Это подлинная история.

Этот узник – я.

Часть первая

Возникновение контролирующего

Ребенка

1.

Военное время – 1944

Уинчито, штат Канзас, был далек от полей сражений, в отличие от душных джунглей Лусона и Минданао или заснеженных деревень и городов Лидице и Варшавы. Застывшие черно- белые изображения тел в униформе, небрежно разбросанных в снегу, проносились на экранах кинотеатров, отпечатываясь в памяти жителей Уичито. Но этим людям было мало дела до слухов о таких местах, как Бухенвальд и Освенцим, где люди с изможденными лицами стоят, потухшим взором глядя сквозь бесконечные ряды колючей проволоки.

Заснеженные поля Канзаса никогда не были залиты кровью солдат, сражавшихся, чтобы защитить ее от чужеземных захватчиков. В его полуденном воздухе никогда не раздавались крики ребенка, пытаемого охранниками концентрационного лагеря.

Но война и боль здесь были.

Хоть это был и Канзас.

«Мама! Я не могу дышать! Посиди со мной, мама. Я ненавижу этот сон. Он такой страшный».

«Тише», - отзывается моя мать. «Мама здесь, золотце».

Я чувствую, будто я тону в белом клее. На моем лице что-то липкое. Я задыхаюсь и кашляю, пытаясь вздохнуть.

«Пожалуйста, мама, держи меня за руку, не давай мне заснуть, чтобы не видеть этот сон».

У меня было во всех отношениях замечательное детство. До восьми лет я оставалась единственным ребенком своих родителей, окружавших меня любовью и вниманием. И хотя с рождением младшей сестры это внимание несколько уменьшилось, я не переставала ощущать заботу и любовь моей семьи. Родители трудились, не покладая рук, стараясь обеспечить нас. Во время Великой депрессии мы часто переезжали с места на место, чтобы отец мог найти себе работу. Одинокие вечера у колыбели со спящим младенцем были для моей матери обычным делом.

Мои дедушка с бабушкой умерли рано, при трагических обстоятельствах, но в семье никто и никогда не позволял себе открыто выражать свое горе в связи с их гибелью. Обнаружение сильных чувств полагалось неуместным, особенно если чувства можно было счесть проявлением слабости или несогласия. Улыбка – пусть даже вымученная, - и все шло как прежде.

Судя по всему, моя мать старалась сделать так, чтобы у меня обо всем были только «хорошие воспоминания». Гнев был под строжайшим запретом. Я даже не могу припомнить, чтобы мои родители когда-либо спорили друг с другом. «Мир любой ценой» - таково было неописанное правило. Обстановка защищенности, создаваемая из самых лучших побуждений, позволяла мне оставаться наивной и не подозревать о жестокой реальности. С насилием я сталкивалась лишь по утрам в субботу, наблюдая на экране потасовки Роя Рождерса в баре.

И мои родители, и мое окружение внушали мне, что судить обо мне будут по тому, как я выгляжу и как себя веду. «Что подумают обо мне другие?» - девиз штата Канзас мог бы звучать именно так. Мне ни в коем случае не следовало делать что-либо неподобающее – ничего такого, что могло бы бросить тень на меня или мою семью.

После Великой депрессии родители возвратились в свой родной городок – в Мэрион, штат Канзас. Однако в!944 году мы на месяц перебрались в Уичито, где отец в течение девяти месяцев проработал на военном предприятии. Когда война окончилась, мы, в моему удовольствию, вернулись в Мэрион. Мне не нравилось в Уичито.

Жизнь в Мэрионе была беззаботной идиллией; я часами играла у реки, совершала дальние велосипедные прогулки к озеру, катались на лошадях в открытом поле и принимала участие в пирушках с мороженым, которые церковь устраивала в парке. Как это принято у протестантского населения в наших местах, каждое воскресенье я вместе с родителями ходила в церковь. По выходным и праздничным дням вся наша большая родня собиралась вместе, и я наслаждалась роскошными обедами, приготовленными многочисленными тетками и кузинами.

Все и впрямь казалось безукоризненным. За исключением вседающего ужас сновидения, мучившего меня на протяжении всех детских лет. Это был ночной кошмар, который сопровождался болезненным приступом астмы. Астма появилась совершенно неожиданно однажды зимним вечером, когда мне было восемь лет.

Астма лишила меня возможности заниматься всем, что было связано с физической нагрузкой. И хотя я не была такой уж хворой, мне приходилось соблюдать режим дня, сидеть на диете и отказываться от поездок в летний лагерь с другими детьми. Не в силах конкурировать со своими сверстниками в физическом отношении, я стремилась достичь интеллектуального превосходства и заставила себя стать круглой отличницей. Моя неразлучная подруга была жизнерадостная непоседа по имени Джинджер. Она была дикаркой и сумасбродкой, я же занимала главенствующую, исполненную серьезности, позицию. Мы устраивали школьные мероприятия, пикники, ночевали друг у друга, вместе ходили на свидания. Я храню чудесные воспоминания о вечерах, когда мы с ней распевали на два голоса старые походные песни вроде «Скажи зачем» или новые, такие как «Тебе не надо идти одному». Дружба с Джинжер давала мне ощущение спокойствия и надежности.

Несмотря на наши клятвы в вечной преданности, мы начали ссориться. Джинжер вела себя намного беззаботнее и в отличие от меня не столь тяготилась чувством долга. Я с неодобрением отнеслась к тому, что она стала встречаться с парнями «не нашего круга». Мы разошлись. Однажды я получила от нее письмо, в котором она просила прощения и утверждала, что я навсегда останусь лучшей подругой в ее жизни. Я проплакала несколько часов – что мне отнюдь не было свойственно. Но я так и не ответила ей и даже не поблагодарила за письмо.

Вместо этого я с удвоенными усилиями принялась готовиться к экзаменам – через месяц я заканчивала школу. Накануне похода выпускников со мной случился новый приступ астмы.

Я не отказалась от участия, но весь поход провела одна в своей палатке, борясь с удушьем.

По возвращении в город астма не прекратилась. Я смогла выбраться из дома только для того, чтобы получить свой аттестат. На следующий день гостившие у нас друзья из Аризоны рассказали моим родителям о тамошнем чистом горном воздухе. Они заметили, что людям с астмой он особенно полезен, и пригласили меня приехать к ним на лето.

Аризона? Я даже не знала, где это находится. Но я была уверена, что это далеко от Канзаса.

В Канзасе я жила внутри строго очерченных рамок – ограничений, установленных моей культурой, моим поколением и моим происхождением. Я никогда не подвергала сомнению эти границы. Они существовали, чтобы обеспечить мою безопасность и уберечь от «плохих вещей». Плохое случалось с другими людьми далеко отсюда, за пределами спасительного окружения, обеспечивающего меня своим покровительством.

Теперь же, спустя всего девять дней после окончания школы, взволнованная и исполненная тревожных ожиданий, с пятнадцатью долларами в кармане, я села на пароход, идущий в Аризону. Я сказала «прощай» рамкам, которые контролировали и ограничивали мое существование, и шагнула к новым рубежам, в новую жизнь.

2.

Свобода и похороны

Аризона и впрямь дала мне новую жизнь

Стоило мне зажмуриться от яркого солнца и вдохнуть чистого горного воздуха своими закупоренными легкими, как я поверила, что мне удастся избавиться от астмы раз и навсегда. «Именно так, - подумала я, - со мной все будет в порядке».

Мой летний визит в Аризону вскоре обернулся переездом на постоянное место жительство. Вместо того, чтобы возвратиться в Канзас и поступить в колледж, я нашла работу и сняла квартиру. Родители были настолько поражены происшедшими переменами – моя астма исчезла, как и было обещано, - что спустя год тоже перебрались в Аризону. Я поселилась вместе с ними, уже не как ребенок, а как взрослая и самостоятельная дочь.

Я работала на фабрике по производству ковбойской одежды, владелец которой, Джек Мимс, взял меня под свое крыло и принялся учить предпринимательству: планированию производства, рекламе и продажам. Именно в одном из его магазинов, где я работала менеджером, я повстречала своего будущего мужа, Тодда. Тодд был красив и обаятелен. Он служил пастором в небольшой миссионерской церкви. Спустя три недели мы обручились. Наши отношения до венчания во многом были связаны с церковью. Я играла на пианино в миссионерской церкви, и мы вместе посещали все церковные торжества.

На Пасху 1956 года мы поженились. Радость этого дня была вскоре омрачена моим недавним недугом. Через несколько дней после брачной церемонии из-за сильно астматического приступа я оказалась в больнице. То, что астма вернулась, удивило меня – я никак не могла взять в толк, что могла быть тому причиной.

Вскоре после того, как я вернулась из больница, меня навестила моя мать. Вместе в Тоддом они сели у моей кровати, и мать сообщила мне, что моя любимая подруга Джинжер погибла в автомобильной катастрофе. Я принялась рыдать, то и дело повторяя: «Как же так? Ведь я так любила ее!». Я плакала, вспоминая наше прошлое, и чувствовала вину за то, что не принимала ее такой, какой она была. Мое горе настолько истощило меня, что я пообещала себе никогда больше так сильно не привязываться к друзьям. Это слишком больно. Вскоре после свадьбы мы с Тоддом переехали в Феникс, чтобы он мог продолжать учебу в коллежде. Я поступила на работу, а по вечерам стала вести занятия по музыке и Закону Божьему. Вдобавок Тодд и я исполняли пастырские обязанности в маленькой фермерской церкви, совершая трехчасовые поездки туда и обратно каждое воскресенье. Это было радостное, но и утомительное время для нас обоих.

Через три года после женитьбы я впервые забеременела, и 22 января 1960 года родила маленькую ясноглазую девочку, которую мы назвали Джинжер Джейнел. Она сразу же стала усладой нашей жизни.

Тодд занялся розничной торговлей, и благодаря его обаянию, дружелюбию и способностям у него сложился круг постоянных заказчиков в тогда еще небольшом городке Скотсдейл, пригороде Феникса. В свободное время он отправлялся поохотиться со своими родителями или младшими братьями. Выходя за Тодда, я знала, что охота и рыбалка - его страстные увлечения. Я отнеслась к этому обстоятельству как к неотъемлемому пункту брачного соглашения. В то время я не подозревала, что эти поездки станут чуть ли не самым важным в его жизни. Когда на свет вот – вот должен был появиться наш второй ребенок, Мисси, Тодд отвез меня в больницу, дождался окончания родов и тотчас уехал охотиться.

За три месяца до рождения Мисси магазин ковбойской атрибутики, где работал Тодд, внезапно обанкротился. У нас с Тоддос было двое детей, о которых надо было заботиться, и уйма неоплаченных счетов, необходимо было что-то предпринять. Поскольку у нас обоих был опыт торговли предметами ковбойской атрибутики, помноженный на преданную клиентуру Тодда в Скотсдейле, мы решили открыть собственный ковбойский магазин. Мы начали свое дело холодным январским днем 1963 года, даже не имея в кассе наличности, чтобы дать сдачу в пятидолларовой купюры. У нас был маленький дом с участком, нов силу необходимости нашим домом стал магазин.

Я готовила хот-доги и суп для Джинжер и Тодда на электроплитке в задней комнате. Там же я нянчила Мисси, нередко оставляя ее одну, чтобы обслужить покупателя.

У моей сестры Мэри Сью вышедшей к тому времени замуж за Уэйна Уотсона, было двое сыновей – Тим и Рэнди, приблизительно того же возраста, что и наши девочки. Когда я работала, Мэри Сью частенько брала под свою опеку Джинжер и Мисси, став для них второй матерью; эти четверо карарузов скорее походили на родных, нежели на двоюродных братьев и сестер. Отпуск, выходные и совместные развлечения с Уотсонами и нашими многочисленными родственниками стали очень важны для нас всех.

Следующие годы дались нам нелегко. График работы в магазине, церковные мероприятия, общественные и гражданские обязательства и воспитание двух маленьких дочерей нечасто позволяли нам с Тоддом побыть наедине. Когда же это случалось, наш разговор почти всегда касался дел в магазине.

Вечером, когда наши девочки засыпали, Тодд часто отправлялся на деловую встречу, а я оставалась сидеть над бухгалтерскими книгами. Поглядывая на Джинжер и Мисси, чей сон был столь безмятежен, я завидовала их покою. Я любила моих малышек. Я любила их смех, такой непосредственный. Думая о них, и о том, как сильно я их люблю, я все больше ощущала пустоту внутри себя. Жизнерадостная, полная ожиданий девушка, приехавшая из Канзаса, исчезла. Мне казалось, будто я ее похоронила. Я ощущала усталость и опустошение, но считала, что не имею права жаловаться. Я была воспитана на изречении «РАдость – это Иисус, Другие и Ты». Но подлинный смысл этих слов исказился. Они стали означать для меня, что мой долг и моя задача – принести себя в жертву своей семье, церкви и друзьям. Мне даже в голову не приходило принять во внимание собственные нужды.

Я не позволяла себе ни малейшего чувства обиды или разочарования, связанного с браком или каким-либо иным аспектом моего существования. У меня не было ни слов, ни навыка, чтобы определить, что я чувствую. Понятия «созависимость» тогда не существовало. Я любила своих детей и любила своего мужа. Любой счел бы, что так оно и есть, и я сама в это верила. Всякий раз, когда у меня возникали иные чувства, я отвергала их как «эгоистичные». Я была полностью сосредоточена на своих обязательствах перед другими людьми. Я развернула бурную деятельность. Чем больше я была занята, тем меньше времени оставалось на чувства.

Тодд также загружал себя до отказа. Он не колеблясь предоставлял себя в распоряжение других людей. Постепенно каждый из нас зажил отдельной жизнью у Тодда были его магазин, друзья, обожаемые дети, поездки на охоту и конные походы. У меня – мои дочери, церковные мероприятия, обслуживание покупателей и бесконечные кипы бухгалтерских отчетов.

Никто не замечал, что мы все больше отдаляемся друг от друга; мы и сами этого на сознавали. Мы были двумя людьми, которые идут рядом, но не смотрят друг на друга, поглощенные заботой об остальном мире. Мы ни разу не обернулись, ни взглянули друг на друга, не обратили внимания на собственные нужды. Ни один из нас не догадывался о том, что можно научиться определять свои эмоциональные потребности, и о своем праве требовать, чтобы эти потребности были удовлетворены.

Мне всегда было важно не допустить возникновения конфликта и сохранить мир любым путем: сделать что угодно, лишь бы удержать мир. Семейные и деловые проблемы практически никогда не разрешались нормальным образом. Когда Тодд изливал свой гнев, я молчала. Когда я пыталась обсудить проблему, он просто уходил. На следующий день мы вели себя так, как если бы вчера никакой обиды и гнева не было и в помине.

Несмотря на трудности в общении, в нашей в Тоддом жизни было много радостей, связанным с нашей семейной жизнью и нашим быстро растущим бизнесом. Наш магазин был местом, где любили собираться деловые люди, фермеры и туристы. Им нравилась атмосфера Дикого Запад, созданная Тоддом. Кроме того, он прославился как один из лучших торговцев лошадьми в округе. Он выменивал оружие, ковбойскую одежду, седла и предметы старины. Если ему было что-то нужно, он просто выменивал это. Наш бухгалтер был готов сойти с ума, пытаясь упорядочить все его обмены, чтобы как-то внести их в отчетность. Нас обоих привлекло искусство американского запада, и многие известные люди, имеющие к нему отношение, стали делать покупки в нашем магазине. Время от времени некоторые из них стали приносить картины или изделия из бронзы, чтобы выставить их на продажу.

Как-то к нам заглянул один состоятельный фермер – поправить свою фетровую шляпу, которую он отдавал в чистку. Покуда Тодд отпаривал замятину на подкладке его шляпы, фермер подошел к прилавку и стал рассматривать бронзовую статуэтку ковбоя. Он справился о ней у Тодда и тот поведал ему связанную с ней историю. Фермер поинтересовался ценой, и Тодд ответил: «Семнадцать пятдесят».

Фермер забрал у Тодда свою старую шляпу, водрузил ее на голову, сунул за пазуху своей сильно поношенной холщовой рубахи и направился к выходу. В дверях он обернулся и бросил: «пришлите мне счет». Ошеломленный Тодд спросил: «Как по-твоему, он понял, что я имел в виду семнадцать долларов пятьдесят центов?». Несколько дней спустя, когда пришел чек на тысячу семьсот пятьдесят долларов, Тодд сделал заявление, которое изменило нашу жизнь:

«милая, мы занимаемся не тем делом!»

3.

Картины и тюрьмы

в конце шестидесятых мы с Тоддом продали магазин и открыли художественную галерею. Время для этого мы выбрали самое что ни на есть подходящее и оказались на гребне волны внезапно нахлынувшего интереса к современному искусству Запада. Вскоре после открытия галереи Тодд решил на время оставить работу, чтобы занять поисками денег для новой христианской академии в нашей округе.

Мне нравилось управлять галереей. Я напрямую общалась с художниками и покупателями и выстраивала стратегию развития. Впервые за много лет в меня появилась возможнотсь творить и проявлять свою индивидуальность независимо от Тодда.

Когда Тодд спустя два года вернулся к руководству галереей, я в качестве «Миссис Тодд» вернулась на место, которое «подобает Миссис Тодд». На первый взгляд казалось, что я делаю это охотно, поскольку я полагала, что моей задачей в жизни было поддерживать Тодда и содействовать ему в его начинаниях. Я была приучена забывать о себе и направлять всю энергию на облегчение жизни своего мужа. Я считала, что нужды женщины стоят на последнем месте после потребностей всех тех, кто ее окружает.

Продолжая работать в галерее, я окружила себя живописью. Меня привлекали картины с изображением тех, кто лишен свободы, - индейский младенец, туго запеленатый в одеяло; одинокий всадник, застигнутый снежной бурей; ковбой, окруженный стенами глубоко каньона или атакующими его индейцами, - образы неволи и поисков освобождения.

Я покинула пределы Канзаса, чтобы выйти на новые рубежи в своей жизни. Но даже преодоление географических границ со временем перестает означать свободу и непосредственность. В конце концов вы обнаруживаете, что принесли с собой ваши прежние ограничения или создаете новые. Преграды, которые я взяла с собой, укреплялись последующими событиями, пока не превратились в высокие стены. Эти стены мешали другим увидеть, кто я есть на самом деле, и не позволяли мне дотянуться до людей.

Запертая в этих стенах, я терзалась от постоянной физической боли. Астму сменили сильнейшие головные боли, проблемы с пищеварением, боль в ногах и спине. Когда я была ребенком, моя мать страдала мигренями и на протяжении многих лет мучилась от деформирующего артрита. Я полагала, что головная боль и боль в теле – это нечто обыкновенное, особенно для женщины. Я обращалась к врачам, специалистам и диетологам, испробовала акупрессуру и боирезонансную терапию, но ничто не избавляло меня от боли. никто не смог даже установить ее причину.

Я никому не рассказывала об этих болях. Мне надлежало быть довольной и неунывающей. У меня была работа, которую следовало выполнять, и люди, о которых нужно было заботиться. Я развлекала заказчиков, друзей из церкви и родных, но всегда в роли жены Тодда. У меня не было своего круга общения. И вот, наконец, несколько раз отклонив приглашения, я, с одобрения Тодда, все же отправилась на неделю в конный поход, в котором участвовали одни женщины. Впервые за пятнадцать лет я оказалась вдали от мужа и детей.

В этом походе я обрела дружеское общение. Я восторгалась независимостью и самодостаточностью моих спутниц. Укоры совести, терзавшие меня из-за того, что я оставила свою семью без надлежащей заботы, вскоре уступили место душевной радости и веселью, царившей в нашей новой компании. По вечерам мы пели песни у костра, а одна из дам, Кей, подыгрывала нам на гитаре. Наши с ней дуэты вызвали у меня в памяти те песни, что я пела с Джинджер, - «Дружище», «Назови свою мечту». Эти воспоминания отзывались и радостью и болью одновременно. Когда мы с ней затянули «Тебе не идти одному», я еле сдерживалась от слез, и слова застряли у меня в горле.

Дни проходили в долгих разговорах; и я и Кей часами болтали, сидя у костра и когда наши лошади шли бок о бок во время перехода. Мы обе обожали лошадей, музыку и искусство. Кей была энергичной и успевающей деловой женщиной и, как и я, страдала жестокими головными болями. Хотя у нас было много общих интересов, во всем остальном мы являли полную противоположность. Кей воспитывалась в атмосфере строгости и сдержанности, я же росла в теплой семейной обстановке. Религию Кей считала костылем для слабовольных, для меня же она была всей жизнью. Несмотря на эти различия, Кей меня заинтересовала.

В последующие месяцы, по мере нашего сближения, я стала понимать, что меня меньше всего привлекает перспектива быть слугой своего мужа и все больше тянет к дружеским отношениям. Я не позволяла себе испытывать душевную близость с подругами со времени моей учебы в старших классах, когда прекратились наши отношения с Джинджер. Мне подумалось, что может быть, теперь стоит рискнуть.

Кей воодушевляла меня и поддерживала и вдобавок внимательно относилась к моей физической боли. Мало-помалу я стала предпочитать нашу дружбу моим поверхностным отношениям с Тоддом.

Работа в галерее и дружба с Кей дали мне возможность творчества и дружеского общения. Две поездки в Европу с Тоддом к нашим друзьям заставили меня по-новому взглянуть на вещи. Путешествуя, я впервые начала понимать, как опустошает людей война. Тридцать лет мирной жизни не смогли заставить их забыть голод и страх. Мы ездили в Дахау, и там я увидела огромную фотографию детей, глядящих пустыми глазами сквозь бесконечные ряды колючей проволоки. Что-то случилось со мной, когда я смотрела в эти глаза. возникло ощущение ужаса, относящегося к другому времени и месту.

Мы побывали за «железным занавесом», в Чехословакии. Там мы познакомились с Милошем Сольцем, пожилым пастором, с которым я мгновенно ощутила внутренне родство. Когда он рассказывал о боли, пережитой им в детстве, о нищете, насилии, унижениях, о страданиях, которые принесли с собой война и нынешняя коммунистическая оккупация, я отчасти ощутила его боль как свою. Я почувствовала себя «в своей тарелке». Несмотря на печальную ситуацию в тогдашней Чехословакии, я чуть было не склонилась к тому, чтобы остаться там.

Когда мы с Тоддом возвратились в реальность нашего мира, произведения искусства американского запада резко поднялись в цене. Цены на нефть выросли, а нефтяные магнаты и банкиры стали нашими главными покупателями. Выставка национального творчества, которую я представляла в одном из крупнейших музеев американского искусства, и наши многочисленные выставки в Скотсдейле доказали, что я стала профессионалом в этой области. К своим тридцати девяти годам я была одной из самых известных женщин - коммерсантов, занимающихся искусством Запада.

Знакомым я казалась женщиной, удачно сочетающей бизнес и успех в обществе, имеющей первоклассный дом, счастливый брак и двух замечательных дочерей. Однако что-то было не в порядке.

Нечто в моей душе пронзительно кричало, пытаясь привлечь мое внимание, жаждало быть увиденным, услышанным и понятым. От этого у меня все внутри разрывалось и шла кругом голова. Но вместо того, чтобы прислушаться, я работала еще сильнее и быстрее. С каждым новым проектом моя боль усиливалась, а вместе с ней росли дозы принимаемых мною лекарств, которые оказывались все более бесполезными в моих попытках освободиться от тисков этой боли. Освобождение пришло ко мне совсем не так, как я ожидала. Как и большинство беглецов из неволи, мне предстоял нелегкий путь.

Но и вырвавшись на свободу, я вновь и вновь возвращалась в свою тюрьму, ибо только там я чувствовала себя в безопасности.

Больше чем друзья

к 1975 году мы с Кей стали близкими друзьями. Ее брак переживал трудные времена, и ей казалось, что вся жизнь рушится на глазах. В поисках ответов она принялась читать книгу доктора Сесила Осборна «Искусство понимать себя». Просматривая книгу в первый раз, она увидела в ней слово «Бог» и отложила ее в сторону. Теперь же книга завладела ее вниманием. Под воздействием этой книги и встреч с консультантом Кей принялась радикально менять свою жизнь.

Произошедшие в ней изменения ошеломили меня. Я немедленно отправилась в ближайший магазин и купила книгу доктора Осборна. Каждый день мы с Кей читали отрывок и вместе его обсуждали. Доктор Осборн писал о вещах, которые были в диковинку для нас обеих: о группах поддержки, в которых люди могут поделиться своими насущными проблемами с любящими, заботливыми и не осуждающими друзьями.

Это стало началом общества «Больше чем друзья». Мы с Кей собрали пеструю компанию женщин разного возраста, социального положения и религиозной принадлежности. Кей позвонила всем, кто пришел ей в голову, и пригласила присоединиться к нам.

Группа собиралась раз в неделю. На наших встречах я выслушивала и поддерживала других, но при этом я была не в состоянии рассказать о вещах, которые глубоко ранили меня саму. Я говорила о них Кей, а на группе помалкивала. Научиться «получать» было для меня отнюдь не просто. Мне долго не удавалось выработать в себе компульсивную способность отдавать, чтобы позволить другим проявить свое участие и позаботиться обо мне. Сама того не ведая, я не желала развенчивать образ семейства Мюррей. Я начала признавать, что мне необходимо меняться. Мне не доводилось прежде думать о себе как о человеке, которому требуется что-то в себе изменить, или о необходимости самосовершенствования. Внимание к своим нуждам – эмоциональным или каким-либо иным - казалось мне верхом эгоизма.

Первое время я пристрастно и с осуждением относилась к некоторым из женщин в группе. Я реагировала на них так же, как на приятелей Джинджер в школе. Но, слушая их истории, я начала избавляться от осуждающих оценок и критики. Я также начала рассказывать кое-что о своих проблемах. Однако я заговаривала о себе только после того, как выскажутся все остальные, в оставшееся время.

Изменение в жизни участников группы на заставили себя ждать. Мы с Кей получили много заявок от других женщин, желавших как можно скорее присоединиться к нашей группе. В итоге я оставила работу в галерее и сосредоточила свои усилия на создании новых групп. Тодд, казалось, был доволен тем, что я веду более «духовную жизнь».

Все это время мы с Тоддом считали, что наша семья является главным источником нашего счастья. Джинжер вышла замуж за парня, с которым встречалась еще со школы, - Брэда Ричардсона, чьи родители были близкими друзьями моей сестры Мэри Сью и ее мужа Уэйна. Мисси училась в колледже в Калифорнии, но навещала нас регулярно. В семействе Уотсонов появилось прибавление – еще один сын, Джош. Мой отец был теперь на пенсии и получал удовольствие, занимаясь лошадьми и садом на нашем участке, а мать вдохновенно управляла нашим домом для гостей, где они сами теперь жили.

Первая беременность Джинджер протекала тяжело, и я не занималась делами группы «Больше чем друзья», пока не родился ребенок. Маленький Биджей очаровал наши сердца своим заразительным смехом и мягким характером. Время, проводимое в ним, давало мне душевный покой, так необходимый, когда я вернулась к своей бурной деятельности в «Больше чем друзья».

Подбор и подготовка координаторов для новых групп отнимали у меня большую часть времени и энергии. Чем больше я отдавала себя лидерам новых групп, тем больше искала поддержки у Кей. Ее это раздражало, но я была убеждена, что больше мне не к кому обратиться. Когда напряжение между нами достигло предела, Кей решила отправиться в Берлингем, в Калифорнию, чтобы пройти двухнедельную терапию с доктором Осборном - автором той книги, которая подвигла нас обеих на этот путь.

Консультативный центр доктора Осборна специализировался на регрессивной терапии. Он был убежден, что выявление лишений и травм, перенесенных в детстве, помогает многим людям справиться с трудностями в их взрослой жизни. Кей считала, что общение с доктором Осбороном поможет ей в решении ее личных проблем, а, возможно, и нашего с ней конфликта.

Из Калифорнии Кей вернулась с более ясным самоосознанием и стала ограничивать время нашего с ней общения. И хотя я была рада ее личностному росту, ее отстраненность сильно меня ранила. Попытки отдаления со стороны Кей вызвали у меня чувство, что у меня земля из-под ног уходит.

Кей уговаривала меня съездить в Берлингем. Она то и дело твердила: «Мэрилин, ты самый одержимый человек из всех, кого я знаю. Ты многого добиваешься, но это убивает тебя. Она настаивала: «наверняка у тебя в детстве случилось нечто такое, что заставляет тебя реагировать подобным образом». Я яростно отвергала это предположение о том, что мне нужна терапия, и возражала: «Это у тебя было трудное детство, Кей, и ты это знаешь. Но мне терапия ни к чему. У меня было безоблачное детство».

Пока Кей занималась выстраиванием разумных границ со мной, я все глубже погружалась в бурную деятельность «Больше чем друзей». Теперь у нас было тридцать пять групп в районе Феникса и новые группы в трех других штатах. Помимо подготовки координаторов я издавала ежемесячный информационный бюллетень, вела поиск новых учебных материалов, писала методические разработки. Я устраивала специальные торжества, привлекала к этому всех новых членов группы, и создавала новые группы, обрабатывая растущие кипы регистрационных карточек.

В течение нескольких лет «Больше чем друзья» представлялись мне снежным комом, который несется с горы с головокружительной скоростью. Но теперь он все больше напоминал прозрачную белую массу из моих детских ночных кошмаров, которая внезапно обернулась лавиной и похоронила меня под собой. Я чувствовала себя придавленной ответственностью, поскольку мне казалось, что все зависит от меня. Я боялась, что без моего руководства вся организация развалится. Я боялась позволить делам идти своим чередом, но я также боялась и того, что не выдержу напряжения. «Боже, - умоляла я, - я не уверена, что могу с этим справиться. Это гораздо больше, чем я ожидала. Я хочу служить всем и каждому, но я не могу!».

Вместе с ростом «Больше чем друзья» росла и моя физическая боль. Моя ежедневная доза лекарства отныне составляла 25 таблеток экседрина, 125 мг эливела, от 8до 20 таблеток альказельцера плюс пузырек фиориала раз в неделю – и все это практически безрезультатно. Иногда боль была настолько сильной, что я не вставала с постели по несколько дней. Но и тогда работа преследовала меня. Лежа в постели, я до полного изнеможения диктовала учебники и письма, надеясь изложить всю информацию на бумагу прежде, чем умру. Я хотела умереть. Если бы я умерла, моим мучениям настал бы конец.

Однажды ночью, когда я начала погружаться в желанный сон, нечеловеческая боль пронзила мою грудь. Она нарастала столь стремительно, что я едва могла дышать. Я с трудом ловила воздух, в то время как боль растекалась по моим мышцам, сосудам, суставам, проникая в каждую клетку, пока не заполнила целиком все мое тело. В ушах раздался ужасающий звук. Сперва он был низким и негромким, но становился все громче и пронзительнее, и мне начало казаться, что сейчас меня разнесет на куски. Он превратился в вопль, во внутренний крик. Наконец вопль достиг громкости, от которой вдребезги разбиваются стекла, боль в моей груди стала невыносимой, и я почувствовала, что мое сердце вот-вот разорвется.

Я задыхалась в ожидании последнего, катастрофического взрыва, с которым наступит освобождение. Я умоляла: «Пожалуйста, Боже, дай же мне умереть». Но мало-помалу боль утихла. Вместо облегчения пришло сожаление.

На следующий вечер, придя с работы, Тодд обнаружил меня корчащейся от боли на кровати. Боль взрывалась у меня в голове с такой силой, что я готова была впасть в неистовство. Он тотчас же отвез меня в больницу. Врач дал мне огромную дозу димедрола, но боль не проходила.

18 сентября 1980 года моя группа «Больше чем друзья» устроила торжественный вечер в честь моего дня рождения в доме одной из участниц. Одновременно это была интервенвенция. Друзья с любовью обличили меня, указав на мои многочисленные проблемы, - причем не только со здоровьем.

«Мэрилин, ты хоть чуточку догадываешься о том, как мы воспринимает твой перфекционизм и альтруизм? Мы чувствуем себя неполноценными, поскольку не можем воздать тебе тем же. Ты настолько занята работой и другими людьми, что мы чувствуем, что ни на что ни годимся. Ты так высоко поднимаешь планку, что нам не допрыгнуть. Это доставляет нам дискомфорт и это губит тебя».

Дробь в моем черепе превратилась в оглушительный гул. Сперва меня бросило в жар, затем в леденящий холод. Я пыталась удержать навернувшиеся слезы, в то время, как друзья продолжали: «Забота превратилась у тебя в навязчивую идею. Ты заботишься о ком угодно, только не о себе. Мы считаем, что тебе необходимо поговорить с компетентным консультантом - немедленно!»

Я сбежала с «вечеринки» и в одиночестве поехала домой. Я была ошеломлена, разгневана и обижена. Я знала, что Кей так думает, но не подозревала, что и другие думают точно так же. По дороге домой я замыслила план. Первым делом я брошу принимать свои лекарства. Хотя я всегда охотно рекомендую консультирование другим людям, я по-прежнему полагала, что терапия на для меня. Единственный выход, который, как мне казалось, у меня оставался, это самоубийство. Мне всегда внушали, что христианин не имеет права на убийство. Впервые я подумала, что это не соответствует действительности.

У боли нет предпочтений. Перед болью все люди равны. Боль сбивает вас с ног и топчет вас. Когда вы пытаетесь подняться, она ставит вам подножку и снова бьет вас. мучительная боль, физическая или душевная, - боль, от которой вы не можете убежать – лишает вас рассудка. От боли отказывает мозг и невозможно мыслить здраво. Я принялась обдумывать, как бы мне лишить себя жизни так, чтобы это выглядело как несчастный случай. Сохранить свой имидж для меня стало важнее, нежели сохранить жизнь. Моей первой задачей было подготовить семью. Я провела Мисси по всему дому и показала ей список фамильных ценностей и их стоимость: картины, фарфор, серебро, фотографии, налоговые документы. Поначалу Мисси терпеливо слушала меня, но потом ответила: «Мама, это нездорово».

Однажды в восемь вечера позвонила Кей. Я уже была в постели, плача от сильнейшей боли. Услышав мой зареванный голос, Кей не пыталась скрыть свое негодование: «Где черти носят твоего мужа? Он должен был бы позаботиться о тебе!»

Я отозвалась устало: «Для Тодда невыносимо видеть мою боль. Да и что он может сделать? Мне ничто уже не помогает».

«Все равно нужно что-то делать. Тебе нужна помощь. Я не дам тебе умереть».

«Кей, - прошептала я, - что я могу сделать? Я уже все перепробовала».

«Я требую, чтобы ты поехала в Берлингем на терапию. Я позвоню доктору Осборну и узнаю, может ли он принять тебя незамедлительно».

«Но, - возразила я, - у меня столько дел в «Больше чем друзья». И потом Тодд ни за что не согласиться».

«Предоставь Тодда мне, - ответила Кей, - а в «Больше чем друзья» полно женщин, которые справятся в твоими обязанностями. Утром же я позвоню в авиакомпанию и закажу тебе билет».

«Мэрилин, - закончила она, - у тебя не осталось выбора».

Часть вторая