Глава 9 О лучшей подруге и о ледниковом периоде в моей жизни

Январь 1990 — октябрь 1997 года

Следующей моей клиенткой стала моя лучшая подруга. Прежде чем описывать сделку с ее квартирой, я хочу написать про нее саму — ничего не приукрашивая и не сгущая краски.

Мою лучшую подругу звали Мариной. Мы познакомились с ней в далеком 1990 году при драматических обстоятельствах. 1990 год был ледниковым периодом в моей жизни. Ледниковый период — это эпоха, когда все, что вы любили, к чему вы привыкли, чего вы добились, чем вы владели, исчезает, сметаемое ледяным валом, упорно утюжащим вашу жизнь. От прошлой жизни у меня оставалась только машина — 24-я «Волга» — моя радость, моя девочка, моя подружка. Мы были с ней единым целым, двигаясь по городу в пестром дневном потоке и летая по темным ночным трассам.

В январе 1990 года я потеряла все — жилье, работу и, самое главное, здоровье. У меня был сложный осколочный перелом локтевой кости. Дочку я отправила к своим родителям в другой город, десятилетний сын был со мной. Мы кочевали по знакомым. Нужно было срочно ложиться на операцию, но не с кем было оставить ребенка на неделю, и некуда было возвращаться из больницы. Мне отчаянно была нужна помощь.

Я сидела на кухне у подруги детства, с которой мы вместе учились в школе, и обсуждала с ней ситуацию. Она жила в однокомнатной хрущевке с мужем и дочкой. Свободным в ее квартире был разве что пятачок в прихожей, на котором можно было бы уместить коврик для кошки. В дверь позвонили.

— Это моя приятельница, — объяснила мне подруга. — Принесла мне книги.

Вошла невысокая женщина с коротко остриженными мягкими волосами, высокими скулами — явной примесью татарской крови, небольшими серо-голубыми глазами с восточным разрезом, опушенными короткими ресницами. Правильное лицо с сеточкой мелких морщинок вокруг глаз и детская улыбка, которую совсем не портил заметный недостаток нескольких коренных зубов.

— Здравствуйте, — поздоровалась она со мной, войдя на кухню. — Меня зовут Марина.

Мы пили чай и разговаривали уже втроем. Расспросив меня о моих проблемах, Марина улыбнулась и сказала: «Я не работаю. Можешь оставить сына у меня».

Так началась наша дружба. Через два часа я с сыном вошла в ее двухкомнатную квартиру на проспекте Просвещения.

Вошла и застыла на пороге. Везде, куда доставал взгляд, был потрясающий бардак. На большом круглом столе в прихожей лежала гора вещей, состоящая из газет, перчаток, полиэтиленовых пакетов, трусов, детской скакалки, старой сумки с оторванной ручкой и большой грязной кастрюли. В кухне все поверхности были покрыты немытой посудой, банками, коробками с какой-то едой, вазами с засохшими цветами, скомканными кухонными полотенцами. В комнатах одежда лежала везде — на диванах, книжных полках, стульях и просто на полу. Для полноты картины не хватало грязных носков на люстре. Их не было просто потому, что люстра отсутствовала как таковая — под потолком висела пыльная лампочка в черном патроне.

Заметив мое вытянувшееся лицо, Марина сказала:

— Тут у меня беспорядок, но ты не удивляйся. Это я генеральную уборку начала, да пока не закончила.

Я промолчала. Генеральной уборкой в этой квартире не пахло. Палеозойские отложения мусора, прикрытые книжными завалами юрского периода, плавно переходили в слой тряпок, сформировавшийся в кайнозойскую эру. Это был образ жизни.

На следующий день я легла на операцию. Сын остался у Марины.

Через неделю меня выписали из больницы с гипсом, закрывавшим правую руку от плеча до кончиков пальцев.

— Минимум десять недель, а дальше будет видно, — строго ответил хирург на мой вопрос о сроках снятия гипса, царапая что-то важное в истории болезни.

Я вернулась к Марине. Через неделю сына забрала свекровь. У меня оставались некоторые деньги, и я собиралась снять комнату.

— Ну и куда ты пойдешь, убогая? — спросила Марина, глядя на мою подвешенную на косынке руку. — Ты ж сама с себя джинсы снять не можешь.

— Джинсы снять могу, — не согласилась я. — С остальным труднее.

— Поживи уж, пока гипс снимут. Ты нам не мешаешь, — сказала Марина.

Нужно было начинать жизнь с нуля. Нуль стоял перед моими глазами, кривлялся, издевательски скукоживался в куриную гузку и с неприличным звуком расправлял отверстие, горделиво поводя жирными боками. Мне нужен был тайм-аут. Мне очень нужен был тайм-аут, хотя бы до конца болезни. Я приняла ее предложение.

Семья, в которой я осталась жить, состояла из трех человек и собаки. Маринин муж Степан, молчаливый высокий мужчина, был старше нее на двенадцать лет. Он был геологом, потерявшим здоровье на разведке залежей радиоактивных пород, и работал в НИИ, связанном с геологией. Дочка Леночка — удивительной красоты девочка, похожая на молодую Грету Гарбо, была старше моего сына на два года — ей было двенадцать. Собака Чара, черная лайка, еще щенком подобранная Степаном на пустыре около дома, была спокойным и умным зверем с одним явным тараканом в голове — она категорически отказывалась оставаться дома одна. Исцарапанная до стальной основы внутренняя сторона входной двери в квартиру и сгрызенные в хлам наличники напоминали хозяевам о том, что дома их ждут с нетерпением.

Немного обжившись, я попыталась внести свой вклад в Маринино домашнее хозяйство.

— Марин, давай я разберу вещи в гостиной, — предложила я подруге. — Рассортирую и разложу в шкафу.

Марина изменилась в лице.

— Ничего не надо разбирать. Я все сделаю сама. Ты лучше телевизор посмотри или почитай.

Я не могла сидеть без дела. Списав реакцию Марины на деликатное нежелание эксплуатировать инвалида, коим я тогда была, я дождалась, когда она уйдет по делам.

— Леночка, — сказала я. — Давай поможем маме, наведем порядок.

— Бесполезно, теть Тань, — сказал ребенок. — Я уже пыталась. Ничего вы с этим не сделаете.

— Сделаем не сделаем, а попытаться надо, — сказала я и рекрутировала ребенка.

Через час Леночка устала.

— Теть Тань, а чаю попить? — попыталась переключить меня Леночка на другое занятие.

— Иди, пей, я потом подойду, — сказала я ей и продолжала уборку.

Одной рукой разбирать вещи было неудобно, но можно. Рассортировав все по принадлежности — Маринины, Степины и детские вещи отдельно, я собрала в пакет все детские носки и колготки.

— Леночка, где лежат твои носки? — спросила я ребенка. — У меня тут целый пакет, где его место?

— Куда положу, там и лежат, — меланхолически ответила Леночка. — Место найдите сами. Можете положить под батарею. Или в угол. Или на полку. Все равно разбредутся по всему дому, как тараканы.

Это был удар. Можно навести порядок в доме, разложив все по местам. Но нельзя навести порядок, если ни у одной вещи нет своего места как такового.

Я не сдавалась. Поставив цель, надо идти до конца. Подумав, я решила начать с другой стороны. Для книг в квартире все-таки были полки. Выбрав из завалов все книги, журналы, блокноты и ручки, я поставила все на полки. Количество вещей, парящих в свободном полете, несколько уменьшилось.

Потом из кучи одежды я отобрала вещи, место которым, по моему мнению, было разве что на помойке, — старые растянутые свитера непонятного размера и фасона, со спущенными петлями и затяжками, линялые шарфики и коврики со следами собачьих зубов, рваные колготки, мужские рубашки с протертыми до дыр воротничками и манжетами и многое другое.

— Марина, хорошую одежду я сложила на диване, а что делать с этими вещами? — наивно спросила я у вернувшейся хозяйки.

— Сложи в углу и чем-нибудь накрой, чтобы в глаза не бросалось, — ответила Марина.

— Зачем? — удивилась я. — Что ты будешь с ними делать?

— Там все нужное. Рубашки пойдут на тряпки — это чистый хлопок. Свитера я распущу, свяжу Леночке что-нибудь модное. Коврик положим Чаре, когда этот износится. Ничего выкидывать нельзя. В хозяйстве все пригодится.

Леночка, стоя за спиной у матери, подавала мне знаки — махала руками, делала страшные глаза и прикладывала палец к губам, призывая меня к молчанию.

Когда Марина ушла на кухню, ребенок закрыл дверь и шепотом сказал мне на ухо: «Вы что, теть Тань! При маме молчите как рыба на эту тему. Потом все без нее выкинем, она этого никогда не заметит! Мы с папой всегда так делаем».

Я училась жить. Жить без руки и по новым правилам. Через несколько дней я уже уверенно мыла посуду, натянув резиновую перчатку на кисть, зажатую гипсом, и придерживая тарелки кончиками пальцев. Научилась гладить белье, держа утюг в левой руке. Научилась готовить одной рукой и подметать полы, вытирать пыль. Мы с Леночкой, оставшись одни, разбирали шкафы, выкидывали лишнее, проводили ревизию на кухонных полках.

— Ух, какая красота! — говорила вернувшаяся Марина, окидывая квартиру довольным взглядом.

Время летело быстро. Марина не работала, средств в семье не хватало. Я отдавала деньги за продукты и что-то покупала сама, изредка выбираясь на улицу, — на гипс с трудом налезал пуховик, а февральские морозы не располагали к прогулкам.

Гипс мне сняли в середине апреля.

— К нам скоро приедет мой племянник, он собирается поступать в институт, — отводя глаза, сказала Марина.

Тайм-аут закончился. Я сняла комнату у полубезумной старухи и собрала вещи. Марина плакала, прощаясь со мной.

— Ты будешь к нам приходить? — спрашивала она меня, вытирая слезы.

— Конечно, буду, — подтвердила я. Эти люди на многие годы вперед стали моей семьей.

Через месяц на крутом повороте Киевского шоссе на мокром асфальте меня вынесло на встречную полосу в лоб пятитонному армейскому «ЗИЛу». В последнюю долю секунды я успела вывернуть руль, подставив под удар правое крыло. Складываясь и выворачиваясь вдоль невидимых силовых линий, кузов машины превратился в чудовищный металлический цветок. Двигатель, сорванный с подушек, вдавило в салон. Карданом выгнуло задний мост. Бак был полон, и в багажнике лежали две двадцатилитровых канистры бензина. Взрыва не было. В груде железа целым осталось только водительское кресло. Погибая сама, моя «Волга», моя металлическая девочка спасла мне жизнь, прикрыв хрупкое человеческое тело стальным щитом. У меня было легкое сотрясение мозга, несколько ссадин и синяки от ремней безопасности, прижавших меня к спинке кресла.

— Этого не может быть, — потрясенно сказал пожилой гаишник, переводя взгляд с искореженной груды металла, под которой растекалась волна бензина, на мое лицо, и встряхнул головой, пытаясь рассеять наваждение. — Вы не могли выжить.

Наверное, судьбе не нужна была моя жизнь. Она просто отрезала последнюю ниточку, связывавшую меня с прошлым. Небесная Аннушка разлила масло, чтобы забрать жизнь моей машины.

Ледниковый период продолжался.

Со мной происходили невероятные события. Из ниоткуда появлялись новые люди, переворачивая мою жизнь и исчезая после этого в никуда. У меня кончились деньги, но вальяжный французский коммерсант Патрик, с которым мы случайно познакомились, когда я заехала на работу к приятелю, пригласил меня в Париж и оплатил поездку. С ним и его женой, элегантной светловолосой француженкой, мы проехали на автомобиле половину Франции, побывав на Лазурном Берегу на самой роскошной регате сезона. Пили вино из подвалов на их вилле в Ардеше, сидели у камина в гостиной с темными от времени дубовыми балками и разговаривали о перестройке и Горбачеве.

Через две недели я вернулась в Россию. Мой жирный нуль, зевая и почесывая бока, вылез из угла потертого чемодана.

Через три месяца я решила вопрос с работой, сняла двухкомнатную квартиру и привезла детей. Жизнь вошла во временную, но устойчивую колею.

Я приезжала к Марине каждую неделю. Доставала из пакетов мясо, фрукты и чай. Мы ужинали, обсуждали последние новости, я шла курить на балкон, потом опять возвращалась на кухню.

Маринина квартира всегда оказывала на меня непонятное влияние. Даже если я приходила полная сил, через десять минут я начинала чувствовать усталость, через полчаса — сонливость. Если я задерживалась дольше, чем на час, я шла в комнату, разгребала вещи на диване, освобождая место, и засыпала, не успев донести голову до подушки. Иногда мне казалось, что квартира высасывает из меня жизнь, как страшные дементоры из Азкабана. Иногда я была склонна верить Кастанеде, утверждавшему, что человек чувствует сонливость только в своем месте силы, а опасные места вызывают прилив энергии, понуждая поскорее убраться подальше.

После моего отъезда квартира Марины быстро приобрела первоначальный вид. Для нахождения любой вещи требовались археологические раскопки.

Кроме того, жизнь этой семьи проходила на фоне непрекращающихся техногенных катастроф. Стиральная машина, стоящая на кухне, регулярно, несмотря на все усилия вызываемых ремонтников, вдруг начинала грохотать, биться в истерике, из нее выпадали какие-то шланги, окатывая ноги стоящих на кухне волной мыльной воды, в ней что-то шипело и умирало до следующего ремонта.

Электрические лампочки не перегорали — они взрывались под потолком, осыпая все вокруг мелкими осколками тонкого стекла.

Прорывало батареи, заклинивало замок во входной двери, перегорали телевизоры и другие электроприборы, норовя при этом загореться и приглашая поиграть в костер все находящиеся рядом предметы. Допотопные пробки на щитке давно были закорочены жучками из канцелярских скрепок.

— Марина, сгоришь к чертовой матери, — ужаснулась я, вывернув пробки и рассмотрев их в свете фонарика, когда однажды свет погас во время моего визита.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — философски заметила Марина и закрыла тему.

Однажды при мне она попыталась включить электрочайник. Чайник не включался. В сердцах Марина стукнула его по крышке со словами: «Вот гад! Одно мучение, а не чайник!»

— А ты его попроси, — серьезно предложила я ей. — Ну скажи: «Чайничек, очень пить хочется! Согрей нам водички!»

С этими словами я нажала кнопку. Чайник фыркнул, вздохнул и зашипел, нагревая воду.

— Изменщик коварный! — возмущенно выдохнула Марина.

— Лаской надо брать, лаской! Если я буду стучать тебя по голове, ты меня любить будешь? — смеялась я.

— Тебя — все равно буду, — вздохнула Марина.

Она любила всех. В ее доме, невзирая на беспорядок, пустой холодильник и отсутствие целых стульев, сидеть на которых можно было бы без риска для жизни, всегда было много людей. Заходили на минутку и зависали на весь вечер соседи, приходили однокашники по университету, сослуживцы по бывшей работе, друзья и случайные знакомые, знакомые друзей и друзья Леночки. Жизнь била ключом. Марина сидела с чужими детьми, приносила продукты заболевшим одиноким соседкам, ездила на вокзал встречать поезда, с которыми передавали посылки друзьям, чтобы друзья не отпрашивались с работы. У нее годами жили чужие люди и дальние родственники. Ее безотказность эксплуатировали подчас практически незнакомые люди, не утруждая себя благодарностью. Муж и дочь не спорили. Марину было не переделать. Для нее не существовало чужой беды.

Но ни одним вопросом она не могла заниматься дольше трех дней подряд. Любая цель, вызвавшая вначале всплеск энтузиазма и бурной деятельности, на следующий день порождала сначала слабый, а потом все усиливавшийся поток рассуждений о том, зачем эта цель нужна. На третий день делался вывод, что в жизни и так много еще не законченных дел. Цель откладывалась в долгий ящик и забывалась в нем навсегда.

В 1997 году, уже работая в недвижимости, я продала все, что у меня было, и, наделав долгов, наконец купила себе квартиру. Квартира располагалась в маленьком дворовом флигеле недалеко от Суворовского проспекта. Через неделю ко мне пришла соседка с третьего этажа с просьбой расселить их коммуналку.

Вечером я сказала об этом Марине по телефону, описывая жизнь на новом месте.

— Я хочу жить рядом с тобой, — неожиданно сказала Марина. — Продай мою квартиру и рассели за эти деньги соседей.

Так началась моя третья сделка.