Из переписки в Интернете. 2016 год. 2 page

Уже позднее я пытался понять, почему же так разительно менялось наше отношение к этому человеку: если на первом курсе его боялись «до потери пульса», то на выпускном вечере, который у нашего курса состоялся в июне 1974 года в ресторане «Сибирь», девчата с бокалами выстроились в длинную очередь, с тем чтобы непременно выпить с Василием Николаевичем шампанского и обязательно его поцеловать. Это был апогей уважения, апогей любви человеческой, которую трудно скрыть, и совсем невозможно сымитировать. Почему-то уверен, что и до нас, и после нас выпускники филфака именно так выражали свои чувства к этому человеку... А объяснялось это тем, что мы, взрослея курс от курса, начинали понимать, что за внешне суровой манерой говорить, за скупыми, по-мужски, похвалами, за строгостью и требовательностью, у этого человека всегда оставалось доброе сердце, по-отечески чуткое отношение к каждому своему студенту. А своими прямыми, хотя порой и резкими суждениями, он учил нас быть принципиальными, справедливыми, честными. К последнему курсу для своих студентов Василий Николаевич превращался в... «отца Василия». Преподавателей в университете было всегда много - доценты, профессора, академики, но «отец Василий» был и остается только один!

Среди огромного количества выпускников Данкова были партийные работники, и еще совсем недавно ими особенно гордились на факультете, всегда приглашали в президиум на встречи с выпускниками филфака. Сейчас впору гордиться тем, что на филфаке учились депутат Госдумы Тамара Фральцова, один из руководителей областной администрации Сергей Черемнов, заместитель мэра города Ирина Федорова. Немало докторов и кандидатов наук продолжают дело своего учителя - преподают в вузах литературу и русский язык (Людмила Ходанен, Людмила Ораева, Иван Есаулов, Михаил Лучников, Елена и Василий Васильевы, Нина Гордеева, Галина Карпова, Лидия Ким, Елена Рыбникова, Галина Юртаева и др.). А сколько известных кузбасских журналистов с благодарностью вспоминают годы учебы под началом Василия Николаевича. Среди них Олег Курочкин, Татьяна Худобина, Анатолий Клишин, Дмитрий Сагара, Константин Крекнин, Александр Лейберт, Сергей Киселев, Владимир Маракулин, Евгений Носарев и многие другие. На филфаке всегда было много творческих личностей, а отсюда та феерия идей, эмоций, задумок и планов, что позволяла филфаковцам занимать самые высокие места в институтских (университетских) смотрах художественной самодеятельности. Большим почетом и уважением у нас всегда пользовались наши поэты: Наташа Люто, Володя Лосев, Юра Ващенко, Женя Худобин. Да простят меня те, кто учился позже нас и кого я здесь не назвал. Профессионально занимаются литературой выпускники факультета: поэты Александр Ибрагимов, Владимир Соколов, Ирина Фролова, а также автор этих строк, отдавший предпочтение прозе. Все они члены Союза писателей России, живут и работают в родном для них Кемерове. На пути к литературному Олимпу находятся поэты и экс-филологи Евгений Худобин, Олег Курочкин и другие более молодые авторы.

Как ни приятно Василию Николаевичу узнавать о творческих достижениях своих учеников, но, как и прежде, больше всего он любит тех своих студентов, кто безоглядно и самоотверженно отдавал и отдает себя... учительской работе. Недолюбливает Василий Николаевич слово «педагогика», что-то чужое, инородное проглядывает в этимологии этого слова, иное дело - «учитель».

«Сельский педагог» - звучит? Нет, а вот «сельский учитель» - легко и близко ложится к сердцу. И потому так радуется наш старый и добрый Учитель, узнав, что где-то в гурьевской глубинке занимаются подвижнической деятельностью его ученики Ольга и Сергей Евдокимовы; что балагур и весельчак Саша Дубчак преподает в Юрге и давно получил почетное звание «Заслуженный учитель России»; что многие школы и другие учебные заведения области возглавляют его бывшие ученики. Наверное, нет ничего приятнее и дороже, чем видеть в своих учениках продолжение своего дела, продолжение своей жизни. А Василий Николаевич это видит, знает и радуется этому. Это святая радость!

Минувший год для Василия Николаевича был юбилейным. Большим радостным праздником запомнился он ему. Да, его поздравили коллеги в университете, да, родные и близкие накрыли дома богатый стол, но больше всего тронуло его сердце то, что десятки его бывших студентов из разных городов области 18 апреля пришли на Притомскую набережную и дружно скандировали, поздравляя своего учителя. А как удивился и даже растерялся Василий Николаевич, увидев столько людей с цветами, шарами и плакатами у себя под окнами, как он приглашал к себе в гости, но такие большие компании не для наших городских квартир. И тогда Учитель сам пришел к своим ученикам и прямо здесь, на Притомской набережной, под объективами камер нескольких телестудий продолжалась эта встреча и задушевный разговор. Старожилы Кемерова говорят, что так в городе из юбиляров еще никого не чествовали. Что ж, на то мы и филологи, на то он наш Учитель!..

ЕВГЕНИЙ ГРИШКОВЕЦ

ДЕКАН ДАНКОВ. («Следы на мне», сборник рассказов, издательство «Махаон», 2007 г.)

Деканом филологического факультета Кемеровского государственного университета, когда я в него поступил, был Василий Николаевич Данков. Он был деканом с незапамятных времён и с незапамятных времён копились страшные истории о нём. Данкова боялись все без исключения и все его не любили или даже ненавидели. Все, даже те единицы, к которым он благоволил.

Знакомство моё с деканом произошло в первый же день занятий во время первой лекции, которую я слушал в университете в качестве студента. Я весь был преисполнен благоговейного трепета и радости. Я впервые сидел в большой университетской аудитории, где столы и сидения уходили от кафедры вверх крутым амфитеатром. Навсегда запомню, что это была лекция по введению в языкознание, и читала её настоящий профессор по фамилии Орёл. Это была дама, в которой её профессорское звание чувствовалось… даже в том, как под её ногами скрипели доски на полу за кафедрой.

Как только началась моя первая лекция, и только зазвучал профессорский голос, мы — первокурсники, ещё не знакомые друг с другом юные люди, затихли и стали думать о том, слушать то, что нам говорят просто так или уже надо конспектировать, а если конспектировать, то как это делается… Вдруг всё это чудо вступления в студенческую жизнь и начало погружения в науку было прервано громким скрипом резко открытой двери.

— Извините, — услышали мы громкий взрослый голос. — Я прерву вас на минутку.

— Ой, — сказала профессор Орёл совсем не профессорским голосом и как‑то по‑бабьи махнула рукой. — Да ради Бога, разве я могу возражать, — сказала она, отвернулась от нас и пошла к окну с безучастным видом, совсем как обычный человек. Языкознание исчезло из воздуха аудитории.

А к кафедре быстро подошёл невысокий такой дядька в очень помятом и сильно заношенном сером костюме. Весь облик этого человека совершенно не вязался в моём сознании со словом УНИВЕРСИТЕТ.

Он был совсем невысокого роста. Его голову запросто можно было назвать «головища» или даже «башка». Волосы на этой голове были необычно длинными для пожилого, даже почти старого человека, да ещё и в таком костюме. Косматые брови… Всё было давно не стриженное и не причесанное.

Лицо его мне не показалось ни умным, ни глупым, ни добрым, ни злым. Лицо себе и лицо.

Рубашка была застёгнута на все пуговицы, галстук отсутствовал. Пиджак был заношен очень сильно, рукава его были коротки и из них далеко торчали чистые манжеты рубашки и огромные руки. Эти руки были такие большие, что казались отдельными.

Брюки тоже были очень короткие, так что не доходили до щиколот сантиметра на три‑четыре. Размер ботинок этого человека совершенно не соответствовал его небольшому росту. Ботинки были здоровенные, с побитыми носами, и на довольно толстой резиновой подошве. Эти ботинки издавали при каждом шаге даже не скрип, а визг. Причём, визг правого был выше визга левого. Этот визг знал и помнил каждый студент филфака, учившийся в мою бытность. Мы выделяли этот звук из всех звуков и шумов и знали о приближении этих ботинок задолго до появления их обладателя из‑за угла или из‑за двери. Я думаю, повизгивание этих ботинок многим снилось в самых страшных студенческих снах, а может быть, кому‑то оно снится до сих пор. Кстати, должен сказать, что в другой обуви мы этого человека никогда не видели.

Я не рассмотрел его внимательнее тогда, я просто не знал, кто передо мной.

— Здравствуйте! — немного запыхавшись, сказал он, и быстро обвёл всю аудиторию взглядом. — Меня зовут Василий Николаевич Данков, я ваш дэкан, — он подчеркнул звук «э»в слове декан. — Как вас зовут, я пока не знаю. Мы с вами еще не встречались, но прошу меня запомнить, — тут он сделал паузу, будто для того, чтобы мы лучше могли его рассмотреть и запомнить. — У меня короткое объявление для тех, кто будет проживать в общежитии. Здесь у меня список тех, кому после третьей пары нужно будет подойти к коменданту общежития.

Он достал из бокового кармана пиджака сложенный в четверо и сильно помятый лист бумаги, развернул его и поднёс к глазам. Потом он положил этот лист на кафедру и стал обшаривать карманы брюк и пиджака.

— Вот незадача, — громко, но сам себе сказал он. — Ладно. Я забыл очки, — это он сказал уже всем. — Старосты групп… хотя вы же ещё не выбрали старост. Ладно. Кто‑нибудь, по окончании лекции прочтите этот список и все, чьи фамилии в этом списке, после третьей пары должны явиться к коменданту общежития. Это обязательно.

Пока он говорил, я не сводил глаз с нагрудного кармана его пиджака, из которого торчали очки.

— Простите, — сказал я, когда он закончил.

— Что такое? — повернулся он в мою сторону, но меня не разглядел.

— У вас очки в нагрудном кармане, — сказал я громче прежнего.

— Спасибо, — очень резко сказал он и быстро надел очки на лицо. — Кто это сказал?

— Я, — сказал я.

—Кто это Я? — еще резче сказал он. — Встаньте.

— Я сказал, — сказал я робко и встал.

— Ага! Понятно. Спасибо, — сказал он медленно, внимательно меня рассматривая.

Сказал и быстро вышел из аудитории, повизгивая ботинками. Исчезая, он громко захлопнул дверь.

— Как опрометчиво вы высказались, юноша, — услышали мы от окна голос профессора Орёл, — ох, опрометчиво. Ну зачем вам было это нужно! Трудно же вам будет здесь учиться. И вообще, наверное, будет трудно. Осторожнее надо… А впрочем, продолжим… Основным объектом изучения……

Как же она была права! Всё‑таки профессорами в те времена становились только достойные этого звания люди.

Василий Николаевич Данков, наш декан, невзлюбил меня сразу. Нет, не подумайте, он не обиделся, не рассердился, не счёл моё замечание и моё обращение к нему дерзостью… Он просто разглядел меня и запомнил. Он не любил всех, вообще всех… Не знаю его отношений с родственниками и знакомыми, но студентов, преподавателей и прочих сотрудников он не любил. И тут лучше было быть частью нелюбимой им человеческой массы, чем конкретным человеком. То есть, он меня разглядел, запомнил и невзлюбил конкретно и персонально.

Только теперь я догадываюсь, какой трудной и несчастной была его жизнь и работа. Он придавал огромное значение и непреклонно настаивал на посещаемости лекций, особенно первых утренних лекционных пар. Его не так интересовали оценки студентов, как их присутствие на занятиях. И он за этим следил. Ох, следил!

Должен напомнить, что Данков был деканом филологического факультета Кемеровского госуниверситета. То есть, факультета, который выпускал и выпускает в основном будущих учителей русского языка и литературы. А это значит, что на 95% студенческий состав филфака был… женский. Точнее, девичий. А девчонки, которые поступали на филфак, в основном были из райцентров, городков, посёлков и деревень. Очень редкие парни‑филологи, были… как бы это сказать… очень странными парнями (кроме меня, конечно). Я это к тому, что в общежитии жило больше половины всех студенток нашего факультета.

Очень часто Данков врывался в самом начале первой лекции в аудиторию, быстро делал перекличку, быстро устанавливал отсутствующих, потом по списку узнавал, кто из них живёт в общежитии и в каких комнатах. После этого он бежал туда. Редко, когда кто‑нибудь мог опередить его и предупредить несчастных.

Он как какой‑то неукротимый смерч проносился по этажам, без стука вламывался в комнаты, а если двери были закрыты, он сотрясал их такими страшными ударами или даже выбивал эти хлипкие общежитские двери. Нагота, визги, застигнутые в утренней неге парочки не смущали его. Он забегал в комнаты, срывал со спящих или уже проснувшихся одеяла, бросал эти одеяла на пол…

— Это так вы учитесь. Приехали изучать словесность! Зачем вы приехали? А‑а‑а??!… — орал он.

Говорили, что одна третьекурсница запустила в Данкова тарелкой, когда он ввалился утром в их комнату. Данков ловко тарелку поймал одной рукой, сказал: «Та‑а‑а‑к!» — и раздавил эту тарелку своими огромными пальцами и побежал дальше.

После такого рейда Василий Николаевич вызывал всех застигнутых к себе в деканат, и по одному, точнее, по одной карал. Всех доводил до слёз. Это было обязательно. Об этом знали. Но слишком быстро пускать слезу тоже было нельзя. Он не верил быстрым слезам. Те же, кто решался бороться и не плакать… Короче, плакали все.

На первом курсе я мало сталкивался с деканом, во‑первых, я дисциплинированно учился, не болел и посещал все лекции и занятия, во‑вторых, я имел отличные оценки. Но после первого курса меня забрали служить. Попал я на флот и прослужил три года. По возвращению я был уже другим. У меня был более конкретный и целенаправленный интерес к филологии, то есть, более избирательный интерес. Но меня ещё сильнее интересовала жизнь, а значит, я давал много поводов Василию Николаевичу Данкову быть мною недовольным и вызывать меня к себе в кабинет.

Это был более чем скромный кабинет. Не помню этого кабинета. Главное в этом кабинете был Данков.

Даже вернувшись со службы на флоте, и, казалось, насмотревшись разных людей и ситуаций, я не без содрогания заходил в кабинет к Данкову. На меня он не кричал после моего возвращения с флота. Он меня ненавидел особым образом. Сам он в армии не служил и с теми, кто побывал в вооружённых силах, сталкивался редко. Он, видимо, догадывался, что орать на меня бесполезно, и еще он подразумевал какой‑то неведомый ему опыт, который был у меня. Поэтому он смотрел на меня просто с брезгливым презрением, морщился и покачивал головой. Это у него получалось здорово. Было обидно.

А однажды я не выдержал такого его взгляда, что‑то дерзко ему сказал. Он как‑то подался вперёд, точнее, в мою сторону, стал привставать из‑за стола, мне даже показалось, что он хочет меня ударить. Но вместо этого он, глядя мне в глаза, нашарил на столе обойный гвоздь, их на столе зачем‑то лежало несколько, взял его и большим пальцем левой руки вдавил в полированный стол по самую шляпку. От этого по полировке побежали трещинки. Данков был страшно сильный.

На всех собраниях, когда собирался весь факультет, он нас ругал. Ругал сильно, разнообразно и изобретательно. Его ругань перерастала в речи. Все эти речи сводились к тому, что он не понимает, зачем мы, студенты, изучаем русскую словесность, зачем мы пытаемся читать книги, зачем мы мешаем жить хорошим людям (кому именно, он не уточнял), зачем мы мучаем его, зачем мы поступили в университет, дышим, родились.

Иногда Данков доходил в своих выступлениях до того, что неожиданно останавливался, делал шаг назад и тщательно и долго всматривался в наши лица, переводя взгляд с одного лица на другое. Его же лицо в этот момент вздрагивало от мучительной судороги. Весь он выражал в этот момент полное и отчаянное непонимание.

Он смотрел на нас, то есть, в основном, на девчонок из всех этих сибирских городов‑городочков, посёлков‑деревень, неожиданно трагически хватался за голову и как бы сам себе говорил: «Горе‑то какое! Горе! Вы же не понимаете, какая беда случилась! Что же вы с собой сделали! Вы же не состоявшиеся доярки!!! Доярки!!!»

Я никогда не видел Данкова весёлым или хотя бы улыбающимся. Он терзал нас и мучил не из удовольствия, он и сам, очевидно, страдал всё время. Когда он добивался отчисления или недопущения до сдачи сессии очередной несчастной жертвы он не торжествовал, он горевал. И ещё на его лице всё росло и накапливалось выражение непонимания того, что происходит в мире и что творится с людьми.

Данков частенько подчёркивал то, что он никогда не был членом коммунистической партии. Он не боялся ничего и никого на свете. Он говорил, что если бы он вступил в «своё время» в партию, то сделал бы совсем другую карьеру, но он в партию не вступил по «принципиальным соображениям». Какие это были соображения оставалось не ясно. Видимо, он просто не терпел над собой никакого руководства. Распоряжения ректора университета и сам ректор ему были нипочём. Он не проявлял ни малейшего страха или хотя бы уважения к периодическим комиссиям и проверкам. Как он при всём этом стал деканом, мне не понятно. А главное зачем? Я думаю, что это было не понятно ему самому. Правда, во всех его действиях и поступках чувствовалась какая‑то жертвенность. Хотя Данков, плюс ко всему, был явным атеистом и слегка сомневающимся антисемитом. Я больше никогда не встречал сомневающихся антисемитов. Наверное, это очень редкий случай, если не уникальный.

Те, кто учился со мной и я сам, мы застали Данкова на пике его сомнений, страданий, но и в пике формы. При нас он достиг вершин мастерства своей странной жизнедеятельности. И у нас же на глазах он утратил свои жизненные силы и лишился могущества. Просто при нас его мощное недоброе сердце не выдержало и дало сбой. Данков заметно удивился предательству, которое совершили его собственные здоровье и организм. При нас он стал часто посещать врачей и подолгу лежать в больницах, а потом тихо и незаметно покинул деканат. Но это произошло в самом конце моей учёбы в университете.

Василий Николаевич преподавал историческую грамматику. Проще говоря, он преподавал старославянский язык. Этот предмет входил в программу третьего курса. Далеко не всем удалось преодолеть Данкова преподавателя. Никаких лазеек при сдаче экзамена Данкову быть не могло в принципе. То есть, предмет надо было знать, а знать этот предмет было невозможно!

Преподаватель и специалист он был выдающийся. Все знали, что он был одним из глубочайших знатоков в своей области. И все также знали, что из‑за того, что он стал деканом, ему пришлось отложить написание докторской диссертации. Об этом он часто и трагически сообщал, и, конечно, мы были во всём виноваты.

Я чертовски плохо учился у Данкова. Я не мог найти смысла, а стало быть и сил для изучения этого сложнейшего предмета. Историческая грамматика! Понимаете?! Это же грамматика уже не существующего, мёртвого языка… Языка церковнославянских текстов. Классический и фундаментальный предмет! Данков страстно любил его. А мы не любили. От этого пропасть между нами только увеличивалась, хотя и без того эта пропасть была необозрима.

С каким упоением он читал нам лекции, как каллиграфически он выводил на доске старославянские буквы и слова! Когда он говорил, он старался на нас не смотреть. Лицо его в эти мгновения было почти благородным. Мы же старались не то что не шуметь, а не дышать. Если бы мы могли стать прозрачными, мы сделали бы это.

Данков слышал каждый звук в аудитории. Если кто‑то ронял ручку или чихал, он реагировал на это, как сторожевой робот из фантастических фильмов. Он тут же оглядывался на звук, вспоминал, что мы — это мы, он видел нас, возвращался к действительности, и лицо его искажала мука отчаянного непонимания… Непонимания, зачем всё это…

А если он замечал, что кто‑то клюёт носом, дремлет или спит… Его рука, в которой был мел вскидывалась для броска… Но он не бросал мел. Видимо, он понимал, что может убить. Он тихо рычал, а кусок мела крошился в его пальцах. (Я не преувеличиваю. Так оно и было). В такой позе он замирал секунд на пять‑десять. Мы в это время просто не дышали. Потом он горестно обмякал и ещё более горестно говорил нам что‑нибудь очень обидное и неожиданное.

— Как же вы не видите‑то, а? Вы же в зеркала‑то смотрите! И как же не видите?! Вы же не видите ничего! — сказал он однажды очень искренне. Говорил он тоном человека, который наблюдал страшную и впервые открывшуюся ему истину. — Посмотрите на себя! Вы же чудовищное сборище насекомых…

Не хотел бы я тогда увидеть нас его глазами!

Данков был всегда неопрятно одет. Костюма у него было два, один тёмно‑серый, другой светло‑серый. Оба старые, сильно запятнанные, давно или никогда не глаженные. Галстук он надевал редко и непонятно в связи с чем. Появление галстука не было связано с торжествами, официальными событиями или с экзаменами. Просто иногда он надевал галстук. Рубашек у него было несколько, они были все очень простые, сильно заношенные, с потрёпанными воротничками, с не всегда одинаковыми пуговицами, но всегда чистые. Старый‑старый портфель, старые часы на руке, старые визгливые ботинки. Стригся он, по‑моему, раз в год, и то летом, когда мы его не видели. Он не придавал никакого значения вещам. Машины у него не было. Детей?… Не знаю. Но детей, о которых надо было заботиться, точно не было. Дачи не было. Жена была, а женщины или женщин не было. И желания что‑либо такое иметь тоже, очевидно, не было. Куда же он девал значительную свою декантско‑доцентскую зарплату? (Тогда в 70‑е — 80‑е они получали хорошо). Он ничего на себя не тратил. Но было видно, что и деньги сами по себе его не волнуют.

Позже, когда Василий Николаевич сильно болел, кто‑то из студентов был послан факультетом к нему домой. Непомню, кто это был, но моментально распространилось описание жилища Данкова. Всем было интересно. Никто не мог себе представить декана обычным человеком в обычных жилищных обстоятельствах и условиях. Вообще сложно было представить себе, что у него есть некий дом, там есть кровать, и он на ней спит. Спящий Данков… как это может быть?

Данков не подвёл. Тот или та, кто был у него дома, сообщал(а), что там всё очень скромно, а точнее, просто спартански. Всё бедненько… Но библиотека занимает всё пространство стен его деканской немаленькой квартиры. Было сказано, что библиотека огромна, в идеальном порядке и состоит из старых или даже старинных книг.

По улице Василий Николаевич ходил в некогда голубом, но от воздействия дождей, ветров, пыли и редких стирок, ставшем голубеньким, плащике. Он ходил в нём до холодов. Зимой он носил пальтецо без шарфа и старую кроличью шапку. Визгливые ботинки были на все времена.

В таком его подходе к одежде не было вызова или позы. Он просто не придавал этому значения. Но коротких юбок, яркого макияжа, причёсок и, вообще, женской красоты он терпеть не мог. Он её не выносил и с ней боролся.

Все знали, что к нему на экзамен нужно одеваться, как на поминки, иначе он сразу выгонит. Но лучше было так одеваться на все его занятия и лекции. Бедные девчонки! Они не всегда могли с этим справиться. Всех модниц и всех красавиц он карал и сильно усложнял им жизнь.

Но были и те, к кому он благоволил, кого он выделял и даже о ком заботился. В каждой группе была хотя бы одна такая барышня. Чтобы понравиться Данкову нужно было в свои девятнадцать‑двадцать лет выглядеть, как сельская учительница с тридцатилетним стажем. И находились такие. Такие толстопятые, в коричневых платьях, серенькая старенькая шаль на плечах, когда за окном аудитории декабрь, а в аудитории сквозняки. Такие тихие девчонки, с аккуратными тетрадями, конспектами, с очень средними оценками в зачётке по всем дисциплинам, с короткими прямыми ресницами, потупленными взорами… Утром у них такие лица, будто они плакали всю ночь. Лица у них такие потому… потому что они действительно плакали.

Вот такие могли понравиться Данкову. Правда, при условии, что они сидели на его занятиях на первой парте, всё записывали, занятий не пропускали, а главное иногда задавали ему вопросы. Как он любил вопросы! Не любые вопросы, а сложные, очень специальные, и самое главное, конкретные вопросы. Такие вопросы, которые говорят о глубоком проникновении в предмет. Но самое важное, чтобы вопрос был задан вовремя, тогда, когда ему этого хотелось, в конце занятия. Как теплел его взгляд, как изменялось его лицо, когда он слышал такой вопрос! И отвечал он всегда блестяще. В такие моменты он, наверное, был близок к радости.

В нашей группе была как раз такая барышня. Звали её, если не ошибаюсь Вера. Только её одну Данков называл по имени, остальных либо по фамилии, либо никак. Вере Данков поручал всё на свете, её он первой спрашивал, её щадил, если она путалась или запиналась во время ответа. Сидела Вера на первой парте.

А вот студентка К. Была наоборот… Ровно наоборот. (Кстати сказать, она не доучилась до конца, была отчислена с третьего курса). Нельзя сказать, что она была красавица, но юбку носила очень короткую, красилась с самого утра самым боевым образом. И даже не пыталась изобразить, что готовилась к занятиям. Занятия Данкова она посещала через раз, правда, старалась держаться поскромнее в дни исторической грамматики.

Но в тот день она выглядела лихо даже для самой себя. Юбка была такая короткая… Помню, Данков зашёл в аудиторию, мы встали, сели. Он поздоровался и вдруг уставился на К. Он долго рассматривал её.

— Вера, сообщите мне об отсутствующих, — вдруг тихо, не сводя глаз с К., сказал Данков.

— Сегодня отсутствующих нет, — встав, сказала Вера.

— А вот и есть, — сказал Данков.

— Нет, Василий Николаевич, вся вторая группа присутствует, — тихим голосом ответила Вера, через паузу.

Нет, Вера, не вся! Не спорьте со мной. Студентки К. нет, — сказал Данков, не сводя глаз с К. — Правда, это я говорю об очень скором будущем. Кому‑то может показаться, что она здесь, а на самом деле, её уже здесь нет. Встаньте, К.!

К. закатила глаза и со вздохом медленно встала.

— Спасибо, К., — сказал Данков. — Теперь мне не видно ваших трусов. Это что же такое на вас надето, а?

— Что вы… — попыталась дерзко что‑то сказать К.

— Молчать! — заорал Данков. — Как вы явились в Университет! — на слове «университет» он поднял правую руку вверх и потряс огромной своей пятернёй. — Вы не на панель здесь вышли. То, что вы не брали в руки учебники и не ходили в библиотеку, это мне ясно. Но у вас же в глазах знаете что?! Ничего!! Сколько вы провели у зеркала? А? Сколько вы смотрели на себя, чтобы так себя разукрасить? Как мне вас жаль! Видеть в зеркале такой ужас, какой видите вы! Это действительно ужас. — Он покачал головой очень скорбно. — Скажите мне честно, я не понимаю! Вот вы накрасились, оделись, посмотрели в зеркало и остались довольны? Вам нравится то, что вы увидели, А? Вера, скажите мне! Что, вот так, как она ходит — это нормально? Вот что, К.! Убирайтесь отсюда вон! Вон отсюда!

К. медленно вышла из аудитории и медленно закрыла за собой дверь.

— Кошмар! Ужас! Неужели вам всем нравится, как она одета и как она явилась в Университет? — он сделал паузу. — А вам, Вера, нравится? — Вера потупившись сидела и молчала. — Почему же вы молчите, Вера? Может быть, я человек другой эпохи. Я не понимаю. Но вы‑то, Вера? Я вот не могу вас представить в таком виде, — сказал он Вере, а потом перевёл взгляд на всех. — А вот вы можете представить себе Веру, чтобы она так вырядилась и явилась сюда в таком виде?! А?!

Аудитория молчала, но было слышно, что все вдыхают побольше воздуха в лёгкие.

— Не‑е‑ет! — раздался радостный, громкий хор.

Вера схватилась за лицо руками, согнулась, потом вскочила и выбежала из аудитории прочь. Данков замер в недоумении и растерянности.

Вера потом пропустила несколько дней занятий.

Данков очень серьезно относился к отправкам студентов на сельхоз работы. Он понимал, что сельхоз работы дело для студентов университета не обязательное и карать за пропуски этих работ так же, как за пропуски лекций, он не мог. Но он запугивал юных студенток, агитировал, и сам часто выезжал на поля. Осенью нас обычно отправляли на уборку картофеля, моркови или турнепса. Первые несколько дней это было весело, а потом наши ряды редели, а те, кто выезжал на работы, работали плохо, вяло и неэффективно. Зато обеды в поле проходили шумно, радостно и подолгу.

Василий Николаевич не стоял у нас над душой, не командовал и сам не работал. К нашим трапезам он также не присоединялся, даже если мы его приглашали. Сам он ничего с собой не брал. Ничего: ни бутербродов, ни термоса с чем‑нибудь горячим, ни даже бутылки воды. Он приезжал, выходил из автобуса и бродил один по полям или вдоль поля по лесополосе. В своём голубеньком плаще он был отлично виден. Он очень выделялся на фоне осеннего сельского пейзажа.

Данков ходил, бросал на нас издалека укоризненные взгляды, печально складывал руки за спиной или брал комок земли, растирал его в ладонях, пробовал землю на язык, вздыхал, и медленно высыпал землю. Когда мы весело обедали, он сокращал расстояние. От его взгляда кусок застревал в горле.

Однажды, когда мы вечером, усталые и грязные, ехали после уборки картофеля домой, Василий Николаевич неожиданно заговорил. В тот день нас выехало в поле меньше половины от общего числа студентов нашего курса, и работали мы тогда ну совсем плохо. При нём в автобусе не шумели. Если кто и говорил, то только с соседом, да и то вполголоса.