Прощание с Велесдаром 7 page

По знаку Апраксия двое юношей, подняв большой окованный ларь с витиеватым узором на крышке, поднесли его на расстояние нескольких шагов от княгини и с поклонами удалились. Даже с затворённой крышкой из ларя растекались удивительно тонкие душистые ароматы.

— Византийские масла, благовония и притирания для светлейшей княгини! — провозгласил грек.

Так же, повинуясь руке Апраксия, на дубовый стол легли, нежно шурша, тончайшие паволоки, тяжёлые бархаты и парча, а в малом ларце заискрились золотые украшения с дорогими самоцветами.

— А ещё во дворе, светлейшая, трое саней с винными амфорами — самое лучшее вино из солнечной Византии!

— Благодарю вас, честные гости, — отвечала княгиня, — и взаимно желаю здравия и всех благ земле византийской и её великому императору Константину!

Ольга тихим мановением руки дала знак, и несколько молодых стройных гридней, подхватив тяжёлый ларь и прочие подношения, снесли их в княжескую сокровищницу.

— Садитесь, прошу! — пригласила она купцов и, когда те расселись по лавам, спросила: — А что, гости греческие, довольны ли вы торгом в Киеве, не испытываете ли в чём затруднений?

Вновь поднялся Апраксий:

— Торги наши, слава Богу, идут помалу. Не так, как осенью, конечно, но торгуем. Имеется у нас, великая княгиня, просьба одна к твоей милости… — Апраксий помялся.

— Реки, — разрешила Ольга.

— На Руси празднества начались… Людишки работные пьют много, а после того драки и свары устраивают… Нынче кузнецы и медники с Подола упились и в торговом доме у Гавринопула, — кивнул он на осанистого чернобородого грека, — бесчинства устроили, лавки и посуду побили, а также отроков наших… Те лежат, работать не могут… Ольга нахмурилась.

— Свенельд здесь? — обратилась она к Фарлафу.

— Здесь, мать княгиня! Во дворе за распределением греческих даров следит.

— За порядком бы лучше приглядывал, — вполголоса произнесла Ольга. — Кликни воеводу! — велела.

Свенельд, обсыпанный снегом, скоро вошёл в гридницу, остановился посредине и отвесил поклон, приложив руку к груди.

— Звала, светлейшая?

— Вот что, Свенельд. Греческие гости жалуются на бесчинства. Да и я, сам знаешь, драк не люблю. Посему требую всякие буйства прекратить. Зачинщиков — в железо и на площади в торговый день перед остальным народом выпороть плетьми. А тем, кто в третий раз попадётся, секи голову, пора положить конец этим побоищам!

— Слушаюсь, великая мать княгиня, — вновь поклонился Свенельд. — Сейчас же разошлю наказ всем тиунам[7]и вышлю усиленные отряды дружинников.

— Разошли, Свенельдушка, и проверь исполнение, — уже мягче сказала Ольга. — Ну, иди, — отпустила она воеводу.

Греческие купцы тоже поднялись. Благодарно кланяясь, они всячески выражали свою признательность и вскоре ушли. Думы княгини снова прервал Фарлаф, доложивший, что пришёл поп Михайлос — священник из Ильинской церкви, которого Ольга хорошо знала.

— Проси, — кивнула охоронцу княгиня и сошла с трона, — в беседах с пастырем она не придерживалась строго державного тона.

Михайлос был ещё не стар, в его рыжеватых волосах и бороде лишь изредка поблёскивала седина. В отличие от пышных купеческих нарядов его облачение было строго-чёрным. Однако ткань его сутаны представлялась не дешевле, а большой крест с рубинами на золотой цепочке стоил не менее всех купеческих перстней. Взор его обычно выражал христианское смирение, а голос — добродетель, и лишь в очах иногда проскакивали искры, выдающие острый ум, сильную волю и скрытую хитрость, столь свойственную тайным изведывателям и стратегам.

Отец Михайлос, учтиво поклонившись и поздоровавшись, приблизился к Ольге, держа в руках нечто похожее на большую свёрнутую хартию.

В это время из-за неплотно прикрытой двери в светлицу послышался шорох, затем показалась лапа, а за ней и пятнистая морда. Привычно отворив дверь, Кречет вошёл в гридницу, зевая и потягиваясь после сна. Отец Михайлос предусмотрительно остановился. Пардус, подняв уши, рыкнул на священника, но Ольга взяла Кречета за ошейник и отвела в сторону.

— Лежи здесь! — приказала она.

Пардус послушно вытянулся на медвежьей шкуре, взгляд его снова стал безразличен. Положив голову на лапы, он решил подремать ещё.

Ольга с отцом Михайлосом сели на лаву поближе к светильнику.

— Нынче есть великий праздник рождения Бога нашего Иисуса Христа, — сказал Михайлос, перекрестившись при упоминании имени. — По сему случаю от святой церкви для тебя есть подарок, достойнейшая княгиня! — Пастор говорил на славянском довольно хорошо, только чаще обычного в его речи проскальзывали слова «есть» или «иметь». Он извлёк небольшой золотой образок, усыпанный мелкими жемчужинами, на котором цветной эмалью был изображён Христос на зелёном лугу среди отары белых овец. — Всяк, кто есть премудрость ищущий, пусть найдёт жемчуг многоценный, который есть Христос — единый пастырь душ наших, Спаситель и Утешитель! — проникновенно сказал Михайлос. — И да будем мы достойны принять Его в тот час, когда Он сойдёт с небес на землю и учинит Страшный суд, воздав каждому по делам его: праведному — царствие небесное и красу несказанную, вечное бессмертие и веселье, а грешникам — геенну огненную, страдания и муки без конца…

Произнеся это, он развернул на столе свиток. Им оказалась мягкая белая кожа тончайшей выделки, на которой яркими, «живыми» красками было нанесено изображение.

Ольга не первый год знала Михайлоса и других христианских священников, уже давно, стараясь делать это незаметно, посещала Ильинскую церковь, находя отраду в завораживающем мелодичном пении. Вдыхая аромат благовоний, княгиня вглядывалась в строгие и скорбные лики Христа и Девы Марии. Ей нравился царящий там торжественный покой, мерцание свеч и лампад, когда душу охватывало какое-то возвышенное умиротворение.

Но сейчас христианская вера предстала совсем иной стороной бытия. На коже было изображено мрачное преисподье какой-то пещеры, на грубых стенах которой плясали ярко-красные отблески пламени многочисленных костров, очагов и раскалённых в них углей. В огромных котлах с булькающим варевом виднелись головы людей с искажёнными страданием лицами. Рядом чёрные хвостатые и косматые существа со свиными рылами и козлиными рожками острыми палицами и рогатинами заталкивали обратно в котлы тех, кто пытался выбраться. Сверху, с шатких деревянных мостков, те же злобные клыкастые твари тащили за волосы новые, обречённые на казнь жертвы. Многие несчастные поджаривались на сковородах непомерной величины, иным страдальцам дюжие космачи вливали прямо в рот расплавленное олово из ковшей. А в противоположном углу, покрытом плесенью и паутинами, лежали прикованные цепями люди, которых заживо поедали мерзкие белые черви.

Картина потрясла Ольгу. Ей почудилось, будто она сама слышит нечеловеческие вопли мучеников и ощущает немилосердно-жаркое дыхание подземной бездны.

— Это Аид, — пояснил Михайлос, — о котором я говорил в прошлый раз. Сюда попадают души тех, кто грешил в земной жизни и не покаялся перед Всевышним. Они будут мучиться и страдать до скончания веков на потеху бесам и дьяволам, ибо душа человека, в отличие от тела, не умирает. Насколько я слышал, — повернулся он к Ольге, — ваши волхвы тоже не отрицают бессмертие души?

— Верно, — подтвердила Ольга, — волхвы говорят, что наши души после смерти обретают вечную жизнь в Ирии…

— Это те, кто соблюдал Божьи законы, — уточнил Михайлос. — А куда, по славянский вере, отправляются грешники?

Ольга несколько раздражённо пожала плечами:

— Те, кто живет недостойно, разрушают свою душу неправедными деяниями, как ломается, к примеру, соха или ржа разъедает железо. Такие люди растворяются в Нави, исчезают из памяти людской и божеской и не обретают бессмертия.

— Нет, великая княгиня! — запальчиво воскликнул священник, вскочив с места и возбуждённо размахивая руками. — Душу в человека при рождении закладывает Господь, она бессмертна, и не под силу жалкому бренному существу, коим есть человек, создать или уничтожить душу! Ежели человек противится законам Божьим, тем самым он творит грех и будет нести неотвратимое наказание. Ваши волхвы просто не знают или не хотят говорить, что существует Аид — самое ужасное место на земле, вернее, в её преисподней. Господи Иисусе, сколько же вы губите душ своим невежественным незнанием! — Священник истово перекрестился несколько раз. — Если бы ваши люди знали про Аид, они могли покаяться и спастись, иначе все будут гореть в огне! — Голос его звенел от напряжения и внутреннего возбуждения. — Здесь, — указал он на картину, — и ни в каком другом месте пребудет душа каждого грешника, кто не уверует, не примет крещения и не покается в своих языческих заблуждениях!

— И что, отец Михайлос, мой сын, к примеру, тоже гореть будет? — с нажимом спросила Ольга, пристально взглянув на священника.

Михайлос помедлил, будто собирался ступить на неокрепший лёд. Потом вздохнул и тихо, но твёрдо произнёс:

— Будет гореть, Ольга! Всякого, кто Христа не признает, ждёт геенна огненная! — Он вновь положил на себя размашистый крест.

— Но ты раньше говорил, отче, что правители не могут быть в одном ряду с прочими, — с долей сомнения и недовольства произнесла княгиня.

— Так, так, великая! — поспешно заверил Михайлос. Голос его стал мягким и вкрадчивым. — Я к тому веду, что на всех владыках лежит ответственность за свой народ. А русские люди пребывают в темноте и невежестве, не зная истинной веры Христовой и страшного Аида, что ждёт их после смерти. Ты же, светлейшая княгиня, властью своей, Богом данной, и верой праведной можешь способствовать избавлению и сына, и людей твоих от многих тяжких грехов!

В это время безучастно дремавший пардус вдруг поднял голову, навострил уши и вперил куда-то перед собой оживившийся взор. Хвост его напряжённо задёргался, а в следующий миг зверь вскочил и взвизгнул так тоскливо и жалобно, что у княгини дрогнуло сердце. Пардус стал крутиться на месте и обнюхивать шкуру, будто что-то искал.

Разговор невольно прервался.

— Успокойся, Кречет! — властно и несколько раздражённо приказала Ольга. — Спишь беспробудно, вот и привиделось что-то…

Зверь, опустив хвост, поплёлся через комнату и сел у стены. Княгиня поднялась, давая понять, что разговор окончен.

— Прощай, отец Михайлос! Я должна о многом подумать, — отрывисто произнесла она.

Михайлос низко поклонился княгине, поспешив распрощаться.

Оставшись одна, Ольга долго не могла обрести душевного равновесия и всё ходила взад и вперёд, одолеваемая тяжкими думами.

На берегу Непры, в скором времени после проезда княжеских саней, закипело кулачное побоище.

Подбадриваемые криками стоящих на высоком берегу зрителей, многие «ободрённые» брагой бойцы с обеих сторон дрались азартно, по-молодецки ухая, кряхтя и шумно дыша, подобно разъярённым быкам.

Меж дерущимися метались крепкие мужики пожилого возраста, повязанные рушниками через плечо, которые строго следили, чтоб не нарушались правила поединка. Крича, увещевая и разнимая особо ретивых, они также оттаскивали упавших, отводили в сторону или уносили получивших увечья. В горячке боя порой и судьям доставалось от вошедших в раж кулачников.

Стенки уже давно смешались. Тот, кто справился со своим противником, бросался помогать соседу, сотоварищи которого также не оставались в долгу. Стоны избитых, грозные окрики судей, визг девчат в толпе зрителей, пронзительные возгласы: «Волк, давай нажми!», «Микула, сзади наддай», «Держись, не уступай, Сила!» — всё это, вместе со стонами, ударами, свистами, создавало шум, который горячил кровь и возбуждал всех — от бойцов до судей и зрителей.

Особо отличались в сражении предводители стенок. Со стороны киевлян это был неизменный ярый кулачник кузнец Молотило с Подола. Имя, данное ему при рождении, кроме самых близких, все давно забыли. Прозвище Молотило, данное, как это ведётся у славян, точно по сути, стало настоящим именем кузнеца. Высокий, с длинными ручищами, смуглый и крепкий, будто сам вынутый из кузнечного горна, он принадлежал к тому типу людей, которых в народе зовут двужильными. Недюжинная выносливость сочеталась с неимоверной, особенно неожиданной при его худощавой фигуре силой.

Предводитель крайчан — жителей окраинных весей, собравшихся в Киев на праздник, — скорняк Комель, напротив, был ростом невысок, круглолиц, широк в плечах, с короткой бычьей шеей и будто налитыми плечами и грудью. Могучей силы и ловкости ему было не занимать.

Уже половина бойцов вышла из строя. Кто, сидя поодаль, прикладывал снег к заплывшему глазу, кто стонал, прижимая к груди сломанную руку. Кто-то приходил в себя после могучего удара и мотал головой, пытаясь унять чёрные круги перед глазами и не понимая, отчего череп гудит, как вечевой колокол, а побоище проходит будто во сне, без звука. Иных, кому было совсем худо, соседи и друзья, держа под руки, уводили либо увозили в санях. В ту ночь всем киевским костоправам была работа — вправлять вывихнутые суставы и складывать кости на поломанных руках, ногах и рёбрах, чтоб те срастались как следует.

Медленно, с трудом, но крайчане помалу стали теснить киян к берегу. Видя это, Молотило ярился ещё более.

— Бей крайчан! — взывал он. — У-у-у! А-ах! — И опускал свой увесистый кулак на чью-то голову или спину.

Молотило и Комель пытались пробиться друг к другу, чтобы в схватке с достойным противником показать свою удаль, но это им никак не удавалось: то тут, то там возникали трудные моменты, где требовалась их могучая сила.

Какой-то молодой киянин, выброшенный из толпы дерущихся мощным ударом, отлетел в сугроб, почти под ноги самых бойких девушек, осмелившихся спуститься с берега вниз. С трудом встав на колени, юноша, держась за левый бок, медленно распрямился и… встретился взглядом с той, что нравилась ему пуще всех.

— Что, Лесинушка, тяжко? — насмешливо-жалостливо спросила она.

Кровь ударила в голову юноши, в очах потемнело от обиды и ярости. Забыв о боли, он подскочил к мужикам, которые сооружали ноши из двух жердей и тулупа, схватил одну жердь и с криком ринулся в схватку. Не обращая внимания на протестующие крики зрителей и судей — ведь применять в кулачном бою какие-либо орудия было против правил, — юноша успел свалить ударами двух крайчан, неосторожно саданул по плечу кого-то из своих, когда на его пути, будто выросши из-подо льда, оказался сам Комель. Он не моргнул оком, когда тяжёлая жердь взвилась над головой, а когда она со свистом стала опускаться обратно, скорняк лишь чуть отшатнулся и выбросил вверх десницу, делая отводящее движение. Жердь, будто по ледяной горке, скользнула по руке Комеля и со всего маху врезалась концом в лёд, расщепившись надвое, и тут же была припечатана крепким меховым сапогом скорняка. Лесина наклонился, пытаясь освободить орудие, но опоздал. Жердь, ловко перехваченная Комелем, тут же опустилась на спину юноши, и Лесина упал, так и не успев разогнуться.

— Не бери дреколия! — назидательно проговорил Комель.

— Лежачего ударили! — завопили кияне.

С этого момента драка пошла жестокая, дикая и озверелая. Разметав изгородь у ближайших дворов, бойцы стали крушить друг друга кольями и жердями.

Кто знает, сколько изувеченных тел осталось бы на окровавленном льду Непры, не подоспей к месту побоища сам городской тиун с полусотней вооружённых дружинников.

Подлетев к кромке льда, отряд осадил коней. Тиун зычным повелительным голосом крикнул:

— Прекратить свару! Всем разойтись!

Но разгорячённые драчуны не обращали на него внимания.

Тогда разгневанный тиун направил своего крепкогрудого жеребца прямо в гущу побоища, раздавая направо и налево щедрые удары тугой плетью. Десятники — Славомир и Кандыба, — увлекая дружинников, ринулись вслед за градоначальником. Сбивая драчунов телами крепких боевых коней и прикрываясь круглыми щитами, они живо усмиряли дерущихся тупыми концами копий. Живой клин с тиуном и десятскими во главе стал быстро рассекать побоище. Достигнув центра схватки, они увидели кузнеца Молотило в разорванной рубахе с исцарапанным лицом и кровоподтёками на скулах, который, сверкая налитыми ярью очами, вертел над собой, как простую палку, здоровенную оглоблю.

Несколько отчаянных молодцов пытались улучить момент и подскочить к кузнецу на расстояние удара, но Молотило всякий раз опережал их, ловко перебрасывая оглоблю из руки в руку и поражая очередного неудачника, который падал, корчась от боли.

— А ну, стой! Стой, тебе говорят! Прекратить свару! В железо захотели, песьи дети?! Р-разойдись! — снова гаркнул тиун, направляя коня к Молотило.

Однако тот, видимо, совсем лишился здравого рассудка. Оглянувшись на голос, он, вместо того чтоб выполнить приказ, вновь воздел свою оглоблю, намереваясь обрушить её на градоначальника.

Славомир, зорко следивший за схваткой, успел вклиниться между тиуном и кузнецом. Собравшись в тугой комок, он прикрылся щитом и принял на себя страшной силы удар, который снёс дюжего десятского, как лёгкого отрока, прямо под ноги коню. Славомир слегка ушибся об лёд, но в горячке даже не почувствовал этого. Всегда спокойный и невозмутимый, на сей раз он рассвирепел не на шутку. Вскочив на ноги и отбросив щит, Славомир ринулся на кузнеца и с ходу нанёс ему два мощнейших удара своими литыми кулачищами.

От удара в скулу кузнец уклонился, а вот второй удар в нижнее подреберье заставил его глухо охнуть. Молотило потянулся к дружиннику своими железными руками-клешнями, чтобы схватить его и заломить, но то ли плохо рассчитал, то ли Славомир оказался шустрее, и руки кузнеца были отбиты вверх, а два тяжеленных кулака вновь влипли в бока Молотило, ломая ему рёбра. Давно не приходилось кузнецу получать такой взбучки. Славомир же, разойдясь, теперь не мог успокоиться:

— Я тебе покажу оглоблю! Щит мой помял, из седла вышиб! Я те надолго эту оглоблю припомню, дубина стоеросовая! — приговаривал он, отвешивая пудовые тумаки.

Молотило зашатался и осел на снег. Вскочив, вновь кинулся в атаку, но уже не так рьяно, а вскоре опять рухнул, бормоча что-то невнятное. Славомир легко поднял его, поставил на ноги и новым страшным ударом уложил на лёд.

Дружинники со вторым десятским и тиуном уже разгоняли остатки побоища, связывая особо ретивых драчунов, когда Кандыба обратил внимание на Славомира, истязавшего кузнеца.

— Хватит! — подошёл он. — Убьёшь ведь насмерть…

Только тогда Славомир остановился, перевёл дух, пнул Молотило, который уже не мог подняться, и промолвил почти спокойно:

— А пущай не задирается…

Мимо проехали два дружинника, между которыми, опустив глаза, хмуро шёл вожак крайчан. Следом провели ещё несколько ярых драчунов, которых, в назидание прочим, следовало прилюдно наказать на Судной площади.

— Взять и его? — Славомир кивнул на кузнеца. Кандыба махнул рукой:

— Возиться с ним, ещё помрёт по дороге… Думаю, он своё сполна получил, твои кулаки почище плетей будут. Ты хотел нынче в кулачном бою поучаствовать, доволен теперь?

Славомир пожал плечами, сел на коня, взял поданный дружинником щит, и они неспешно поехали к граду. Несколько саней, спустившись на лёд, собирали последних раненых. Четверо драчунов в этой схватке испустили дух.

На Подоле в крайней избе жена кузнеца поджидала своего мужа и, глядя на полную Луну-Макошь, просила:

— Пресветлая Макошь, пусть он поскорее домой воротится, он же такой шальной, когда упьётся, в драку первый лезет, хоть бы живой остался!..

Было уже далеко за полночь, когда послышался скрип саней и голоса. Яростно залаял Волчок. Как была в домашней длинной сорочке и безрукавке, Молотилиха выскочила к воротам, которые специально не затворяла. Сани уже стояли во дворе, и несколько мужчин — знакомых и незнакомых — несли неподвижного супруга.

Молотилиха запричитала, всплёскивая руками, будто раненая утица крыльями:

— Что ж ты, окаянный, что опять натворил? Ведь насмерть, насмерть убили, что теперь будет?! А-а-а!

— Да жив он, — бубнил черноволосый крайчанин с окровавленным ухом, пронеся кузнеца через сени и помогая уложить на широкой лаве. — Нашего Комеля вон вовсе в холодную забрали, а твой Молотило чудом в руки к тиуну не угодил. Ничего, он — что скоба стальная, тонок, да не ломается, выдюжит!

Люди поспешно ушли, а Молотилиха, заперев ворота и двери в сенях, бросилась к мужу, раздела его, промыла раны приготовленным заранее отваром трав, намазала целебными мазями. Знала ведь, чем обычно кончается поход мужа «поглядеть на празднества».

— Поглядел, окаянный, я те в другой раз погляжу! — роняя горючие слёзы, одновременно угрожала и причитала она.

Молотило застонал, веки его дрогнули и приподнялись. Кузнец пытался сообразить, на земле он ещё или уже в Ирии. Услышав привычные упрёки и причитания жены, облегчённо вздохнул и прохрипел:

— Доныне был я… самый сильный на Подоле, а может, и на всей Руси… А теперь побил меня… молодой дружинник… Ох и лютая была свара! Все предыдущие Колядские святки по сравнению с этими — игрища… А побил-таки меня молодой дружинник, разрази его Перун!

— Лежи, пёс, не лайся! — отвечала жена, растирая его девятисильным настоем.

Расстроенный кузнец замолчал и долго лежал так. Потом с великим трудом и кряхтеньем встал и поплёлся во двор по нужде. Туда вышел, а назад уже никак. Так и нашла его жена, завалившимся на снег, поставила на ноги и, опять костеря за вчерашнее побоище, повела в тёплую горницу.

Благая Макошь вышла из-за туч, озарила снега, сады, дома и огнищанские ямы, заглянула в крохотное слюдяное окно кузнецовой избы, будто хотела сказать: «Так его, мать Молотилиха! Ругай мужа, властвуй! А когда Молотило опять в силу войдёт, прибежишь за клуню плакать и меня призывать. Но не проси тогда на мужа управы и немощи всяческой. Я же вижу, как ты укладываешь его в постель, как обнимаешь нежно и лобзаешь ласково. А он, только на ноги встанет и браги выпьет, изобьёт тебя при первом же случае. Так вы все, жёны, делаете, — когда мужи обижают вас, плачете, а когда они в слабости, убиваетесь…»

И плыла Макошь по небу, то прячась за тучами, то отражаясь в снегах, объявших кусты и деревья, луга и нивы, под которыми земля тихо спала, укрытая серебряными покрывалами, дожидаясь весеннего Яра.

Утром Святослав пробудился, словно его кто-то толкнул в бок. Но вокруг царила необычайная тишина. Метель, бушевавшая несколько дней, наконец утихла. В избушке было темно и холодно. Вставать не хотелось, — так уютно было на лежанке под тёплыми кожухами, но подпирало по нужде. Полежав ещё немного, отрок вскочил, сунул ноги в валенки, накинул кожух и выскочил во двор. Глаза резануло от белизны, пушистый снег медленно и беззвучно продолжал падать с неба.

Вернувшись в избушку, дрожа от холода, Святослав зажёг лучину, оделся потеплее и начал управляться по хозяйству. Перво-наперво растопил приготовленным с вечера хворостом печь. Когда она загудела и заиграла огненными бликами, сразу стало теплей и уютней. Потом пошёл через сени во вторую половину доить козу, которая отчего-то упрямилась, не хотела есть, и перевернула подойник. Отругав её, Святослав расчистил деревянной лопатой подходы к поленнице, принёс и аккуратно уложил за печкой новую порцию дров с улицы, чтобы подсохли, убрал в избушке. Подумав немного, решил испечь себе на завтрак блинов с мёдом и заварить душистых трав — для праздничного стола будет в самый раз, сегодня ведь начинаются Колядские святки. Грустно, конечно, одному встречать праздник, но ничего не попишешь — отец Велесдар ушёл по неотложному делу.

Накануне, когда разыгралась метель и снегом перемело все тропы, Велесдар посылал Святослава время от времени звонить в било.

— Вдруг кто из путников в лесу заплутает, — говорил он. Кто в такую погоду может отправиться в путь? — думал Святослав, раз за разом ударяя в медное било, чьё гулкое звучание разносилось окрест, вплетаясь в жалобное завывание ветра.

Но Велесдар не зря имел волховское чутьё. Не далее как позавчера, едва Святослав вернулся в избушку, за дверью послышался шорох, стук, и на пороге, весь с ног до головы облепленный снегом, появился человек. Только когда он отряхнулся, узнали Степко — ученика кудесника Хорсослава.

— Уфф! — выдохнул он. — Как хорошо, что вы в медь били, метель такая, что я уж по лесу кружить начал.

— Что стряслось, отроче? — обеспокоенно спросил Велесдар.

— Беда, отче. Хорсослав на днях поскользнулся на склоне и угодил в овраг. Ногу сломал, голову сильно зашиб. Я, что мог, сделал — отвар травы дал, ногу в лубок закрепил, одначе худо ему — горит весь и бредит. Вот я и прибежал…

— Хорошо сделал, сынок. Что ж, пойдём! — Велесдар стал собираться. — Ты дома останешься, — велел он Святославу, — о Белочке побеспокойся, в грамоте поупражняйся. Ежели всё будет в порядке, к послезавтрашнему ворочусь…

И они со Степко скрылись за непроницаемой снежной пеленой.

Впервые Святослав уже вторую ночь спал один, улегшись на дедову лежанку, а не на свою лаву.

Переделав необходимые дела и позавтракав, он почувствовал, как к сердцу подступила тоска. С Велесдаром никогда не было скучно, он всегда находил занятие. С осени они много времени посвящали заготовке впрок дров, чтобы их хватило на всю суровую зиму, когда метели и вьюги занесут пути-дороги, трескучий Мороз-батюшка заставит спрятаться зверей в берлогах, дуплах, глубоких норах, а людей — за стенами жилищ, в которых будет пылать неугасимый Огнебог. Чтобы кормить Огнебога и поддерживать тепло в очаге, нужно много дров и хвороста, поэтому Велесдар со Святославом не выпускали из рук топора, готовя дровяной запас и занося часть его во вторую половину избушки, где жила Белка и находился подпол для хранения провизии. Остальную часть сушняка складывали за избушкой под навесом.

Собирали грибы, ягоды, орехи, сушили их, ягоды хранили в меду. Ловили рыбу, тоже сушили, солили, вялили. Кое-что приносили люди, или Велесдар просил их обменять в Киеве мёд и ягоды на необходимую одежду и зерно.

Потом выпал снег и ударили морозы. Непривычному к такой зимовке Святославу поначалу было трудно просыпаться спозаранку от холода, когда брёвна в избушке покрывались инеем, а вода для питья замерзала в кадке. Велесдар рассказывал, что Мороза-батюшку надо уважать, знать его норов, тогда и боязни не будет. Учил Святослава читать по звериным и птичьим следам. Как согреться, сделать укрытие, чтобы не погибнуть в зимнем лесу, а если понадобится, то и безопасно переночевать на снегу, сделав постель из еловых лап. Постепенно Святослав, окрепший и закалившийся за лето и осень, привык к холоду, а потом нашёл истинное удовольствие в беганье по снегу и барахтанье в пушистых сугробах. Когда устанавливалась подходящая погода, они ходили на охоту, вооружившись лёгкими дротиками, луками и ножами. Старик постоянно следил за тем, чтобы отрок умел справляться с делами одинаково ловко как шуйцей, так и десницей.

— Тебе, княжич, воем быть. А для витязя умение одинаково хорошо владеть обеими руками подчас жизни стоит, — объяснял Велесдар.

Поэтому свой засапожный нож Святослав засовывал то за правое, то за левое голенище мягких, сшитых дедушкой из лосиной кожи сапог.

Вернувшись с охоты, обрабатывали добычу, часть готовили, а оставшуюся хранили на морозе.

Когда разыгрывалась метель или крепчала стужа, так что из избушки было носа не высунуть, Святослав садился упражняться в письме и чтении. Перечислял на покрытой воском дощечке-цере сонм богов, Великие и Малые Триглавы, кто чем ведает и управляет. Если ошибался, разглаживал воск лопаточкой, сделанной на другом конце писала, и, исправив начертанное, отдавал Велесдару. Тот придирчиво проверял правильность письма и очерёдность славянских богов. Потом наступала очередь календаря, великих и малых чисел Яви, седмиц и праздников. В другой раз кудесник спрашивал о знаменательных битвах, кто в них принимал участие, какие славянские и неприятельские князья и воеводы. А когда в трескучие морозы небо покрывалось яркой россыпью звёзд, наступало время звездочтения. Святослав находил зимние созвездия, вспоминал, какие видел летом на Мольбище Хорса.

— Коляда-бог — владыка звёздных наук, — рассказывал кудесник. — Когда он родился от Златой Матери в пещере на Священной горе, вся пещера озарилась ярчайшим светом, который исходил от лица Коляды-божича. А в руке он держал Звёздную книгу, в которой всё прописано — судьбы людей, народов, держав и миров. И когда родился Коляда, то на небе взошла яркая звезда, и волхвы-звездочёты, умевшие по звёздам читать, поняли, что на землю явился божич, и пошли первыми поклониться ему.

— Значит, поэтому люди в Свят-вечер ждут появления первой звезды? — догадался Святослав.

— Верно, княжич. Люди не садятся за вечерю и дожидаются первой звезды, потому что это час рождения Коляды-бога. В этот день завершается очередное годовое коло и рождается новое солнце.

— Ага! — воскликнул Святослав. — Вот почему колядники носят солнышко на шесте! Или это звезда? А почему колядуют в основном дети?

— И звезду носят, и солнышко. Потому что Коляда-божич родился вместе с зимним солнышком ночью, когда появилась звезда. А колядуют в основном дети, потому что, когда волхвы пришли поклониться Коляде, Златая Мать пожаловалась, что никто, кроме них, не знает о рождении божича и не приходит к ним в пещеру. И тогда волхвы позвали детей, они пришли и стали петь песни. А Златая Мать за это одарила их яблоками, орехами и прочими дарами. С тех пор дети ходят по дворам, поют колядки, в которых славят Коляду, и за это получают гостинцы. А взрослые в Свят-вечер готовят трапезу из двенадцати блюд — по числу месяцев в годовом коле — и ждут первой звезды. В этот час Коляда незримо сходит с небес и садится за праздничную трапезу к тому, кто его почитает и ждёт. В руке у него золотой посох, ударом которого он прогоняет Чёрную Долю. Потому как у Чёрной Доли за пазухой чаша из черепа, а в чаше той — мёртвая вода. Кому она на подворье брызнет, в том дворе не бывать добру. Придёт недород и засуха, придут Мор с Марою, наступят запустение и смерть. Потому люди ждут и почитают Коляду, чтобы он позвал Белую Долю, у которой чаша с живой водой. Так-то, Святослав!