Соотношение теории и практики в русской культуре 18 века.

Противоречие между теорией и практикой было общим местом русской реальности рассматриваемого столетия. Культуру 18 столетия характеризует подчёркнутый дуализм мира текстов и мира правил, конфликт между ними. Антиномия между языком и текстом – одно из основных структурных противоречий культуры 18 века. «Регулярное государство» Петра Первого сознавало себя как систему указов и правил. При этом подразумевалось, что живое бытование культуры – лишь реализация этих норм. «Обычай» – жизнь, не возведённая в ранг «грамматики», – систематически разрушался. Он отождествлялся с невежеством, отсталостью. Разумное и прогрессивное мыслилось как «регулярное». Государственная деятельность осмыслялась как введение «регламентов» с последующим преобразованием жизни по их образцу. Существующая бытовая реальность трактуется как неправильная, нерегулярная (1). Ей противостоит регулярная система метагосударственности – идеализированного описания правильной структуры (2). Цель государственного строительства – преобразование первой сферы по образу второй. 18 век был веком теорий. Теория тяготела к утопии и располагалась как бы на верхнем этаже мироздания, так что жизнь не прорастала из неё, а к ней тянулась. Неосуществление принципа «регулярности» приводило к тому, что правительство систематически пыталось создавать некоторые до конца урегулированные, замкнутые коллективы, в которых понятие закона полностью покрывало бы реальную организацию. Излюбленным полем подобных экспериментов стала армия. Максимальная упорядоченность жизни была достигнута только в определённых, демонстративных жизненных моделях: при Петре идеальным образцом структурной организации становится Петербург, при Екатерине государственная идея материализуется в декорациях и театральных постановках («потёмкинская деревня», потёмкинский праздник) и литературных действах (Наказ, «Всякая всячина»), при Павле демонстрацией порядка становится вахт-парад.

В 18 веке закон и обычай вступают в противоречие. При Петре закон был поставлен против обычая, боролся с ним и признавал факт его существования; закон и обычай при Екатерине сосуществовали, получая во владение разные сферы, с точки зрения каждой из которых другая как бы не существовала; при Павле признавался лишь закон, а обычай игнорировался.

Пётр был практиком, «делателем». Осуществлявшееся им государственное строительство он закреплял в игровой реальности ритуалов, так что практика находила себе идеологическое подтверждение. При Екатерине сфера государственных идеалов и государственной практики резко разделяются. Её концепция государства не была рассчитана на воплощение в жизнь. Поэтому критика екатерининских порядков воспринималась ею как нарушение правил игры.

При Павле государственность строилась на полном игнорировании мира эмпирической реальности. Павел требовал воплощения идеалов в жизнь.

Исторические факты не соответствовали мыслимым идеям. Например, в России примирение церкви и государства было такой же фикцией, как и просвещённость монарха. Хотя все знают, что в России существует самодержавие, и признание этого входит в официальную идеологию (в частности, в официальную титулатуру) и, конечно, в государственную практику, признаваться в этом факте считается нежелательным нарушением хорошего тона. Екатерина Вторая доказывает в «Наказе», что Россия – монархия, а не самодержавие, то есть управляется законами, а не произволом, а Александр Первый будет неоднократно подчёркивать, что самодержавие – печальная необходимость, которой он лично не одобряет.

В том же «Наказе» говорится, что «В России Сенат есть хранилище законов»; за Сенатом закреплялось право решать, не противоречит ли тот или иной указ «Уложению». Под «Уложением» подразумевлись основные законы. Складывается впечатление, что русское самодержавие ограничивало себя подобием конституции. Но на самом деле никакого Уложения в России 18 века не было, и за всё время екатерининского царствования Основной закон так и не успели составить. Таким образом, «Наказ» выполнял мифологическую функцию и был фикцией.

Что касается потёмкинских деревень, то А. М. Панченко видит в них не «элементарное карьеристское желание угодить царице», а зрелище, в рамках которого были разыграны идеи государственного масштаба, «прожекты», на фоне которых Екатерина Вторая представала продолжательницей дела Петра Первого. Некоторые из потёмкинских чудес обладали повышенной знаковостью. Кроме того, Потёмкин действительно декорировал города и селения, но никогда не скрывал, что это декорации.

Принцип «регулярности» и «доброго порядка» вступал в противоречие с принципом самодержавия (личной власти, проявляющей свою инициативу как бы в обход действовавшей системе).

Особое место в русской истории 18 столетия занимает миф о Просвещении. Русские понятия «просвещение», «просветитель» не являются неологизмами 18 века и со значением «крещение», «креститель» известны уже в допетровской России. Это объясняет причину понимания петровских реформ как второго крещения и образ самого Петра как крестителя и избавителя. Как принесло новую веру первое просвещение (крещение), так должно принести её и второе. Новая вера, вера в просвещение, дискредитируется противниками реформ как обновление язычества по образцу: всё западное – языческое. Следовательно, Пётр может быть представлен как Антихрист, как ложный креститель.

Эпоха Просвещения в России связана с царствованием Екатерины Второй. В европейском Просвещении культура эмансипируется от государства и из созерцателя государственных успехов превращается в оценщика и критика, ограничивающего абсолютизм. В русском Просвещении момент критики практически отсутствует, он заменяется своеобразной мифологией просвещения, в которой просвещённый монарх является главным просветителем, создаёт новый Золотой век является в апофеозе всевластия. Екатерина заимствует идеи французского Просвещения, делая их полуофициозной идеологией, но реальные механизмы государственного управления остаются прежними. Поэтому культура Просвещения в России создаётся как мифологическое действо государственной власти и по сути является петербургским миражом, культурно-государственным синтезом, а не эмансипацией культуры.

2. Литературная теория и практика

В средневековом искусстве правил как бы не существовало. Их заменял этикет (неписаные правила, закреплённые авторитетом традиции). В 18 веке в Россию была импортирована литературная теория. Но парадокс заключался в том, что правила не употреблялись для создания текстов. Реальные тексты строились по аналогии с другими текстами.

Теория – или система структур, присущих группе текстов и выявляемых исследователем, и л и концепция, созданная в ту же эпоху, что и изучаемые тексты, известная писателям эпохи и влиявшая на их творчество.

Как было сказано выше, 18 век был веком теорий, а теория тяготела к утопии. В литературной практике, как и в практике государственной жизни, идеалы и действительность часто не совпадали. Как жизнь относилась к литературному произведению, так художественные тексты относились к литературной теории (как к норме). В теории ценилась правильность. Расхождение с практикой её не дискредитировало. Теория не познаёт, а предписывает. Она активна, нормативна. В русской литературе 18 века соседствуют многие художественно-эстетические миры, и, с точки зрения каждого из них, сама литература, её границы, задачи и достижения выглядят по-разному. Весь этот пёстрый художественный мир не стоит на месте: на протяжении жизни одного поколения художественная карта литературы коренным образом меняется.

Существует три типа теоретических представлений (1730-1770):

· теории, стремящиеся вместить в себя максимальный круг концепций и оправдываюшие усвоение широкого круга текстов;

· теории, выделяющие какое-либо одно направление и отбрасывающие все другие как неверные;

· стремление к нулевой теории.