Происхождение письма

…отрастил недельную щетину, побрил налысо голову и дико живу. Это потому, что середина июля, жарко в городе. Днем занимаюсь спортом и загораю на университетском стадионе, вечером пью красное вино, сидя на стволе поваленного дерева в каком-нибудь приглянувшемся дворе, разглядываю проходящих женщин и думаю о пустяках. Мне нравится замечать то, что существует помимо меня, мне нравится то, что вечно.

Иногда, рано утром, когда люди еще не переполнили улицы, я иду в парк смотреть, как появляется на свет, оживает фонтан. Ты не видела этого. Ровно в семь, вдруг, несметные струи взлетают наперегонки, замирают в воздухе, окрашиваются восходящим солнцем, дружно падают в круглую чашу бассейна, и звучит холодное кипение воды и света. Свежий ветерок прогоняет из головы ночные видения, и я с удовольствием доверяю этому славному редактору мысли.

Скоро поеду на Алтай, в степь, к мертвому озеру, лечиться от старости. Там друзья, баня, комары, дороги, бури в небе, каштановая земля и ковыльные травы. Все незнакомое. Стану счастливым.

Недавно проходил по аллее нашего с тобой парка. Увидел молодых священников, весело разговаривавших о чем-то. Я спросил, который час, – неумно спросил, неуверенно. Один посмотрел на меня, другой добродушно улыбнулся, придерживая жвачку между зубов, и легко назвал точное время. Парк – это деревья, деревья, деревья.

Защита моей диссертации в совете Литературного института прошла успешно. Все поверили, что Сергей Аксаков написал книгу, данную ему Богом, книгу о человеческом космосе. Написал – и перекрестился.

Я рассказывал тебе его тексты, и мы все придумали.

После защиты я вернулся к нам, в наш город, поставил вещи, и мы отказались от прочей жизни, стали невидимые, потому что сами не видели никого. Вечером рвали цветы на клумбе. Чей-то ребенок оглянулся, и мы приветствовали его. В тот день в магазинах продавалась водка «Аксаков», больше такой день не повторился, вернее – водки такой не стало…

Странно: тишина возможна только для двоих, в одиночестве много шума.

Ты говорила, что со мной интересно жить. Но ты не жила со мной.

Обычно рабочие будни переполнены известного рода суетой, и мне не хватает себя самого – вот настоящее одиночество. Поэтому я отучаю других от себя, и вечером ко мне возвращается чувство удивления.

Был в саду у родителей, в сумерках срезал девять пахучих лилий, ближе к полуночи приехал домой, убрал пыль, вымыл пол, расставил цветы: в книжный шкаф, на стол, на пол, на подоконник и открыл окно. Входи, ночь, располагайся поудобнее, будем беседовать, я хороший слушатель, я не усну, как не засыпал в детстве, стараясь продолжить самую короткую сказку.

Прошло время с того дня.

Я приехал из алтайской деревни под гудящим названием Кулунда: степи, звенящие кузнечиками, пустынные, рыжие. Богатство края – двадцать пять озер, восемь из них пресноводные, остальные – соленые, щелочные и даже белые гипсовые. А говорят, что озер больше двух тысяч. В щелочной воде можно стирать пыльную одежду, а соленая солоней, чем в море, уж поверь мне. Берега – черные, лечебные. Туристы обмазывают себя тяжелыми, пахнущими сероводородом грязями, твердеют под солнцем, настойчиво сидят в воде, вздыхают и говорят друг другу, что стало легче. Население степных деревень разное, многоцветное: золотистые, льняные, щедрые на домашние пирожки, забавно гутарющие украинцы; белолицые, аккуратные немцы; темноволосые, пропахшие степным жаром казахи; похожие на черные дыни таджики; случайные цыгане. Утром, подумав о тебе, я завтракал хозяйскими пирогами и, разглядывая небо – что там оно обещает, – шел гулять по деревне. Дома, огороды, овощи и фрукты, распахнутые двери магазинов, звонкие велосипеды – все радовало меня. Потом, если не было дождя, отправлялся на безлюдный берег озера Щекулдук, что в трех километрах от деревни: валялся на песке, всматривался в облака, подолгу плавал нагишом, высыхал на ветру, и тело покрывали соленые кристаллы. Недалеко от воды в траве жили маленькие степные лисицы – корсаки, они не боялись меня, и я делил с ними хлеб и разговаривал. Помнишь, когда мы были вдвоем, но нет, не в деревне, а здесь, на озере, купались под тихим дождем в рассветной воде и впервые увидели лису, ты воскликнула: «Ой, собачка, нет, не собачка!» Мы поняли это по ее взгляду – спокойному и честному, вольному. Я жил возле хозяйского дома, квартировал на летней кухне и вечером топил баню, с большим удовольствием парился березовым веником, мылся пресной водой, а когда хозяева ложились спать и большая ночь окружала дом, выходил на крыльцо, садился на ступени и смотрел в звездное небо. Казалось, что я один на этой земле. Но вдруг раздавался шорох, из травы выходил ёжик. Он ел молоко из блюдца, фыркал и спешил по своим делам. Знаешь, как непонятно много звезд над степью! Будто кто-то рассыпал небесную азбуку и мне необходимо ее собрать. Небо – это начало письма. И, когда звезды падали, я вспоминал о тебе. Я знал, что ты спишь совсем близко, и очень хотел присниться тебе.

В августе ездил в Москву. В Москве все по-прежнему. Каждый день – дождь и каждый день – солнце. Моя любимая погода.

Много гулял по незнакомым и знакомым улицам и совершал свои открытия. Рядом со мной, кроме тебя, никого не было, потому что не было тебя. Но я рассказывал тебе о том, что видел.

Не поверишь – мне было хорошо! В безлюдной Москве. В желтой, пустой Кулунде. И когда уезжал туда, и когда возвращался, то лил дождь, в который верю как в добрую примету, – мой дождь. Значит, мне рады. Не важно, кто. Я чувствовал эту радость и торопился. А в какую сторону еще двигаться? Нет желанных адресов.

У меня с тобой сад на горе. Там растут овощи. Я за ними ухаживаю, когда тебе не до меня, собираю к зиме. И пугало есть в саду, оно меня встречает, потому что улыбается. Хорошее молодое пугало. В октябре пошел первый снег. Снег на желтой траве. Снег в небе. Я испек огнем курицу и говорил об этом с пугалом. Мы говорили о счастье. Ты тоже любишь овощи этого сада, и печеную курицу, и пугало.

Твой ответ печальный или безразличный? Не слышу.

... да, права. Надо слетать за какую-нибудь границу, сменить обстановку, не говорить с тобой. Что-нибудь звучное выбрать, яркое. Здесь палевые травы да пепельный снег.

Доброе утро, девушка по имени Иванна. У меня сегодня воскресенье. Со мной воскресенье.

Твои слова о поездке в Германию звучат неубедительно. То, что есть где остановиться – у бывших, из России, – это указывает на то, что путешествие не состоится. Одна точка опоры сменит другую. Продолжая воображать, вижу – хорошая страна Тунис. Думаю – твоя мечта. Ты же мечтала увидеть Африку – землю, для которой важна линия горизонта, потому что очень высокие облака. Там женщина всегда чувствует тень мужчины, а мужчина никогда не теряет женщину из виду – это особенно приятно для любого её движения.

Написав так…, хотел бы направиться в Александрию – чудное плетение улиц и солнечных лучей. Город эллинистического пепла и черного тминного меда, город, в котором когда-то правил библиотекарь, а количество книг превышало количество неугомонных правоверных конников, захвативших его, посланцев великого и неграмотного пророка.

… медленно бродить по этому городу, удлиняя свою тень, часто сворачивать в переулки, останавливаться, понимая, что я здесь один, ночевать там, где застанет вечер, где глазу, уставшему от дневного света, особенно необходимо видеть понравившийся дом изнутри. Сторониться чужого, ненужного предложения. Случайно. Там все случайно. Подойдя ближе, во двор, узнать, что хозяйке сегодня приснился гость, и долго не сводить с нее взгляда. Кивнуть на приглашение без перевода. Мысленно остаться здесь навсегда. Успокоиться перед сном незнакомыми звуками, посидеть рядом с домом, опираясь спиной о прочную стену, привыкнуть к неподвижности темного неба, и рассказать самому себе или такому как ты попутчику – вот бы такому как ты – невидимое никем содержание прошедшего дня.

Август. Тепло. Первый туман. Верю, что осень наступит. Жду ее прихода, как жду человека, который торопится ко мне, и кроме нас двоих некому встретиться.

Когда думаю об осени, я не думаю о тебе.

Ходил смотреть, как исчезают в тумане люди.

И все-таки, настоящий дом для мужчины, когда на его постели спит счастливая женщина.

Сегодня проснулся до рассвета. Густая, тяжелая синева в открытом окне. На подоконнике притих ночной мотыль. Осторожно пошел дождь, словно капли выбирали, куда им упасть. Потом – смелее, настойчивее, будто в любовной прелюдии, будто дождь ласкал в темноте землю и стремился перецеловать все листья на деревьях, все упругие травы. Сверкнула молния, сдержанно вздохнул мужественный гром, и дождь уже невозможно было остановить. Пронзительно вскрикнули растревоженные птицы. Я подумал… я слышу чудную музыку: скрипки, литавры, барабаны, жалейки роняли и возносили звуки. Стало светать в небесном зрительном зале. Я закрыл окно.

Это возможно, что перед лицом Бога ангелы исполняют Баха, но в своем кругу играют Моцарта.

Рассматривать мир – эротическое чувство.

Все-таки, я выбрал бы Александрию. Она притягивает меня – великое и отвратительное в домах, во встречных людях, в гримасах молодого восторга и отчаянной старости, в агрессивных запахах цветов и мусорных свалок, в надменных попрошайках и белоснежных арабах, в мерцающих у порогов своих жилищ девушках. Обман, и следом – очарование. Город, в котором прошлое – мачеха настоящего.

Ты будоражишь фантазию. Раньше твои фразы были для меня как знаки препинания, я замирал и смотрел во все глаза, теперь – как напоминание о свободе, о гимнах, которые ты всегда слышала и любила мир. Не знаю, зачем пишу, и нет со мною написанного, пишу как раньше, в голове, чтобы ускорить встречу, или – чтобы увеличить расстояние до бесконечности.

Проехать самостоятельно по Карибским островам: Куба, Гаити..., до французской Мартиники – такое у меня желание. Заблудиться беспечно, встретиться в портовом кафе под звуки сальсы. Без туризма. Ведь туризм подобен сайтам знакомств – он стерилен, – одноразовый и печальный контакт. И нет событий. Я стремлюсь к другим ощущениям, к происхождению нового смысла – жить заодно.

Согласен, для женщины мужчина – это внешняя граница ее страны, ее видимый горизонт, а она для мужчины – госпожа его могущества, внутренняя тишина и порядок.

Но что-то я разговорился. Ночью ты мне снилась. Ты сидела за столом и будто что-то про меня знала: строгая была, с прической, стол красивый, старинный, круглый. Но добрый день, разная Иванна.

Помнишь, я говорил, что у меня есть кто-то – Некто невидимый, который всегда рядом, подсказывает, подает знаки, и я чувствую его присутствие, а в детстве часто говорил с ним. Ты тогда ответила, что у тебя Он тоже есть и появился вместе со мной. Я смеялся – не смейся, – я почему-то подумал, что Он у нас один и подарил нам явление встречи. Так находят друг друга шпионы, зная один пароль на двоих – символ узнавания, – и дополняют друг друга, продолжаются друг в друге, так небесные дожди, нашедшие землю, продолжаются цветами – ромашками, лилиями, незабудками.

Писал и остался наедине с притихшими вдруг словами. Когда ночью работаешь над текстом, то загромождаешь его многозначными эпитетами, ассоциациями, а утром, просматривая написанное, вычеркиваешь ночную тьму, обнажаешь мысль.

Сам себя забалтываю, чтобы отговориться – от тебя ли, от себя. Теперь проще, теперь знаю – безответность вечна.

Не потому ли…? Когда тебя любят, ты становишься жестокой, как все счастливые. Я понял это, пока молчал. Я складывал тебя из наших, только нами именуемых примет. Не знаю, понимаешь ли ты. Не понимаешь.

Звук голоса – это порядок, это и есть сам человек, который нарушил хаос повседневности, стал необходимым. Когда-то ты приняла меня по голосу и не ошиблась.

Пересекая Москву, испытывал особое удовольствие от того, что здесь меня никто не знает, а значит, не видит. Город отвернувшихся людей.

Когда-то в юности – вовремя – я не научился жить. У меня всегда было много друзей и не было тебя. Теперь привыкаю к твоему отсутствию, нет со мной даже этого дрессированного словосочетания «тебя нет».

Читаю рекламу чужой жизни. Везде аплодисменты.

Число твоего исчезновения – хорошее число. Привет обретенному миру. Ты встретишь того человека, – юношу, нового друга от времени, краткое продолжение жизни. Не бойся, смотри на все как на вспорхнувшую птичку. Необходимо видеть до горизонта. Пусть дорога тебе поможет остановиться.

Прости. Не то. Не так пишу.

Доброе утро. Да, конечно, доброе.

Пойду на базар, там люди, красивые и ужасно интересные. Добрые люди, настоящие души. Часто, когда неспокойно в сердце, иду на базар. Веселая торговля радует меня. Я вступаю в разговор с продавцами, пробую соленья, мед, орехи, сало, яблоки, виноград. Познаю домашние хлеб и вино – обычный земной алфавит. Хвалю, спорю, вспоминаю, сравниваю, как примерно, да-да, точно, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году ходил по базару в городе Челпон-Ата. И мне становится тепло и уютно от простых человеческих отношений.

Пока на свете существуют базары, конца света не будет.

Не плачь, милая. Ничего, что приходится жить среди неприятных, глухих для музыки и повторяться в банальных ситуациях. Рассказывай – это живые слезы. Два тайных шпиона, два странника – Любовь и Душа – они часто покидают нас и всегда ищут друг друга. Единственная цель жизни – стать единым, обрести цельность, но без свидетеля, без другого человека. Помнишь греческий миф о Психее? Не вспоминай его.

Продолжаю ошибаться – это мое движение. Не самое веселое наблюдение за собой.

На базаре встретил старого знакомого. Он закричал, что рад за меня, что у него друг – кандидат наук (это я). Он дышал в лицо, брал меня под руку и хохотал в ухо всякие пошлости. Он произносил слова длиной в указательный палец и звал меня на подвиги, и не понимал, что мне плевать и на него, и на то, что я кандидат. Как же он гадко радовался! Было странно разговаривать с посторонним о себе.

Прости, я сказал не то, что думал. Ты права, если бы не было этого «сегодня как впервые», – было бы совсем невзрачно. Для меня «сегодня» всегда лучше «прежнего», не хочу «прежнего», а завтра… про завтра я ничего не знаю и ухожу.

Говорят, человеку необходимо самое простое, – чтобы было кого любить, тогда есть смысл дождаться «завтра». Появляется чувство, что все удалось, что сегодняшний день вернется и ты навсегда в безопасности. Ты надеешься и не понимаешь, а часто уже не видишь, как мертвеет вокруг, тускнеет, глохнет. Надежда – это смертельная болезнь, съедающая день, в котором живешь.

Видеть настоящее своими глазами – роскошь для богов, такая же, как бессмертие.

Люблю, тоже плачу, радуюсь «радости ближних и дальних», злюсь, смеюсь над своим «злюковством», иду куда глаза глядят, неостановимо. Жаль, что не умею плакать навзрыд, как в детстве. Только один раз, когда был на Кубе, в Гаване, и ходил смотреть танцы, а после – ночью – на набережной, спустился близко к морю и рыдал почему-то, как мальчишка. Море подступало ко мне, брызгало в лицо, и я успокоился, засмеялся. Не было рядом человека, похожего на море, и нет, и пусть. В том же году я подал на развод, не знаю – почему, и развелся. Моему пятилетнему сыну сказали про меня ложь, и он не подходит ко мне, бежит. Горечь этого… Я учил сына плавать, узнавать птиц, слушать ветер, кататься на велосипеде, зимой с горы – кувырком, полоскать горло, завязывать шнурки, я рассказывал ему сказки и разные истории, пел колыбельные. Мы ходили в ближайшую деревню за молоком, он трогал рога козы и коровы, гладил гусеницу и стрекозу. «Папа, увези меня вон до той звезды, которая так сильно возжигает», – говорил сын Георгий. Вот уже несколько лет я прихожу в школу и смотрю, как он растет, играет с ребятами, и все. Бывшие родственники живут и ненавидят. И сын, но без меня…

Поход на базар был плодотворным. Я купил мясо, молодую свеклу, картошку, томаты, перец, могучий кочан капусты и сварил вкуснейший борщ. Сделал салат из салатов, которые дали вчера родители, добавил зеленый горошек, острый перец, копчености и остался доволен собой. Насытившись, оглядел номера в телефоне: кого бы пригласить в гости...

Ты права, поезд – это целый мир, замкнутый, проносящийся внутри, мимо другого, оставленного мира. Если бы я верил в тот свет, представлял бы его в виде поезда, из которого нельзя выйти. Тесный вагон, разговоры о прошлом, игральные карты, продукты на столиках, начатые кроссворды, много пустой обуви, снующие мундиры проводников, огненный чай и вечный, как у Чехова, стук.

Ехал в Уфу на Аксаковские чтения, на праздник, в плацкартном вагоне. На соседней полке молодой крупный казах скрежетал зубами во сне, за перегородкой плакал ребенок, не желавший спать в темноте, а напротив меня хихикала о чем-то бессонная старушка, перебирая свои невидимые вещи. Так и ехал, и смотрел, и слушал маленькую сценку – «Времена жизни»: детский плач, молодой зубовный скрежет и старческий смех.

В Уфе шел дождь. После конференции два вечера бродил по городу, промокал до нитки, звонил тебе и говорил, говорил… Ты всегда любила меня слушать, зябко куталась в мой голос.

Хороший город – Уфа, люди приветливые и красивые. Девушки яркие и стройные. Юноши... всякие, активные.
Привез в наш город банку с башкирским медом. Ты обрадовалась.

Я стоял в тамбуре, курил и смотрел на другой мир за окном, который меня никогда не увидит. Ночь была тогда, или всегда. В каждом маленьком доме, возле каждого теплого огонька происходила жизнь: там любили, рожали детей, плакали, шили платья, стряпали пироги и умирали. Я мчался в поезде, словно не существовал, потому что на том свете можно только мчаться. В купе, в этом уютном тупике, меня ждал бородатый, политически грамотный вечный русский попутчик. Кажется, такие никогда не покидают поездов – патриотический угодник, ненавидящий все, кроме своей рубахи. Я не хотел его слушать, меня тошнило от бессмысленных бунтов, я стоял в тамбуре и смотрел на жизнь, которая мне невозможна.

А тебя с добрым утром, всегда хорошая, всегда Иванна для меня.

Слушай, я-то правильно почувствовал, что твой голос стал печальнее и безразличнее. Хорошо. Все-таки жить хорошо, люблю жить-быть. Столько интересного!

Начало жизни – это когда ты клоун, а вокруг зрители. Но присматриваешься – и теперь сам видишь много клоунов, они ищут тебя, а это – фильм ужасов.

У нас в городе потеплело… Не пойду на базар.

Хочу научиться спать.

Когда был в Москве... нет, не то... это прошло. Точка.

Скоро выхожу на работу в университет, на кафедру, преподавать философию. Дай Бог. В октябре, в конце, ехать в Москву. Будет поезд.

Решил не верить, что ты есть, это честно. Сегодня во сне говорил с тобой из отдельных, не связанных между собой слов. Но я обознался – это была не ты. Ты делаешь меня глупым, но счастливым. Доброе утро.

После каждого письма, которое мне не выдумать, становится нестерпимо празднично: гимны слышу, и так иду, будто до тебя пять минут дойти, будто всегда до тебя пять минут и я иду сквозь что-то. Ты знаешь, бывает такое чувство, которое сильнее любых отношений – ревности, влюбленности, любого расставания. Знал о нем, но не надеялся найти в себе.

Да, точно. Иначе нечестно. Иначе – пусто.

Спускался в метро – по моему, станция Чеховская, три эскалатора – и думал о том, зачем я сюда приехал, и не находил ответа. Но вдруг встал как вкопанный: на полу лежала игрушечная плюшевая собачка и смотрела на меня. Спешили люди и, казалось, ее я вижу один, она – меня. Я подобрал потерянную игрушку и неожиданно понял, что неправильно думал про письма. Понял, что все письма пишутся самому себе, и нигде нет моего адресата, и ты – это обман или единственная причина быть собой, не сойти с ума от одиночества, заговорить, услышать себя впервые. Чтобы слова одушевляли мир. Чтобы мир произошел, я пишу какому-то существу, живущему в глубине меня, откровенничаю, признаюсь в любви, чтобы оно не плакало, не терзало мне душу, не буйствовало в пустоте. Так пишутся книги. Так звучат в голове стихи. Если этого не происходит, – человек не найдет себе места, измается и будет падать вечно.

Найденная в метро собачка на моем столе, и, кажется, я пишу ей.

Настоящее не плохо и не хорошо – это необходимо. Слушай сердце – ты меня учила – оно везде бьется. Устал писать. На базар не пойду. Буду учиться спать.

А вот еще бывает, тебе знакома эта странность: побуду с людьми или даже с одним, приятным и милым человеком, поговорю веселый разговор, порадуюсь ему, а после, расставшись, чувствую отчаянье в душе и зияющую пустоту, такую, что хочется бежать навстречу настоящему ветру и дождю, и к морю как в Гаване, но не плакать, а кричать – шепотом. И сердце, бьющееся рядом, вокруг меня, закрывает свет. И странно мне, ведь я шутил, смеялся и смешил других, говорил при расставании о встрече.

Нет во мне такого сумасшествия, которое объясняло бы, почему, когда читаю, – вижу то, что творится за спиной написавшего, что делает он, оторвавшись от текста, о чем беспокоится, глядя в окно на птиц, что ожидает его в следующий час, в следующий год. Я читаю и сам становлюсь автором происхождения этой книги. И тогда, после, иду, над собой смеюсь и говорю: «Вот кошка, дерево, закат, три вороны, ребенок оглянулся, юго-западный ветер, но ничего, успеем вместе насмотреться», с кем вместе – не знаю – нет же никого рядом. Так и продолжаю идти, послушный владелец своего сердцебиения.

Да, добрый день. Сегодня тихо. По городу проносятся белые свадьбы, словно перелетные птицы на юг, на юг. Хочу суп-солянку, пойду, выдумаю его и понаслаждаюсь.

У нас в этом году не было лета. Солнце жидкое, несмелое, поникшее. Последние три ночи, как говорили раньше, воробьиные: гром, молния и дождь. Все эти чудеса начинаются в четыре утра. Люблю открывать окно утром, словно чему-то новому. Люблю открытые окна. Буря стихает понемногу, и птицы заводят свою солнечную колыбельную. Я выключаю настольную лампу, я жду.

Когда ты ответила, я услышал что-то знакомое по стилю, а потом понял – это из сказки о царе Салтане, Пушкина. Там Царевна-Лебедь на желание Гвидона идти куда-то далече, говорит: «Зачем далёко?..» Понимаю, что ты рядом, но отвернулась от меня, как в том моем фильме о городе.

Письма честнее, чем живой человек. Живой касается живого, чтобы было удобно, приятно и всегда была возможность отвернуться. Письма происходят иначе, они безжалостные. Они проникают в человека, растут в нем, разрушают его изнутри и созревают новыми плодами, ягодами. Поэтому и придумал, что ты пишешь мне.

Автор – это не тот, кто пишет, а тот, кто получает письма, и они воскресают в нем.

Живу в молчании.

Появились стрекозы: цыганочки, пожарники, броневики, обжоры, позже появятся прозрачные балетницы, – так мы говорили в детстве.

Опять дожди. Тучи такие большущие, что, кажется, лопнут. Чуть выглянет слабое солнце – и несметные стайки разноцветных ребятишек высыпают во дворы. Будто ждали, были наготове – нетерпеливые шалуны из рук своих растерявшихся матерей, которые думают, что вдруг их дети вернутся домой уже хриплоголосыми крутолобыми юношами.

Трава за городом опушилась белыми метёлками, и я вспомнил, что в детстве верил: травы цветут летним снегом.

Вчера перекапывал грядки в саду и нашел спящую в земле лягушку. Она отказалась путешествовать. Возможно, она права.

Знаешь, ты меня приучила самому произносить твои фразы и в каждой слышать целую симфонию. Поэтому я представил, что сказанные тобою слова кружат в моей голове, но не могут найти друг друга, чтобы соединиться и стать тобою.

Привет только тебе. Сегодня, по-моему, уже сентябрь.

Тревожусь за тебя, правда. Хочется рассказать, почувствовать. Моя плохая черта характера в том, что я всегда, встречая человека, думаю, что он интереснее меня, умнее: думаю о человеке хорошо. Но это «хорошо» оказывается ошибочное, выдуманное. А человек чужой. Ты, мне кажется, понимаешь меня, понимала.

Или это не о том? Слушай, я совсем не знаю тебя. Может, я для тебя - привычная свеча и горю, но тебе же светло?

Помнишь, Флобер, по-моему, заметил: «Не прикасайтесь к своим идолам, чтобы на ладонях не осталась позолота, которой вы их покрасили».

Хватит о грустном. Я... потом тебе расскажу про спящие карусели.

Вот и увиделись. Вижу, ты читаешь мое беззвучное письмо, прочитала, нет, я ничего не вижу.

Но мне приятно, что тебе интересно жить. Вот и пишу. Может быть, хоть одно слово ты прочитаешь как свое. Сам я их не читаю.

Пожалуй, осень. Люблю торопить время. Быстрей бы зима: значит, быстрее наступит новое, да, всегда новое лето. Досадно, что время так медлительно, оно переваливается со дня на день. Его не беспокоит моя нетерпеливость. Всматриваюсь, вдыхаю воздух, ищу запахи будущей весны. Что принесет мне точное время, чем обрадует? Но, что бы ни случилось... Люблю будущее – то, что будет и то, что есть. Сегодня – будущее. Не то, что родилось вчера, а идущее навстречу. Люблю, когда люди счастливы, люблю смотреть на них, когда они меня не видят, не знают или забывают. Ах да, спящие карусели.... но это уже другое письмо. Другая встреча. Все другое.

Иногда я хожу в парк, попозже, вечером. Мне нравятся карусели, когда они отработали свой день, накатали хохочущих маленьких эпикурейцев и, привязанные к земле, застыли в сновидениях. Напряжение спало, и в опущенных к земле лодках, щупальцах, самолетиках, люльках хранится столько уюта и любви, что невольно улыбаешься этому покою, говоришь: «Доброго отдыха». Ночь для них – время, когда никто не мешает смотреть в небо. И колесо обозрения парит над всеми, словно приземляющийся огромный цветок.

Полнолуние и та, помнишь, яркостная звездочка. Хочу тебе сказать…

Гуляя вечером, впервые услышал, как поют спящие птицы! Слышу: чив-чив – это они, в листве тополей. Улыбнулся: спокойной ночи вам, птицы, вы тоже видите сны.

Недавно заглянул в те дворы, где проходило мое детство. Я боялся увидеть «детство», наполненное чужими людьми. Но увидел только много чужих людей. У них своя жизнь, у всех своя жизнь. Хорошо, что меня нет в этой жизни. Мне она неприятна. Как назвать? Пожимаю плечами...

Доброе утро. Сейчас пятница – день, когда вспоминают о любви. Знаешь, хочу построить свой собственный базар, а в середине посадить дерево.

Окна настежь, и надо запереть... Нет, пусть день в комнате.

Конец августа или сентября – музыкальное буйство кузнечиков или сверчков. Я нахожу странную приятность в том, что мы не встретились.

Вот бежит собака. Привет, кудлатое существо. Завести собаку? Но я не люблю держать животных, мне жаль, что они так зависимы от хозяина. Обещанная неволя – скверная форма жизни.

Кулундинская лиса теперь для нас – воспоминание.

Все чаще понимаю, что пишу по несуществующему адресу, который назвал Иванна. Значит, адрес в письме – это лишнее слово. Его можно считать точкой в конце предложения.

«Предложение» – не точное понятие. Когда я что-то произношу, то ничего не предлагаю. Это признаки жизни для самого себя.

В сентябре птенцы превращаются в птиц, они уж не просятся в небо, они летят.

На улицах продают арбузы. Мимо драматического театра шла нищая и ногой катила арбуз, а в театр спешили представительные зрители на премьеру какой-то выдумки.

Завтра важный день на работе. Пожелай мне всего хорошего, не называя по имени.

Сегодня у меня... Нет, после расскажу… Так хочет мир.

Расскажи мне об этом, я хочу поверить... Бывают мысли и чувства, бывают слова, которые не произносятся, которые прекрасны, потому что никогда не были сказаны.

Поживу в тишине.

Поживи со мной в тишине.

Преподаю культурологию. Ночью готовлюсь: глажу рубашку. Студенты не дают скучать. Они подвижные, яркие, живые. Мы спорим о джинсах и литературе, о любви и семье, о том, как быть самим собою. Я пытаюсь найти в каждом из них что-то хорошее, подтолкнуть к собственным мыслям, не повторять чужую судьбу. А сам потерял тебя и пошел в парк.

К сожалению то, что когда-то говорили гении, мы узнаем от посредственностей, поэтому я не читаю, я прислушиваюсь к названиям книг. Жизнь еще недостаточно тесна для меня, и она продолжается.

Утро доброе! Покой в голове. Хорошо. Вчера, после разговора, купил лимон и съел. Уснул как убитый. Ночью видел Землю, поискал тебя и проснулся. Вспомнил, что ты не во сне. Уснул и вновь увидел Землю и тебя, но старался не попадаться тебе на глаза. Такая уж тактичность.

Как ты думаешь?

Нет, не ищу человека близкого. Меня нет среди ищущих. Где-то читал про дальнего, но это неправда.

А вороны уже облюбовали деревья на зиму, для сна. Хожу вечерами слушать, как они ворочаются. С ними интересно жить.

Я тоже умею заботиться. Ты очень хорошая, Иванна, поэтому я тебя все меньше знаю.

Да, вот же еще, все из-за этой самой «заботы». Неужели тебе интересно? Я позднее, вечером доскажу. А пока утро, утро должно быть веселым.

Ты знаешь, я всегда был подозрителен для родственников тем, что читал по ночам, заботился о сыне, умел быть один, не смеялся с ними над готовыми остротами.

Спокойная забота – самая неопределенная форма любви. Особенно когда ты не стремишься приручить того, о ком заботишься, когда тебе от него ничего не надо, кроме того, что ты его любишь. Вспомни про дальнего. Если ты такой, ты – непонятен, опасен. Почему так?

Я много заботился о других, но они не оставили меня в покое.

И для них я не удался.

Зачем тебе, зачем?

Бывает так: знаешь точно, что что-то не произойдет ни сегодня, ни завтра, а все равно ждешь. И понимаешь, что если это чувство исчезнет, то не заметят даже те близкие и другие, и десятые родные, с которыми делился словами. Видишь, что тебя не только не слышат, но проходят сквозь тебя, живут сквозь тебя, и ты обнимаешь воздух, а не желанного человека, как во сне сон... Тогда перестаешь ждать, и возникает выздоровление – чувство себя.А, впрочем, я испытываю радость от всех дней с названием «октябрь».

Откуда ты знаешь, что я люблю имена и цифры? Удачи тебе. Надеюсь, что ты счастлива.

Тепло. Потом будет зима, зима. И я есть – представляешь?

Видел, как пожилая женщина выбивала пыль из старого зимнего пальто, хлопая его о мусорный бак.

В моем городе вновь дует ветер с Ледовитого океана. Счастлив? Счастлив. У меня бесконечное число возможностей – то, что я могу. И мне интересно жить. Многое дается в руки, многое теряется. И тому и другому я говорю: «Привет тебе, ты со мной, мы вместе или прощай, раз так», – и отыскиваю взглядом удивительное. Мир соглашается, кивает весело, слышит меня. Значит, я правильно его назвал.

Ты единственный человек, с которым говорю как с миром.

Буду жить, то-то – это я умею.

… Говори со мной. Пока ты есть в мире, я бодрствую и охраняю твои слова.

Сегодня я иду по твоему городу. Хочу один обойти твой город. Хочу что-то почувствовать, побыть, понять тебя. Именно так. Нет, не смогу объяснить...

В субботу выкапываю картошку и собираю тыквы. Ты будешь рядом.

Холодно у нас, холодно и солнечно.