I. П. Д. Юркевич, В. Д. Кудрявцев 7 page

Эта созидательная сила ведет к гармоническому совершен­ствованию организмов. Только она определяет переход от нераздельного единства к раздельному множеству и обратно к единству. На примере подробной классификации Чичерин сделал попытку доказать, что разработанная им схема общей эволюции может относиться и к животному миру. Тридцатью годами позднее профессор зоологии Петербургского университета Берг в работе «Nomogenesis» («Номо-генезис», 1922) разработал эволюции растений и животных.

В заключение следует упомянуть об излюбленной концеп­ции Чичерина, который был мастером умозрительного исследования, знатоком всего, что касается «чистой мысли». Этот термин Чичерин часто использовал в своих работах. Я вспоминаю, что примерно в 1910 г. проф. А. Г. Введенский развил в своей «Психологии без всякой метафизики» теорию о чистом мышлении, правда, в кантианской, а не в гегельянской форме.

Это учение было осмеяно петербургскими поборниками экспериментальной сенсуалистической психологии. Однако несколькими годами позже сами поборники экспериментальной психологии (вюрцбургская школа) установили существование нечувственного мышления.

Следует отметить, что Чичерин был выдающимся мысли­телем. К сожалению, современники не оценили его по заслу­гам. Среди широкой публики он нашел признание как боль­шой специалист по конституционным вопросам. В 1897 г., на­ходясь под впечатлением горячей полемики с Соловьевым, острые ответы которого были вызваны, пожалуй, самим Чичериным, последний писал, что он работал в меру своих сил и способностей, сделал все от него зависящее, чтобы с большей пользой использовать данный ему от Бога талант. Пройдя свой жизненный путь, писал Чичерин, я могу спокойно сойти в вечность и предстать перед господом Богом. Чичерин, несомненно, заслужил это право и мог умереть спокойно, с сознанием исполненного им долга.

Н. Т. Дебольский

Николай Гаврилович Дебольский (1842—1918) был мате­матиком. В своей работе «О диалектическом методе» он про­водит различие между формальным логическим методом, изучающим понятия, и диалектическим методом, оперирующим идеями. Дебольский считал, что все понятия внутренне противоречивы. Поднимаясь от понятия к идее, мыслитель вступает в сферу бесконечного. По мнению Дебольского, противоречия "разрушаются, если допустить возможность беско­нечного синтеза или анализа"²⁰⁹. Основная работа Дебольско­го носит название "Философия феноменального форма­ лизма". В этой работе Дебольский проводит различие между божественным абсолютным духом и ограниченным умом человека. Абсолютный дух, познающий форму и содержание бытия, познает объекты в себе. Ограниченный ум человека получает доступ лишь к стороне абсолютного духа, благодаря которой он способен понимать явления. Деболь­ский большим знатоком философии Гегеля. Он автор пре­восходного русского перевода гегелевской «Науки логики» (три тома, 1916). По эстетическим взглядам Деболь­ский к Гегелю. Прекрасное он понимал как сверх­чувственную цельность, выраженную в чувственном об­разе. В конце своей жизни Дебольский написал статью «Без­условный скептицизм как средство оздоровления филосо­фии»²¹⁰. По его словам, успешному развитию философии меша­ет «закоренелый догматизм», состоящий "в установлении в качестве аксиом некоторых положений, признаваемых за самоочевидные истины" (91). «Безусловный скептицизм, со­мнение во всем, даже в собственном сомнении, есть, следова­тельно, безусловное освобождение мысли от всяких догмати­ческих пут", а особенно от «того философского кошмара, который так упорно стоит на пути новой философии» (109) и источником которого "служит выставляемое за аксиому поло­жение: познание как акт сознания может иметь своим предме­том лишь состояния сознания" (109). В этой статье Дебольский также выдвинул, между прочим, ряд аргументов против интуитивизма²¹¹.

П. А. Бакунин

Павел Александрович Бакунин (1820—1900), брат знаменитого анархиста Михаила Бакунина, был блестящим представителем идеализма 40-х годов. Бакунин занимался философией, всю свою жизнь. Это был обаятельный человек, кото-оказывал большое влияние на всех тех, с кем ему приходилось общаться. Но только в старости он опубликовал свои «Философские находки» в двух книгах: «Запоздалый голос сороковых годов» (по поводу женского вопроса, 1881) и «Ос-веры и знания» (1886).

Бакунин считал, что Бог — это живой и вечный дух, принцип и основа всего, что может быть познано. По его мне­нию, подлинное понимание и знание возможны только в боте и через Бога. Мышление и бытие, вера и знание составляют одно нераздельное целое.

«Жизнь есть жизнь в то время, когда она дышит воздухом вечности»²¹², т. е. она коренится в Боге. Отправляясь от этого положения, Бакунин развивает свое учение о бессмертии.

«Человек, — утверждает он, — есть от начала, по самому рождению и существу своему, действительно сущее, всеобщее бытие». Когда человек умирает, он только возвращается к себе самому посредством обобщения смерти.

«С естественной, эмпирической смертью человека в нем умирает только то, что в нем еще не совершилось, чему предстоит еще совершиться, что есть несовершенное, проходит или умирает лишь его эмпирически определенное суще­ствование, лишь та чувственная оболочка его бытия, в которой он жил»²¹³.

Павел Бакунин настолько твердо верил в бессмертие чело­века, что, даже находясь на смертном одре, он, отослав свою жену, спокойно и непринужденно беседовал с доктором²¹⁴.

4. M. И. Каринский

Михаил Иванович Каринский (1840—1917) — профессор Санкт-Петербургской духовной академии — посвятил свое основное исследование теории познания и логике²¹⁵.

В своей ценной книге "Классификация выводов" Каринский решительно выступает против тенденций логики к выражению всех выводов в форме силлогизма. Он наглядно показывает, что такие выводы, как А == В, В = С, а следовательно, A=С, могут быть искусственно превращены в модус Барбара, если добавить к ним в качестве основной посылки формулу вывода. В данном примере это аксиома: «Если две величины порознь равны третьей, то они равны между собой».
Однако Каринский указывает, что существует ряд выводов, имеющих такую несиллогистическую структуру, что дополнение их формулами вывода не увеличивает их достоверность, и поэтому их следует рассматривать как излишние.

Он считал вывод ключом к решению вопроса о праве пере-элементов суждения из одного в другое в случае тож­дества или противоречия этих элементов. Карийский устано­вил классификацию выводов. Первая основная группа осно­вывается на сходстве субъектов двух суждений, установлении тождества, а следовательно, в перенесении пре­диката от одного субъекта к другому. Вторая основная груп­па основывается на сходстве предикатов двух суждений: если предикаты противоречат один другому, то мы должны рас­сматривать субъекты как также противоречащие друг другу; если предикаты тождественны, то мы имеем право, по крайней мере, на гипотетически положительный вывод об отношении субъектов друг к другу. Далее Карийский подразделяет, осо­бенно первую группу, на выводы от единичных объектов к единичным объектам, выводы от единичных объектов к группе объектов (логической группе или агрегату) и выводы от группы объектов (логической или агрегата) к единичным объектам.

В системе знания все суждения не могут быть доказаны посредством выводов. Эта система должна основываться на суждениях, имеющих характер самоочевидных истин и служащих в качестве аксиом. Вопрос о самоочевидных истинах был основным предметом Каринского. Он дал не положитель­ные разрешения этого вопроса, а главным образом критику теорий других философов.

В своей книге «Об истинах самоочевидных» он подверг основательному исследованию гносеологию Канта. По мне­нию Каринского, в действительности Кант не смог доказать, что суждения, которые он называет априорными, суть универ-сальные и необходимые. В защиту Канта выступил профессор Петербургского университета Александр Введенский, кото­рый написал статью "О Канте действительном и воображае­мом" («Вопросы философии и психологии», XXV).

В своей книге «Разногласия в школе нового эмпиризма по вопросу об истинах самоочевидных» Каринский подвергает критике эмпиризм Джона Стюарта Милля и Спенсера²¹⁶. Ко­ренное различие между этими вышеупомянутыми философа­ми и Юмом, по Каринскому, состоит в том факте, что даже математика рассматривается ими как наука, основанная на опыте, а не на спекуляции, т. е. не учитывает очевидной связи между субъектом и предикатом суждения. Они утверждают, что каждое суждение определяется исключительно наблюде­нием единичных фактов, а связь между субъектом и предика­том каждого суждения является только соединением пред­ставлений.

Милль считал, что большие посылки знания устанавлива­ются посредством индукции per enumerationem simplicem, ubi поп reperitur instantia contra ditoria. Такая индукция являет­ся несовершенным методом, которому можно довериться только в том случае, если индуктивный вывод подтвержда­ется постоянно, везде и при всех обстоятельствах (т. е. когда число подтверждений слишком велико, чтобы их можно было приписать единичному случаю). Однако Милль допускает, что даже установленный таким образом закон причинности не может считаться истиной для любого случая во времени и пространстве, ибо может случиться, что эти случаи в более отдаленных районах Вселенной будут подчинены другим за­конам или в отдаленном будущем утратят свое значение.

Даже формулы выводов, например в силлогизме, рассмат­риваются Миллем и Спенсером как основанные на опыте, а не на очевидной связи между посылками и выводом, т. е. на спекуляции. Однако Каринский указывает, что невозможно доказать посредством опыта соответствие формул выводов, так как в таком доказательстве формула выводов должна служить в качестве посылки к самодоказательству. Следовательно, эти формулы в процессе последовательного развития ассоцианистического эмпиризма нужно рассматривать только как условие веры в истину выводов, а не как логически оправданный тезис²¹⁷.

Развивая свою теорию познания, Спенсер опирается на свое учение о том, что жизнь — это приспособление внутренних отношений к внешним. В связи с единообразием природыв сознании возникают неразрывные ассоциации представлений. Тот факт, что отрицать такую ассоциацию представлений невозможно, Спенсер рассматривает как критерий истины. По его мнению, неразрывные ассоциации в процессе передаются по наследству так, что апостериорные суждения предков становятся априорными суждениями потомков. Отсюда невозможность отрицания какого-либо суждения является следствием бесконечного ряда опытов многих поколений, множества существ; поэтому такие суждения рассматривать как проявление истины, тогда как индукция, описанная Миллем, опирается на далеко меньшее число примеров. Однако» по словам Каринского, Спенсер допускает, что соотношение неразрывных ассоциаций с закона ми природы совершенствуется в процессе эволюции в соответствии с законами природы я раскрывается только посредством совершенного интеллекта. Исходя из этого, Каринский делает вывод, что неразрывные ассоциации в уме человека не являются «достоверным ручательством истины»²¹⁸. Критикуя учение Спенсера» Милль указывает на примеры невозмож­ного отрицания, которое, однако, стало возможным для сле­дующего поколения. Излагая эти соображения так, как их выразил Милль, Каринский указывает, что Милль не всегда проводит различие между понятием немыслимого и понятием невоображаемого как приложимого к отрицанию. Относи­тельно невоображаемого Каринский доказал, что многое в нем может быть мыслимо^219.

Говоря о математических аксиомах как об обобщениях, достигнутых посредством индукции, Милль утверждает; что для их установления можно использовать не только перцеп­ции, но и воображаемые идеи, так как математические пред­ставления являются совершенно точными. Каринский указы­вает, что, допуская такой способ установления математиче­ских аксиом, Милль бессознательно обращается к немысли-мости отрицания аксиомы, другими словами, приходит к тем же самым взглядам, которых придерживался Спенсер²²⁰.

Установив, что не только Спенсер, но и в конце концов также Милль используют немыслимость отрицания в каче­стве критерия истины, Каринский показывает, что такой кри­терий не заслуживает доверия. При возникновении в нашем уме неразрывных ассоциаций противоречащие случаи не разрушают их немедленно. Более того, часто бывает, что противоречащие случаи, отрицая неразрывные ассоциации, образуются косвенным путем, например учение, согласно ко­торому земля не неподвижна, а вращается вокруг своей оси, доказано косвенно. Поэтому в дополнение к немыслимости от­рицания необходимо еще и методическое исследование.

Однако логически развитый ассоцианистический эмпи­ризм должен, по мнению Каринского, прийти к выводу, что даже после такого методического исследования мы не дости­гаем полной уверенности в общей истине суждения, ибо, во-первых, опыт носит ограниченный характер, а, во-вторых, если даже раскрыт закон природы, природа все равно не всег­да изменяется.

Таким образом, по мнению Каринского, логически разви­тый ассоцианистический эмпиризм, отрицающий существо­вание спекулятивной очевидности, должен привести к скепти­цизму. Однако этот скептицизм смягчен указанием на то, что человек является не только познающим, но и активным суще­ством²²¹.

В практической жизни все люди пользуются научными и практическими знаниями для удовлетворения своих потреб­ностей. Такая вера в научные положения носит практически оправданный и психологически вынужденный характер, т. е., по словам Юма, имеет природу инстинкта²²².

В заключение своего исследования Каринский анализиру­ет учение Миля о законе противоречия. Согласно Миллю, закон противоречия является не спекулятивной истиной, а обобщением, выведенным из опыта. Каринский наглядно показывает, что Милль заблуждался, ибо в действительности закон противоречия есть истина спекулятивная. Этот закон «представляет на деле самоочевидную истину, опирающуюся на непосредственное усмотрение мыслию отношения между смыслами терминов, в нее входящих»²²³.

Говорить об А, которое не есть А, — значит потерять объект мысли и позволить сознанию допустить ошибку.

К сожалению, Каринский не развил своей собственной теории познания. Его достижения состоят в строгом доказа­тельстве того факта, что ассоцианистический эмпиризм, отри­цающий теорию, не может доказать существование логически оправданного знания и неизбежно ведет к скептицизму. Под­вергнув всестороннему анализу теории познания, развитые Миллем и Спенсером, Каринский обнаружил в них ряд не­последовательностей, противоречий. Коренную ошибку ассо-цианистического эмпиризма Каринский видел в отрицании «всякой умозрительной очевидности»²²⁴.

Достоин сожаления тот факт, что обе книги Каринского о самоочевидных истинах написаны чрезмерно громоздким языком, длинными фразами, которые занимают иногда по пятнадцать строк; поэтому читать Каринского чрезвычайно трудно.

Н. Я. Грот

Николай Яковлевия Грот (1852—1899) был профессором Московского университета. В своей статье «Три характери­стики» Соловьев отмечает, что Грот был первым позитиви­стом в духе Спенсера. По его словам, Грот пережил период увлечения философией Джордано Бруно и в конце концов кончил бытием в духе платонизма. Таким образом, Грот в сво­ем философском развитии пережил взлеты и падения. Грот сделал попытку развить учение о взаимодействии психическо­го и материального процессов. Он считал, что наряду с таки­ми типами энергии, как механическая, тепловая, электро­магнитная, существует также и психическая энергия. Таким образом, Грот полагал, что взаимодействие материального и психического процессов не нарушает закона сохранения энер­гии; физический процесс с энергией А вызывает психический процесс, который рано или поздно приводит к возникновению психического процесса с резервом энергии А. Эта теория родственна энергетизму В. Оствальда. С критикой учения Грота выступил проф. Введенский, который указал, что психические процессы не имеют пространственной формы. Следовательно, понятие энергии в физическом смысле (преодоление сопротивления в данном пространстве) неприменимо к процессам психическим. Физические модели пространственных энергетических процессов более или менее объясняют переход одной энергии в другую. Однако мы не в состоянии понять, как пространственная энергия может перейти в непространственную²²⁵.

Глава X

Князья С. Н. и Е. Н. Трубецкие

Князь Сергей Николаевич Трубецкой и его брат князь Евгений были близкими друзьями Соловьева, хотя были мо­ложе его на 10 и 11 лет (Сергей Трубецкой родился в 1862 г., а Евгений Трубецкой — в 1863 г.). Они продолжали дело Соловьева, разрабатывая православное религиозное фило­софское мировоззрение.

Условия, в которых проходила юность этих мыслителей, ярко описаны в «Воспоминаниях» князя Евгения Трубец­кого²²⁶ и достойны внимания, ибо они хорошо характеризуют русскую духовную культуру.

Братья Трубецкие учились в классической гимназии в Москве и воспитывались в окружении высококультурных лю­дей. С двенадцатилетнего возраста братья прониклись страстью к музыке, особенно классической — Гайдна, Мо­царта, Бетховена, а позднее русских композиторов — Боро­дина, Мусоргского, Римского-Корсакова и др. В 1877 г. вспыхнула русско-турецкая война. В широких массах русского народа эта война рассматривалась как поход за освобож­дение православных братьев болгар и сербов из-под турецкого ига. Братья Трубецкие были страстными поборниками идеи России как великой нации. Они пережили энтузиазм, которым была охвачена вся Россия.

Будучи еще в гимназии, Трубецкие, подобно Соловьеву и другим русским молодым людям своего времени, преодолели духовный кризис, выразившийся в отрицании всех традиций прошлого. Трубецкие утратили веру в Бога и страстно увлек­лись позитивизмом Спенсера и Дж. С. Милля. Господствовав­шее в России критическое отношение к общественному и по­литическому режиму привело не только к осуждению само­державия, но и к чисто нигилистическому по своему духу от­рицанию всех других ценностей. Хотя осуществлялся строгий контроль над политическими мнениями учеников со стороны школьного начальства, два брата, отличавшиеся умом и та­лантом, не боялись высказывать свои мнения прямо. Старший брат, Сергей, обычно подшучивал над учителем французского языка — швейцарцем: «Федор Федорович, зачем вам нужен Монблан? Он только стоит на пути. Никто не может через него перейти. Разве это не позор? Вот к чему приводит респуб­ликанский режим. Другое дело у нас. Будь этот Монблан в России, какой-либо полицейский в чине капитана или губер­натор немедленно приказали бы его убрать с дороги. Вот и не было бы Монблана!»²²⁷

Однако позднее Трубецкие приступили к более серьезному изучению философии. Вскоре они пришли к выводу, что эмпи­ризм Милля был давно опровергнут Лейбницем в его полеми­ке с Локком, а Спенсер оказался бессильным понять отличаю­щееся своей глубиной учение Канта об априорных основах знания. Отрекшись от позитивизма, Евгений Трубецкой при­шел к скептицизму, который стал для него источником новых мучений. Хотя Евгений Трубецкой, например, ясно осознал, что бесчестные поступки недопустимы, тем не менее его разум был бессилен привести какой-либо убедительный довод в пользу бескорыстного поведения.

Он преодолел кризис лишь тогда, когда страстно увлекся философией Шопенгауэра. Евгений Трубецкой начал пони­мать, что пессимизм был неизбежным следствием отрицания абсолютно правильных принципов, управляющих миром. Тог­да он встал перед альтернативой: «Или есть Бог, или не стоит жить». Как раз в это время в журнале «Русский вестник» пе­чатались два произведения — роман Достоевского «Братья Карамазовы» и диссертация В. Соловьева «Критика отвлеченных начал». Эти работы в разных формах — художествен­ной и философской — поднимали один и тот же вопрос и отве­чали на него положительно. Примерно в это же время братья Трубецкие прочитали брошюру Хомякова, в которой он раз­вивал свое учение о церкви как теле Христовом.

Сердце Трубецкого признавало Бога, а ум отвергал его. Преодолев подобную двойственность, Евгений Трубецкой по­знал радость исцеления в прямом смысле этого слова. Это случилось потому, что он почувствовал возвращение нару­шенной цельности своего человеческого существа. Братья Трубецкие вернулись в лоно православной церкви и еще более стали интересоваться проблемами русского национального духа. В 1886 г. они встретились с Владимиром Соловьевым и с тех пор стали его близкими друзьями.

Окончательному утверждению религиозного мировоззре­ния князя Евгения Трубецкого способствовало глубокое рели­гиозное переживание во время исполнения «Девятой симфо­нии» Бетховена (дирижировал Антон Рубинштейн). «Первые звуки симфонии, — рассказывает Е. Трубецкой, — произвели на меня впечатление космической бури. Сверкнули молнии, послышался глухой раскат грома, возвещающий всемирное потрясение. Попытки избавиться от охватившего меня обеспо-койства оказались напрасными. Тревога, вызванная безна­дежным, всеобщим страданием и смятением, росла с каждым новым звуком. Чудесное скерцо с трижды повторяющимися жестокими и безжалостными ударами рассказывает о стремлении души вырваться из неумолимых объятий растущего мрака. Откуда-то доносится тривиальная мелодия сдержанного мещанского веселья, внезапно прерванная теми же сухими и жестокими ударами. Прочь от этого заблуждения, ибо в душе нет места для филистерского удовлетворения, прозаической мелодии, будничной радости! Разлад и хаос, космическая борьба в звуках наполняет душу отчаянием и ужасом. И вдруг, когда вы видите себя на краю темной пропасти, в которую вот-вот низвергнется весь мир, доносятся резкие звуки труб, аккорды, ширящие мир, властный призыв с небес, призыв другого бытия. Издали доносится pianissimo неслышной доселе мелодии радости. В оркестре звучат новые и торжественные ноты. Они растут, ширятся и приближаются. Больше нет предчувствия, миража другого будущего. Человеческие голоса сливаются в мощный хор. Звучит победный гимн радости. Иллюзия стала действительностью, настоящим. И сразу же вы чувствуете себя в надзвездном мире, выше человечества и всех горестей жизни.

Обнимитесь, миллионы!

В поцелуе слейся, свет!

Братья, над шатром планет

Есть отец, к сынам склоненный» (96—98)

Симфония Бетховена снова поставила Е. Трубецкого пе­ред дилеммой: «либо есть Бог, а в нем полнота жизни (неземной), либо жизнь не имеет смысла». Однако симфония дала и неизмеримо большее — живой опыт потустороннего, реальное чувство динамического мира. Человек становится участником космической драмы и переживает ее всю, вплоть до того кульминационного момента, когда смятение и ужас чудесно сменяются радостью и миром. Он осознает, что веч­ный мир ниспосылается на землю свыше и является не отри­цанием, а полнотою жизни.

Ни один великий композитор не смог раскрыть все это так глубоко и прочувственно, как Бетховен (96—98).

В 1900 г. С. Н. Трубецкой стал профессором философии Московского университета. Е. Н. Трубецкой был профессором философии права сначала в Киеве, а затем в Москве. Оба брата сыграли выдающуюся роль в русском либеральном движении, отстаивавшем идею ограничения власти самодер­жавия. 6 июня 1905 г. С. Трубецкой в качестве члена делега­ции земства и городских органов самоуправления произнес речь о необходимости реформ в присутствии императора Ни­колая II. Е. Н. Трубецкой как философ права был деятель­ным публицистом и отстаивал идею независимости церкви от государства. Как политик, Трубецкой выступал против реак­ционных сил, стремившихся «заморозить» Россию, и против революционеров, которые, по его словам, поставили перед со­бой задачу «перевернуть всех вверх дном». В памфлете «Два зверя» он называет эти силы двумя зверями апокалипсиса и показывает, что пасть красного зверя и когти черного зверя одинаково опасны.

С. Н. Трубецкой умер в 1905 г. от кровоизлияния в мозг. Смерть постигла его неожиданно, в канцелярии министра просвещения, когда он, будучи ректором Московского уни­верситета, приехал в Петербург для того, чтобы отстаивать право университетской автономии.

После большевистской революции Е. Н. Трубецкой прини­мал участие в гражданской войне на стороне противников большевиков и в 1920 г. умер от тифа в Новороссийске.

Профессорская деятельность, ранняя смерть помешали С. Н. Трубецкому разработать цельную философскую систе­му. Наиболее значительные его работы следующие: «Метафи­зика в древней Греции» и «Учение о Логосе» (1900); а также те три работы, в которых изложены и оригинальные взгляды: «О природе человеческого сознания», «Основания идеализ­ма» и «Вера в бессмертие».

Говоря об условиях, определяющих логический характер знания и объективность внешней реальности, князь Сергей Трубецкой утверждает, что сознание сверхчеловечно не в смысле бытия личного, гноселогического я, а в смысле сверхличного, совокупного единства мировой души. Исходя из этого положения, Трубецкой развил учение об универсальной чувствительности, формами которой являются время и пространство. Такое ее содержание, как цвет, звук и т. д., независимо от отдельного человеческого сознания. Условием логической последовательности знания является универсальный разум, который рассматривается в его первопричине не как комплекс абстрактных идей, форм, категорий и т. д., а как конкретный субъект, живой Логос, вторая ипостась Св. Троицы. Поэтому он называет свою философию конкретным идеализмом. Подобно Соловьеву, он истолковывает познание объективной реальности, которую невозможно свести к одним ощущениям и понятиям, посредством внутренней связи между всеми существами. Трубецкой исходит из закона универсальной соотносительности, который он считает применимым также к человеческому сознанию. «Наше сознание, — говорит он, — обусловлено внутренним соотношением вещей, в основании которого лежит внутреннее всеединство Сущего»²²⁸. Абсолютное бытие само переходит границы относительности и становится бытием сверхотносительным, существующим не только в себе и для себя, но и раскрывающим свою скрытую субстанцию в существовании для другого, в любви к миру. Он оправдывает веру в бессмертие следующим рассуждением. Установив сверхвременный характер идеального аспекта мышления, чувства и поведения (т. е. сверхвременный характер истины, сущности и т. д.), Трубецкой утверждал, что духовный рост личности влечет за собой рост знания безвременности абстрактных идеальных принципов и возрастающей веры в личное бессмертие субъекта как носителя этих прин­ципов. Все это возможно благодаря развитию интуиции, в которой и через которую мы познаем не только отдельные функ­ции, но и целостное неделимое бытие человека как индивиду­ума абсолютной ценности, характеризуемой идеальными ат­рибутами, как нравственными, так и эстетическими. Эта вера находит себе высшее оправдание на основе христианской ре­лигии, которая учит нас видеть в ближних «образ Христа».

Учение С. Трубецкого уходит своими корнями в систему В. Соловьева, которую он, тем не менее, подверг пересмотру в свете критики теории познания Канта и послекантовского ме­тафизического идеализма, в особенности Гегеля. Таким обра­зом учение об универсальной чувствительности было попыт­кой углубить кантовскую концепцию чувствительности.

Князь Евгений Трубецкой имел возможность изложить свои идеи более обстоятельно, чем его брат. В книге о Соловь­еве он, критикуя основные положения системы своего друга, вместе с тем дает представление и о собственном мировоззрении. Основные его работы следующие: «Миросозерцание бл. Августина», 1892; «Миросозерцание папы Григория VII и публицистов — его современников», 1897; «Миросозерца­ние В. Соловьева», 1912; «Метафизические предположения познания», 1917; «Смысл жизни», 1918. Необходимо также упомянуть две его замечательные брошюры о русской иконографии — «Два мира в древнерусской иконописи» и «Умозрение в красках».

В своей книге «Метафизические предположения позна­ния» Е. Трубецкой поставил перед собой задачу опровергнуть кантовскую теорию познания на основе учения о зависимости истины от абсолютного, которое он развил более полно, чем это сделал его брат в исследовании природы человеческого сознания. По мнению Е. Трубецкого, познание может быть абсолютно достоверным только в том случае, если его основу составляет сверхчеловеческое. Суждение «два плюс два рав­но четырем», как абсолютно истинное суждение обо всем, предполагает, что все действительное и постижимое подчинено некоторому единству, или, другими словами, обусловливает существование всеединства — абсолютного сознания, в котором все познаваемое определяется мышлением, безотносительно ко времени. Таким образом, всякая истина вечна.

Такие единичные суждения о текущих событиях, как, на­пример, «Брут убил Цезаря», не являются исключениями к указанному правилу. Парадокс вечного осознания временно­го можно объяснить тем, что абсолютное сознание является вечным созерцанием прошлого и будущего как таковых, т. е. представляет собой конкретную интуицию, синтез вечной памяти и абсолютного предвидения. Наше познание возможно лишь благодаря нашему участию в абсолютном сознаний, благодаря тому, что человеческое и абсолютное мышление, отличаясь друг от друга, одновременно составляют одно неделимое целое. Указанное участие несовершенно и неполно; поэтому мы должны прибегнуть к абстракции и, таким образом, дойти до абсолютной истины. Без абстракции мы не могли бы избавиться от субъективного и случайного в классификации непосредственных данных опыта и восстановить их абсолютный синтез, т. е. необходимый и объективный поря­док» обусловливающий истину. Таким образом, абстракция в познании является только средством и промежуточным звеном для установления конкретного единства сущего. Это единство включает и чувственную сторону восприятия, которую братья Трубецкие рассматривали как транссубъективную.