Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Не тільки красиво, але і функціонально





Чоловічий одяг швидше, ніж жіноча, стала придатна для роботи і активного життя. У XIX столітті у Франції було особливо помітно відмінність між нарядом жінки, яка була окрасою, витонченим квіткою, яка потребує турботи і підтримки, і одягом чоловіка, який прагнув до заробляння грошей. Увага жінки було прийнято купувати, це дуже яскраво показано в п'єсі Островського «Безприданниця», коли Лариса Дмитрівна Огудалова скоряється впливовим чоловікам: «Якщо вже бути річчю, то одна втіха - бути дорогий, дуже дорогий».

Хорошим прикладом того, як нелегко жінці існувати в чоловічому світі, є фільм «Тутсі» з Дастіном Хоффманом у головній ролі. Герою, молодому акторові, доводиться переодягнутися жінкою, щоб отримати роль у серіалі. Кожен день він перевтілюється, ретельно створює образ і починає розуміти, який це труд - бути жінкою.

Були часи, коли для чоловіка вважалося пристойним носити типово жіночі речі, наприклад, корсет. Навіть Микола I часто носив тугий корсет, стягуючий талію. Іноді в суспільстві заохочувалися довге волосся у чоловіків, великі перуки, зараз же чоловік з довгим волоссям сприймається скептично.

Чоловіча та жіноча мода постійно перетинаються, певні елементи одягу втрачають сувору гендерну приналежність. Колись той же Микола I носив ботфорти, оскільки вони були частиною чоловічого гардероба, зараз же цей вид взуття надягають тільки жінки.

У XVII- XVIII столітті демонстрація довгих красивих ніг - виключно чоловіча прерогатива. Людовика XIV іменували «найкрасивішими ногами Європи», зараз вже важко уявити чоловіка, який пишався б подібним званням. Жінкам же було суворо заборонено демонструвати ноги, пишні сукні до підлоги їх абсолютно приховували. Тільки актриси легкого жанру могли дозволити собі сукні, іхоткривающіе. Навіть відносно недавно, у Франції, консервативним жіночим співтовариством була влаштована справжня травля Бріджит Бардо через її «нескромних туалетів». Укорочені брюки, що підкреслюють стрункі ноги актриси, були сприйняті як загроза сімейному благополуччю француженок.

Гендерні стереотипи

Більшість гендерних стереотипів винаходили чоловіки, адже найчастіше вони є модельєрами, диктують жінці, який спосіб зараз варто носити. Ситуація дещо змінилася з приходом Коко Шанель: вона була переконана, що чоловіки взагалі не мають права торкатися жіночої моди, адже ніхто з них ніколи не пробував носити одяг, який вони винаходять для прекрасної половини людства. «Нехай ці Діори і Бальмени самі спробують носити жахливі корсети і пишні спідниці, які вони пропонують жінкам!» Творчий антипод Коко, Крістіан Діор, навпаки, наполягав на поверненні жіночного силуету і тонкої талії в моду.

У СРСР в 50-х рр. дівчину в брюках і раніше засуджували, презирливо називаючи «стіляжкой», хоча в той же час в журналі «Робітниця», рупорі епохи, активно пропагувався образ жінки-трудяги, яка виконувала і перевиконує план на заводі або на будівництві.

 

Гендер - це гра, в яку кожен грає по-своєму. Комусь хочеться ультрамодних нарядів і яскравих фарб, а хтось віддає перевагу помірну класику. Одна жінка руйнує стереотипи і одягається в чоловічий одяг, як це робила велика Марлен Дітріх, а інша вибирає максимально жіночний образ безтурботної кокетки, якою була Мерилін Монро. Головне, насолоджуючись цими іграми, не втратити свою індивідуальність, яка завжди буде цінніше будь-якого «образу».

2) Род (англ, gender), сущ. исключительно грамматичес­кий термин. Говорить о людях или существах мужского или женского рода, имея в виду мужской или женский пол, - либо шутка (позволительная или нет, в зависимости от контекста), либо грубая ошибка.

X. В. Фоулер, Словарь употребления слов и выражений в современном английском языке

Тот, кто станет кодифицировать значения слов, обречен на поражение, потому что слова имеют историю, как и те идеи и предметы, которые они дол­жны обозначать. Ни оксфордские профессора, ни Французская Академия Наук не смогли полностью остановить неостановимое, захватить и зафиксировать значения вне игры человеческой изобретательности и человеческого вообра­жения. Мери Вортли Монтагу добавила сарказма к своему остроумному отре­чению от "прекрасного пола" ("моим единственным утешением за принадлеж­ность к этому роду была уверенность в том, что я никогда не выйду замуж ни за одного из них"), намеренно неправильно использовав грамматический термин. Во [2]все века люди использовали грамматические термины в переносном смысле для обозначения черт характера или сексуальности. Например, Сло­варь французского языка в 1876 году предлагал такой вариант употребления: "On ne sait de quel genre il est, s'il mâle ou femelle, se dit d'un homme trcs-caché, dont on ne connaît pas les sentiments"[3] A Гладстоун сделал такое замечание в 1878: "У Афины нет ничего от пола, кроме рода, ничего от женщины, кроме формы".[4]Совсем недавно - слишком недавно, чтобы появиться в словарях или Энциклопедии социальных наук - феминистки начали более буквально и серьезно использовать термин гендер для обозначения социальной организа­ции отношений между полами. Связь с грамматикой недвусмысленна и полна неисследованных возможностей. Недвусмысленна, так как использование это­го термина в грамматическом смысле предполагает применение формальных правил, которые вытекают из указания на мужское или женское; полна неис­следованных возможностей, так как во многих индоевропейских языках есть и третья категория - бесполая, или средний род. В грамматике род понимается как способ классификации явлений, как социально-оговоренная система разли­чий, а не как объективное описание присущих им черт. Кроме того, классифи­кации подразумевают отношение между категориями, которое позволяет про­водить различение или отнесение к отдельным группам.

 

В своем последнем варианте употребления термин гендер, похоже, по­явился впервые среди американских феминисток, которые настаивали на фун­даментально социальном качестве различий, основанных на поле. Это слово обозначало отказ от биологического детерминизма, подразумеваемого при упот­реблении таких терминов, как пол или половые различия. Термин гендер так­же делал акцент на аспекте относительности (relational aspect) нормативных определений маскулинности и фемининности. Те, кто боялись, что женские ис­следования сосредотачиваются слишком узко или отдельно на женщинах, ис­пользовали термин гендер для введения понятия относительности (relational notion) в наш аналитический словарь. Согласно этому взгляду, женщины и муж­чины определяются в терминах друг друга, понимание ни тех, ни других не может быть достигнуто отдельным изучением. Таким образом, Натали Девис предложила в 1975 году следующее:

Мне кажется, что нам следует заниматься историей как женщин, так и мужчин, что нам не следует работать лишь над угнетенным по­лом, как и классовый историк не может сосредоточиться исключитель­но на крестьянах. Наша цель - понять важность полов, гендерных групп в историческом прошлом. Наша цель — открыть диапазон половых ролей и полового символизма в различных обществах и периодах, выяснить, какое значение они имели и как они действовали для поддержания социального строя или содействия его изменению.[5]

Кроме того (и это, возможно, самое важное), термин гендер был предло­жен теми, кто утверждал, что женские исследования фундаментально транс­формируют дисциплинарные парадигмы. Ученые-феминисты давно указыва­ли, что женские исследования не только добавят новый предмет исследования, но и вызовут критический пересмотр исходных посылок и стандартов суще­ствующей научной работы. "Мы начинаем понимать, - писали три феминистс­ких историка, - что вписание женщин в историю обязательно включает в себя переопределение и расширение традиционных понятий исторической важности для охвата личного, субъективного опыта, наряду с публичной и политической деятельностью. Не будет слишком смелым предположить, что, несмотря на все колебания в начале, такая методология предполагает не только новую ис­торию женщин, но и новую историю [вообще]".[6] То, насколько эта новая исто­рия будет включать женский опыт и объяснять его, зависит от степени разра­ботанности тендера как категории анализа. Здесь явны аналогии с терминами класс и раса; на самом деле, большинство ученых, занимающихся женскими исследованиями, регулярно привлекают все три категории как важнейшие в написании новой истории.[7] Интерес к классу, расе и тендеру показали, во-пер­вых, приверженность ученых истории, которая включает сведения об угнетен­ных, анализ значения и природы их угнетения, и, во-вторых, научное понимание того, что неравенства власти распространяются, по крайней мере, в трех на­правлениях.

Набор "класс, раса, гендер" предполагает равенство каждого термина, но это вовсе не так. В то время, как класс наиболее часто основывается на раз­работанной Марксом (и до сих пор разрабатываемой) теории экономического детерминизма и исторических изменений, раса и гендер не вызывают таких ассоциаций. Среди тех, кто употребляет концепции класса, единогласия нет. Некоторые ученые употребляют веберовские понятия, другие используют класс как временный эвристический механизм. И все же, когда мы используем поня­тие класса, мы работаем с набором дефиниций, которые, в случае марксизма, включают идею экономической каузальности и видение пути, по которому диа­лектически движется история. Такой ясности или когерентности нет ни для расы, ни для тендера. В случае тендера употребление термина включает ряд теоретических позиций, наряду с простыми описательными ссылками на отно­шения между полами.

Историки-феминисты, получившие такую же подготовку, как и большин­ство историков, должны чувствовать себя удобней с описанием, чем с теори­ей, и, тем не менее, они все настойчивее ищут применимые теоретические формулировки. Они делают это, по крайней мере, по двум причинам. Во-пер­вых, увеличивающееся число исследований прецедентов женской истории, по­хоже, вызывает необходимость наличия некой синтезирующей перспективы, которая могла бы объяснить успехи и неудачи, а также сохраняющееся неравенство и радикально различные социальные опыты. Во-вторых, существую­щая пропасть между высоким качеством последних работ в женской истории и ее неизменно маргинальным статусом в науке в целом (как показывают учеб­ники, расписания курсов и монографии) указывает на пределы таких описа­тельных подходов, которые не обращаются к доминантным дисциплинарным концептам, или, по крайней мере, не обращаются к этим концептам настолько, чтобы пошатнуть их власть и, возможно, трансформировать их. Женским ис­торикам недостаточно доказать, что у женщин была история, или же что жен­щины участвовали в важнейших политических переворотах западной цивили­зации. В случае с женской историей, реакцией большинства нефеминистских историков служило признание, а за ним - отделение ("у женщин была история, отдельная от мужской, следовательно, пусть феминистки занимаются женской историей, которая нас не касается" или "женская история - это секс и семья, ей стоит заниматься отдельно от политической и экономической истории"). Что касается женского участия, к нему проявляется, в лучшем случае, минималь­ный интерес. Вызов, который бросает такое отношение, в конечном итоге, есть вызов теории. Он требует анализа не только отношений между мужским и жен­ским опытами в прошлом, но также связи между прошедшей историей и со­временной исторической практикой. Как гендер работает в человеческих со­циальных отношениях? Как гендер придает значение организации и восприя­тию исторического знания? Ответы зависят от гендера как аналитической ка­тегории.

[I]

 

В основном, попытки историков теоретизировать о тендере остаются в традиционных рамках социальной науки, используя давние формулировки, ко­торые предоставляют универсальные каузальные объяснения. Эти теории, в лучшем случае, ограничены, так как имеют тенденцию содержать редуктивные или чрезмерно простые обобщения, которые подрывают не только истори­ческий дисциплинарный смысл сложности социальной каузации, но и предан­ность феминисток анализу, ведущему к переменам. Обзор этих теорий пока­жет их границы и даст возможность предложить альтернативный подход.

Подходы, используемые большинством историков, распадаются на две четкие категории. Относящиеся к первой, по существу, описательны; то есть, они говорят о существовании явлений или реальностей без интерпретации, объяс­нения или приписывания каузальности. Подходы из второй категории каузаль­ны; они позволяют теоретизировать о природе явлений или реальностей, ища понимание причин, по которым эти явления и реальности принимают именно такие формы.

В самом простом последнем варианте употребления гендер является си­нонимом женского. Немалое количество книг и статей, предметом которых является женская история, в последние годы заменили в своих названиях жен­ское на гендер. В некоторых случаях, смутно упоминая некоторые аналити­ческие концепции, эта замена, на самом деле, касается политической приемле­мости этой области исследований. В этих случаях использование термина ген­дер должно обозначать научную серьезность работы, так как гендер имеет более нейтральное и объективное звучание, чем термин женское. Гендер, по­хоже, вписывается в научную терминологию социальных наук и, следователь­но, отделяет себя от (предположительно жестких) политик феминизма. В этом смысле гендер не несет на себе обязательного утверждения о неравенстве или власти, как и не называет обиженную (и до сих пор невидимую) сторону. Если термин женская история проявляет свои политики, признавая (в проти­воположность ежедневной практике), что женщины являются действительны­ми субъектами истории, то гендер включает в себя женщин, но не называет их, и, таким образом, по-видимому, не представляет критической угрозы. Та­кое использование гендера - одна из сторон того, что можно назвать борьбой феминизма за академическое признание в 1980-х.

Но лишь одна сторона. Гендер как замена женского используется также как указание, что информация о женщинах есть обязательно информацией о мужчинах, что Одно требует изучения другого. Использование термина в этом контексте отвергает интерпретационную полезность идеи отдельных сфер, ут­верждая, что изолированное исследование женского увековечивает легенду о том, что одна сфера (опыт одного пола) не имеет ничего или мало общего с другой. Кроме того, гендер также используется для назначения социальных отношений между полами. Его применение недвусмысленно отвергает биоло­гические объяснения, как те, которые находят общий знаменатель разнообраз­ных форм женской субординации в том, что женщина имеет способность ро­жать, а мужчина имеет большую мускульную силу. Наоборот, гендер стано­вится способом обозначения культурных конструкций - полностью социаль­ного происхождения идей о соответствующих женщинам и мужчинам ролях. Он есть способ ссылаться на исключительно социальные корни субъективных идентичностей мужчин и женщин. Гендер, по этому определению, является социальной категорией, назначенной телу, имеющему пол.[8] В распространяю­щихся исследованиях пола и сексуальности гендер, по-видимому, стал особен­но важным словом, так как он предлагает способ дифференциации половых практик от социальных ролей, предписанных женщинам и мужчинам. Хотя уче­ные признают связь между полом и (как назвала это социология семьи) поло­выми ролями, эти ученые не предусматривают простой или прямой связи. Использование гендера подчеркивает всю систему отношений, которая может включать пол, но не прямо детерминируется полом, как и не прямо детермини­рует сексуальность.

Эти дескриптивные использования гендера привлекаются историками чаще всего для планирования нового ландшафта. Когда социальные историки обра­тились к новым объектам изучения, гендер оказался релевантным таким те­мам, как женщины, дети, семьи и их идеологии. Другими словами, такое ис­пользование гендера относится лишь к тем областям, - как структурным, так и идеологическим, - которые включают отношения между полами. Потому как, с первого взгляда, война, дипломатия, и государственная политика не каса­ются явно этих отношений, гендер видится неприменимым и так продолжает быть нерелевантным мышлению историков, занимающихся вопросами поли­тики и власти. Результатом этого является укрепление определенного функци-оналистского взгляда, глубоко укорененного в биологии и увековечивание идеи отдельных сфер (пол или политика, семья или нация, мужчина или женщина) в написании истории. Хотя гендер в этом контексте утверждает, что отношения между полами социальны, он ничего не говорит о том, почему эти отношения именно так сконструированы, как они действуют и как изменяются. В описа­тельном использовании, таким образом, гендер есть концепт, ассоциированный с изучением вопросов, относящихся к женщинам. Гендер является новой те­мой, новым отделом исторического исследования, но не имеет аналитической силы для обращения к существующим историческим парадигмам (и измене­ния их).

Некоторые историки, конечно, осознавали эту проблему, отсюда и попыт­ки привлечь теории, которые могли бы объяснить концепт гендера и взять на себя ответственность за исторические изменения. В амом деле, задачей стало примирение теории, которая была выражена в общих или универсальных терминах, и истории, которая была привержена исследованию контекстуальной специфичности и фундаментальных изменений. Результаты этого крайне эк­лектичны: частичные заимствования, подрывающие аналитические силы кон­кретных теорий, или, еще хуже, привлекающие их исходные посылки, забывая о выводах; объяснения изменений, которые только иллюстрируют неизменные темы, поскольку включают универсальные теории; замечательно изобретатель­ные исследования, в которых теория, тем не менее, так запрятана, что эти ис­следования не могут служить моделью для дальнейшего изучения. Поскольку теории, на которых основываются историки, часто не высказываются со все­ми своими выводами, стоит, как нам кажется, потратить на это некоторое вре­мя. Только посредством такого подхода мы сможем оценить полезность этих теорий и начать артикулировать более мощный теоретический подход.

Феминистские историки привлекают ряд подходов к анализу гендера, но эти подходы сводятся к выбору между тремя теоретическими позициями.[9] Первая - полностью феминистское достижение - пытается объяснить истоки патриархата. Вторая помещает себя в марксистскую традицию и ищет там согласия с феминистской критикой. Третья, фундаментально разделенная меж­ду французскими постструктуралистами и англо-американскими теоретиками объектных отношений, полагается на эти отличающиеся школы психоанализа в объяснении производства и воспроизводства тендерной идентичности субъек­та. Теоретики патриархата направляют свое внимание на субординацию жен­щин и находят свое объяснение ей в мужской "потребности" доминировать над женщиной. В своей оригинальной адаптации Гегеля Мери О'Брайен определи­ла мужское доминирование как результат мужского желания трансцедировать свое отчуждение от способа воспроизводства вида. Принцип продолже­ния рода восстанавливает главенство отцовства и скрывает настоящий труд и социальную реальность женского участия в рождении детей. Источник женс­кого освобождения лежит в "адекватном понимании процесса воспроизводства", уважение противоречия между природой женского репродуктивного труда и (мужской) идеологической мистификацией его.[10] Для Суламифь Фаерстоун вос­производство было также "мучительной западней" для женщин. В ее более материалистическом анализе освобождение все же приходит с трансформаци­ей репродуктивной технологии, которая сможет в не очень отдаленном буду­щем устранить необходимость в женских телах как агентах воспроизводства вида.[11] Если для некоторых воспроизводство было ключом к патриархату, то для других сама сексуальность является решением. Смелые формулировки Кэт­рин МакКиннон были одновременно ее личными формулировками и характери­стикой определенного подхода: "Сексуальность для феминизма является тем же, что и труд для марксизма - тем, что более всего принадлежит тебе и более всего забирается у тебя", "Сексуальная объектификация - первичный процесс подчинения женщин. Она соединяет действие со словом, конструкцию с выражением, восприятие с принуждением, миф с реальностью. Мужчина тра­хает женщину; объект - глагол - субъект".[12] Продолжая свою аналогию с Марксом, МакКиннон предложила, вместо диалектического материализма, поднятие сознательности как феминистский метод анализа. Она доказывала, что, выражая общее чувство объектификации, женщины приходят к понима­нию своей общей идентичности и, таким образом, подталкивают себя к поли­тическому действию. Хотя половые отношения определены в анализе Мак­Киннон как социальные, нет ничего, кроме присущего самим половым отноше­ниям неравенства, что могло бы объяснить, почему система власти действует именно так. Источником неравных отношений между полами являются, в кон­це концов, неравные отношения между полами. И хотя неравенство, источник которого сексуальность, считается встроенным во "всю систему социальных отношений", как эта система действует, не объясняется.[13]

Теоретики патриархата разработали много важных подходов к неравен­ству мужчин и женщин, но для историков их теории ставят проблемы. Во-пер­вых, хотя они предлагают анализ, внутренний по отношению к самой тендерной системе, они также утверждают главенство этой системы во всей социальной организации. Но теории патриархата не показывают, как связано тендерное неравенство с остальными неравенствами. Во-вторых, выражается ли доми­нирование в форме присвоения мужчинами женского репродуктивного труда, или же в сексуальной объектификации женщин мужчинами, анализ основыва­ется на физическом различии. Любое физическое различие приобретает уни­версальный и неизменный аспект, даже если теоретики патриархата принима­ют во внимание существование изменяющихся форм и систем тендерного не­равенства.[14] Теория, которая основывается на единственной переменной физи­ческого отличия, ставит перед историками проблему: она предполагает посто­янное или присущее значение человеческого тела - вне социальной или куль­турной конструкции - и, таким образом, вне-историчность самого тендера. История становится, в некотором смысле, эпифеноменальной, дающей беско­нечные вариации неизменной темы фиксированного тендерного неравенства.

Марксистские феминистки используют более исторический подход, уп­равляемый, как и они, теорией истории. Но, какие бы вариации и адаптации не разрабатывались, само-наложенное требование существования "материально­го" объяснения тендера ограничивает или, по крайней мере, замедляет разви­тие новых направлений анализа. Предлагается ли так называемое решение двух систем (которое предполагает отдельные, но взаимодействующие сферы ка­питализма и патриархата), или разрабатывается анализ, основанный более проч­но на ортодоксальном марксистском обсуждении способов производства, объяс­нение происхождения гендерных систем и изменений в них находится вне поло­вого разделения труда. Семьи, домовладения и сексуальность в конечном ито­ге являются продуктами способов производства. Именно так Энгельс завер­шил свои изыскания в Происхождении семьи; [15] именно на этом, в конечном итоге, основан анализ экономиста Хайди Хартманн. Хартманн настаивает на важности рассмотрения патриархата и капитализма как отдельных, но взаимо­действующих систем. Все же, как следует из ее аргументов, экономическая каузальность первична, а патриархат всегда развивается и изменяется как фун­кция производственных отношений.[16]

Ранние обсуждения среди марксистских феминисток разворачивались вокруг одинакового набора проблем: отрицание эссенциализма тех, кто утвер­ждает, что "острая необходимость биологического воспроизводства" обуслав­ливает половое разделение труда при капитализме; тщетность включения "спо­собов воспроизводства" в дискуссии о способах производства (оно [воспроиз­водство] остается противоположной категорией и не предполагает равного со способами производства статуса); признание того, что экономические нормы непосредственно не определяют тендерные отношения, а на самом деле, что женская субординация предшествовала капитализму и продолжается при социализме; поиск, тем не менее, материалистического объяснения, которое исключает естественные физические отличия[17]. Важная попытка вырваться из этого круга проблем была предпринята Джоан Келли в эссе "Двойное виде­ние феминистской теории", где она утверждала, что экономические и тендер­ные системы находятся во взаимодействии, производя социальные и истори­ческие опыты; что ни одна из этих систем не случайна, но обе "действуют одновременно, производя социоэкономические и доминируемые мужчинами структуры... определенного социального строя". Мысль Келли о том, что тен­дерные системы имеют независимое существование, привела к важному кон­цептуальному прорыву, но ее приверженность марксистским рамкам вынужда­ла ее акцентировать каузальную роль экономических факторов даже в опреде­лении тендерной системы. "Отношения между полами действуют в соответ­ствии с социоэкономическими структурами и через них, а также через струк­туры пол/тендер"[18]. Келли ввела идею "социальной реальности, основанной на поле", но склонна была акцентировать скорее социальную, чем половую приро­ду этой реальности, и наиболее часто "социальное" у нее было скрыто эконо­мическими производственными отношениями.

Наиболее далеко ведущим исследованием сексуальности американски­ми марксистскими феминистками является Сила желания, сборник эссе, опуб­ликованный в 1983 году.[19] Под влиянием все более пристального внимания по­литических активистов и ученых к сексуальности, настойчивости французско­го философа Мишеля Фуко в утверждении, что сексуальность создается в ис­торических контекстах, и убеждения, что происходящая "сексуальная револю­ция" требует серьезного анализа, авторы сделали "половые политики" главной темой своего исследования. Сделав это, они открывают вопрос каузальности и предлагают ряд ответов; замечательным качеством этого сборника является, несомненно, недостаток аналитического единогласия, его настроение аналити­ческого напряжения. Отдельные авторы имеют тенденцию акцентировать ка­узальность социальных (под которыми часто понимаются "экономические") контекстов, и, тем не менее, они включают утверждения о важности изучения "психологического структурирования тендерной идентичности". Если "тендер­ная идеология", как иногда говорится, "отражает" экономические и социальные структуры, то [в этом сборнике] присутствует также важное осознание необхо­димости понять сложную "связь между обществом и устойчивой психической структурой"[20]. С другой стороны, редакторы разделяют точку зрения Джесси­ки Бенджамин о том, что политика должна включать в себя внимание к "эроти­ческому, фантастическому компоненту человеческой жизни", но, с другой сто­роны, ни одно эссе, кроме эссе Бенджамин[21], не рассматривает полностью или серьезно теоретические вопросы, которые она поднимает. Наоборот, молчаливо подразумевается во всех статьях сборника, что марксизм может быть рас­ширен для включения в него дискуссий об идеологии, культуре, психологии, и что это расширение произойдет посредством какого-то конкретного рассмот­рения свидетельств, предпринятого в большинстве статей. Преимущество та­кого подхода состоит в уклонении от резких отличий позиций, недостаток - в том, что невредимой остается уже полностью артикулированная теория, кото­рая возвращается от отношений полов к отношениям производства.

Сравнение американских марксистско-феминистских достижений, иссле­довательских и достаточно широких, с достижениями их британских коллег, более тесно связанных с сильной и жизнеспособной марксистской традицией, показывает, что британки сталкиваются с большими трудностями в преодоле­нии границ жестко детерминистских толкований. Эти трудности наиболее ярко проявились в дебатах в Новом левом обозрении между Мишель Баретт и ее критиками, которые обвиняют ее в отказе от материалистического анализа полового разделения труда при капитализме[22]. Они также проявляются в за­мене первоначальных феминистских попыток примирить психоанализ и марк­сизм выбором лишь одной из этих теоретических позиций учеными, которые ранее настаивали на возможности их некоторого слияния[23]. Трудности как бри­танских, так и американских феминисток, занимающихся марксизмом, оче­видны в работе, упомянутой мной выше. Проблема, стоящая перед ними, про­тивоположна проблеме, которую ставит патриархатная теория, поскольку в марксизме концепция гендера долгое время рассматривалась как побочный продукт изменяющихся экономических структур; тендер не имеет своего соб­ственного независимого аналитического статуса.

Обзор психоаналитической теории требует спецификации школ, так как различные подходы имеют тенденцию классифицироваться по национальному происхождению их основателей и количеству практикующих врачей. Существует англо-американская школа, работающая в понятиях теорий объектных отно­шений. В Соединенных Штатах легче всего с этим подходом ассоциируется Ненси Чодороу. Кроме того, деятельность Кэрол Гиллиган имела далеко веду­щее воздействие на американскую науку, включая историю. Работа Гиллиган основана на Ходороу, хотя и касается более морального развития и поведения, чем конструкции субъекта. В противоположность англо-американской школе, Французская школа основана на структуралистских и постструктуралистских прочтениях Фрейда в понятиях теорий языка (для феминисток ключевой фигу­рой является Жак Лакан).

Обе школы занимаются процессом, в результате которого создается иден­тичность субъекта; обе сосредотачиваются на ранних этапах детского разви­тия для нахождения ключа к формированию тендерной идентичности. Теорети­ки объектных отношений акцентируют влияние фактического опыта (ребенок видит, слышит, относится к тем, кто ухаживает за ним, особенно, конечно, к своим родителям), постструктуралисты же подчеркивают центральность язы­ка в передаче, интерпретации и репрезентации тендера. (Под "языком" пост­структуралисты подразумевают не слова, но системы значений - символичес­кие порядки - которые предшествуют фактическому овладению речи, чтения и письма). Другое различие между двумя школами мышления основывается на бессознательном, которое для Чодороу, в конечном счете, подчинено созна­тельному, а для Лакана - нет. Для лаканианцев бессознательное есть решаю­щий фактор в построении субъекта; местоположением, кроме того, сексуаль­ного разделения и, по этой причине, сохраняющейся нестабильности тендерно­го субъекта.

В последние годы эти теории притягивают к себе феминистских истори­ков, так как они служат для подтверждения конкретных выводов общими на­блюдениями, или же потому, что они, считается, предлагают важные теорети­ческие формулировки о тендере. Историки, работающие с концепцией "женс­кой культуры", все больше цитируют работы Чодороу и Гиллиган в качестве доказательства и объяснения их интерпретаций; противники феминистской те­ории обращаются к Лакану. В конечном итоге, ни одна из этих теорий не кажет­ся мне полностью приемлемой для историков; более пристальный взгляд на каждую из них может помочь объяснить этому причины.

Моя сдержанность в случае теории объектных отношений связана с ее буквализмом, ее зависимостью от сравнительно малых структур взаимодей­ствия в создании тендерной идентичности и порождении изменений. Как се­мейное разделение труда, так и фактическое назначение каждому родителю его обязанностей играют важнейшую роль в теории Чодороу. Результатом пре­валирующей западной системы является четкое разделение между мужчиной и женщиной: "Основное женское чувство Я связано с миром, основное мужс­кое чувство Я является отделенным"[24]. Согласно Чодороу, если бы отцы бо­лее активно участвовали в воспитании детей и чаще находились в домашней обстановке, финал эдиповой драмы мог бы быть иным[25].

Эта интерпретация ограничивает концепт тендера семьей и домашним опытом и не оставляет историку средств соединить концепцию (или человека) с другими социальными системами экономики, политики или власти. Конечно, подразумевается, что социальное устройство, заставляющее отцов работать, а матерей - заниматься вопросами воспитания детей, структурирует организа­цию семьи. Откуда возникает такое устройство и почему оно артикулируется в понятиях полового разделения труда, неясно. Также не рассматривается воп­рос неравенства, в отличие от вопроса асимметрии. Как мы можем объяснить с помощью этой теории сохраняющиеся ассоциации мужественности с влас­тью, большую ценность, придаваемую мужскому, чем женскому, путь, кото­рым дети, похоже, познают эти ассоциации и эти оценки, даже живя вне нуклеарных семей или в семьях, где воспитание поровну поделено между мужем и женой? Я не думаю, что мы сможем это сделать без некоторого внимания к означающим системам, то есть средствам, которыми общества репрезентиру­ют тендер, используют его для артикуляции правил социальных отношений и конструируют значение опыта. Без значения нет опыта; без процессов обозна­чения нет значения.

Язык - центр лакановской теории; он - ключ к введению ребенка в симво­лический порядок. Посредством языка конструируется гендерная идентичность. Согласно Лакану, фаллос - центральное означаемое полового различия. Но зна­чение фаллоса должно пониматься метафорично. Для ребенка эдипова драма высвечивает понятия культурного взаимодействия, поскольку угроза кастра­ции воплощает власть, нормы (Отцовского) закона. Отношение ребенка к зако­ну зависит от полового отличия, от его воображаемой (или фантастической) идентификации с маскулинностью или фемининностью. Другими словами, навя­зывание правил социального взаимодействия внутренне и определенным обра­зом гендерно, так как женщина непременно имеет отличное от мужского отно­шение к фаллосу. Но гендерная идентификация, хотя и кажется всегда когерен­тной и фиксированной, на самом деле, крайне нестабильна. Как значащие сис­темы, субъективные идентичности есть процессы дифференциации и разгра­ничения, требующие подавления неопределенностей и противоположных эле­ментов для обеспечения (создания иллюзии) когерентности и общего понима­ния. Принцип маскулинности основывается на обязательном подавлении фе-минных аспектов (потенциала субъекта к бисексуальности) и вводит конфликт в противостояние маскулинного и фемининного. Подавленные желания присут­ствуют в подсознании и постоянно являют собой угрозу гендерной идентифи­кации, отрицая ее единство и разрушая ее потребность в безопасности. Кроме того, сознательные идеи о маскулинности и фемининности не фиксированы, так как варьируют в зависимости от контекстуального использования. Таким об­разом, всегда присутствует конфликт между потребностью субъекта в види­мости целостности и неточностью терминологии, ее относительными значени­ями, ее зависимостью от репрессий[26]. Такая интерпретация делает категории мужчина и женщина проблематичными, полагая, что мужественное и жен­ственное не являются неотъемлемыми характеристиками, но субъективными (или вымышленными) конструктами. Эта интерпретация также подразумева­ет, что субъект находится в постоянном процессе построения, и предлагает систематический метод интерпретации сознательного и подсознательного же­лания, указывая на язык как на подходящую точку анализа. В этом я нахожу ее поучительной.

Меня беспокоит, тем не менее, исключительная фиксация на вопросах индивидуального субъекта и тенденция к материализации субъективно возни­кающего антагонизма между мужчинами и женщинами как центрального фак­та тендера. Кроме того, хотя существует открытость в концепции о том, как субъект конструируется, теория склонна универсализировать категории и от­ношения мужского и женского. Результатом для историков становится редуци­рованное понимание свидетельств прошлого. И хотя эта теория принимает во внимание социальные отношения, связывая кастрацию с запретом и законом, она не разрешает введение понятия исторической специфичности и изменчиво­сти. Фаллос - лишь означаемое; процесс построения тендерного субъекта, в конечном итоге, предсказуем, потому что всегда одинаков. Если, как полагает теоретик кинематографа Тереза де Лауретис, нам приходится мыслить в поня­тиях построения субъективности в социальном и историческом контекстах, то в понятиях, предложенных Лаканом, нет способа обозначить эти контексты. На самом деле, даже у де Лауретис социальная реальность (то есть, "матери­альные, экономические и межличностные [отношения], которые являются фак­тически социальными и, с более широкой точки зрения, историческими"), похо­же, находится снаружи, отдельно от субъекта[27]. Не хватает способа постичь "социальную реальность" в терминах тендера.

Проблема полового антагонизма в этой теории имеет два аспекта. Во-первых, она дает определенное вневременное качество, даже если она истори-зируется так же хорошо, как это делает Салли Александер. Ее прочтение Ла­кана привело ее к заключению о том, что "антагонизм между полами является неизбежным аспектом приобретения половой идентичности.... Если антаго­низм всегда патентен, то, возможно, история не предлагает окончательного разрешения, только постоянное изменение формы, реорганизацию символиза­ции различий, и сексуальное разделение труда[28]. Возможно, мое безнадеж­ный утопизм приводит меня в замешательство перед этой формулировкой, или, возможно, я не избавилась еще от эпистемы того, что Фуко назвал Классичес­ким веком. Каким бы ни было объяснение, формулировка Александер содей­ствует закреплению бинарной оппозиции мужского и женского как единственно возможного отношения и как постоянного аспекта человеческого положения. Она скорее увековечивает, чем ставит под вопрос то, что Дениз Райли обозна­чает как "отвратительную атмосферу постоянства половой полярности". Она пишет: "исторически сконструированная природа оппозиции [между мужчина­ми и женщинами] порождает, как один из результатов, именно эту атмосферу инвариантной и однообразной оппозиции мужчин/женщин[29]".

Именно эту оппозицию, во всей своей скучности и однообразности, под­держивала (вернемся к англо-американским коллегам) работа Кэрол Гиллиган. Гиллиган объясняет дивергентные пути морального развития, по которым следуют мальчики и девочки в понятиях "опыта" (прожитой реальности). Не­удивительно, что историки женского подхватывают ее идеи и используют их для объяснения тех "различных голосов", которые им позволяет услышать их работа. Проблемы с этими заимствованиями многочисленны и логически свя­заны[30]. Первая - перенос, который часто происходит при атрибуции каузальности: дискуссия переходит от такого утверждения, как "женский опыт ведет к осуществлению морального выбора в соответствии с контекстами и взаимоот­ношениями" к "женщины мыслят и выбирают так, потому что они женщины". Подразумеваемым в этой цепочке рассуждений является вне-историчное, если не эссенциалистское, представление о женщине. Гиллиган и другие экстрапо­лировали свое описание, основанное на небольшой выборке американских школь­ников двадцатого века, в утверждение обо всех женщинах. Эта экстраполяция очевидна особенно, но не исключительно, в дискуссиях некоторых историков о "женской культуре", которые используют примеры от ранних святых до совре­менных воинствующих профсоюзных активисток, сводя их к доказательству гипотезы Гиллиган об универсальном предпочтении женщинами чувства при­частности[31]. Это использование идей Гиллиган резко контрастирует с более сложными и историзированными концепциями "женской культуры", представ­ленными на симпозиуме Феминистские исследования 1980 года[32] На самом деле, сравнение этой подборки статей с формулировками Гиллиган обнаружи­вает степень, до которой ее представление внеисторично, представление, оп­ределяющее мужчину/женщину как универсальную, самовоспроизводящуюся бинарную оппозицию, всегда фиксированную одинаково. Настаивая на фик­сированных отличиях (в случае Гиллиган, упрощая данные с более разнообраз­ными выводами о поле и моральных рассуждениях для акцентирования поло­вых различий), феминистки содействуют тому мышлению, против которого они хотят выступать. Хотя они и настаивают на переоценке категории "женское" (Гиллиган полагает, что женские моральные выборы могут быть лучше мужс­ких), они не исследуют саму бинарную оппозицию.

Нам нужен отказ от качества фиксированности и постоянства бинарной оппозиции, подлинная историзация и деконструкция в понятиях половых отли­чий. Мы должны более осознанно проводить различия между нашим аналити­ческим словарем и материалом, который мы хотим анализировать. Мы долж­ны непрерывно находить средства (как бы несовершенны они не были) подвер­гать наши категории критике, наш анализ - самокритике. Используя определе­ние деконструкции Жака Деррида, эта критика означает анализ в контексте образа действия любой бинарной оппозиции, обращение и смещение ее иерар­хической структуры, а не принятие ее как действительной, самоочевидной или свойственной природе вещей[33]. В некотором смысле, конечно, феминистки делали это многие годы. История феминистской мысли - это история отказа от иерархической конструкции взаимоотношений между мужским и женским в ее специфичных контекстах, попытка обратить или сместить ее действия. Фе­министские историки теперь имеют возможность теоретизировать свою прак­тику и развить тендер как аналитическую категорию.

Интерес к гендеру как к аналитической категории возник только во вто­рой половине двадцатого века. Он отсутствует в основных разделах социаль­ной теории, артикулированной с восемнадцатого по начало двадцатого века. Точнее, некоторые из этих теорий строили свою логику на аналогиях с оппози­цией мужского и женского, другие признавали "женский вопрос", еще одни об­ращались к формированию субъективной сексуальной идентичности, но ген-дер как средство обсуждения систем социальных или половых отношений не появлялся. Это пренебрежение может частично объяснить трудности, с кото­рыми сталкиваются современные феминистки при введении термина гендер в существующие разделы теории и при убеждении приверженцев той или иной теоретической школы в том, что гендер входит в их словарь. Термин гендер является частью попытки феминисток заявить свои права на определенную область дефиниций, настоять на неадекватности существующих разделов тео­рии для объяснения неизменных неравенств между женщинами и мужчинами. Мне кажется знаменательным, что слово гендер вошло в употребление в мо­мент великого эпистемологического беспорядка, который, в некоторых случа­ях, принимает форму перехода среди социальных ученых от научных к литера­турным парадигмам (от акцента на причине к акценту на значении происходит размывание областей исследования, по выражению антрополога Клиффорда Гиртца)[34], а в других случаях форму дебатов о теории между теми, кто прини­мает очевидность фактов, и теми, кто настаивает на том, что реальность скон­струирована или истолкована, между теми, кто защищает, и теми, кто ставит под вопрос идею о том, что человек является рациональным хозяином своей судьбы. В пространстве, открытом этими дебатами, на стороне критики науки, разработанной гуманитарными науками, эмпиризма и гуманизма — постструк­туралистами, феминистки начинают находить не только свою собственною теоретическую позицию, но также и научных и политических союзников. Именно в этом пространстве мы должны артикулировать гендер как аналитическую категорию.

Что необходимо сделать историкам, которые, в конечном итоге, понима­ют, что их дисциплина отбрасывается некоторыми новыми теоретиками как реликт гуманистской мысли? Я не думаю, что нам следует бросить архивы или оставить изучение прошлого, но нам необходимо изменить пути, по кото­рым мы ходим в наших исследованиях, некоторые вопросы, которыми мы за­даемся. Нам нужно внимательно изучить наши методы анализа, прояснить наши существенные предположения и объяснить, как, по нашему мнению, происхо­дят изменения. Вместо поиска единственных корней, мы должны представить процессы настолько связанными, что они не могут быть разъединены. Конечно, мы обозначаем проблемы для изучения, и они составляют начала или точки входа сложных процессов. Но именно о процессах мы должны непрестанно помнить. Мы должны чаще спрашивать, как что-либо происходит, чтобы вы­яснить, почему это происходит; по формулировке антрополога Мишель Розальдо, мы должны искать не универсальную, общую каузальность, но выразитель­ное объяснение: "Теперь мне кажется, что место женщины в человеческой социальной жизни не есть, в каком-либо прямом смысле, результатом того, что она делает, но результатом значений, которые получает ее деятельность по­средством конкретного социального взаимодействия[35]". Чтобы исследовать значение, нам нужно рассматривать индивидуальный субъект, наряду с соци­альной организацией, и артикулировать природу их взаимоотношений, так как оба крайне важны для понимания того, как действует гендер, как происходят изменения. Наконец, нам нужно заменить представление о том, что социальная власть унифицирована, когерентна и централизована, чем-то вроде концепции власти Мишеля Фуко как рассредоточенных созвездий неравных отношений, хаотично расположенных в социальном "силовом поле"[36]. В этих процессах и структурах есть место концепции человеческого действия как попытки (по край­ней мере, частично рациональной) сконструировать идентичность, жизнь, на­бор отношений, общество с определенными рамками и языком, - концептуаль­ным языком, который одновременно устанавливает границы и содержит воз­можность отрицания, сопротивления, реинтерпретации, игры метафорической изобретательности и воображения.

Мое определение тендера состоит из двух частей и нескольких подмно­жеств. Они взаимосвязаны, но должны быть аналитически отдельными. Ядро определения основано на интегральной связи между двумя утверждениями: гендер является составным элементом социальных отношений, основанным на воспринимаемых различиях между полами, и гендер есть первичное сред­ство означивания отношений власти. Изменения в организации социальных от­ношений всегда соответствуют изменениям в репрезентациях власти, но на­правления изменений не обязательно совпадают. Как составной элемент соци­альных отношений, основанный на воспринимаемых различиях между полами, гендер включает четыре взаимодействующижэлемента: во-первых, культурно доступные символы, которые задействуют многочисленные (и часто противо­речивые) репрезентации, - Ева и Мария как символы женщины в западном христианстве, например, - а также мифы о свете и темноте, очищении и оск­вернении, невинности и порочности. Для историка интересны вопросы: какие символические репрезентации задействуются, как и в каких контекстах? Во-вторых, нормативные концепции, которые дают интерпретации значений сим­волов, пытаются ограничить и удержать их метафорические возможности. Эти концепции выражаются в религиозных, образовательных, научных, правовых, публичных доктринах и обычно принимают форму фиксированной бинарной оппозиции, категорично и определенно утверждая значения мужского и женс­кого, маскулинного и фемининного. Фактически, эти нормативные утверждения зависят от отказа и подавления альтернативных возможностей, и иногда меж­ду ними идет открытая конкуренция (в какие моменты и при каких обстоятель­ствах - это должно быть заботой историков). Позиция, которая оказывается доминирующей, однако, объявляется единственно возможной. Последующая история пишется так, как будто эти нормативные концепции являются продук­том социального консенсуса, а не конфликта. Примером такого вида истории служит отношение к викторианской идеологии домашней жизни, как будто она была создана цельной, и лишь затем вызвала определенную реакцию, а не яв­лялась постоянным субъектом больших расхождений во мнениях. Пример дру­гого плана виден в современных фундаменталистских религиозных группах, которые насильственно связали свою практику с восстановлением предполо­жительно более истинной "традиционной" роли женщины, в то время как, фак­тически, в истории существует мало прецедентов неоспоримого выполнения такой роли. Суть нового исторического исследования - разрушить представле­ние о фиксированности, открыть природу дебатов или подавления, которая при­водит к появлению вечного постоянства в бинарной тендерной репрезентации. Этот вид анализа должен включать понятие политики и ссылки на социальные институты и организации, - это третий аспект тендерных отношений.

Некоторые ученые, в особенности антропологи, ограничивают использо­вание тендера родовой системой (сосредотачиваясь на доме и семье как осно­ве социальной организации). Нам нужен более широкий взгляд, который вклю­чает не только родство, но и (особенно для сложных современных обществ) рынок труда (сегрегированный по полу рынок труда является частью процесса тендерной конструкции), образование (только мужские, раздельные или совме­стные образовательные институты являются частью того же процесса) и го­сударственное устройство (универсальное избирательное право мужчин есть часть процесса тендерной конструкции). Мало толку в том, чтобы сводить эти институты опять к функциональной полезности родовой системы, или доказы­вать, что современные отношения между мужчинами и женщинами являются артефактами старых родовых систем, основанной на обмене женщинами[37]. Тендер конструируется посредством родства, но не исключительно; он конст­руируется также в экономике и политике, которые, по крайней мере, в нашем обществе, теперь действуют в значительной степени независимо от родства.

Четвертый аспект тендера - субъективная идентичность. Я согласна с формулировкой антрополога Гейл Рубин в том, что психоанализ предлагает важ­ную теорию о воспроизводстве тендера, описание "трансформации биологи­ческой сексуальности индивидуумов в процессе их окультуривания[38] ". Но уни­версальное утверждение психоанализа настораживает меня. Хотя лакановская теория может быть полезной для размышления о конструкции тендерной идентичности, историкам необходимо действовать более историческим путем. Если тендерная идентичность основана только и универсально на страхе кастрации, то отвергается суть исторического исследования. Кроме того, реальные муж­чины и женщины не всегда или не буквально выполняют условия предписаний их общества или наших аналитических категорий. Историкам необходимо, вме­сто этого, изучить способы, которыми конструируется тендерная идентичность, и отнести свои находки к ряду сфер деятельности, социальных организаций и исторически специфичных культурных репрезентаций. Лучшими попытками в этой области являются, что неудивительно, биографии: интерпретация Лу Анд-реас Саломе, сделанная Бидди Мартин; описание Катарины Бичер, сделанное Кэтрин Шкляр; жизнеописание Джесси Дениел Эймс, созданное Жаклин Холл; обсуждение Шарлотты Перкинс Гилман[39], предпринятое Мери Хилл. Но воз­можно также и коллективное рассмотрение, как показали Мриналина Синха и Лу Ратти в исследованиях условий конструкции тендера, соответственно, у британских колониальных управляющих в Индии и у индийцев, получивших британское образование, которые показали себя антиимпериалистами, нацио­нальными лидерами[40].

Первая часть моего определения тендера состоит, таким образом, из всех четырех этих элементов, и ни один из них не действует без остальных. И все же они не действуют одновременно, когда один просто отражает другие. Воп­рос исторического исследования состоит, фактически, в том, каковыми явля­ются отношения между четырьмя аспектами. Предложенный мной набросок процесса конструирования гендерных отношений может быть использован для обсуждения класса, расы, этничности или, в этом отношении, любого социаль­ного процесса. Моей задачей было прояснить и точно определить, как следует мыслить об эффектах тендера в социальных и институционных отношениях, так как это размышление часто проводится неточно или не систематически. Теоретизирования о тендере раскрываются в моем втором утверждении: гендер есть первичное средство обозначения отношений власти. Может быть, лучше сказать, что тендер есть первичное поле, внутри которого или посред­ством которого артикулируется власть. Тендер не является единственным по­лем, но, похоже, он - постоянное и рекуррентное средство, позволяющее обо­значить власть на Западе, в иудео-христианстве, а также в исламской тради­ции. Как таковая, эта часть определения, возможно, покажется принадлежа­щей нормативной секции этого обсуждения, и, тем не менее, это не так, по­скольку концепции власти, хотя могут строиться на тендере, не всегда букваль­но относятся к самому тендеру. Пьер Бурдье написал о том, каким образом "division du monde[41]", основанный на указаниях на "биологические отличия и особенно на тех, которые имеют отношение к разделению труда по воспроиз­водству потомства", действует как "наилучшая из созданных коллективных иллюзий". Созданные г *к объективный набор указателей, концепции тендера структурируют восприятие и конкретную и символическую организацию соци­альной жизни[42]. Тендер становится включенным в концепцию и конструкцию самой власти в такой степени, в которой эти указатели устанавливают распре­деление власти (дифференциальный контроль над материальными и символи­ческими ресурсами или доступ к ним). Французский антрополог Морис Годелье высказал это так: "Не сексуальность преследует общество, но общество преследует сексуальность тела. Относящиеся к полу отличия между телами непрестанно призываются как свидетельства социальным отношениям и явле­ниям, которые не имеют ничего общего с сексуальностью. И не только как свидетельства, но и как доказательство, - иными словами, как легитимация[43]." Легитимирующая функция тендера действует во многих направлениях. Бурдье, например, показал, что в определенных культурах сельскохозяйствен­ные работы организованы согласно концепциям времени и времен года, кото­рые основываются на конкретных дефинициях оппозиции маскулинного и фе-минного. Гайятри Спивак сделала критический анализ использования тендера и колониализма в некоторых произведениях британских и американских писа­тельниц[44]. Натали Девис показала, как концепции маскулинного и фемининного относятся к пониманию и критике правил социального устройства во Франции на заре современности[45] Историк Каролин Бинум пролила новый свет на сред­невековую духовность своим рассмотрением отношений между концепциями маскулинного и фемининного и религиозным поведением. Ее работа дает нам важное понимание средств, с помощью которых эти концепции наполняли поли­тики монашеских институтов, а также отдельных верующих[46]. Историки ис­кусства открыли новую территорию, найдя социальные подтексты в литера­турных описаниях женщин и мужчин[47]. Эти интерпретации основаны на идее о том, что концептуальные языки используют дифференциацию для установле­ния значения, и что половые отличия есть первичный способ обозначения диф­ференциации[48]. Тендер, таким образом, дает средство расшифровать значение и понять сложные связи между различными формами человеческого взаимо­действия. Когда историки ищут средства, с помощью которых концепция гендера легитимирует и конструирует социальные отношения, они проникают внутрь взаимной природы тендера и общества и в особые и контекстуально конкрет­ные средства, с помощью которых политика конструирует тендер, а гендер конструирует политику. Политика - лишь одна из областей, в которых гендер может использоваться для исторического анализа. Я выбрала следующие при­меры - относящиеся к политике и власти в их наиболее традиционно восприни­маемом смысле, то есть, поскольку они относятся к правительству и к нации-государству - по двум причинам. Во-первых, эта территория практически не обозначена, поскольку гендер видится антитетическим настоящим занятиям политикой. Во-вторых, политическая история (все еще доминирующий модус исторического исследования) является оплотом сопротивления включению [это­го] материала или даже вопросов о женщинах или тендере.

Тендер используется в буквальном или переносном смысле в политичес­кой теории для оправдания или критики правления монархов и для выражения отношений между правителем и подданными. Можно ожидать, что дебаты современников о правлении Елизаветы I в Англии или Катерины Медичи во Франции будут разворачиваться вокруг вопроса о соответствии женщин поли­тическому управлению, но в период, когда родство и царствование были тесно связаны, обсуждения королей были так же наполнены маскулинностью и фе-минностью[49]. Аналогии с брачными отношениями обуславливают структуру дискуссий Жана Бодена, Роберта Филмера, и Джона Локка. Критика Француз­ской Революции Эдмунда Берка основана на контрасте между безобразными, кровожадными ведьмами-санкюлотами ("фурии ада в захваченных телах от­вратительных женщин") и мягкой женственностью Марии Антуанетты, кото­рая бежала от толпы, чтобы "искать убежища у короля и мужа", и чья красота когда-то была предметом национальной гордости. (Касательно роли, соответ­ствующей женскому в политическом строе, Берк писал: "чтобы заставить нас любить страну, страна должна быть прекрасной")[50]. Но аналогия не всегда проводится с браком или даже с гетеросексуальностью. В средневековой ис­ламской политической теории символы политической власти апеллировали наи­более часто к сексу между мужчиной и мальчиком, предполагая не только формы приемлемой сексуальности сродни тем, что последняя работа Фуко описывает в древней Греции, но также нерелевантность женщин любому поня­тию политики и общественной жизни[51].

Чтобы это последнее замечание не наводило на мысль, что политическая теория просто отражает социальную организацию, представляется важным заметить, что изменения в тендерных отношениях могут быть вызваны взгля­дами на потребности государства. Замечательный пример - обсуждение Луи де Боналя в 1816 году причин, по которым закон о разводе был отменен:

Так же, как политическая демократия "позволяет людям, слабой стороне политического общества, восставать против установленной власти", так и раз­вод, "истинно домашняя демократия", позволяет жене, "слабой стороне, вос­ставать против брачной власти... чтобы не допустить государство в руки на­рода, необходимо не допускать семью в руки жен и детей"[52].

Бональ начинает с аналогии, а затем устанавливает прямое соответствие между разводом и демократией. Прислушиваясь к гораздо более ранним об­суждениям семьи как основания хорошо организованного государства, законо­дательство, которое вводит в жизнь этот взгляд, переопределяет границы брач­ных отношений. В наше время, подобным образом, консервативные идеологи политики желали бы принять серию законов об организации и способе поведе­ния семьи, которые изменили бы существующие практики. Связь между авторитарными режимами и контролем над женщинами была замечена, но не была внимательно изучена. Будь то в решающий для якобинской гегемонии момент Французской Революции, или во время борьбы Сталина за полную власть, или при введении нацистской политики в Германии, или же с победой в Иране Аятол­лы Хомейни, новые правители легитимируют доминирование, силу, централь­ную власть и правящую силу как маскулинное (врагов, чужих, подрывных эле­ментов, слабость как фемининное) и непосредственно вводят этот код в законы (запрещая политическое участие женщин, объявляя аборты незаконными, зап­рещая наем на работу матерей, вводя регулирование женской одежды), указы­вающие женщинам их место[53]. Эти действия и время их проведения не имеют самостоятельного значения; в большинстве случаев от контроля над женщина­ми государство непосредственно ничего не получает, как и не получает ничего материального. Эти действия приобретают значение только как часть анализа конструкции и консолидации власти. Утверждению контроля или силы придава­лась форма политики в женском вопросе. В этих примерах половые отличия были восприняты в понятиях доминирования или контроля над женщинами. Эти примеры дают некоторое понимание разновидностей отношений власти, кото­рые конструируются в современной истории, но конкретно этот тип отношений не является универсальной политической темой. Например, демократические режимы двадцатого века различными способами конструировали свои полити­ческие идеологии с тендерными концепциями и переводили их в политику; го­сударство всеобщего благосостояния, например, демонстрировало свой защит­ный патернализм в законодательстве, касающемся женщин и детей[54]. В про­шлом некоторые социалистические и анархические движения полностью отка­зывались от метафор доминирования, образно представляя свою критику оп­ределенных режимов или социальных организаций в понятиях трансформации гендерных идентичностей. Социалисты-утописты во Франции и Англии в 30-х и 40-х годах девятнадцатого века постигали свои мечты о гармоничном буду­щем в понятиях комплементарной природы индивидуумов, примером чему слу­жит соединение мужчины и женщины, "социальный индивидуум[55]". Европейс­кие анархисты также были долгое время известны не только своим отказом от условностей буржуазного брака, но и своим видением мира, в котором половые отличия не влияли на иерархию.

Это - примеры явной связи тендера и власти, но они являются лишь час­тью моего определения тендера как первичного средства обозначения отно­шений власти. Внимание к тендеру не всегда явно выражено, но оно, тем не менее, - важнейшая часть организации равенства или неравенства. Иерархи­ческие структуры полагаются на обобщенные понимания так называемых ес­тественных отношений между мужчиной и женщиной. Концепция класса в де­вятнадцатом веке полагалась в своей артикуляции на тендер. В то время, на­пример, как реформаторы из среднего класса изображали рабочих в понятиях, кодированных как фемининные (подчиненные, слабые, сексуально эксплуатируе­мые, как проститутки), лидеры лейбористов и социалистов, в свою очередь, настаивали на маскулинном положении рабочего класса (производители, силь­ные, защитники своих женщин и детей). Понятия этого дискурса не относились явно к тендеру, но укреплялись ссылками на него. Тендерное "кодирование" определенных понятий утверждает и "натурализирует" их значения. В этом процессе, исторически специфичном, нормативные определения тендера (кото­рые принимались как данные) были воспроизведены и встроены в культуру французского рабочего класса[56].

Предмет войны, дипломатии и государственной политики часто затраги­вается, когда традиционные историки политики подвергают сомнению полез­ность тендера в своей работе. Но и здесь нам необходимо посмотреть на скры­тые мотивы личностей и пойти дальше буквального использования их слов. Отношения власти между нациями и статус колониальных субъектов делают­ся понятными (и, следовательно, легитимными) в понятиях отношений между мужчиной и женщиной. Легитимизация войны - растрата жизней молодых лю­дей - по-разному принимает формы явных апелляций к мужественности (к не­обходимости защитить женщин, в противном случае уязвимых), скрытой опо­ры на веру в сыновний долг служить своим правителям или своему (отцу) коро­лю, и ассоциаций маскулинности и национальной мощи[57]. Государственная по­литика сама по себе есть гендерная концепция, так как устанавливает свою крайнюю важность и общественную власть, причины и сам факт своей выс­шей власти именно в исключении женщин из своей деятельности. Тендер -одна из рекуррентных ссылок, посредством которых политическая власть вос­принимается, легитимируется и критикуется. Он относится к значению оппози­ции женского/мужского, но также устанавливает его. Для утверждения полити­ческой власти это отношение должно казаться безошибочным и фиксирован­ным, находящимся вне человеческой конструкции, частью естественного или божественного порядка. Таким образом, как бинарная оппозиция, так и соци­альный процесс гендерных отношений становится частью значения самой вла­сти; постановка под вопрос или изменение любого аспекта угрожает всей сис­теме.

Если обозначения тендера и власти конструируют друг друга, то как про­исходят изменения? Ответ, в широком смысле, состоит в том, что изменения могут быть инициированы во многих точках. Мощные политические потрясе­ния, которые свергают в бездну старые режимы и дают жизнь новым, могут модифицировать понятия (и, таким образом, организацию) тендера в поисках новых форм легитимации. А могут и не сделать этого; старые представления о тендере также служат для обоснования нов

Date: 2016-07-05; view: 210; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию