Panta rhei – все течет

На входящих в те же самые реки притекают в один раз одни, в другой раз другие воды.[7]

Нельзя войти дважды в одну и ту же реку и нельзя застать дважды нечто смертное в том же состоянии, ибо по причине стремительности и скорости изменений все распадается и собирается, приходит и уходит.[8]

Мы входим и не входим в ту же реку, мы те же и не те же.[9]

Гармония противоположностей

Polemos (война) есть отец всего, царь всех: одних она объявляет богами, других – людьми, одних творит рабами, других – свободными.[10]

Все, что противоположно, соединяется, и из разнородных вещей рождается еще более прекрасная гармония, и все рождается посредством контраста.[11]

Не будь Солнца, мы бы не знали, что такое ночь.[12]

Они (невежественные) не понимают, как враждебное находится в согласии с собой: перевернутое соединение (гармония), как гармония лука и лиры.[13]

Болезнь делает приятным и благим здоровье, голод – сытость, усталость – отдых.[14]

Не знали бы даже слова справедливость, если бы не было обиды.[15]

Путь вверх-вниз один и тот же.[16]

Совместны у круга начало и конец.[17]

Одно и то же в нас – живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое, ибо эти (противоположности), переменившись, суть те, а вновь переменившиеся суть эти.[18]

Вот соединения: целое нецело, согласное несогласно, гармоничное негармонично: и все вещи едины и из единого все вещи.[19]

Выслушав речь не мою, а речь логоса, должно признать: мудрость в том, чтобы узнать все как единое.[20]

Протагор

Тексты [21]

Платон

Миф о пещере [22]

— После этого, – сказал я, – ты можешь сравнить человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности с таким состоянием. Представь, что люди находятся в подземелье наподобие пещеры, во всю длину которой есть широкий просвет. С малых лет на ногах и шеях люди носят оковы, так что им и с места не двинуться, а видят они лишь то, что прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, горящему далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь себе, невысокой стеной вроде ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, водящих поверх ширмы кукол.

— Это я себе представил, – сказал Главкон.

— Так представь же себе и то, что за стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, некоторые из несущих разговаривают, а другие молчат.

— Странный рисуешь ты образ и странных узников!

— Подобных нам. Разве тебе не кажется, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

— Как же им видеть что-то иное, если всю жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?

— А предметы, проносимые там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?

— То есть?

— Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

— Непременно так.

— Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписа­ли бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

— Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

— Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

— Это совершенно неизбежно.

— Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.

Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх, в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. А как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к подлинному бытию, он смог бы обрести верное видение? А если станут указывать на тот или иной несомый предмет, заставят отвечать на вопрос, что это такое? Не кажется ли тебе, что трудности так смутят его, что он подумает, будто куда больше правды в видимом раньше, чем в том, что ему показывают теперь?

—Конечно, именно так и подумает.

—А если он принужден будет смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не отвернется он поспешно к тому, что привык видеть, считая, что это и в самом деле достовернее вещей, которые ему теперь показывают?

—Пожалуй, это так.

—Ну а если кто-то потянет его по круче вверх, в гору, и не отпустит, пока не извлечет на божий свет, разве бывший узник не будет страдать и не возмутится таким насилием? А при выходе на свет разве его глаза не ослепит такое сияние, что и рассмотреть он не сможет ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят?

—Да, сразу ему не разглядеть.

—Нужна привычка, чтобы узнать все, что есть наверху. Начинать надо с самого легкого: смотреть сначала на тени, потом на отражения людей и предметов в воде и уж потом – на сами вещи. Причем само небо и все, что на нем, ему лучше рассматривать не днем, а ночью, то есть созерцать звездный свет и Луну, а не Солнце и солнечный свет.

—Несомненно.

—В конце концов, я думаю, этот человек оказался бы в состоянии видеть самое Солнце, находящееся в зените, понимать его свойства, не ограничиваясь наблюдением обманчивого отражения в воде или других чуждых ему средах.

—Конечно, все это станет доступно.

—И тогда он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, что оно ведает всем в видимом пространстве, оно же каким-то образом есть причина всего, что он и другие узники видели раньше в пещере.

—Ясно, что он придет к такому выводу после подобных наблюдений.

—Так как же? Припомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и собратьев из заточения, сочтет ли он блажен­ством перемену своего положения и пожалеет ли своих друзей?

—И еще как.

—А если они, воздавая какие-то почести и хвалу друг другу, награждали отличившихся самым острым зрением в наблюдени­ях за проносимыми мимо предметами, в запоминании, что появляется раньше, а что позже, в предсказывании грядущего, то, как ты думаешь, хотел бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто из них пользуется влиянием? Или он пожелал бы, как говорит Гомер, «подобно поденщику, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный», терпеть что угодно, только бы не разделять представлений узников и жить иначе, чем они?

—Я-то думаю, он предпочтет стерпеть что угодно, лишь бы жить иначе.

—Обдумаем вот что еще: если б такой человек опять спустился в подземелье, что станет с его глазами с уходом от солнечного света в царство тьмы? Не ослепнет ли снова?

—Конечно.

—А если снова придется спорить с вечными узниками, разбирая смыслы тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут – а на это уйдет немало времени, – разве не покажется он нелепым? О нем станут говорить, что после восхождения вернулся он с испорченным зрением, а значит, другим не стоит стремиться туда. Разве не убили бы они, попадись им в руки, того, кто взялся бы освободить и увести наверх узников?

—Непременно убили бы.

—Так вот, дорогой Главкон, такое уподобление следует применить ко всему ранее сказанному. Охватываемая зрением область сродни тюремному жилищу, а свет от огня подобен мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся на вершине, означает подъем души в область умопостигаемого. Если ты предположишь это, постигнешь мою заветную мысль, если тебе интересно ее узнать, а верна ли она, то ведомо лишь богу. А мне вот что видится: во всем познаваемом идея Блага дана как предел. Она с трудом различима, но стоит ее различить, как приходится сделать вывод, что именно в ней – причина всего истинного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и царство света, а в области умопостигаемого она сама – владычица, от которой зависят истина и разумение, значит, на нее должен взирать тот, кто хочет разумной личной и общественной жизни.

—Я согласен с тобой, насколько понимаю.

—Тогда согласись со мной и не удивляйся, что пришедшие ко всему этому не хотят более интересоваться человеческими делами; их души всегда стремятся ввысь.

Аристотель

О душе [23]

Что касается части души, которая познает и разумеет (отделима она или нераздельна пространственно, важен логический аспект – kata logon,), то необходимо рассмотреть ее специфические характеристики, то, как функционирует мышление. Если мышление сходно с ощущением, то оно испытывает что-то умопостигаемое или нечто в этом роде. Эта часть души должна быть бесстрастной, способной воспринимать формы, т. е. по возможности уподобляться форме, но не совпадать с ней; подобно тому как чувственная способность относится к ощущаемому, так разум – к умопостигаемому.

Поскольку ум способен обдумывать все, то, как говорил Анаксагор, ему нельзя быть смешанным; чтобы познавать и властвовать надо всем, ему надобно быть чистым. Ведь чуждое, например интуиция, будучи рядом, мешают действиям ума и заслоняют его. Таким образом, ум по природе своей является способностью души. То, что мы называем умом в душе до того, как он начинает мыслить, не есть нечто актуально существующее. Поэтому неразумно и необоснованно говорить, что ум смешан с телом. Ведь в этом случае он оказался бы наделенным неким качеством, стал бы холодным или теплым, имел бы какой-то орган, как имеет его чувственная способность. Но ничего такого нет, поэтому правы те, кто полагает, что душа является обителью всех форм с той лишь оговоркой, что это не вся душа, а лишь мыслящая ее часть содержит формы, и не в действительности, а в возможности. Чтобы понять, насколько неодинакова бесстрастность чувственной души и умопостигающей ее способности, нужно рассмотреть органы чувств и восприятия. Чувствами мы не в состоянии воспринимать более слабые звуки на фоне ощущаемых громких шумов, как нельзя ни слышать, ни видеть, ни обонять слабые цвета и запахи среди слишком ярких цветов и резких запахов. Ум же, напротив, когда мыслит нечто с большим напряжением, обдумывает и то, что требует меньшего напряжения, не хуже, а еще и лучше. Дело в том, что способность к чувственным восприятиям невозможна без тела, ум же существует отдельно и независимо от него.

Когда ум становится одним из своих объектов в том смысле, в каком говорят о действительно знающем и мудром (а это бывает, когда ум способен действовать, опираясь на самого себя), то и тогда он есть нечто в возможности, но не так, как прежде, до обретения знания, ведь теперь он может мыслить самого себя.

Так как не одно и то же величина и сущность (to einai) величины, вода и сущность воды (так и с прочими, но не со всеми вещами, ибо у некоторых предметов они совпадают), то, спрашивается, может ли душа отличить плоть от существа плоти с помощью чего-то, находящегося в иных условиях и ином состоянии? Ведь плоти нет без материи, подобно приплюснутости как определенной формы определенной материи. Ибо чувственная способность различает тепло и холод, т. е. то, некоторое соотношение чего и является плотью. Другая способность, существующая отдельно от чувственной, – как ломаная линия относится к себе, но выпрямленной, – различает плоть и выделяет сущность плоти.

В случае отвлеченных предметов прямая линия подобна кривой (поскольку это единство в непрерывности). Если же сущность прямой отлична от самой прямой, то в этом случае сущность прямизны воспринимается чем-то иным: здесь будет двоица. Стало быть, душа различает все это или с помощью другой способности, или той же, но в другом состоянии. Стало быть, как формы вещей отделимы от материи, так это происходит и с умом.

Можно спросить: если ум прост и бесстрастен, как утверждает Анаксагор, ни на что не похож, то как он будет мыслить, если само мышление предполагает претерпевание? (В самом деле, вещи имеют нечто общее, когда одна действует, а другая страдает и терпит.) Далее: может ли ум мыслить сам себя? Значит, либо и другие существа наделены умом, если разум не обдумывается чем-то другим, если разумное есть нечто специфически единое; либо ум смешан с чем-то, что делает его мыслимым наподобие других вещей. Или страдательное состояние ума имеет общий смысл, о котором уже было сказано, что в возможности ум некоторым образом есть то, что он мыслит, но в действии он не совпадает с тем, что мыслится. Здесь все так, как на дощечке для письма, на которой пока ничего не написано. Таков же и ум: он мыслим, как и все мыслимое. Действительно, в случае предметов без материи мыслящий субъект и обдуманный объект суть одно и то же, ибо теоретическое познание и его предмет совпадают (почему разум не мыслит постоянно – эту причину надлежит выяснить). В случае с материальными предметами каждое мыслимое существо мыслимо лишь в возможности. Следовательно, материальные особи лишены разума (ведь разум – это познавательная способность нематериальных существ), но все мыслимое ему будет принадлежать.

Одушевленное отличается от неодушевленного наличием жизни. Мы считаем, что нечто живет, когда есть хотя бы один из следующих признаков: ум, ощущение, пространственное движение и покой, а также движение в смысле питания, роста и упадка. <...> Из разных чувств животным присуще прежде всего осязание. Как способность питания возможна отдельно от осязания, так осязание возможно отдельно от других чувств. <...>

Теперь заметим, что начало указанных способностей – это душа, ее отличают растительное свойство, способности ощущать, размышлять и двигаться. Является ли каждая из этих способностей душой или ее частью, или они лишь мыслимо отделимы, ответить затруднительно. Так, рассеченные части растений продолжают жить отдельно друг от друга, словно в каждой части есть одна реальная душа (entelecheia), а в возможности их много, что бывает и у рассеченных на части насекомых. Каждая из частей обладает способностью двигаться и чувствовать, а если есть ощущение, т. е. и стремление, печаль и радость, а где они, там есть и желание. <...>

Так вот, то, благодаря чему мы прежде всего живем, ощущаем и размышляем, – это душа, так что именно в ней есть смысл и форма, а не только материя и субстрат. О сущности мы говорили в трех значениях: во-первых, это форма; во-вторых, это материя; в-третьих, то, что состоит из одного и другого; из них материя есть возможность, форма – энтелехия. Поскольку одушевленное существо состоит из материи и формы, то не тело – энтелехия души, а душа – энтелехия определенного тела. Поэтому правы те, кто полагает, что нет души без тела и душа не есть тело. Ведь душа есть не тело, а нечто ему принадлежащее, потому она и пребывает в теле, а именно в определенном теле, и не так, как об этом думали наши предшественники, не уточнявшие, что за тело и какое оно, тогда как мы видим, что не любая вещь воспринимается любой. Ведь энтелехия вещи бывает только в ее потенциальности, т. е. в возможности, свойственной для ее материи. Следовательно, душа есть энтелехия и смысл возможности быть одушевленным существом.

Никомахова этика [24]

Сенека

Тексты [25]

Все хотят жить счастливо, но люди плохо понимают, в чем же состоит счастье и как трудно его достигнуть. Главное в том, чтобы не следовать слепо в упряжке за вожаками. Мы стремимся сообразовываться с молвой и признаем самым правильным то, что встречает наибольшее сочувствие и находит наибольшее число последователей, живем не так, как требует разум, а как живут другие. Именно отсюда берет начало непрерывно нарастающая гора заблуждений и их жертв!

Человечество не настолько еще созрело, чтобы истина стала доступной большинству. Одобрение толпы, зависимость от нее доказывают нашу неполноценность. Предметом интереса и исследования должен быть вопрос, какой образ мыслей и действий максимально достоин человека, а не то, что чаще всего встречается, благодаря чему мы можем рассчитывать на вечное счастье, а не то, что одобряет чернь, – наихудшая толковательница истины. К черни я отношу не только простонародье, но и венценосцев. Меня не интересует цвет нарядов, в которые рядятся люди. Оценивая человека, я не верю глазам; у меня есть куда более точная мера, чтобы отличить истину от лжи. О духовном достоинстве должен судить дух.

Не могу сказать, что разделяю полностью взгляды только одного представителя школы стоиков, я сохраняю за собой право иметь собственное суждение, следуя одному, у другого сделаю частичное заимствование. Возможно, в итоге я не смогу отвергнуть ни одно из положений своих предшественников, скажу только, что они взаимно дополняют друг друга и принадлежат мне. Хотя общее правило стоиков – «Живи сообразно природе ве­щей» – я полностью разделяю. Не уклоняться от природы, а руководствоваться ее законами, брать с нее пример – в этом и состоит мудрость. Согласованная с природой жизнь возможна, если человек постоянно обладает здравым умом; если его дух мужествен и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен к любым обстоятельствам; если, не впадая в тревожную мнительность, он заботится об удовлетворении физических потребностей; если он интересуется материальными аспектами жизни, не соблазняясь ни одной из них; если, наконец, он умеет пользо­ваться дарами судьбы, не становясь их рабом, – такое расположение духа устраняет поводы к раздражению и страху, дает покой и свободу. Взамен ничтожных, мимолетных, мерзких и вредных наслаждений приходит сильная, ничем неомрачимая и устойчивая радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью. Любая форма жестокости происходит от немощи.

В пагубе позорного рабства будет пребывать тот, на кого оказывают разрушительное влияние удовольствия и страдания, эти деспотические силы, их необузданный произвол. Необходимо добиться независимого от них положения, а его создает неподдельное равнодушие к судьбе. Тогда и осуществится неоценимое благо: спокойствие и возвышенность духа, чувствующего свою безопасность. С исчезновением страха приходит вытекающая из познания истины безмятежная радость, приветливость и просветленность духа. Все это утешит душу человека не потому, что это благо, а потому, что это добытые им самим плоды добродетельной жизни. Человека, лишенного понятия истины, никоим образом нельзя назвать счастливым. Жизнь удалась, если она неизменно основывалась на правильном и разумном суждении. Тогда дух обретает особую ясность, он свободен от всяких дурных влияний, терзаний и мелочных уколов, он всегда удерживает занятое им положение и отстаивает его, несмотря на жестокие удары судьбы.

Почитающие удовольствие высшим благом рано или поздно увидят, как ошибочно они определили ему место. Удовольствие, полагают они, неотделимо от добродетели, нравственная жизнь совпадает с приятной, а приятная – с нравственной. Как же можно соединять столь исключающие друг друга элементы и почему нельзя держать раздельными удовольствие и добродетель? Не потому ли, что вы хотите, чтобы и добродетель – основное начало всех благ – была истоком и того, что вам нравится и к чему вы стремитесь. Если удовольствие и добродетель неотделимы, то почему одни деяния приятны, но безнравственны, а другие, наоборот, безупречны в нравственном отношении, но при этом трудны и достижимы лишь на пути тяжких страданий.

Следует добавить, что удовольствия чаще встречаются в жизни порочных людей, а добродетель не допускает и вовсе порока, поэтому некоторые несчастны не по причине недостатка удовольствий, а из-за их избытка. Этого не случилось бы, если бы удовольствие было неотделимо от добродетели. На самом деле все не так, и добродетель не нуждается вовсе в чувственных наслаждениях. Добродетель величественна, возвышенна, неустанна, царственна и непобедима. Чувственные услады низки, немощны в своей рабской зависимости, преходящи, гнездятся в притонах и трактирах. В храмах, на форуме, в курии нужно искать истинные достоинства, мужество защищает стены города. У добродетели загорелое и обветренное лицо, мозолистые руки. Похоти и порок, напротив, ищут мрака; они изнежены и слабы; от них пахнет вином и пряностями; на щеках порока румяна и отвратительные следы косметики. Все настоящее вечно и неистощимо, не вызывает пресыщения и раскаяния, ибо правильный образ мыслей не допускает заблуждений, негодования по поводу принятых решений. Лишенное основательности и рассудительности удовольствие угасает в момент наибольшего накала. Его роль ограничена, после исполнения желания наступает отвращение и быстро приходит апатия. Никогда не бывает устойчивым стихийно развивающееся явление, то, что случается в единый миг и в самом процессе реализации уже обречено на гибель, от кульминации тут же стремится к неминуемому концу.

Кроме того, наслаждения ведомы как праведникам, так и негодяям, порочные люди находят в непристойностях удовлетворение, как и праведные – в образцовом. Древние брали за правило, что следует стремиться не к приятной, а к праведной жизни, ибо удовольствия не могут направлять разумную волю, они иногда сопутствуют ей. Необходимо считаться с естественными нуждами организма и заботиться о средствах его поддержания, но без страха за будущее, ибо они скоротечны и даны нам в подмогу. Нельзя становиться рабом того, что чуждо нашему существу. Несущественные факторы и телесные утехи должны быть в подчиненном положении, в каком находятся легковооруженные отряды вспомогательного служебного назначения. Только в этом случае они полезны для нашего духа. Человек может преклоняться только перед духовным достоинством, не должен поддаваться действию внешних факторов. Искусный мастер собственной жизни рассчитывает только на себя, с улыбкой встречает как улыбку судьбы, так и ее удар. Его уверенность опирается на знание, а знание отличается надежностью и постоянством. Однажды принятые решения остаются в силе без всяких поправок на меняющиеся обстоятельства. Такой человек спокоен и уравновешен, доброжелателен и благороден. Его чувства поистине разумны, от разума человек получает свои элементы и точку опоры для полета к истине и необходимого самоуглубления.

Удовольствие не награда за добродетель и не побудительная причина добиваться ее. Добродетель привлекает не обещанием на­слаждения, она сама, напротив, дарует наслаждение своей привлекательностью. Высшее благо заключено в самом сознании и совершенстве духа. Достигнув предела, дух закончит свое развитие, тогда ему нечего больше желать. Понятие о целом не допускает, что есть нечто, не входящее в состав части, как невозможно, чтобы что-то находилось дальше конца.

Только моральное может быть частью морального, высшее благо утратит чистоту, если в нем окажется некачественная примесь. Тот, кто смешивает добродетель и удовольствие, тот даже в условиях неравноправного союза парализует присущую другому благу силу и подавляет свободу, которая остается незыблемой только тогда, когда ею дорожат больше всего. У вершащего смешение возникает потребность в милости судьбы, что и есть величайшее рабство, тревожная, суетная, боящаяся случайностей жизнь. Может ли человек повиноваться Богу, спокойно переносить превратности судьбы и не роптать, если он чувствителен к страданиям и зависит от удовольствий? Падкий на услады не может быть защитником родины и своих близких. Так сохраним благо на такой высоте, откуда его не достанет никакая сила, куда не проникнет никакая скорбь, надежда и страх, – все, что умаляет права высшего блага. Только добродетели доступны высоты блага, с их помощью трудности подъема преодолимы. Достойный человек не боится невзгод, ибо с высоты блага они воспринимаются как случайные.

Философы не всегда поступают так, как говорят, все-таки они приносят немалую пользу своими рассуждениями, намечающими нравственные идеалы. Если бы они поступали так, как учат, то счастливее их трудно было бы представить. Но занятия наукой похвальны даже тогда, когда они не сопровождаются очевидными результатами. Я не забуду, что моя родина – весь мир, что им правят боги, что эти строгие судьи всегда со мной и надо мной. Когда природа потребует к возврату мою жизнь либо я откажусь от нее по требованию разума, я скажу, уходя, что дорожил чистой совестью и стремился к добру, что ничья свобода, прежде всего моя собственная, по моей вине не пострадала.

Марк Аврелий

Тексты [26]

Лучший способ защититься – не уподобляться. <...>

Либо мешанина, переплетение и рассеяние, либо единение, порядок и промысел. Положим, первое. Тогда я жажду пребывать в водо­вороте случайных сцеплений, о чем и мечтать, как не о том, когда я стану наконец землею. Что ж терять невозмутимость – придет ко мне рассеянье, что бы я ни делал. Ну а если второе, то стою крепко и смело вверяюсь всеправителю.

Если обстоятельства как будто вынуждают тебя быть в смятении, то уйди поскорее в себя, не отступая от лада более, чем ты вынужден, ибо скорее овладеешь созвучием, постоянно возвращаясь к нему. <...>

Одно торопится стать, другое перестать, и в том, что становится, кое-что уже угасло. Течение и перемены постоянно молодят мир, так и беспредельный век вечно молод в несущемся времени. В этой реке можно ли сверх меры почитать что-то из мимо бегущего, к чему и стать близко нельзя? Все равно как полюбить пролетающего мимо воробышка: глядь – а он уж и с глаз долой. Вот и сама наша жизнь такова – как испарение крови и вдыхание воздуха. Каково раз вдохнуть воздух и выдохнуть, как мы всегда делаем, так и приобретенную с рождения дыхательную способность разом вернуть туда, откуда ты ее почерпнул.

Дышать, как растения, вдыхать, как скоты и звери, впитывать представления, быть в устремлениях, жить стадом, кормиться – все это сопоставимо с высвобождением кишечника. Что ж дорого? Чтоб трубили по свету? Нет. Ведь хвалы людей – словесные трубы. Значит, и славу оставим. Что ж остается дорогого? Мне думается – двигаться и покоиться согласно собственному строю, к чему и ведут упражнения и искусства. Всякое искусство добивается, чтобы нечто, в упражнениях устроенное, согласовалось с делом, ради которого оно устроено. Садовник, ухаживающий за лозой, объездчик коней и псарь заботятся об этом. О чем же пекутся воспитатели и учителя?..

А я делаю, что надлежит, прочее меня не трогает, ибо это либо бездушное, либо бессловесное, либо заблудшее и пути не разумеющее.

С существами неразумными, вещами и предметами обходись уверенно и свободно, как имеющий разум с теми, кто разума ли­шен. С людьми обходись, как если б разум нашел их, – общественно. Во всем призывай богов. Безразлично, сколько времени на это понадобится. <...>

Смерть – роздых от чувственных впечатлений, от дергающих устремлений, от череды мыслей и служения плоти.

Постыдно, чтоб в той жизни, в которой тело тебе не отказывает, душа отказала бы раньше.

Гляди не оцезарись, не пропитайся порфирой, как это бывает. Береги себя простым, достойным, неиспорченным, строгим, прямым другом справедливости, благочестивым, доброжелательным, приветливым, крепким на стоящее дело. Вступай в борьбу, но оставайся достойным принятого учения. Чти богов, людей храни. Жизнь коротка, один плод земного существования – праведный склад души и дела на общую пользу. <...>

Из тела я и души. Телу все безразлично, ибо оно различать не умеет, разуму же безразлично то, что не относится к разумной активности, все остальное от него зависит. Хотя из всего этого разум озабочен лишь настоящим, ибо будущие или прошлые его действия ему безразличны. <...>

Чаще помышляй о взаимоувязанности всего мирского и об отношении одного к другому. Ведь одно другому сообразно благодаря напряженному движению, единодыханию, природному единению. <...>

Если положишь за благо или зло что-нибудь, что не в твоей воле, то будешь ввергнут в беду, станешь бранить богов, а людей ненавидеть за все, что не далось. Если же будем заниматься тем, что зависит от нас, то никакой причины не будет никого ви­нить, ни на бога или человека восставать, как на врага.

Виноградная завязь, гроздь, изюмины – все превращения, и не в небытие, а в неныне-бытие.

Вольную волю никто не приневолит. Эпиктет говорил, что открыл искусство соглашаться и применительно к устремлениям сберегать осмотрительность, чтобы небезоговорочно, общественно и по достоинству. От желаний совсем воздерживаться, а к уклонению не прибегать ни в чем из того, что не от нас зависит.

Не за что другое боремся, как за то, сходить с ума или нет.

Сократ говорил: «Хотите иметь душу разумных или неразумных? – Разумных. – А каких разумных – здоровых или больных и негодных? – Здоровых. – Что же вы ее не ищете? – Уже имеем. – Так отчего же тогда у вас раздор и безразличие?»

Кому своевременность – единственное благо, кому все равно, больше или меньше совершить деяний по прямому разуму, кому без­различно, сколько времени созерцать мир, тому не страшна смерть.

Человек! Ты был гражданином великого града. Разве не безразлично тебе, что не пять актов отыграно, что ж тут страшного, если из города тебя высылает не деспот, не неправедный судья, а вырастившая тебя природа? Словно комедианта отзывает с подмостков занявшийся им претор. – «Так я же не все пять частей сыграл, а только три». – Превосходно, значит, в твоей жизни всего три действия. Свершения определяет тот, кто прежде был причиной соединения, а теперь распада, и не в тебе причина как первого, так и второго. Так уходи же с кротостью, ведь и тот, кто тебя отзывает, кроток.

Августин Блаженный

Тексты [27]