкина. Впрочем, и в 1834 г. он ничуть не колебался переехать в Киев, и тогда общество и “дружба” Пушкина значили для Гоголя очень мало. Уезжая надолго в 1836 г. из России, Гоголь так мало думал о Пушкине, что даже не навестил великого поэта, чтобы попрощаться с ним, попросить у него перед долгой разлукой советов и указаний. Само собой разумеется, что Гоголь не мог считаать себя виновным в этом недостатке внимания по отношению к гениальному поэту, так много сделавшему для Гоголя. В письме к Жуковскому от 16 апреля 1836 г. Гоголь пишет: “Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься: впрочем, он в этом виноват. Для его журнала я приготовлю кое-что, которое; как кажется мне, будет смешно: из немецкой жизни. Плетневу скажите, что я буду писать к нему из Ахена”. Итак, Гоголь даже не находил нужным писать Пушкину; обещанной повести он, конечно, не приготовил”.

“Остается невыясненным, знал ли Гоголь о грозе, висевшей над головой гениального поэта; впрочем, это и не важно, так как очевидно, что если он не знал, то это также доказывает его полное безучастие к Пушкину, как и то, если он знал, но не обратил внимания на всю эту трагедию. Оставив Россию, Гоголь не обнаружил ни малейшего интереса к Пушкину, его делам и занятиям”.

“Как перенес Гоголь известие о сметри Пушкина, нам не известно, так как Данилевский рассказывал Шенроку, что роковое известие было получено в Париже (Шенрок, Т III, с. 166), а Золотарев говорит, что Гоголь узнал об этом в Риме. Можно лишь положительно утвердить, что смерть Пушкина ни малейшего влияния на развитие болезни и вообще деятельности Гоголя не имела. Только восторженный и благодушный С. Т. Аксаков мог думать, что зябкость Гоголя была “признаком болезненного состояния нервов, которые не пришли еще в свое нормальное положение после смерти Пушкина”. Восторженные, полные благоговения отзывы о Пушкине в письмах Гоголя свидетельствуют лишь о том, что великий сатирик понимал гениального поэта,. Если бы Пушкин не погпб так рано, он мог бы влиять па Гоголя лишь своими произведениями, так как Гоголь, конечно, не вернулся бы в Россию, не жил бы в Петербурге, чтобы пользоваться обществом Пушкина”.

“Вообще на Гоголя никто и никогда не оказывал заметного влияния, и понятно, что Пушкин не мог иметь влияния на уже возмужалого Гоголя, если его влияние было очень не велико, когда Гоголь был молод, мало известен."

“Дружба Гоголя с Жуковским отличалась большой продолжительностью, более двадцати лет, и большой устойчивостью; тем не менее нам совершенно не понятно, на чем собственно основана была эта дружба. Жуковский был на двадцать шесть лет старше Гоголя, по своему характеру, мировоззрению, деятельности, казалось бы, вовсе не мог быть другом великого сатирика. Право, трудно себе представить, что сближало двух столь несходных между собою поэтов. Однако несомненно, что Жуковский весьма благожелательно относился к своему великому молодому другу, высоко ценил его способности, многократно помогал ему. По-видимому, благодушный Жуковский даже не пытался влиять на молодого друга, сознавая его превосходство. Как относился Гоголь к Жуковскому, насколько искренно он был ему предан, нам неизвестно; несомненно, что письма Гоголя к Жуковскому резко отличаются от писанных к других лицам; тон их всегда почтительный, в них нет поучений и высокомерия; во всех письмах видно желание выставить себя в благоприятном освещении. Изучение писем Гоголя к Жуковскому интересно в том отношении, что по ним легко составить себе суждение о характере и взглядах Жуковского. Как известно, письма эти достигли цели, и Жуковский любовно относился к Гоголю. Мы, однако, не можем вполне доверять искренности этих писем, потому что, как известно, благодаря протекции Жуковского великий сатирик неоднократно получал пособия от Двора. Как-то странно, что Гоголь в 1836 г., оставляя Россию, не. подумал написать Пушкину, но не позабыл написать Жуковскому. Однако, это предпочтение Жуковского Пушкину оказалось весьма предусмотрительным: благодаря Жуковскому, Гоголь получал пособия, а Пушкин был бесполезен в этом отношении. Конечно, нельзя отрицать, что Гоголь любил Жуковского больше, чем Пушкина, но дурная сторона стремления с помощью пособий устроить свое “земное положение” в том, что уже плохо верится в искренность и дружбы и убеждений лица, выпрашивающего пособия. Если бы наш великий сатирик был человек здоровый, то ему не было бы оправдания в тяжком обвинении, высказанном Белинским. В самом деле, кто же поверит искренности лица, воскуряющего фимиам за полученные пособия. Но Гоголь в 1836 году был настолько болен. что зарабатывать деньги трудом не мог, что и доказал во время своей жизни в Петербурге. В 1836 г. состояние его здоровья было так дурно, что он тут же не мог жить в обыденной житейской обстановке; как больной, он должен был лечиться, искать обстановки, в которой жизнь была бы наименее мучительна. Только через Жуковского он надеялся получать средства, необходимые для жизни за границей, нисколько не сомневался в правильности своих действий и сближается с благодушным поэтом.

“Кто наблюдал, как страдают такие больные, как всецело они заняты своей болезнью, как они стремятся освободиться от своих страданий, тот не удивится, что больному даже не придет в голову вопрос о корректности такого способа добывания средств. Больного ничто, или почти ничто, не интересует, кроме его самого, тяжко страдающего; кто ему полезен, кто облегчает его страдания, тот хорош, добродетелен; все остальные для него безразличны. Больному жизнь так тяжела, так хочется выздороветь, что все средства к облегчению страданий кажутся не только дозволенными, но даже вполне нравственными. Всякий опытный врач наблюдал больных, униженно вымаливающих подачки, разоряющихся на поездки на курорты своих близких. Разве можно обвинять в эгоизме этих несчастных, невыносимые страдания которых заставляют совершенно забывать об интересах самых дорогих им лиц. Именно нервные страдания так мучительны, что больные всецело забывают обо всех и обо всем.

“Вполне понятно, что многострадальный поэт дорожил дружбой Жуковского, благодаря протекции которого мог жить там, где, по его мнению, болезнь протекала относительно благоприятно”.

Такое освещение Чижом отношения Гоголя к его близким друзьям нам может быть только понятно и объяснено притуплением эмоциональной сферы Гоголя.

Только притуплением чувств можно объяснить то холодное равнодущие к друзьям и близким людям, которое поражало всех его современников. Точно также болезненным притуплением чувств можно объяснить то, что Гоголь не брезговал в выборе средств при достижении той или иной цели.

Это притупление эмотивной сферы мы отметили у него еще с детства, а с прогрессивным течением его болезни оно росло все более и более.

Гоголь и сам отмечал, что настоящей здоровой эмоции у него никогда не было, об этом он сам пишет 2 октября 1833 г. матери:

“Нужно сильно потрясти детские чувства, и тогда они надолго сохранят все прекрасное. Я испытал это на себе. Я очень хорошо помню, как меня воспитывали. Детство мое доныне часто представляется мне. Вы употребляли все усилия воспитать меня как можно лучше. Я помню, я ничего сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любил, выклю чая только Вас, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядел бесстрастными глазами".

Когда Гоголь приехал домой, в Васильевку, в 1848 году — сестра Гоголя, Е. В. поразилась равнодушием Гоголя к семье. В дневнике своем его сестра отмечает об этом в день приезда Гоголя таким образом: “Такой холодный, равнодушный к нам”.

“Грустно: не виделись шесть лет и не сидит с нами”. На 4-й день она пишет: “Все такой же холодный, серьезный.

Об этой своей тупости эмоциональных переживаний он говорит сам таким образом:

“Никогда еще так ощутительно не виделась мне моя бесчувственность, черствость и деревянность”.

Так он писал, когда он был в Иерусалиме.