Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Не тільки красиво, але і функціонально ⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 3 Чоловічий одяг швидше, ніж жіноча, стала придатна для роботи і активного життя. У XIX столітті у Франції було особливо помітно відмінність між нарядом жінки, яка була окрасою, витонченим квіткою, яка потребує турботи і підтримки, і одягом чоловіка, який прагнув до заробляння грошей. Увага жінки було прийнято купувати, це дуже яскраво показано в п'єсі Островського «Безприданниця», коли Лариса Дмитрівна Огудалова скоряється впливовим чоловікам: «Якщо вже бути річчю, то одна втіха - бути дорогий, дуже дорогий». Хорошим прикладом того, як нелегко жінці існувати в чоловічому світі, є фільм «Тутсі» з Дастіном Хоффманом у головній ролі. Герою, молодому акторові, доводиться переодягнутися жінкою, щоб отримати роль у серіалі. Кожен день він перевтілюється, ретельно створює образ і починає розуміти, який це труд - бути жінкою. Були часи, коли для чоловіка вважалося пристойним носити типово жіночі речі, наприклад, корсет. Навіть Микола I часто носив тугий корсет, стягуючий талію. Іноді в суспільстві заохочувалися довге волосся у чоловіків, великі перуки, зараз же чоловік з довгим волоссям сприймається скептично. Чоловіча та жіноча мода постійно перетинаються, певні елементи одягу втрачають сувору гендерну приналежність. Колись той же Микола I носив ботфорти, оскільки вони були частиною чоловічого гардероба, зараз же цей вид взуття надягають тільки жінки. У XVII- XVIII столітті демонстрація довгих красивих ніг - виключно чоловіча прерогатива. Людовика XIV іменували «найкрасивішими ногами Європи», зараз вже важко уявити чоловіка, який пишався б подібним званням. Жінкам же було суворо заборонено демонструвати ноги, пишні сукні до підлоги їх абсолютно приховували. Тільки актриси легкого жанру могли дозволити собі сукні, іхоткривающіе. Навіть відносно недавно, у Франції, консервативним жіночим співтовариством була влаштована справжня травля Бріджит Бардо через її «нескромних туалетів». Укорочені брюки, що підкреслюють стрункі ноги актриси, були сприйняті як загроза сімейному благополуччю француженок. Гендерні стереотипи Більшість гендерних стереотипів винаходили чоловіки, адже найчастіше вони є модельєрами, диктують жінці, який спосіб зараз варто носити. Ситуація дещо змінилася з приходом Коко Шанель: вона була переконана, що чоловіки взагалі не мають права торкатися жіночої моди, адже ніхто з них ніколи не пробував носити одяг, який вони винаходять для прекрасної половини людства. «Нехай ці Діори і Бальмени самі спробують носити жахливі корсети і пишні спідниці, які вони пропонують жінкам!» Творчий антипод Коко, Крістіан Діор, навпаки, наполягав на поверненні жіночного силуету і тонкої талії в моду. У СРСР в 50-х рр. дівчину в брюках і раніше засуджували, презирливо називаючи «стіляжкой», хоча в той же час в журналі «Робітниця», рупорі епохи, активно пропагувався образ жінки-трудяги, яка виконувала і перевиконує план на заводі або на будівництві.
Гендер - це гра, в яку кожен грає по-своєму. Комусь хочеться ультрамодних нарядів і яскравих фарб, а хтось віддає перевагу помірну класику. Одна жінка руйнує стереотипи і одягається в чоловічий одяг, як це робила велика Марлен Дітріх, а інша вибирає максимально жіночний образ безтурботної кокетки, якою була Мерилін Монро. Головне, насолоджуючись цими іграми, не втратити свою індивідуальність, яка завжди буде цінніше будь-якого «образу». 2) Род (англ, gender), сущ. исключительно грамматический термин. Говорить о людях или существах мужского или женского рода, имея в виду мужской или женский пол, - либо шутка (позволительная или нет, в зависимости от контекста), либо грубая ошибка. X. В. Фоулер, Словарь употребления слов и выражений в современном английском языке Тот, кто станет кодифицировать значения слов, обречен на поражение, потому что слова имеют историю, как и те идеи и предметы, которые они должны обозначать. Ни оксфордские профессора, ни Французская Академия Наук не смогли полностью остановить неостановимое, захватить и зафиксировать значения вне игры человеческой изобретательности и человеческого воображения. Мери Вортли Монтагу добавила сарказма к своему остроумному отречению от "прекрасного пола" ("моим единственным утешением за принадлежность к этому роду была уверенность в том, что я никогда не выйду замуж ни за одного из них"), намеренно неправильно использовав грамматический термин. Во [2]все века люди использовали грамматические термины в переносном смысле для обозначения черт характера или сексуальности. Например, Словарь французского языка в 1876 году предлагал такой вариант употребления: "On ne sait de quel genre il est, s'il mâle ou femelle, se dit d'un homme trcs-caché, dont on ne connaît pas les sentiments"[3] A Гладстоун сделал такое замечание в 1878: "У Афины нет ничего от пола, кроме рода, ничего от женщины, кроме формы".[4]Совсем недавно - слишком недавно, чтобы появиться в словарях или Энциклопедии социальных наук - феминистки начали более буквально и серьезно использовать термин гендер для обозначения социальной организации отношений между полами. Связь с грамматикой недвусмысленна и полна неисследованных возможностей. Недвусмысленна, так как использование этого термина в грамматическом смысле предполагает применение формальных правил, которые вытекают из указания на мужское или женское; полна неисследованных возможностей, так как во многих индоевропейских языках есть и третья категория - бесполая, или средний род. В грамматике род понимается как способ классификации явлений, как социально-оговоренная система различий, а не как объективное описание присущих им черт. Кроме того, классификации подразумевают отношение между категориями, которое позволяет проводить различение или отнесение к отдельным группам.
В своем последнем варианте употребления термин гендер, похоже, появился впервые среди американских феминисток, которые настаивали на фундаментально социальном качестве различий, основанных на поле. Это слово обозначало отказ от биологического детерминизма, подразумеваемого при употреблении таких терминов, как пол или половые различия. Термин гендер также делал акцент на аспекте относительности (relational aspect) нормативных определений маскулинности и фемининности. Те, кто боялись, что женские исследования сосредотачиваются слишком узко или отдельно на женщинах, использовали термин гендер для введения понятия относительности (relational notion) в наш аналитический словарь. Согласно этому взгляду, женщины и мужчины определяются в терминах друг друга, понимание ни тех, ни других не может быть достигнуто отдельным изучением. Таким образом, Натали Девис предложила в 1975 году следующее: Мне кажется, что нам следует заниматься историей как женщин, так и мужчин, что нам не следует работать лишь над угнетенным полом, как и классовый историк не может сосредоточиться исключительно на крестьянах. Наша цель - понять важность полов, гендерных групп в историческом прошлом. Наша цель — открыть диапазон половых ролей и полового символизма в различных обществах и периодах, выяснить, какое значение они имели и как они действовали для поддержания социального строя или содействия его изменению.[5] Кроме того (и это, возможно, самое важное), термин гендер был предложен теми, кто утверждал, что женские исследования фундаментально трансформируют дисциплинарные парадигмы. Ученые-феминисты давно указывали, что женские исследования не только добавят новый предмет исследования, но и вызовут критический пересмотр исходных посылок и стандартов существующей научной работы. "Мы начинаем понимать, - писали три феминистских историка, - что вписание женщин в историю обязательно включает в себя переопределение и расширение традиционных понятий исторической важности для охвата личного, субъективного опыта, наряду с публичной и политической деятельностью. Не будет слишком смелым предположить, что, несмотря на все колебания в начале, такая методология предполагает не только новую историю женщин, но и новую историю [вообще]".[6] То, насколько эта новая история будет включать женский опыт и объяснять его, зависит от степени разработанности тендера как категории анализа. Здесь явны аналогии с терминами класс и раса; на самом деле, большинство ученых, занимающихся женскими исследованиями, регулярно привлекают все три категории как важнейшие в написании новой истории.[7] Интерес к классу, расе и тендеру показали, во-первых, приверженность ученых истории, которая включает сведения об угнетенных, анализ значения и природы их угнетения, и, во-вторых, научное понимание того, что неравенства власти распространяются, по крайней мере, в трех направлениях. Набор "класс, раса, гендер" предполагает равенство каждого термина, но это вовсе не так. В то время, как класс наиболее часто основывается на разработанной Марксом (и до сих пор разрабатываемой) теории экономического детерминизма и исторических изменений, раса и гендер не вызывают таких ассоциаций. Среди тех, кто употребляет концепции класса, единогласия нет. Некоторые ученые употребляют веберовские понятия, другие используют класс как временный эвристический механизм. И все же, когда мы используем понятие класса, мы работаем с набором дефиниций, которые, в случае марксизма, включают идею экономической каузальности и видение пути, по которому диалектически движется история. Такой ясности или когерентности нет ни для расы, ни для тендера. В случае тендера употребление термина включает ряд теоретических позиций, наряду с простыми описательными ссылками на отношения между полами. Историки-феминисты, получившие такую же подготовку, как и большинство историков, должны чувствовать себя удобней с описанием, чем с теорией, и, тем не менее, они все настойчивее ищут применимые теоретические формулировки. Они делают это, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, увеличивающееся число исследований прецедентов женской истории, похоже, вызывает необходимость наличия некой синтезирующей перспективы, которая могла бы объяснить успехи и неудачи, а также сохраняющееся неравенство и радикально различные социальные опыты. Во-вторых, существующая пропасть между высоким качеством последних работ в женской истории и ее неизменно маргинальным статусом в науке в целом (как показывают учебники, расписания курсов и монографии) указывает на пределы таких описательных подходов, которые не обращаются к доминантным дисциплинарным концептам, или, по крайней мере, не обращаются к этим концептам настолько, чтобы пошатнуть их власть и, возможно, трансформировать их. Женским историкам недостаточно доказать, что у женщин была история, или же что женщины участвовали в важнейших политических переворотах западной цивилизации. В случае с женской историей, реакцией большинства нефеминистских историков служило признание, а за ним - отделение ("у женщин была история, отдельная от мужской, следовательно, пусть феминистки занимаются женской историей, которая нас не касается" или "женская история - это секс и семья, ей стоит заниматься отдельно от политической и экономической истории"). Что касается женского участия, к нему проявляется, в лучшем случае, минимальный интерес. Вызов, который бросает такое отношение, в конечном итоге, есть вызов теории. Он требует анализа не только отношений между мужским и женским опытами в прошлом, но также связи между прошедшей историей и современной исторической практикой. Как гендер работает в человеческих социальных отношениях? Как гендер придает значение организации и восприятию исторического знания? Ответы зависят от гендера как аналитической категории. [I]
В основном, попытки историков теоретизировать о тендере остаются в традиционных рамках социальной науки, используя давние формулировки, которые предоставляют универсальные каузальные объяснения. Эти теории, в лучшем случае, ограничены, так как имеют тенденцию содержать редуктивные или чрезмерно простые обобщения, которые подрывают не только исторический дисциплинарный смысл сложности социальной каузации, но и преданность феминисток анализу, ведущему к переменам. Обзор этих теорий покажет их границы и даст возможность предложить альтернативный подход. Подходы, используемые большинством историков, распадаются на две четкие категории. Относящиеся к первой, по существу, описательны; то есть, они говорят о существовании явлений или реальностей без интерпретации, объяснения или приписывания каузальности. Подходы из второй категории каузальны; они позволяют теоретизировать о природе явлений или реальностей, ища понимание причин, по которым эти явления и реальности принимают именно такие формы. В самом простом последнем варианте употребления гендер является синонимом женского. Немалое количество книг и статей, предметом которых является женская история, в последние годы заменили в своих названиях женское на гендер. В некоторых случаях, смутно упоминая некоторые аналитические концепции, эта замена, на самом деле, касается политической приемлемости этой области исследований. В этих случаях использование термина гендер должно обозначать научную серьезность работы, так как гендер имеет более нейтральное и объективное звучание, чем термин женское. Гендер, похоже, вписывается в научную терминологию социальных наук и, следовательно, отделяет себя от (предположительно жестких) политик феминизма. В этом смысле гендер не несет на себе обязательного утверждения о неравенстве или власти, как и не называет обиженную (и до сих пор невидимую) сторону. Если термин женская история проявляет свои политики, признавая (в противоположность ежедневной практике), что женщины являются действительными субъектами истории, то гендер включает в себя женщин, но не называет их, и, таким образом, по-видимому, не представляет критической угрозы. Такое использование гендера - одна из сторон того, что можно назвать борьбой феминизма за академическое признание в 1980-х. Но лишь одна сторона. Гендер как замена женского используется также как указание, что информация о женщинах есть обязательно информацией о мужчинах, что Одно требует изучения другого. Использование термина в этом контексте отвергает интерпретационную полезность идеи отдельных сфер, утверждая, что изолированное исследование женского увековечивает легенду о том, что одна сфера (опыт одного пола) не имеет ничего или мало общего с другой. Кроме того, гендер также используется для назначения социальных отношений между полами. Его применение недвусмысленно отвергает биологические объяснения, как те, которые находят общий знаменатель разнообразных форм женской субординации в том, что женщина имеет способность рожать, а мужчина имеет большую мускульную силу. Наоборот, гендер становится способом обозначения культурных конструкций - полностью социального происхождения идей о соответствующих женщинам и мужчинам ролях. Он есть способ ссылаться на исключительно социальные корни субъективных идентичностей мужчин и женщин. Гендер, по этому определению, является социальной категорией, назначенной телу, имеющему пол.[8] В распространяющихся исследованиях пола и сексуальности гендер, по-видимому, стал особенно важным словом, так как он предлагает способ дифференциации половых практик от социальных ролей, предписанных женщинам и мужчинам. Хотя ученые признают связь между полом и (как назвала это социология семьи) половыми ролями, эти ученые не предусматривают простой или прямой связи. Использование гендера подчеркивает всю систему отношений, которая может включать пол, но не прямо детерминируется полом, как и не прямо детерминирует сексуальность. Эти дескриптивные использования гендера привлекаются историками чаще всего для планирования нового ландшафта. Когда социальные историки обратились к новым объектам изучения, гендер оказался релевантным таким темам, как женщины, дети, семьи и их идеологии. Другими словами, такое использование гендера относится лишь к тем областям, - как структурным, так и идеологическим, - которые включают отношения между полами. Потому как, с первого взгляда, война, дипломатия, и государственная политика не касаются явно этих отношений, гендер видится неприменимым и так продолжает быть нерелевантным мышлению историков, занимающихся вопросами политики и власти. Результатом этого является укрепление определенного функци-оналистского взгляда, глубоко укорененного в биологии и увековечивание идеи отдельных сфер (пол или политика, семья или нация, мужчина или женщина) в написании истории. Хотя гендер в этом контексте утверждает, что отношения между полами социальны, он ничего не говорит о том, почему эти отношения именно так сконструированы, как они действуют и как изменяются. В описательном использовании, таким образом, гендер есть концепт, ассоциированный с изучением вопросов, относящихся к женщинам. Гендер является новой темой, новым отделом исторического исследования, но не имеет аналитической силы для обращения к существующим историческим парадигмам (и изменения их). Некоторые историки, конечно, осознавали эту проблему, отсюда и попытки привлечь теории, которые могли бы объяснить концепт гендера и взять на себя ответственность за исторические изменения. В амом деле, задачей стало примирение теории, которая была выражена в общих или универсальных терминах, и истории, которая была привержена исследованию контекстуальной специфичности и фундаментальных изменений. Результаты этого крайне эклектичны: частичные заимствования, подрывающие аналитические силы конкретных теорий, или, еще хуже, привлекающие их исходные посылки, забывая о выводах; объяснения изменений, которые только иллюстрируют неизменные темы, поскольку включают универсальные теории; замечательно изобретательные исследования, в которых теория, тем не менее, так запрятана, что эти исследования не могут служить моделью для дальнейшего изучения. Поскольку теории, на которых основываются историки, часто не высказываются со всеми своими выводами, стоит, как нам кажется, потратить на это некоторое время. Только посредством такого подхода мы сможем оценить полезность этих теорий и начать артикулировать более мощный теоретический подход. Феминистские историки привлекают ряд подходов к анализу гендера, но эти подходы сводятся к выбору между тремя теоретическими позициями.[9] Первая - полностью феминистское достижение - пытается объяснить истоки патриархата. Вторая помещает себя в марксистскую традицию и ищет там согласия с феминистской критикой. Третья, фундаментально разделенная между французскими постструктуралистами и англо-американскими теоретиками объектных отношений, полагается на эти отличающиеся школы психоанализа в объяснении производства и воспроизводства тендерной идентичности субъекта. Теоретики патриархата направляют свое внимание на субординацию женщин и находят свое объяснение ей в мужской "потребности" доминировать над женщиной. В своей оригинальной адаптации Гегеля Мери О'Брайен определила мужское доминирование как результат мужского желания трансцедировать свое отчуждение от способа воспроизводства вида. Принцип продолжения рода восстанавливает главенство отцовства и скрывает настоящий труд и социальную реальность женского участия в рождении детей. Источник женского освобождения лежит в "адекватном понимании процесса воспроизводства", уважение противоречия между природой женского репродуктивного труда и (мужской) идеологической мистификацией его.[10] Для Суламифь Фаерстоун воспроизводство было также "мучительной западней" для женщин. В ее более материалистическом анализе освобождение все же приходит с трансформацией репродуктивной технологии, которая сможет в не очень отдаленном будущем устранить необходимость в женских телах как агентах воспроизводства вида.[11] Если для некоторых воспроизводство было ключом к патриархату, то для других сама сексуальность является решением. Смелые формулировки Кэтрин МакКиннон были одновременно ее личными формулировками и характеристикой определенного подхода: "Сексуальность для феминизма является тем же, что и труд для марксизма - тем, что более всего принадлежит тебе и более всего забирается у тебя", "Сексуальная объектификация - первичный процесс подчинения женщин. Она соединяет действие со словом, конструкцию с выражением, восприятие с принуждением, миф с реальностью. Мужчина трахает женщину; объект - глагол - субъект".[12] Продолжая свою аналогию с Марксом, МакКиннон предложила, вместо диалектического материализма, поднятие сознательности как феминистский метод анализа. Она доказывала, что, выражая общее чувство объектификации, женщины приходят к пониманию своей общей идентичности и, таким образом, подталкивают себя к политическому действию. Хотя половые отношения определены в анализе МакКиннон как социальные, нет ничего, кроме присущего самим половым отношениям неравенства, что могло бы объяснить, почему система власти действует именно так. Источником неравных отношений между полами являются, в конце концов, неравные отношения между полами. И хотя неравенство, источник которого сексуальность, считается встроенным во "всю систему социальных отношений", как эта система действует, не объясняется.[13] Теоретики патриархата разработали много важных подходов к неравенству мужчин и женщин, но для историков их теории ставят проблемы. Во-первых, хотя они предлагают анализ, внутренний по отношению к самой тендерной системе, они также утверждают главенство этой системы во всей социальной организации. Но теории патриархата не показывают, как связано тендерное неравенство с остальными неравенствами. Во-вторых, выражается ли доминирование в форме присвоения мужчинами женского репродуктивного труда, или же в сексуальной объектификации женщин мужчинами, анализ основывается на физическом различии. Любое физическое различие приобретает универсальный и неизменный аспект, даже если теоретики патриархата принимают во внимание существование изменяющихся форм и систем тендерного неравенства.[14] Теория, которая основывается на единственной переменной физического отличия, ставит перед историками проблему: она предполагает постоянное или присущее значение человеческого тела - вне социальной или культурной конструкции - и, таким образом, вне-историчность самого тендера. История становится, в некотором смысле, эпифеноменальной, дающей бесконечные вариации неизменной темы фиксированного тендерного неравенства. Марксистские феминистки используют более исторический подход, управляемый, как и они, теорией истории. Но, какие бы вариации и адаптации не разрабатывались, само-наложенное требование существования "материального" объяснения тендера ограничивает или, по крайней мере, замедляет развитие новых направлений анализа. Предлагается ли так называемое решение двух систем (которое предполагает отдельные, но взаимодействующие сферы капитализма и патриархата), или разрабатывается анализ, основанный более прочно на ортодоксальном марксистском обсуждении способов производства, объяснение происхождения гендерных систем и изменений в них находится вне полового разделения труда. Семьи, домовладения и сексуальность в конечном итоге являются продуктами способов производства. Именно так Энгельс завершил свои изыскания в Происхождении семьи; [15] именно на этом, в конечном итоге, основан анализ экономиста Хайди Хартманн. Хартманн настаивает на важности рассмотрения патриархата и капитализма как отдельных, но взаимодействующих систем. Все же, как следует из ее аргументов, экономическая каузальность первична, а патриархат всегда развивается и изменяется как функция производственных отношений.[16] Ранние обсуждения среди марксистских феминисток разворачивались вокруг одинакового набора проблем: отрицание эссенциализма тех, кто утверждает, что "острая необходимость биологического воспроизводства" обуславливает половое разделение труда при капитализме; тщетность включения "способов воспроизводства" в дискуссии о способах производства (оно [воспроизводство] остается противоположной категорией и не предполагает равного со способами производства статуса); признание того, что экономические нормы непосредственно не определяют тендерные отношения, а на самом деле, что женская субординация предшествовала капитализму и продолжается при социализме; поиск, тем не менее, материалистического объяснения, которое исключает естественные физические отличия[17]. Важная попытка вырваться из этого круга проблем была предпринята Джоан Келли в эссе "Двойное видение феминистской теории", где она утверждала, что экономические и тендерные системы находятся во взаимодействии, производя социальные и исторические опыты; что ни одна из этих систем не случайна, но обе "действуют одновременно, производя социоэкономические и доминируемые мужчинами структуры... определенного социального строя". Мысль Келли о том, что тендерные системы имеют независимое существование, привела к важному концептуальному прорыву, но ее приверженность марксистским рамкам вынуждала ее акцентировать каузальную роль экономических факторов даже в определении тендерной системы. "Отношения между полами действуют в соответствии с социоэкономическими структурами и через них, а также через структуры пол/тендер"[18]. Келли ввела идею "социальной реальности, основанной на поле", но склонна была акцентировать скорее социальную, чем половую природу этой реальности, и наиболее часто "социальное" у нее было скрыто экономическими производственными отношениями. Наиболее далеко ведущим исследованием сексуальности американскими марксистскими феминистками является Сила желания, сборник эссе, опубликованный в 1983 году.[19] Под влиянием все более пристального внимания политических активистов и ученых к сексуальности, настойчивости французского философа Мишеля Фуко в утверждении, что сексуальность создается в исторических контекстах, и убеждения, что происходящая "сексуальная революция" требует серьезного анализа, авторы сделали "половые политики" главной темой своего исследования. Сделав это, они открывают вопрос каузальности и предлагают ряд ответов; замечательным качеством этого сборника является, несомненно, недостаток аналитического единогласия, его настроение аналитического напряжения. Отдельные авторы имеют тенденцию акцентировать каузальность социальных (под которыми часто понимаются "экономические") контекстов, и, тем не менее, они включают утверждения о важности изучения "психологического структурирования тендерной идентичности". Если "тендерная идеология", как иногда говорится, "отражает" экономические и социальные структуры, то [в этом сборнике] присутствует также важное осознание необходимости понять сложную "связь между обществом и устойчивой психической структурой"[20]. С другой стороны, редакторы разделяют точку зрения Джессики Бенджамин о том, что политика должна включать в себя внимание к "эротическому, фантастическому компоненту человеческой жизни", но, с другой стороны, ни одно эссе, кроме эссе Бенджамин[21], не рассматривает полностью или серьезно теоретические вопросы, которые она поднимает. Наоборот, молчаливо подразумевается во всех статьях сборника, что марксизм может быть расширен для включения в него дискуссий об идеологии, культуре, психологии, и что это расширение произойдет посредством какого-то конкретного рассмотрения свидетельств, предпринятого в большинстве статей. Преимущество такого подхода состоит в уклонении от резких отличий позиций, недостаток - в том, что невредимой остается уже полностью артикулированная теория, которая возвращается от отношений полов к отношениям производства. Сравнение американских марксистско-феминистских достижений, исследовательских и достаточно широких, с достижениями их британских коллег, более тесно связанных с сильной и жизнеспособной марксистской традицией, показывает, что британки сталкиваются с большими трудностями в преодолении границ жестко детерминистских толкований. Эти трудности наиболее ярко проявились в дебатах в Новом левом обозрении между Мишель Баретт и ее критиками, которые обвиняют ее в отказе от материалистического анализа полового разделения труда при капитализме[22]. Они также проявляются в замене первоначальных феминистских попыток примирить психоанализ и марксизм выбором лишь одной из этих теоретических позиций учеными, которые ранее настаивали на возможности их некоторого слияния[23]. Трудности как британских, так и американских феминисток, занимающихся марксизмом, очевидны в работе, упомянутой мной выше. Проблема, стоящая перед ними, противоположна проблеме, которую ставит патриархатная теория, поскольку в марксизме концепция гендера долгое время рассматривалась как побочный продукт изменяющихся экономических структур; тендер не имеет своего собственного независимого аналитического статуса. Обзор психоаналитической теории требует спецификации школ, так как различные подходы имеют тенденцию классифицироваться по национальному происхождению их основателей и количеству практикующих врачей. Существует англо-американская школа, работающая в понятиях теорий объектных отношений. В Соединенных Штатах легче всего с этим подходом ассоциируется Ненси Чодороу. Кроме того, деятельность Кэрол Гиллиган имела далеко ведущее воздействие на американскую науку, включая историю. Работа Гиллиган основана на Ходороу, хотя и касается более морального развития и поведения, чем конструкции субъекта. В противоположность англо-американской школе, Французская школа основана на структуралистских и постструктуралистских прочтениях Фрейда в понятиях теорий языка (для феминисток ключевой фигурой является Жак Лакан). Обе школы занимаются процессом, в результате которого создается идентичность субъекта; обе сосредотачиваются на ранних этапах детского развития для нахождения ключа к формированию тендерной идентичности. Теоретики объектных отношений акцентируют влияние фактического опыта (ребенок видит, слышит, относится к тем, кто ухаживает за ним, особенно, конечно, к своим родителям), постструктуралисты же подчеркивают центральность языка в передаче, интерпретации и репрезентации тендера. (Под "языком" постструктуралисты подразумевают не слова, но системы значений - символические порядки - которые предшествуют фактическому овладению речи, чтения и письма). Другое различие между двумя школами мышления основывается на бессознательном, которое для Чодороу, в конечном счете, подчинено сознательному, а для Лакана - нет. Для лаканианцев бессознательное есть решающий фактор в построении субъекта; местоположением, кроме того, сексуального разделения и, по этой причине, сохраняющейся нестабильности тендерного субъекта. В последние годы эти теории притягивают к себе феминистских историков, так как они служат для подтверждения конкретных выводов общими наблюдениями, или же потому, что они, считается, предлагают важные теоретические формулировки о тендере. Историки, работающие с концепцией "женской культуры", все больше цитируют работы Чодороу и Гиллиган в качестве доказательства и объяснения их интерпретаций; противники феминистской теории обращаются к Лакану. В конечном итоге, ни одна из этих теорий не кажется мне полностью приемлемой для историков; более пристальный взгляд на каждую из них может помочь объяснить этому причины. Моя сдержанность в случае теории объектных отношений связана с ее буквализмом, ее зависимостью от сравнительно малых структур взаимодействия в создании тендерной идентичности и порождении изменений. Как семейное разделение труда, так и фактическое назначение каждому родителю его обязанностей играют важнейшую роль в теории Чодороу. Результатом превалирующей западной системы является четкое разделение между мужчиной и женщиной: "Основное женское чувство Я связано с миром, основное мужское чувство Я является отделенным"[24]. Согласно Чодороу, если бы отцы более активно участвовали в воспитании детей и чаще находились в домашней обстановке, финал эдиповой драмы мог бы быть иным[25]. Эта интерпретация ограничивает концепт тендера семьей и домашним опытом и не оставляет историку средств соединить концепцию (или человека) с другими социальными системами экономики, политики или власти. Конечно, подразумевается, что социальное устройство, заставляющее отцов работать, а матерей - заниматься вопросами воспитания детей, структурирует организацию семьи. Откуда возникает такое устройство и почему оно артикулируется в понятиях полового разделения труда, неясно. Также не рассматривается вопрос неравенства, в отличие от вопроса асимметрии. Как мы можем объяснить с помощью этой теории сохраняющиеся ассоциации мужественности с властью, большую ценность, придаваемую мужскому, чем женскому, путь, которым дети, похоже, познают эти ассоциации и эти оценки, даже живя вне нуклеарных семей или в семьях, где воспитание поровну поделено между мужем и женой? Я не думаю, что мы сможем это сделать без некоторого внимания к означающим системам, то есть средствам, которыми общества репрезентируют тендер, используют его для артикуляции правил социальных отношений и конструируют значение опыта. Без значения нет опыта; без процессов обозначения нет значения. Язык - центр лакановской теории; он - ключ к введению ребенка в символический порядок. Посредством языка конструируется гендерная идентичность. Согласно Лакану, фаллос - центральное означаемое полового различия. Но значение фаллоса должно пониматься метафорично. Для ребенка эдипова драма высвечивает понятия культурного взаимодействия, поскольку угроза кастрации воплощает власть, нормы (Отцовского) закона. Отношение ребенка к закону зависит от полового отличия, от его воображаемой (или фантастической) идентификации с маскулинностью или фемининностью. Другими словами, навязывание правил социального взаимодействия внутренне и определенным образом гендерно, так как женщина непременно имеет отличное от мужского отношение к фаллосу. Но гендерная идентификация, хотя и кажется всегда когерентной и фиксированной, на самом деле, крайне нестабильна. Как значащие системы, субъективные идентичности есть процессы дифференциации и разграничения, требующие подавления неопределенностей и противоположных элементов для обеспечения (создания иллюзии) когерентности и общего понимания. Принцип маскулинности основывается на обязательном подавлении фе-минных аспектов (потенциала субъекта к бисексуальности) и вводит конфликт в противостояние маскулинного и фемининного. Подавленные желания присутствуют в подсознании и постоянно являют собой угрозу гендерной идентификации, отрицая ее единство и разрушая ее потребность в безопасности. Кроме того, сознательные идеи о маскулинности и фемининности не фиксированы, так как варьируют в зависимости от контекстуального использования. Таким образом, всегда присутствует конфликт между потребностью субъекта в видимости целостности и неточностью терминологии, ее относительными значениями, ее зависимостью от репрессий[26]. Такая интерпретация делает категории мужчина и женщина проблематичными, полагая, что мужественное и женственное не являются неотъемлемыми характеристиками, но субъективными (или вымышленными) конструктами. Эта интерпретация также подразумевает, что субъект находится в постоянном процессе построения, и предлагает систематический метод интерпретации сознательного и подсознательного желания, указывая на язык как на подходящую точку анализа. В этом я нахожу ее поучительной. Меня беспокоит, тем не менее, исключительная фиксация на вопросах индивидуального субъекта и тенденция к материализации субъективно возникающего антагонизма между мужчинами и женщинами как центрального факта тендера. Кроме того, хотя существует открытость в концепции о том, как субъект конструируется, теория склонна универсализировать категории и отношения мужского и женского. Результатом для историков становится редуцированное понимание свидетельств прошлого. И хотя эта теория принимает во внимание социальные отношения, связывая кастрацию с запретом и законом, она не разрешает введение понятия исторической специфичности и изменчивости. Фаллос - лишь означаемое; процесс построения тендерного субъекта, в конечном итоге, предсказуем, потому что всегда одинаков. Если, как полагает теоретик кинематографа Тереза де Лауретис, нам приходится мыслить в понятиях построения субъективности в социальном и историческом контекстах, то в понятиях, предложенных Лаканом, нет способа обозначить эти контексты. На самом деле, даже у де Лауретис социальная реальность (то есть, "материальные, экономические и межличностные [отношения], которые являются фактически социальными и, с более широкой точки зрения, историческими"), похоже, находится снаружи, отдельно от субъекта[27]. Не хватает способа постичь "социальную реальность" в терминах тендера. Проблема полового антагонизма в этой теории имеет два аспекта. Во-первых, она дает определенное вневременное качество, даже если она истори-зируется так же хорошо, как это делает Салли Александер. Ее прочтение Лакана привело ее к заключению о том, что "антагонизм между полами является неизбежным аспектом приобретения половой идентичности.... Если антагонизм всегда патентен, то, возможно, история не предлагает окончательного разрешения, только постоянное изменение формы, реорганизацию символизации различий, и сексуальное разделение труда[28]. Возможно, мое безнадежный утопизм приводит меня в замешательство перед этой формулировкой, или, возможно, я не избавилась еще от эпистемы того, что Фуко назвал Классическим веком. Каким бы ни было объяснение, формулировка Александер содействует закреплению бинарной оппозиции мужского и женского как единственно возможного отношения и как постоянного аспекта человеческого положения. Она скорее увековечивает, чем ставит под вопрос то, что Дениз Райли обозначает как "отвратительную атмосферу постоянства половой полярности". Она пишет: "исторически сконструированная природа оппозиции [между мужчинами и женщинами] порождает, как один из результатов, именно эту атмосферу инвариантной и однообразной оппозиции мужчин/женщин[29]". Именно эту оппозицию, во всей своей скучности и однообразности, поддерживала (вернемся к англо-американским коллегам) работа Кэрол Гиллиган. Гиллиган объясняет дивергентные пути морального развития, по которым следуют мальчики и девочки в понятиях "опыта" (прожитой реальности). Неудивительно, что историки женского подхватывают ее идеи и используют их для объяснения тех "различных голосов", которые им позволяет услышать их работа. Проблемы с этими заимствованиями многочисленны и логически связаны[30]. Первая - перенос, который часто происходит при атрибуции каузальности: дискуссия переходит от такого утверждения, как "женский опыт ведет к осуществлению морального выбора в соответствии с контекстами и взаимоотношениями" к "женщины мыслят и выбирают так, потому что они женщины". Подразумеваемым в этой цепочке рассуждений является вне-историчное, если не эссенциалистское, представление о женщине. Гиллиган и другие экстраполировали свое описание, основанное на небольшой выборке американских школьников двадцатого века, в утверждение обо всех женщинах. Эта экстраполяция очевидна особенно, но не исключительно, в дискуссиях некоторых историков о "женской культуре", которые используют примеры от ранних святых до современных воинствующих профсоюзных активисток, сводя их к доказательству гипотезы Гиллиган об универсальном предпочтении женщинами чувства причастности[31]. Это использование идей Гиллиган резко контрастирует с более сложными и историзированными концепциями "женской культуры", представленными на симпозиуме Феминистские исследования 1980 года[32] На самом деле, сравнение этой подборки статей с формулировками Гиллиган обнаруживает степень, до которой ее представление внеисторично, представление, определяющее мужчину/женщину как универсальную, самовоспроизводящуюся бинарную оппозицию, всегда фиксированную одинаково. Настаивая на фиксированных отличиях (в случае Гиллиган, упрощая данные с более разнообразными выводами о поле и моральных рассуждениях для акцентирования половых различий), феминистки содействуют тому мышлению, против которого они хотят выступать. Хотя они и настаивают на переоценке категории "женское" (Гиллиган полагает, что женские моральные выборы могут быть лучше мужских), они не исследуют саму бинарную оппозицию. Нам нужен отказ от качества фиксированности и постоянства бинарной оппозиции, подлинная историзация и деконструкция в понятиях половых отличий. Мы должны более осознанно проводить различия между нашим аналитическим словарем и материалом, который мы хотим анализировать. Мы должны непрерывно находить средства (как бы несовершенны они не были) подвергать наши категории критике, наш анализ - самокритике. Используя определение деконструкции Жака Деррида, эта критика означает анализ в контексте образа действия любой бинарной оппозиции, обращение и смещение ее иерархической структуры, а не принятие ее как действительной, самоочевидной или свойственной природе вещей[33]. В некотором смысле, конечно, феминистки делали это многие годы. История феминистской мысли - это история отказа от иерархической конструкции взаимоотношений между мужским и женским в ее специфичных контекстах, попытка обратить или сместить ее действия. Феминистские историки теперь имеют возможность теоретизировать свою практику и развить тендер как аналитическую категорию. Интерес к гендеру как к аналитической категории возник только во второй половине двадцатого века. Он отсутствует в основных разделах социальной теории, артикулированной с восемнадцатого по начало двадцатого века. Точнее, некоторые из этих теорий строили свою логику на аналогиях с оппозицией мужского и женского, другие признавали "женский вопрос", еще одни обращались к формированию субъективной сексуальной идентичности, но ген-дер как средство обсуждения систем социальных или половых отношений не появлялся. Это пренебрежение может частично объяснить трудности, с которыми сталкиваются современные феминистки при введении термина гендер в существующие разделы теории и при убеждении приверженцев той или иной теоретической школы в том, что гендер входит в их словарь. Термин гендер является частью попытки феминисток заявить свои права на определенную область дефиниций, настоять на неадекватности существующих разделов теории для объяснения неизменных неравенств между женщинами и мужчинами. Мне кажется знаменательным, что слово гендер вошло в употребление в момент великого эпистемологического беспорядка, который, в некоторых случаях, принимает форму перехода среди социальных ученых от научных к литературным парадигмам (от акцента на причине к акценту на значении происходит размывание областей исследования, по выражению антрополога Клиффорда Гиртца)[34], а в других случаях форму дебатов о теории между теми, кто принимает очевидность фактов, и теми, кто настаивает на том, что реальность сконструирована или истолкована, между теми, кто защищает, и теми, кто ставит под вопрос идею о том, что человек является рациональным хозяином своей судьбы. В пространстве, открытом этими дебатами, на стороне критики науки, разработанной гуманитарными науками, эмпиризма и гуманизма — постструктуралистами, феминистки начинают находить не только свою собственною теоретическую позицию, но также и научных и политических союзников. Именно в этом пространстве мы должны артикулировать гендер как аналитическую категорию. Что необходимо сделать историкам, которые, в конечном итоге, понимают, что их дисциплина отбрасывается некоторыми новыми теоретиками как реликт гуманистской мысли? Я не думаю, что нам следует бросить архивы или оставить изучение прошлого, но нам необходимо изменить пути, по которым мы ходим в наших исследованиях, некоторые вопросы, которыми мы задаемся. Нам нужно внимательно изучить наши методы анализа, прояснить наши существенные предположения и объяснить, как, по нашему мнению, происходят изменения. Вместо поиска единственных корней, мы должны представить процессы настолько связанными, что они не могут быть разъединены. Конечно, мы обозначаем проблемы для изучения, и они составляют начала или точки входа сложных процессов. Но именно о процессах мы должны непрестанно помнить. Мы должны чаще спрашивать, как что-либо происходит, чтобы выяснить, почему это происходит; по формулировке антрополога Мишель Розальдо, мы должны искать не универсальную, общую каузальность, но выразительное объяснение: "Теперь мне кажется, что место женщины в человеческой социальной жизни не есть, в каком-либо прямом смысле, результатом того, что она делает, но результатом значений, которые получает ее деятельность посредством конкретного социального взаимодействия[35]". Чтобы исследовать значение, нам нужно рассматривать индивидуальный субъект, наряду с социальной организацией, и артикулировать природу их взаимоотношений, так как оба крайне важны для понимания того, как действует гендер, как происходят изменения. Наконец, нам нужно заменить представление о том, что социальная власть унифицирована, когерентна и централизована, чем-то вроде концепции власти Мишеля Фуко как рассредоточенных созвездий неравных отношений, хаотично расположенных в социальном "силовом поле"[36]. В этих процессах и структурах есть место концепции человеческого действия как попытки (по крайней мере, частично рациональной) сконструировать идентичность, жизнь, набор отношений, общество с определенными рамками и языком, - концептуальным языком, который одновременно устанавливает границы и содержит возможность отрицания, сопротивления, реинтерпретации, игры метафорической изобретательности и воображения. Мое определение тендера состоит из двух частей и нескольких подмножеств. Они взаимосвязаны, но должны быть аналитически отдельными. Ядро определения основано на интегральной связи между двумя утверждениями: гендер является составным элементом социальных отношений, основанным на воспринимаемых различиях между полами, и гендер есть первичное средство означивания отношений власти. Изменения в организации социальных отношений всегда соответствуют изменениям в репрезентациях власти, но направления изменений не обязательно совпадают. Как составной элемент социальных отношений, основанный на воспринимаемых различиях между полами, гендер включает четыре взаимодействующижэлемента: во-первых, культурно доступные символы, которые задействуют многочисленные (и часто противоречивые) репрезентации, - Ева и Мария как символы женщины в западном христианстве, например, - а также мифы о свете и темноте, очищении и осквернении, невинности и порочности. Для историка интересны вопросы: какие символические репрезентации задействуются, как и в каких контекстах? Во-вторых, нормативные концепции, которые дают интерпретации значений символов, пытаются ограничить и удержать их метафорические возможности. Эти концепции выражаются в религиозных, образовательных, научных, правовых, публичных доктринах и обычно принимают форму фиксированной бинарной оппозиции, категорично и определенно утверждая значения мужского и женского, маскулинного и фемининного. Фактически, эти нормативные утверждения зависят от отказа и подавления альтернативных возможностей, и иногда между ними идет открытая конкуренция (в какие моменты и при каких обстоятельствах - это должно быть заботой историков). Позиция, которая оказывается доминирующей, однако, объявляется единственно возможной. Последующая история пишется так, как будто эти нормативные концепции являются продуктом социального консенсуса, а не конфликта. Примером такого вида истории служит отношение к викторианской идеологии домашней жизни, как будто она была создана цельной, и лишь затем вызвала определенную реакцию, а не являлась постоянным субъектом больших расхождений во мнениях. Пример другого плана виден в современных фундаменталистских религиозных группах, которые насильственно связали свою практику с восстановлением предположительно более истинной "традиционной" роли женщины, в то время как, фактически, в истории существует мало прецедентов неоспоримого выполнения такой роли. Суть нового исторического исследования - разрушить представление о фиксированности, открыть природу дебатов или подавления, которая приводит к появлению вечного постоянства в бинарной тендерной репрезентации. Этот вид анализа должен включать понятие политики и ссылки на социальные институты и организации, - это третий аспект тендерных отношений. Некоторые ученые, в особенности антропологи, ограничивают использование тендера родовой системой (сосредотачиваясь на доме и семье как основе социальной организации). Нам нужен более широкий взгляд, который включает не только родство, но и (особенно для сложных современных обществ) рынок труда (сегрегированный по полу рынок труда является частью процесса тендерной конструкции), образование (только мужские, раздельные или совместные образовательные институты являются частью того же процесса) и государственное устройство (универсальное избирательное право мужчин есть часть процесса тендерной конструкции). Мало толку в том, чтобы сводить эти институты опять к функциональной полезности родовой системы, или доказывать, что современные отношения между мужчинами и женщинами являются артефактами старых родовых систем, основанной на обмене женщинами[37]. Тендер конструируется посредством родства, но не исключительно; он конструируется также в экономике и политике, которые, по крайней мере, в нашем обществе, теперь действуют в значительной степени независимо от родства. Четвертый аспект тендера - субъективная идентичность. Я согласна с формулировкой антрополога Гейл Рубин в том, что психоанализ предлагает важную теорию о воспроизводстве тендера, описание "трансформации биологической сексуальности индивидуумов в процессе их окультуривания[38] ". Но универсальное утверждение психоанализа настораживает меня. Хотя лакановская теория может быть полезной для размышления о конструкции тендерной идентичности, историкам необходимо действовать более историческим путем. Если тендерная идентичность основана только и универсально на страхе кастрации, то отвергается суть исторического исследования. Кроме того, реальные мужчины и женщины не всегда или не буквально выполняют условия предписаний их общества или наших аналитических категорий. Историкам необходимо, вместо этого, изучить способы, которыми конструируется тендерная идентичность, и отнести свои находки к ряду сфер деятельности, социальных организаций и исторически специфичных культурных репрезентаций. Лучшими попытками в этой области являются, что неудивительно, биографии: интерпретация Лу Анд-реас Саломе, сделанная Бидди Мартин; описание Катарины Бичер, сделанное Кэтрин Шкляр; жизнеописание Джесси Дениел Эймс, созданное Жаклин Холл; обсуждение Шарлотты Перкинс Гилман[39], предпринятое Мери Хилл. Но возможно также и коллективное рассмотрение, как показали Мриналина Синха и Лу Ратти в исследованиях условий конструкции тендера, соответственно, у британских колониальных управляющих в Индии и у индийцев, получивших британское образование, которые показали себя антиимпериалистами, национальными лидерами[40]. Первая часть моего определения тендера состоит, таким образом, из всех четырех этих элементов, и ни один из них не действует без остальных. И все же они не действуют одновременно, когда один просто отражает другие. Вопрос исторического исследования состоит, фактически, в том, каковыми являются отношения между четырьмя аспектами. Предложенный мной набросок процесса конструирования гендерных отношений может быть использован для обсуждения класса, расы, этничности или, в этом отношении, любого социального процесса. Моей задачей было прояснить и точно определить, как следует мыслить об эффектах тендера в социальных и институционных отношениях, так как это размышление часто проводится неточно или не систематически. Теоретизирования о тендере раскрываются в моем втором утверждении: гендер есть первичное средство обозначения отношений власти. Может быть, лучше сказать, что тендер есть первичное поле, внутри которого или посредством которого артикулируется власть. Тендер не является единственным полем, но, похоже, он - постоянное и рекуррентное средство, позволяющее обозначить власть на Западе, в иудео-христианстве, а также в исламской традиции. Как таковая, эта часть определения, возможно, покажется принадлежащей нормативной секции этого обсуждения, и, тем не менее, это не так, поскольку концепции власти, хотя могут строиться на тендере, не всегда буквально относятся к самому тендеру. Пьер Бурдье написал о том, каким образом "division du monde[41]", основанный на указаниях на "биологические отличия и особенно на тех, которые имеют отношение к разделению труда по воспроизводству потомства", действует как "наилучшая из созданных коллективных иллюзий". Созданные г *к объективный набор указателей, концепции тендера структурируют восприятие и конкретную и символическую организацию социальной жизни[42]. Тендер становится включенным в концепцию и конструкцию самой власти в такой степени, в которой эти указатели устанавливают распределение власти (дифференциальный контроль над материальными и символическими ресурсами или доступ к ним). Французский антрополог Морис Годелье высказал это так: "Не сексуальность преследует общество, но общество преследует сексуальность тела. Относящиеся к полу отличия между телами непрестанно призываются как свидетельства социальным отношениям и явлениям, которые не имеют ничего общего с сексуальностью. И не только как свидетельства, но и как доказательство, - иными словами, как легитимация[43]." Легитимирующая функция тендера действует во многих направлениях. Бурдье, например, показал, что в определенных культурах сельскохозяйственные работы организованы согласно концепциям времени и времен года, которые основываются на конкретных дефинициях оппозиции маскулинного и фе-минного. Гайятри Спивак сделала критический анализ использования тендера и колониализма в некоторых произведениях британских и американских писательниц[44]. Натали Девис показала, как концепции маскулинного и фемининного относятся к пониманию и критике правил социального устройства во Франции на заре современности[45] Историк Каролин Бинум пролила новый свет на средневековую духовность своим рассмотрением отношений между концепциями маскулинного и фемининного и религиозным поведением. Ее работа дает нам важное понимание средств, с помощью которых эти концепции наполняли политики монашеских институтов, а также отдельных верующих[46]. Историки искусства открыли новую территорию, найдя социальные подтексты в литературных описаниях женщин и мужчин[47]. Эти интерпретации основаны на идее о том, что концептуальные языки используют дифференциацию для установления значения, и что половые отличия есть первичный способ обозначения дифференциации[48]. Тендер, таким образом, дает средство расшифровать значение и понять сложные связи между различными формами человеческого взаимодействия. Когда историки ищут средства, с помощью которых концепция гендера легитимирует и конструирует социальные отношения, они проникают внутрь взаимной природы тендера и общества и в особые и контекстуально конкретные средства, с помощью которых политика конструирует тендер, а гендер конструирует политику. Политика - лишь одна из областей, в которых гендер может использоваться для исторического анализа. Я выбрала следующие примеры - относящиеся к политике и власти в их наиболее традиционно воспринимаемом смысле, то есть, поскольку они относятся к правительству и к нации-государству - по двум причинам. Во-первых, эта территория практически не обозначена, поскольку гендер видится антитетическим настоящим занятиям политикой. Во-вторых, политическая история (все еще доминирующий модус исторического исследования) является оплотом сопротивления включению [этого] материала или даже вопросов о женщинах или тендере. Тендер используется в буквальном или переносном смысле в политической теории для оправдания или критики правления монархов и для выражения отношений между правителем и подданными. Можно ожидать, что дебаты современников о правлении Елизаветы I в Англии или Катерины Медичи во Франции будут разворачиваться вокруг вопроса о соответствии женщин политическому управлению, но в период, когда родство и царствование были тесно связаны, обсуждения королей были так же наполнены маскулинностью и фе-минностью[49]. Аналогии с брачными отношениями обуславливают структуру дискуссий Жана Бодена, Роберта Филмера, и Джона Локка. Критика Французской Революции Эдмунда Берка основана на контрасте между безобразными, кровожадными ведьмами-санкюлотами ("фурии ада в захваченных телах отвратительных женщин") и мягкой женственностью Марии Антуанетты, которая бежала от толпы, чтобы "искать убежища у короля и мужа", и чья красота когда-то была предметом национальной гордости. (Касательно роли, соответствующей женскому в политическом строе, Берк писал: "чтобы заставить нас любить страну, страна должна быть прекрасной")[50]. Но аналогия не всегда проводится с браком или даже с гетеросексуальностью. В средневековой исламской политической теории символы политической власти апеллировали наиболее часто к сексу между мужчиной и мальчиком, предполагая не только формы приемлемой сексуальности сродни тем, что последняя работа Фуко описывает в древней Греции, но также нерелевантность женщин любому понятию политики и общественной жизни[51]. Чтобы это последнее замечание не наводило на мысль, что политическая теория просто отражает социальную организацию, представляется важным заметить, что изменения в тендерных отношениях могут быть вызваны взглядами на потребности государства. Замечательный пример - обсуждение Луи де Боналя в 1816 году причин, по которым закон о разводе был отменен: Так же, как политическая демократия "позволяет людям, слабой стороне политического общества, восставать против установленной власти", так и развод, "истинно домашняя демократия", позволяет жене, "слабой стороне, восставать против брачной власти... чтобы не допустить государство в руки народа, необходимо не допускать семью в руки жен и детей"[52]. Бональ начинает с аналогии, а затем устанавливает прямое соответствие между разводом и демократией. Прислушиваясь к гораздо более ранним обсуждениям семьи как основания хорошо организованного государства, законодательство, которое вводит в жизнь этот взгляд, переопределяет границы брачных отношений. В наше время, подобным образом, консервативные идеологи политики желали бы принять серию законов об организации и способе поведения семьи, которые изменили бы существующие практики. Связь между авторитарными режимами и контролем над женщинами была замечена, но не была внимательно изучена. Будь то в решающий для якобинской гегемонии момент Французской Революции, или во время борьбы Сталина за полную власть, или при введении нацистской политики в Германии, или же с победой в Иране Аятоллы Хомейни, новые правители легитимируют доминирование, силу, центральную власть и правящую силу как маскулинное (врагов, чужих, подрывных элементов, слабость как фемининное) и непосредственно вводят этот код в законы (запрещая политическое участие женщин, объявляя аборты незаконными, запрещая наем на работу матерей, вводя регулирование женской одежды), указывающие женщинам их место[53]. Эти действия и время их проведения не имеют самостоятельного значения; в большинстве случаев от контроля над женщинами государство непосредственно ничего не получает, как и не получает ничего материального. Эти действия приобретают значение только как часть анализа конструкции и консолидации власти. Утверждению контроля или силы придавалась форма политики в женском вопросе. В этих примерах половые отличия были восприняты в понятиях доминирования или контроля над женщинами. Эти примеры дают некоторое понимание разновидностей отношений власти, которые конструируются в современной истории, но конкретно этот тип отношений не является универсальной политической темой. Например, демократические режимы двадцатого века различными способами конструировали свои политические идеологии с тендерными концепциями и переводили их в политику; государство всеобщего благосостояния, например, демонстрировало свой защитный патернализм в законодательстве, касающемся женщин и детей[54]. В прошлом некоторые социалистические и анархические движения полностью отказывались от метафор доминирования, образно представляя свою критику определенных режимов или социальных организаций в понятиях трансформации гендерных идентичностей. Социалисты-утописты во Франции и Англии в 30-х и 40-х годах девятнадцатого века постигали свои мечты о гармоничном будущем в понятиях комплементарной природы индивидуумов, примером чему служит соединение мужчины и женщины, "социальный индивидуум[55]". Европейские анархисты также были долгое время известны не только своим отказом от условностей буржуазного брака, но и своим видением мира, в котором половые отличия не влияли на иерархию. Это - примеры явной связи тендера и власти, но они являются лишь частью моего определения тендера как первичного средства обозначения отношений власти. Внимание к тендеру не всегда явно выражено, но оно, тем не менее, - важнейшая часть организации равенства или неравенства. Иерархические структуры полагаются на обобщенные понимания так называемых естественных отношений между мужчиной и женщиной. Концепция класса в девятнадцатом веке полагалась в своей артикуляции на тендер. В то время, например, как реформаторы из среднего класса изображали рабочих в понятиях, кодированных как фемининные (подчиненные, слабые, сексуально эксплуатируемые, как проститутки), лидеры лейбористов и социалистов, в свою очередь, настаивали на маскулинном положении рабочего класса (производители, сильные, защитники своих женщин и детей). Понятия этого дискурса не относились явно к тендеру, но укреплялись ссылками на него. Тендерное "кодирование" определенных понятий утверждает и "натурализирует" их значения. В этом процессе, исторически специфичном, нормативные определения тендера (которые принимались как данные) были воспроизведены и встроены в культуру французского рабочего класса[56]. Предмет войны, дипломатии и государственной политики часто затрагивается, когда традиционные историки политики подвергают сомнению полезность тендера в своей работе. Но и здесь нам необходимо посмотреть на скрытые мотивы личностей и пойти дальше буквального использования их слов. Отношения власти между нациями и статус колониальных субъектов делаются понятными (и, следовательно, легитимными) в понятиях отношений между мужчиной и женщиной. Легитимизация войны - растрата жизней молодых людей - по-разному принимает формы явных апелляций к мужественности (к необходимости защитить женщин, в противном случае уязвимых), скрытой опоры на веру в сыновний долг служить своим правителям или своему (отцу) королю, и ассоциаций маскулинности и национальной мощи[57]. Государственная политика сама по себе есть гендерная концепция, так как устанавливает свою крайнюю важность и общественную власть, причины и сам факт своей высшей власти именно в исключении женщин из своей деятельности. Тендер -одна из рекуррентных ссылок, посредством которых политическая власть воспринимается, легитимируется и критикуется. Он относится к значению оппозиции женского/мужского, но также устанавливает его. Для утверждения политической власти это отношение должно казаться безошибочным и фиксированным, находящимся вне человеческой конструкции, частью естественного или божественного порядка. Таким образом, как бинарная оппозиция, так и социальный процесс гендерных отношений становится частью значения самой власти; постановка под вопрос или изменение любого аспекта угрожает всей системе. Если обозначения тендера и власти конструируют друг друга, то как происходят изменения? Ответ, в широком смысле, состоит в том, что изменения могут быть инициированы во многих точках. Мощные политические потрясения, которые свергают в бездну старые режимы и дают жизнь новым, могут модифицировать понятия (и, таким образом, организацию) тендера в поисках новых форм легитимации. А могут и не сделать этого; старые представления о тендере также служат для обоснования нов
|