Воображение, эмпатия и катарсис - вот те понятия, которые необходимы для характеристики психологической организации художественной личности, т.е. ее художественного «Я».

В акте творчества художник преобразует наличную ситуацию и создает новую. Если исходить из допущения о неразрывном диалектическом единстве «Я» и «не-Я», то это означает, что акт творчества, акт создания новой ситуации, с необходимостью предполагает изменения, преобразования не только в системе «не-Я» (в системе образов), но и в системе «Я». Между тем традиционный подход сосредоточивает внимание лишь на преобразовании образов («не-Я»).

Нельзя пройти и мимо другой традиции, выделяющей личностный аспект фантазии, что обычно не делается в нашей литературе, но очень четко просматривается с точки зрения теории вчувствования. Вчувствование - это процесс, который «начинается с личности и возвращается к ней...» (6; 97- 99). После того, как англичанин Э.Б.Титченер в 1909 г. ввел в психологию термин «эмпатия» в качестве английского эквивалента для немецкого «ЕнчШЫипд» (вчувствование), этот последний получил международное распространение в современной научной психологии. Несмотря на многозначность использования указанного термина, общим моментом, как уже говорилось, является понимание эмпатии как процесса, связанного с созданием воображенного «Я».

Таким образом, фантазия - это акт создания новой (мысленной) ситуации, предполагающей единство двух диалектически взаимосвязанных процессов: воображения (процесс преобразования образов, «не-Я») и эмпатии (процесс преобразования «Я» и создания «Я-образа»).

Для воображаемой ситуации характерен известный «отлет» от реальной ситуации, выход за пределы непосредственного данного. Соответственно и для эмпатического «Я», или «Я-образа», также характерен определенный «отлет» от реального «Я» и как бы выход за его пределы. Сфера истинного бытия человека как личности - это сфера его выхода за пределы себя. Такой сферой и является творчество, диалектическая природа которого требует, чтобы реальный субъект творчества, оставаясь самим собой, одновременно «вышел» за свои пределы. Но это выход не в никуда, не в какую-то мистическую сферу абсолютно изолированного от реального мира «воображенного Я» (Т.Липпс), «трансцендентального Я» (А.Маслоу), «транслиминального духа» (Г.Рагг). Нет, этот «выход» с психологической точки зрения может быть (оставаясь в пределах психологического субъекта творчества) только выходом в «другое Я», диалектически взаимосвязанным с реальным «Я». «Другое Я» мы и назвали эмпатическим «Я», или «Я-образом», оно зависит от реального «Я», а через него - от общества и культуры в целом, от объективной реальности, но зависит относительно, обладая известной автономией.

С психологической точки зрения «Я- образ» (или эмпатическое «Я») может, по-видимому, быть охарактеризован как информационная модель в мозгу человека, как объект управления, регуляции со стороны управляющего блока (коркового регулятора) -реального «Я». Но могут быть и такие случаи, когда модели, будучи уже сформированными для решения данной проблемы, работают автономно, вне контроля регулятора. Именно эта деятельность и может быть охарактеризована как бессознательная творческая деятельность (В.Н.Пушкин).

Как же можно определить эмпатическую способность, вернее, как мы ее определяем? Эмпатия - это способность фантазии формировать «Я - образы», становиться на «точку зрения» этих «Я». Под «точкой зрения» подразумеваются направленность, установка, диспозиция и т.п.

В работах об эмпатии наблюдается различие в подходах к ее характеристике. Специалисты по психологии научного и технического творчества хотя и оценивают эмпатию как очень важный компонент творческого процесса, все же чаще понимают его как один из эвристических приемов. Напротив, авторы работ по психологии художественного творчества приближаются к истолкованию эмпатии как объективной закономерности творческого акта. Приведем пример такого последнего истолкования. Известный советский актер, режиссер и театровед Б.Е.Захава в единстве «Я» и «Я-образа» видит суть актерского творчества. Он различает в творчестве две способности: фантазию и воображение. Фантазия комбинирует данные опыта, а воображение делает эти комбинации объектами чувственного переживания, в результате чего актер ощущает себя действующим в качестве образа. То, что Захава называет воображением, и есть эмпатия, вчувствование. Обе эти способности, одновременно существуя и взаимодействуя друг с другом, «в одинаковой степени необходимы художникам всех видов творческого оружия. Да и люди науки без них не обходятся» (7; 116, 158). Мы разделяем эту позицию и считаем, что не только художнику, но и любому человеку в процессе творчества необходимо в процессе этого акта становиться на точку зрения эмпатического «Я». Диалектика реального и воображенного, личного и внеличного, выражающая диалектику интросубъективных отношений «Я» и «не-Я», субъекта («Я») и объекта (образа), пронизывает все без исключения формы психической жизни художественного «Я». Обычно в этой связи называют лишь художественные чувства. Отправляясь от исследований сценических чувств у К.С.Станиславского, Л.Я.Гуревич, П.М.Якобсона, можно указать на противоречивость этих чувств: они и реальны и «парящи» (А.Пфендер), «фиктивны»; непроизвольны, естественны и произвольны, преднамеренны, управляемы; индивидуально-неповторимы и обобщенны. Но указать на их противоречивость недостаточно. Важно показать, что эта противоречивость «производна» от природы художественного «Я». Эстетическая и искусствоведческая мысль давно уже подходила к пониманию, что преобразования, осуществляемые воображением и затрагивающие художественные чувства, обязаны преобразованиям личности творца в целом. М.М.Бахтин, критикуя (в первой половине 20-х годов) теорию «вчувствования» Э.Гартмана, его концепцию идеальных, иллюзорных чувств в искусстве, писал: «Мы переживаем не отдельные чувства героя... (таких не существует), а его душевное целое...» (8; 72-73). Л.С.Выготский в своей наиболее поздней публикации по психологии искусства («К вопросу о психологии творчества актера») видит задачу научной психологии при изучении художественных чувств не в исследовании эмоций, взятых в изолированном виде, но в связях, «объединяющих эмоции с более сложными психологическими системами». Развивая эти идеи выдающегося психолога, П.М.Якобсон пишет, что недостаточно указать, например, на «фиктивный» (т.е. воображенный. - Е.Б.) характер сценических чувств, надо отыскать признаки, характеризующие целое. Только в целом, в связи с «творческой личностью» актера вскрываются роль, место и облик сценических чувств (10; 182-184). А.Г.Васадзе связывает художественные чувства с установкой, с «целостно-личностными состояниями перевоплощенного поэта» (11; 95). Необходимо сделать шаг вперед и сказать, что производными от художественного «Я» являются не только художественные чувства, но и художественные потребности, побуждения, воля, внимание и т.д. - короче, вся художественная психология творца. Вся она в акте творчества диалектически противоречива.

Рассмотрим это на примере побуждения. Немецкий ученый В.Клагес приходит к выводу, что побуждение представляет собой органическое единство самопобуждения и инопобуждения. В художественном творчестве это диалектическое единство побуждений реального художественного «Я» и воображенного «Я-образа». В момент наивысшего творческого подъема инопобуждение осознается как доминирующее. «Я-образ» выдвигается на первый план сознания. На протяжении тысячелетий инопобуждения художественного «Я» объяснялись вмешательством богов, муз, «гениев», демонов, Аполлона, «шестикрылого Серафима», «голоса» и т.п. В XIX в. на смену религиозно- мистическому объяснению приходит главным образом психологическое объяснение инопобуждения. Место бога и муз заняло «бессознательное», противопоставляемое сознательному, реальному «Я». Очень часто «бессознательный» голос понимался как «внеличностный», «безличностный» и т.п. Наиболее последовательно личностный подход к бессознательному вообще и в сфере искусства в частности был осуществлен в психологической теории установки Д.Н.Узнадзе и его последователей. Бессознательная сфера психики, пишет один из них, «есть сфера, принадлежащая и входящая в структуру личности художника» (11; 46). И это очень верно. Таким образом, художественные побуждения одновременно и реальные и воображенные, непроизвольные и управляемые, индивидуальные и обобщенные, сознательные и бессознательные и т.д.

Рассмотрим проблему художественного внимания на примере сценического внимания актера, как оно освещается Б.Е.Захавой (7; 73-100). Но в нашем изложении интереснейшие наблюдения и выводы известного театроведа будут представлены в обобщенном виде, применимом, по нашему мнению, к любому виду художественного творчества.

Художник совмещает в себе и творца и образ («Я- образ»), живущий своей жизнью и по логике этой жизни имеющий в каждый данный момент тот или иной объект внимания. Художник же, как человек и как творец, живет своими интересами (Б.Е.Захава неизбежно затрагивает в связи с вниманием и проблему художественного интереса), отличными от интересов «Я-образа» (например, он хочет лучше сыграть сцену или «выписать» какой-то фрагмент композиции, понравиться зрителю или слушателю и т.д.). Как могут объединиться интересы человека, творца, мастера («ремесленника»-технолога) и «Я-образа» в одном существе - художнике? Должен ли быть художник сосредоточен на каком-либо объекте внимания как «Я-образ» или как творец? Чтобы ответить на эти практические вопросы, необходимо верно решить теоретическую проблему о «субъекте внимания» т.е. вопрос о том, как в акте художественного внимания сочетаются между собой художник и создаваемый им «Я-образ». Чтобы стать «Я-образом», художник прежде всего должен сделать объекты внимания «Я- образа» своими объектами, в результате чего он до известной степени сживается с ним, «срастается». Это первая (и потому очень важная) ступень на пути к «творческому перевоплощению». Но как это осуществить, если у «Я-образа» объект внимания - радостный пейзаж, а у художника - «безрадостный» холст? Этот вопрос -»коренной» вопрос художественного творчества. Секрет, «магическая тайна» искусства актера, живописца, композитора, и т.д. - здесь, в этом вопросе. Вредно галлюцинировать, видеть то, чего нет. Видеть надо все (и слышать соответственно), что реально дано, внимание должно быть сосредоточено на вполне реальных объектах (красках, звуках и т.д.). Но относиться к данной реальности следует так, как если бы она была нечто другое. В магическом «если бы» К.С.Станиславского - вся сущность художественного творчества. «Если бы» - это деятельность художественной фантазии, приписывающей реальным объектам несуществующие свойства (например, алый цвет краски преобразуется фантазией в цвет крови), свойства образа. Всякий объект для художника «одновременно и то, что он есть на самом деле, и то, чем он должен быть для него в качестве образа». Для творца он - то, что он есть, а для «Я-образа» (в том числе и «Я-воображаемого наблюдателя») - чем должен быть. «Спедовательно, - пишет Б.Е.Захава, - субъектом сценического внимания является актер-творец и актер-образ одновременно». Обобщая, следует сказать: субъектом художественного внимания является и художническое «Я», и «Я-образ» одновременно.

Завершая свой анализ сценического внимания, Захава пишет. «Иначе говоря, мы констатировали наличие диалектического единства (взаимодействия и взаимопроникновения) актера-творца и актера-образа... процесса внутренней жизни актера как творца и процесса его внутренней жизни в качестве образа. Здесь двойственность образует единство. Одно от другого отделить невозможно» (7; 91). Этот вывод в полной мере относится к любому виду художественного творчества.

* * *

Психологические механизмы художественной эмпатии наиболее изучены в сценическом творчестве актера, где они наглядно обнаруживаются в актах сценического перевоплощения. Исключительная заслуга в изучении эмпатии в этой области художественного творчества принадлежит К.С.Станиславскому.

Мы уже отмечали, что эмпатия в искусстве связана с деятельностью воображения по созданию художественного образа. Порождение художественного образа есть прежде всего мыслительная операция художественного воображения, которое представляет собой психологическую систему, включающую процессы мышления, памяти, восприятия и т.д. Как и всякое действие, художественное воображение имеет свои моторные компоненты - речевые и анализаторные двигательные эффекты, например специфические движения глаз. Моторные компоненты художественно-творческого акта могут быть как внешнедвигательными, так и мышечными (кинестетическими). На важную роль движений в актах художественного воображения указывали и указывают как психологи (Т.Рибо и др.), так и сами художники (Станиславский, Эйзенштейн, Шаляпин, Асафьев и др.). Экспериментами (в частности, проведенными АН Леонтьевым и его учениками) доказано, что двигательные эффекты в акте восприятия по своей структуре уподобляются форме, которая воспринимается.

Движение всегда сопровождается эмоцией. Среди современных психологов господствует взгляд на движение, в особенности на кинестетическое как на составную часть эмоции. Согласно С.Л.Рубинштейну движение не только выражает уже сформированное переживание, но и само, включаясь в него, формирует это переживание. «Мы чувствуем печаль, потому что плачем». Авторы этого известного афоризма, психологи Джеймс и Ланге, хотя и не раскрыли в своей теории эмоций роль личности как решающего условия возникновения эмоций, все же, как отмечал П.К.Анохин, уловили правильный момент в развитии эмоциональных состояний. Этот правильный момент и заключался в констатации связи эмоций и движений. Возникновение в акте творчества новой художественной формы означает одновременное возникновение на основе моторного компонента новой, художественной эмоции. Некоторые авторы именно в этом и видят сущность эмпатии. Например, современный последователь Т.Липпса американец Г.Рагг характеризует эмпатию как наиболее важную форму кинестетически- моторных образов и зарождающегося телесного движения в творческом процессе (12; 48-58). В действительности моторное подражание форме не специфично для эмпатии и является общей предпосылкой многих других психических процессов, например (как показали, в частности, экспериментальные исследования А. Н.Леонтьева, В.П.Зинченко и др.) любого восприятия. Эмпатия начинается с проекции и интроекции. Проекция - это мысленное перенесение себя в ситуацию того объекта, в которого вживаются, это создание для своего реального «Я» воображаемой ситуации, предполагаемых обстоятельств. Проекция способствует идентификации с объектом. Например, писатель перевоплощается в «героя» произведения, переносясь в воображаемую ситуацию «героя», ставя себя на его место. «Каждая книга для меня, -писал Г.Флобер, - не что иное, как способ жить в какой-то новой среде». «Героем» может быть не обязательно человек. Скажем, Станиславский в процессе творческого «тренажа» актеров предлагал им «пожить жизнью дерева», уточняя при этом «ситуацию» этого дерева: оно глубоко вросло корнями в землю, вы видите на себе густую шапку листвы, которая сильно шумит при колыхании сучьев от сильного и частого ветра, на своих сучьях вы видите гнезда каких-то птиц, с ними трудно ужиться, это раздражает и т.д. Все это помогает «расшевелить» воображение, способствует перевоплощению, т.е. идентификации.

Если объектом идентификации являются пространственно-временные, ритмические структуры, линии и т.п., взятые в абстракции от своего содержания, то художник в этом случае проецирует себя (на основе моторного подражания) в воображаемую ситуацию этих форм и структур. О способности человека «вживаться» в линию мы уже писали. С.М.Эйзенштейн в работе «Вертикальный монтаж» показывает, что проекция в «чистую линейность» - лишь одно из многих средств в творческом процессе художника. «Линия» может выстраиваться путем переходов сквозь оттенки светообразного или цветообразного строя картины или раскрываться последовательностью игры объемов и пространств. Например, для Рембрандта такой «линией» было движение сменяющейся плотности мерцающей светотени, для Делакруа - скольжение глаза по нагромождающимся объемам форм, у Дюрера - чередование математически точных формул пропорций его фигур. Такую же «линию» Эйзенштейн прослеживает и в музыке. Поскольку эстетические и композиционные формы в действительности не есть что-то отвлеченное и не имеющее к теме никакого отношения, а представляют собой обобщенное пластическое воплощение черт того образа, через который звучит тема, постольку и проекция в эти формы связана с «перенесением» в ситуацию содержания.

Проекция в воображаемую ситуацию может быть облегчена с помощью олицетворения. Бывает полезным в акте творчества «оживить» линии и формы, вообразить их в отношениях дружбы или вражды, господства или подчинения. Такое олицетворение облегчает идентификацию с ними. Тонкий психолог и замечательный педагог Г.Г.Нейгауз предлагал своим ученикам, например, запомнить, что «гражданка Синкопа» есть определенное лицо, с определенным выражением, характером и ее не следует путать с кем-нибудь другим. Олицетворение часто называют «физиогномическим восприятием», так как оно предполагает восприятие формы как имеющей свое «лицо», свою «физиономию». Умение физиогномически ухватить форму, полагал С.М.Эйзенштейн, - свойство, в высшей степени необходимое всякому творческому работнику вообще. Например, режиссерам надо уметь прочитывать характер человека не только в мимическом облике лица и позы, но и в «рисунке» мизансцены, в «графическом росчерке» характера действующего лица в пространстве (см.13; 181-187, 194-195). В результате проекции чувства, возникшие в процессе моторного «подражания» форме, получают содержательную интерпретацию. Они становятся компонентами воображенной личности, с которой и происходят идентификация реальной личности автора.

Проекция как тот компонент эмпатии, который с необходимостью предполагает действие воображения, создание и воссоздание воображаемой ситуации, рассматривается многими современными психологами как самая важная и специфичная ее составная часть. Одно из самых распространенных определений эмпатии гласит: эмпатия - воображаемое перенесение себя в мысли, чувства и действия другого. Точно так же, как одни психологи абсолютизируют роль моторного компонента в эмпатии, другие преувеличивают роль проекции, сведя эмпатию к «воссозданию». Самый слабый пункт теории «воссоздания» - отрицание актуальности эмоции, ее новизны.

Проекция как процесс, ведущий к познавательной интерпретации возникшей в акте творчества «двигательной» эмоции, связана не только с воображением, но и с речью, что подтверждается экспериментально новейшими исследованиями о значении межполушарной асимметрии для процессов творчества и творческого воображения.

Экспериментальные данные о связи речи и эмпатии, направленной на преобразования в сфере личности, косвенно подтверждают идею о речи как неотъемлемом атрибуте личности, человеческого «Я», По-видимому, так же как без речевой деятельности невозможно формирование реального «Я», точно так же невозможно без участия речи и формирование воображенного, эмпатического художественного «Я».

Мы указали на абсолютизацию моторного компонента в эмпатии. Помимо этого, в некоторых теориях наблюдается абсолютизация аффективной стороны эмпатии, места и роли в ней эмоции. Это объясняется, во-первых, тем, что современные эмпирические теории (в том числе и эмпатии), развивающиеся в русле позитивистской методологии, утратили «целостный подход» к анализу психологии человека. Во- вторых, в основе настойчивых сведений эмпатии к процессе эмоционального переживания стоят объективные моменты, которые и служат гносеологической почвой ошибочного эмотивистского подхода в интерпретации эмпатии в искусстве. Что же это за моменты?

Мы отмечали, что в творческом акте порождения художественного образа движение «по форме» образа неразрывно связано с возникновением эмоции. Означает ли это, что с движением связана эмоция сама по себе, без «Я», компонентом и функцией которого она является? Нет, не означает, ибо таких эмоций не существует в природе. Движение - это составная часть «Я», но в структуре личности ближе всего к движению находится его эмоциональный компонент. Иными словами, в процессе эмпатии легче всего и быстрее (на начальном этапе) формируется эмоциональная сторона. Это обстоятельство и служит почвой для абсолютизации эмоции в актах эмпатии, отрыва эмоции от целого, от психологического субъекта. Когда Г.Рид в статье «Психология искусства» утверждает, что теория эмпатии (которая, по его мнению, является основой как для психологии творчества, так и для психологии восприятия искусства) стремится научно решить вопрос о соотношении формы и чувства, с ним можно согласиться. Теория эмпатии действительно изучает этот вопрос. Но когда американский эстетик сводит эмпатию только к изучению названной проблемы и не связывает его с изучением художественной личности, он, как и другие психологи искусства (Р.Рагг, X. и С.Крейтлеры и др.), находится в плену одностороннего «эмотивистского» подхода.

Абсолютизация эмоции в акте вживания приводит Г.Рида и других эстетиков к неверной формулировке основного вопроса психологии искусства. Так, Г.Рид утверждает, что вопрос об отношении формы к чувству и чувства к форме является центральным для психологии искусства. В стремлении поставить и решить его он видит также главную заслугу Т.Липпса.

С нашей точки зрения, рассматривающей проблемы психологии искусства с позиции личностного подхода, основной проблемой является отношение художественной формы и художественного «Я».

Вторым компонентом эмпатии, на базе которого происходит идентификация реального «Я» автора и художественной формы, выступает интроекция. Если проекция предполагала «вынесение» художественного «Я» за пределы реальной ситуации автора, его пространственно-временных координат в воображаемую ситуацию, то интроекция означает противоположно направленный процесс. Художественное «Я» «вносится» в реальную ситуацию автора, его реального «Я». Но автор смотрит на эту реальную ситуацию глазами субъекта-мастера.

Я-герой живет на сцене своей жизнью и по логике этой жизни в каждый данный момент имеет тот или иной объект внимания. Например, по ходу пьесы этими объектами могут быть змея, бомба, король и т.п., хотя на самом деле на сцене нет ни змеи, ни бомбы, ни короля, а есть веревка, пепельница и актер-партнер. Ясно, что здесь речь идет о внимании Я-героя в условиях воображаемой ситуации, т.е. в условиях проекции. Но в то же время актер должен воспринимать каждый объект внимания - веревку, пепельницу, партнера и т.п. - таким, каким он реально дан. Актер не должен притворяться слушающим или видящим, а на самом деле видеть и слышать все, что есть и происходит на сцене. Объекты внимания и интересы образа он должен сделать объектами актера-творца (мастера). Воображаемая связь реальных сценических объектов с объектами воображаемой ситуации делает реальные объекты интересными для творца и необходимыми для него. Он начинает относиться к ним не просто как человек, а как мастер, регулирующий по отношению к ним и психологический рисунок роли и внешнюю технику актерского мастерства. В этом втором случае мы имеем дело с вниманием и интересом Я-мастера в условиях реальной сценической среды, т.е. в условиях интроекции. Для актера-человека веревка на сцене - это веревка, для актера-образа - змея, т.е. воображаемый объект (проекция!), для актера-творца - веревка, обозначающая змею (интроекция!). В акте интроекции актер имеет дело с реальными объектами, имеющими условную природу. По терминологии Станиславского, это «быль, но она отличается от подлинной «были», это художественная сценическая «быль». Пользуясь семиотической терминологией, можно сказать, что в акте интроекции актер имеет дело с художественными знаками (символами), с художественным языком. Я-мастер регулирует процесс порождения художественного высказывания в условиях реального владения художественным языком -это иктроекция. Одновременно автор высказывания создает воображаемую художественную реальность, к которой он «примысливает» себя в качестве или воображаемого наблюдателя, или участника, «героя» - это проекция. Оба процесса взаимосвязаны и неотделимы друг от друга.

Сказанное об актере относится и к другим видам художественного творчества. Поэт, создавая стихотворение, воображает себя «лирическим героем» (проекция!), но делает он это успешно лишь при условии, что в качестве мастера «обрабатывает» язык (обычный и поэтический), который ему реально дан (интроекция). И наоборот, последнее он может творчески осуществить лишь при условии активного вживания в воображаемую ситуацию «лирического героя». Если следовать концепции музыковеда М.Г.Арановского, согласно которой канон закрепляет за каждой частью симфонии определенную тему-персонаж, то можно сказать, что композитор, создавая первую часть симфонии, вживается в роль Человека деятельного, создавая вторую часть - в роль Человека мыслящего, созерцающего, в третьей - в Человека играющего и в финале - в Человека общественного, коллективного. Все виды вживания суть механизмы проекции. Но сделать это оказывается возможным лишь на базе реального построения музыкального высказывания на «языке» симфонии. И хотя отклонения от «канонов» такого языка в современной симфонической музыке (Д.Шостакович, А.Г.Шнитке и др.) могут быть весьма значительными, «архетип» симфонического «языка» остается неизменным (инвариантным). Работа с «языком» на основе вживания в воображаемого Человека - «лирического героя» симфонии - относится к механизму интроекции.

Заметим, что реальная ситуация в процессе интроекции не обязательно должна быть связана с реальностью физического материала образа. Обязательна лишь наличная данность, реальность «языка». Сам же «язык» может быть представлен в акте творчества как в своем физическом обнаружении (музыкальном звучании, звучащем языке, красках и т.д.), так и «внутренне», как явление субъективной реальности. В этом последнем случае художник оперирует не самими звуками, словами и красками, а слуховыми, зрительными, кинестетическими представлениями, но отражающими реальность языка. Достаточно привести пример с Бетховеном, сочинявшим в последние годы музыку, будучи глухим.

Проекция и интроекция необходимы для того, чтобы не только эмоции, но и другие психические явления - побуждение, внимание и пр. - «определились» как компоненты новой психической системы -художественного «Я».

Эмпатия на своем завершающем этапе выступает как процесс идентификации реального «Я» автора и художественной формы. Но чтобы идентификация состоялась, необходимо еще одно звено. Им является установка на идентификацию, проекцию и интроекцию.

Установка на идентификацию с формой может в силу определенной мотивации, о которой мы скажем чуть позже, совершаться не осознаваясь, на основе внушения, т.е. формироваться помимо воли и сознания. Психологический механизм момента внушения заключается, по- видимому, в воображении субъектом своего образа в новом качестве, которое ему внушается. В акте художественной эмпатии этим «новым качеством» является художественное «Я». Внушение в акте творчества необходимо для того, чтобы преодолеть известное сопротивление реальной личности, ее сознания «раздвоению» на реальное «Я» и на «второе» воображенное художественное «Я». Легче всего «выключить» сознание в условиях гипноза (частичного сна), но внушение осуществляется и в бодрствующем состоянии. В условиях творчества психика творца работает в двух режимах одновременно: на уровне ясного, отчетливого и активного сознания и на уровне заторможенного сознания, неосознаваемого. С.М.Эйзенштейн (называя уровень неосознаваемого «чувственным мышлением») видел в неразрывном единстве элементов чувственного мышления с идейно-сознательной устремленностью своеобразие искусства. Согласно Эйзенштейну, именно в сфере неосознаваемого происходит идентификация «Я» и образа, субъективного и объективного. Точнее говоря, здесь формируется установка на идентификацию. «Чувственное мышление» описывается Эйзенштейном как такое состояние психики, которому присуще «первичное блаженство» неразделенного и неразъединенного, где нет еще разделения на чувство и мысль, мысль и действие, мысль и образ, где утрачивается «различие субъективного и объективного, где «внушающее» слово заставляет реагировать так, как будто свершился самый факт, обозначенный словом, где обостряется синэстетическая способность человека, благодаря которой «краски станут петь ему и... звуки покажутся имеющими форму». Это состояние родственно экстазу, экстатическому состоянию, позволяющему «вновь припасть к живительности этих первичных источников мысли и чувства».

Протекание определенной части психической деятельности, в частности механизмов эмпатии, на неосознаваемом уровне в актах художественного творчества, связано с особым фазовым состоянием мозга, необходимым для восприимчивости к внушению. Фазность и связанное с нею «чувственное мышление» Эйзенштейн совершенно правильно объяснял воздействием того аспекта художественной формы, которая обладает внушающим (суггестивным) эффектом. Что же это за аспект? Главное здесь - принцип повторное(tm) (ритмичности), который «пронизывает область всех искусств», в какие бы времена произведения ни создавались. Повтор включает «автоматизм» в восприятии и поведении творца, вызывая временное торможение коркового слоя мозга. Принцип ритмического повтора не исчерпывает «психотехники» внушающего воздействия формы, есть много и других средств, но они еще проанализированы недостаточно.

Поскольку в акте творчества художник сам создает новую форму, постольку он сам создает и средства, оказывающие на него внушающее воздействие, т.е. внушение дополняется самовнушением. Форма, например, жанровая, которую выбирает автор - выбирает сознательно, - предопределяет общую рамку творческого воображения. Сознательная постановка художественных целей направляет работу самовнушения, также стремящегося к созданию целевых установок.

Несознаваемый характер установки на отождествление субъекта и формы - это всего лишь один из аспектов творчества, его нельзя абсолютизировать, что, например, имеет место в психоаналитических теориях художественного творчества и что не приемлют сегодня даже те психологи, которые разделяют многие другие положения психоанализа. Так, уже упоминавшийся нами известный на Западе специалист по проблемам творчества Г.Рагт, полностью отдавая себе отчет в том, что неосознаваемые аспекты существенны для понимания акта художественного творчества, в то же время весьма критически настроен по отношению к тезису психоаналитиков о том, что творческая деятельность осуществляется лишь на пресознательном (промежуточном между сознанием и бессознательном) уровне, и полагает, что обширная область творческого воображения осуществляется на уровне сознания. Многочисленные экспериментальные исследования показали, что эмпатия обязательно предполагает когнитивную интерпретацию эмоции, вызванной моторным подражанием, на основе соответствующей информации из прошлого и настоящего опыта (14; 268-273). В этой связи уместно вспомнить, что писал С.Л.Рубинштейн о «выразительности» лица человека (здесь можно усмотреть скрытую полемику с анализом «вчувствования» в мимику лица у Липпса и его последователей): «В изолированно взятом выражении напрасно ищут раскрытие существа эмоции; но из того, что по изолированно взятому выражению лица, без знания ситуации, не всегда удается определить эмоцию, напрасно заключает, что мы узнаем эмоцию не по выражению лица, а по ситуации, которая ее вызывает. В действительности из этого можно заключить только то, что для распознавания эмоций (особенно сложных и тонких) выражение лица служит не само по себе, не изолированно, а в соотношении со всеми конкретными взаимоотношениями человека с окружающим» (15; 482). Сходные идеи мы находим и у Л.С.Выготского, когда он утверждает, что в сложных человеческих действиях «подражание» обязательно связано с «известным пониманием ситуации», «подражание возможно только в той мере и в тех формах, в каких оно сопровождается пониманием» (16; 132-133).

Итак, эмпатия функционирует как на бессознательном уровне, так и на уровне сознания. Только на бессознательном уровне эмпатическое «Я» действует «творчески» в искусственных условиях гипнотического внушения. Но гипноз, по нашему мнению, это не творчество (ср. 17).

* * *

Творчество и эмпатия. «Езда в незнаемое». Первый теоретический аргумент в защиту тезиса о том, что не бывает художника без высокоразвитой эмпатической способности, состоит в следующем: без эмпатии в творчестве не может быть получен новый результат. Открытие нового, как известно, неотъемлемый признак творчества, в том числе и художественного творчества. Для того чтобы в реальной ситуации открыть в предмете или явлении новые эстетические стороны (грани, свойства), открыть - в смысле чувственно воспринять (увидеть, услышать и т.п.), необходимы два условия: или сам предмет должен «повернуться» к художнику новой стороной (без помощи или с помощью самого художника), или художник должен занять по отношению к предмету новую точку зрения. Ясно, что в обоих этих случаях открытие нового осуществляется в акте непосредственного восприятия.

У И.Э.Грабаря в его «Автомонографии» есть хорошие иллюстрации обоих названных случаев. В 1904 г. художником было написано много удачных пейзажей. Один из них как-то сам «открылся», «повернулся» на натуру: «Это была дивная композиция, найденная без сочинения: инвенция дана была самой природой». По-иному была написана знаменитая «Февральская лазурь». Вот как описывает художник процесс ее создания: «Настали чудесные февральские дни. Утром как всегда я вышел побродить вокруг усадьбы и понаблюдать. В природе творилось необычайное, казалось, что она праздновала какой-то небывалый праздник - праздник лазоревого неба, жемчужных берез, коралловых веток и сапфировых теней на сиреневом снегу. Я стоял около дивного экземпляра березы, редкостного по ритмичному строению ветвей. Заглядевшись на нее, я уронил палку и нагнулся, чтобы ее поднять. Когда я взглянул на верхушку березы снизу, с поверхности снега, я обомлел от открывшегося передо мной зрелища фантастической красоты: какие-то перезвоны и перекликания всех цветов радуги, объединенных голубой эмалью неба...» Написав этюды, художник начал работу над картиной. Он прорыл в глубоком снегу (свыше метра толщиной) траншею, в которой и поместился с мольбертом и большим холстом для того, чтобы получить впечатление низкого горизонта и небесного зенита. «...Я чувствовал, что удалось создать произведение... наиболее свое, не заимствованное, новое по концепции и по выполнению».

Новая точка зрения в акте эстетического восприятия может быть обусловлена и реальными установками - профессией, социальной ролью и т.п. Например, эстетическая новизна «спортивных» произведений А.Дейнеки («Футбол» и др.) во многом обязана тому, что художник, будучи сам спортсменом, смотрел на спорт глазами профессионала, а не просто зрителя, любителя спорта. У одного из ведущих современных скульпторов США Дж. Брауна сцены бокса могут быть отнесены к числу лучших из созданных им произведений. В прошлом он сам был боксером. Имея за плечами собственный опыт,

говорит скульптор, я стремился вылепить такого боксера, какого никто в мире не мог больше сделать.

В отличие от восприятия эмпатия предполагает мысленное, воображаемое выполнение упомянутых выше двух реальных условий открытия нового, когда в акте художественного творчества образ (превратившийся в «Я-образ») осуществляет мысленный, воображаемый поворот и предстает новой стороной или сам художник осуществляет воображаемое перемещение, становясь на новую (пространственно-временную, социально-ролевую, возрастную и т.п.) точку зрения, на точку зрения эмпатического «Я» - оба эти варианта подходят под наше определение эмпатии.

Рассмотрим первый вариант. Феномен поворота зафиксирован и описан в психологической литературе по теории творчества. Так, голландский психолог Ван де Хейр пишет о том, что в акте творчества происходит процесс как бы развертки объекта в воображаемом поле. «Новый аспект» не появится сам по себе, объект сам не может «повернуться», его должен «развернуть» субъект своей активностью. «Субъект должен что-то сделать, чтобы появился новый аспект» (18; 133). Но что именно должен сделать субъект, на этот вопрос ученый не дал удовлетворительного ответа. Он не оценил значения теории эмпатии для решения вопроса. Как уже отчасти говорилось ранее, ответ состоит в том, что объекту (т.е. образу) для того, чтобы получить активность, принцип самодвижения, относительную самостоятельность перед лицом реального «Я», творца, нужно приобрести статус «Я», «передвинуться» из системы «не-Я» в систему «Я». Этот переход и осуществляет субъект в акте эмпатии.

Относительная самостоятельность и активность объекта наглядно проявляются в процессах художественного творчества. Многие писатели (А.С.Пуш кин, Л.Н.Толстой и др.) отмечали, что герои, созданные их творческим воображением, начинают жить как бы самостоятельной жизнью и нередко поступают как бы вопреки воле авторов. Ч.Диккенс в письме к мисс Кинг замечает: «Ваши герои недостаточно обнаруживают свои намерения в диалоге и в действии. Вы слишком часто выступаете в роли истолкователя и делаете за них то, что они должны делать сами»; в подлинном творчестве все как бы «происходит само собою». С.Моэм говорит о своих героях: «Можно сказать, что они сами выдумывают о себе истории». И.А.Гончаров утверждает, что его герои «почти независимо от него растут на почве его фантазии»: «Рисуя, я редко знаю в ту минуту, что значит мой образ... я только вижу его живым перед собой - и смотрю, верно ли я рисую, вижу его в действии с другими - следовательно, вижу сцены и рисую этих других... и мне часто казалось, прости господи, что я это не выдумываю, а что это все носится в воздухе, около меня и мне только надо смотреть и вдумываться».

Существует ли подобного рода «Я-образ» в лирическом стихотворении («И скучно и грустно...» и т.п.), в музыке? Да, существует, и его называют «лирическим героем», не совпадающим с реально-бытовой, «эмпирической» личностью автора. Музыковед В.Медушевский слышит неповторимую интонацию этого лирического героя в «Апассионате» Бетховена: в первой части мужественный герой вовлечен в водоворот тяжкой жизненной борьбы, в средней части он - в ситуации сосредоточенного раздумья, временной отрешенности от трагических коллизий. В «Крейцеровой сонате» лирический герой уже другой - более импульсивный, стремительный, страстный, в Шестой скрипичной сонате - уравновешенный, спокойный, склонный к мечтательной лирике. Первая «Мимолетность» Прокофьева рождает догадку: не ребенок ли выступает здесь в роли лирического героя, рассказывающего сказку со страшными эпизодами? В десятом «Мимолетности» - совсем иной герой (а может быть, персонаж, ибо показан здесь несколько отстраненно): клоунская экстравагантность жестов, преувеличенная механистичность движений, шутовские рыдания и... подлинная душевность. Одухотворенный, полный радужных надежд юноша из Второй скрипичной сонаты Прокофьева, много переживший, умудренный опытом герой его Первой скрипичной сонаты; чувствительный и ранимый трагический герой си-бемоль-минорной сонаты Шопена, пылкий шумановский Флорестан и рассудительный Эвсебий... «Какое же бесконечное множество людей разного возраста, темперамента, социальных взглядов населяет музыку!» (В.Медушевский).

Но вернемся к нашей основной мысли. Эмпатическая способность превращать образ в «Я-образ», делать его относительно независимым, объективным необходима для порождения творческой новизны, художественной неожиданности, подлинного открытия. Глубоко прав был известный музыкальный критик и композитор А.Н.Серов (отец художника В.А.Серова), который великую тайну художественного творчества видел в том, что «чем сильнее эта объективность, тем больше и новизны является каждый раз...».

Приведем одно интересное наблюдение и комментарии Б.Е.Захавы. На одной из репетиций пьесы «Егор Булычов и другие» актриса Н.П.Русинова (Меланья) неожиданно, «незапрограммированно» швырнула свой посох в Б.В.Щукина - Булычова. Б.Е.Захава, который вел репетицию (в театре им. Е.Б.Вахтангова), стал наблюдать, как Щукин «обыграет» брошенный посох. По наблюдениям режиссера, актер-творец как бы говорил себе, ставил перед собой определенное творческое задание: «Надо обыграть». В то же время он смотрел на посох иронически, то есть глазами Булычева. Он понимал, что стоит ему только хотя бы на секунду перестать быть Булычовым, и он уже не сможет правильно решить поставленную им - Щукиным - творческую задачу, ибо, только ощущая себя Булычевым, он сможет поступить с этим посохом так, как должен поступить именно тот. Щукин медлил, не зная еще, что делать, но свою медлительность, обусловленную внутренней жизнью творца, тут же превращал в поведение Булычева: Булычов болен, устал и т.д. Лишь опытный глаз мог заметить, как веселая искорка творческого предвкушения в глазах Щукина-артиста тут же превращалась в озорной огонек глаз Булычова. Затем Щукин попробовал согнуть посох о колено. Сломать его ничего не стоило. Но артист, изображая усилия Булычова, на самом деле только напрягал мышцы, проявляя при этом величайшую осторожность и заботу, чтобы не сломать палку и не выдать ее бутафорскую природу. Отставив якобы бесполезные попытки сломать посох, Щукин-Булычов вдруг сделал им такое движение, как когда кием ударяют шар на биллиарде. Таково было окончательное решение, неожиданное, новое, и полное глубокого психологического и художественного смысла. Кто же принимал решение и творчески нашел его? Кто регулировал творческий акт? Б.Е.Захава отвечает: актер-мастер и Егор Булычов, творческое «Я» актера и «Я-образа».

Но может быть, относительная независимость поведения «героя», служащая одним из источников новизны в творческом акте, присуща не всем видам художественного творчества? Например, хорошо известно, что если двух живописцев посадить рядом и предложить написать портрет с одной и той же натуры, в результате получаются разные изображения одного и того же человека. Каждый из художников увидит в модели свое, новое, неожиданное. Разве эта новизна не определяется целиком точкой зрения портретиста? И не ясно ли, что темперамент Веласкесовых портретов (как пишет Б. Р. Виппер) - это не темперамент Иннокентия X или Филиппа IV, а темперамент художника, запечатленный в тлеющих фасках какого-нибудь кармина или холодных белил? Разве изображаемый человек принимает участие в регуляции творческого акта? На первый, поверхностный взгляд кажется, что не принимает. Однако на самом деле и здесь происходит эмпатическое взаимодействие с «героем». Человек, не без оснований полагает Б. Р. Виппер, для того чтобы научиться создавать портрет, должен был научиться «играть в людей, мгновенно принимать образ другого». Театр и портрет в этом отношении сходны. По мнению другого искусствоведа - А. Г. Габричевского, при создании высокохудожественного портрета и «индивидуальность модели, и индивидуальность художника сливаются в новое единство, подобно тому единству, которое возникает между актером и его ролью». Это новое единство А.Г.Габричевский называет портретной личностью, возникающей только через искусство и только в искусстве доступной созерцанию.

По-видимому, далеко не случаен (а, скорее, закономерен) такой факт, что многие художники в более или менее очевидной форме обнаруживают актерскую способность к перевоплощению. Перевоплощение - это тот частный случай эмпатической способности, когда художник может не только мысленно стать другим «Я», но и во внешнем поведении действовать в соответствии с командами этого «Я». Многие серововеды указывают, например, что высокоразвитая способность к перевоплощению была свойственна В.А. Серову. Без этой способности, считает Д.Сарабьянов, «нельзя представить не только иллюстрации художника, но и многие его портреты». Н.Я.Симонович-Ефимова вспоминает, как Серов рисовал по памяти скачущую под жокеем лошадь. Он при этом сам, всем своим существом вселился в изображаемых: выдыхал воздух с хрипловатым звуком, на «м» в ритм изображаемым порывам лошади: «м-м-м...». Когда рисовал басенного страждущего льва, сам делался похожим на него. Художник удачно имитировал звуки животных (рычащего льва и др.) и людей (реальных и воображаемых), позы. Все, кто близко знал Серова, отмечают у него актерские способности.

* * *

Одним из своеобразных «героев», вместе с которыми автор делает художественные открытия, является и образ автора, присутствующий в произведениях лирического (лирический герой) и автобиографического жанров. В этих произведениях личность автора становится предметом и темой его творчества. Автор может перенестись в свое прошлое. Проекция в прошлое - это воспоминание. Психологи давно заметили, что в любом воспоминании есть «кусочек» фантазии, но при объяснении этого факта, как правило, не принимается во внимание механизм эмпатии. А именно в нем суть дела. Нам только кажется, что мы вспоминаем события, предметы, людей и т.д., т.е. какое-то содержательное поле «не-Я» На самом деле мы всегда вспоминаем ситуации, т.е. «не-Я» в неразрывной связи с тем нашим «Я», которое в прошлом реально воспринимало это событие, предметы, людей и т.д. Наше прошлое «Я» так же хранится в памяти, как и соответствующие образы из «не-Я». В той мере, в какой воспоминания художника направлены на сохранение в возможной неприкосновенности ситуации прошлого опыта, они (т.е. воспоминания) осуществляют функцию образной памяти.

Следует заметить, что данная способность очень редка. Дело в том, что в акте восприятия в ясном поле нашего сознания находится не все ситуация, а лишь «не-Я». Что касается «Я», то оно или на периферии сознания (как смутное чувство «Я»), или просто не осознается, особенно в детстве, его трудно запомнить, а еще труднее в последующих воспоминаниях «вытащить» из глубин памяти и бессознательного.

В большей мере, чем кому-либо, это удается творческой личности художника. Обычному человеку в данном случае требуется помощь гипноза. Эксперименты (В.Райков и др.) показали, что в гипнозе можно вспомнить то, что в бодрствующем состоянии с помощью сознательного, волевого усилия воспроизвести невозможно, например младенческий, предсознательный («неонатальный») период, «Я» этого этапа развития. В реальной практике воспоминаний, в том числе и у художников, в ситуацию прошлого в большей или в меньшей степени «подставляется» (проецируется) сегодняшнее «Я». Художник смотрит на прошлое сегодняшними глазами, даже если ему кажется, что это не так. В воспоминаниях, пишет известный режиссер и актер А.Д. Попов, всегда очень трудно сохранить объективность и подлинную истину в освещении фактов и событий. Дело здесь, конечно, в не в степени добросовестности и искренности автора, а, как мне кажется, в своеобразном раздвоении автора. Один человек переживал и наблюдал события много лет назад, а другой человек сегодня вспоминает о давно прошедших днях».

Л.Н.Толстой в «Детстве» (гл. XIV) описывает первую разлуку с родными. «Наконец, все встали, перекрестились и стали прощаться. Папа обнял maman и несколько раз поцеловал ее.

- Полно, мой дружок, - сказал папа, - ведь не навек расстаемся.

- Все-таки, грустно! - сказала maman дрожащим от слез голосом. Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я забыл про все и мне так стало грустно, больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем прощаться с нею. Я понял (выделено мною. - Е.Б.) в эту минуту, что, обнимая отца, она уже прощалась с нами».

С большой долей правдоподобия можно утверждать, что автор понял это не в ту минуту - он был слишком маленьким, чтобы понимать такие психологические тонкости (даже принимая во внимание особую чувствительность будущего гения), а в другую, когда писал эти строки. Конечно, можно сказать, что Толстой-писатель просто выдумал все «из головы» (такие упреки в адрес Толстого встречаются, например, у Тургенева). Однако у настоящих художников процесс выдумывания, акт художественного открытия нового, совершается не «головным», рассудочным способом, а на основе эмпатии, что и делает выдумку психологически и художественно убедительной. «Трудно написать, сделать или даже выдумать что-нибудь новое, - пишет К.Петров-Водкин. -...Очевидно, новое не ищется, оно у мастера рождается само собой, в порядке углубления работы и углубления самого себя этой работой». Толстой вживался в образ своего детского «Я» (Николеньки) и только вместе с ним (как Щукин вместе с Булычевым) впервые (открытие, новизна!) понял состояние матери при прощании. В той мере, в какой воспоминание есть акт преобразования ситуации, т.е. преобразование «Я», значит и «не- Я», оно выступает как акт фантазии, как один из ее видов (Блонский и др.). Создавая «образ автора», открывая в нем новые черты, художник вживается не только в образ своего прошлого «Я», но и в образы настоящего и будущего, желаемого «Я». В современной психологии все эти образы получили название «образ Я» (см. Кон И.С. Открытие «Я». - М., 1978). В нем художник видит себя многообразно: каким поставил себе целью стать; каким приятно себя видеть; в виде маски, за которой можно скрыться и т.д. Вживаясь в разноликие образы, художник будет создавать художественные «образы автора», отличающиеся неповторимостью и новизной. Скульптор С.Т.Коненков, характеризуя свой известный «Автопортрет», пишет: «Когда в тиши своей мастерской я работал над «Автопортретом», относясь к этому как к глубокому раздумью, я думал не только о портретном сходстве, я прежде всего хотел выразить свое отношение к труду и искусству, свое устремление в будущее, в царство постоянной правды и справедливости».

* * *

Мы рассматривали тот случай эмпатии, когда вживание автора в образ превращает последний в «Я-образ» и тем самым помогает ему самораскрыться, обнаружив новые черты. Теперь проанализируем другой случай, когда вживание в образ помогает автору сделать художественные открытия в отношении других объектов, других образов. Можно сказать, что в таком случае творческая личность художника идентифицирует (отождествляет) себя не с объектами, а с другими субъектами творчества. Автор стремится занять в воображении их точку зрения, новую (для себя) точку зрения воображенного «Я».

С этим случае эмпатии мы встречаемся в методе генерирования новых идей в науке и технике (синектике) американца В. Гордона (19). В ней основной процедурой считается «превращение знакомого в странное». При этом подразумевается, что человек преднамеренно становится на точку зрения, отличающуюся от общепринятой, вырабатывает в себе необычный взгляд на хорошо известные явления и предметы. И все это для того, чтобы попытаться заново увидеть хорошо знакомое. В сущности, о том же говорит авиаконструктор А. Н.Туполев, описывая творческий процесс рождения новой идеи: «Надо на вещи, на собственную работу мысли, взглянуть непривычным взглядом. Надо взглянуть чужими глазами, подойти к ним по-новому, вырвавшись из обычного, привычного круга».

Рассматриваемые явления в науке о художественном творчестве известны как «остранение» (термин В.Шкловского) или «очуждение» (термин Б.Брехта). Согласно В.Шкловскому, посредством «остранения» достигается перенесение предмета из его обычного восприятия в сферу нового восприятия, осуществляемого с новой точки зрения. Например, в «Холстомере» Л.Н.Толстого вещи увидены с персонифицированной точки зрения «лошадиного восприятия». Ученый приводит примеры (в книге «О теории прозы». - М. - Л., 1925) только из художественной литературы, но сами его утверждения могут быть отнесены к любому виду художественного творчества. Благодаря эффекту «очуждения», пишет Б.Брехт, вещь «из привычной, известной, лежащей перед нашими глазами, превращается в особенную, бросающуюся в глаза, неожиданную». Мы начинаем понимать вещь «как нечто чуждое, новое, как конструктивное достижение...».

Проанализируем два главных варианта воображаемого перемещения автора. Первый вариант: автор, оставаясь самим собой, может мысленно изменить свое положение в пространстве («топос» -пространство) или во времени («хронос» - время) или в том и в другом («хронотоп», по выражению М.М.Бахтина). Второй вариант: автор не просто изменяет свой «хронотоп», но и мысленно занимает место «другого». Реально оставаясь самим собой, он в воображении превращается в «другого», взяв его за образец моделирования воображенного «Я». Оба варианта эмпатии играют важную роль в технологии порождения нового.

Проиллюстрируем первый вариант. Вспомним, как начинается роман М.Булгакова «Мастер и Маргарита»:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина». И далее автор повествует об удивительных событиях, свидетелем (наблюдателем) которых он как бы являлся. Автор знает, кто были эти граждане, он видит, что «во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека», он слышит разговор («Дайте нарзану, -попросил Берлиоз. - Нарзану нету, - ответила женщина в будочке и почему-то обиделась. - Пиво есть? - сиплым голосом осведомился Бездомный»); он даже знает, что у Берлиоза внезапно сердце «стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось» и что он при этом подумал («Что со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск...»). Вживаясь в образ всевидящего, всеслышащего и всеведающего свидетеля, автор с помощью фантазии свободно перемещается в пространстве и времени. Это позволяет ему «увидеть» и «услышать» то, что с позиции своего реального «хронотопа» он никогда бы не смог сделать. А разве живописцы, например, Федотов, Суриков, Ге, Серов, смогли бы сделать свои художественные открытия, если бы не вживались в роль подобного свидетеля таких сцен, как «Завтрак аристократа», «Переход Суворова через Альпы», «Что есть истина?» (Христос и Пилат), «Выезд Екатерины II на охоту»?

Когда говорят в таких случаях о фантазии как могущественном инструменте создания новых образов, всегда следует иметь в виду составной компонент фантазии - эмпатию, преобразование реального «Я» в «Я» воображенное. В наших примерах в роли свидетеля (наблюдателя) выступал как бы сам автор, поменявший лишь свой реальный «хронотоп» на воображаемый. Со вторым вариантом эмпатии мы встречаемся тогда, когда роль свидетеля (наблюдателя) не совпадает с «образом автора». Так, например, в художественной литературе (и в кино) встречается принцип повествования - сказ, когда свидетелем и даже участником является рассказчик. Через стилизацию монологического рассказа (от первого лица) воссоздаются типические черты социально-бытовой и индивидуальной характерологии героя-рассказчика. Таковы рассказчики «Вечеров на хуторе...» Гоголя, «Левши» Лескова, такова стилистическая маска М.Зощенко, сатирически пародирующая советского мещанина тех лет.

Но герои-рассказчики имеют не только (и даже не столько) самодовлеющее значение. Вживаясь в них, автор получает возможность по-новому осветить события, других персонажей и т.д. В известном смысле можно сказать, что такого рода функции рассказчиков носят служебный, «технический» характер. Они помогают автору «остранить» себя, помогают взглянуть на мир и людей глазами «другого», «чужого» («очуждение»). Из истории европейской литературной прозы (см., например, об этом в статье И.Б.Роднянской «Автор» в «Краткой литературной энциклопедии» (М., 1978. - Т.9) известно, что в ней долгое время сохранялась фигура подставного автора (ср. мотив найденной рукописи). Подлинный же автор скрывается в маске «переводчика» или «издателя» (Сервантес - «переводчик» истории о Дон Кихоте, якобы записанной мавром Сидом Ахметом Бененхели; Пушкин - «издатель» повестей Ивана Петровича Белкина). Широкое распространение получает перволичная форма повествования от имени условного, полуперсонифицированного литературного «Я». За этим «Я» стоит фигура литератора как определенной социальной и профессиональной роли. Он имеет право говорить с читателем не от собственного имени, но лишь определенным образом, в соответствии со вкусами эпохи. Поэтому «Я» рассказчика окрашено внеличными тонами - эпохи, жанра и направления, тонами «литературного этикета» (Д.Лихачев). У Рабле и Стерна мы находим шутливую ученссть повествования, у Карамзина -благовоспитанный тон галантного собеседника, у романтиков и Бальзака - патетическую или ироническую речь, насыщенную сентенциями.

Сегодня в искусстве наблюдается тенденция опереться на невымышленное авторское свидетельство, интерес к фигуре автора-очевидца (профессионала и непрофессионала), к документальному стилю, получившему распространение в кино, театре, литературе, на телевидении и в живописи (фотореализм). Означает ли это, что автору больше не потребуется вживание - ни в свое воображенное «Я», ни в «Я» другого? В сущности, этот вопрос может быть поставлен по-другому: сохраняется ли в рамках названной выше тенденции необходимость в художественном вымысле, в художественной фантазии? Теория и практика художественного творчества давно ответили на этот вопрос. Без фантазии, без вымысла невозможно открыть, создать ничего нового в искусстве, а без нового нет и творчества. Возьмем, например, реалистические портретные изображения в живописи, которые по природе своей издавна тяготеют к невымышленному авторскому свидетельству, к автору-очевидцу и т.д. С.Х.Раппопорт в книге «От художника к зрителю» комментирует (со ссылками на искусствоведов) портреты итальянского певца Анджело Мазини, созданные в одно и то же время Валентином Серовым и Константином Коровиным, сто картин и эскизов Ренуара со знаменитой Деде и другие портретные изображения. Отмечая различия, новизну в изображениях одной и той же натуры, исследователь совершенно обоснованно обращает внимание на важную роль, которая принадлежит здесь фантазии. Более того, можно выявить определенную закономерность. Известный немецкий художник-реалист и теоретик искусства Макс Либерман считает, что чем образ ближе к действительности, чем он натуралистичнее, тем больше художник нуждается «в деятельности творческой фантазии», что, кстати, безусловно, противоречит широко распространенному на этот счет мнению». Сходной точки зрения придерживается и И.Грабарь. Оценивая реалистическое творчество Вермеера Дельфтского, он пишет: «Вот еще художник, изображавший природу почти с объективностью фотографического аппарата, но и в одном сантиметре своей живописи не дающий фотографии и фотографичности. Вермеер тоже преображает природу...». Художник любил, например, ковры, передавая чуть ли не каждый стежок. Но списанные детально и близко, они далеки от того, «что мы называем «точь-в-точь», они «преображены», они - только канва для бесконечно разнообразного сочетания красных фасок, создающих впечатление ковровой поверхности. Подходя вплотную к действительности, художник отходит от нее «для вернейшего преодоления». «Отход», «отлет» - это и есть акт фантазии, а значит акт эмпатии, акт «остранения» и «очуждения» - необходимая предпосылка для творческого порождения нового.

Итак, личность художника является творческой, поскольку она создает нечто новое в сфере художественных ценностей. Для этого она должна обладать развитой эмпатической способностью - способностью формировать «Я-образы», вживаться в них, становиться на их «точку зрения». Мы показали это на примерах вживания автора в героев, в том числе в «образ автора», в свое собственное воображенное «Я», в образы «других» (рассказчика, литературного «Я» и др.). Среди объектов эмпатии - «адресат» (зритель, слушатель), «нададресат» (суд истории и т.д.), инструменты творчества и др. Вживание в образы этих объектов также необходимо для успешного творческого акта.

Следует заметить, что эмпатия автоматически не ведет к художественному открытию. Она всего лишь «техническое», формальное условие (хотя и необходимое) продуктивного акта порождения нового. Решающим здесь оказывается не в кого (или во что) вживаются, а кто вживается - реальная личность художника (его талант, опыт, знания, умения, мировоззрение). Если у художника мало что имеется за душой, никакая эмпатия ему не поможет. Если же ему есть что сказать, эмпатия необходима для получения нового результата.

«Принимать близко к сердцу интерес другого человека». Второй теоретический аргумент в пользу обсуждаемого вопроса о том, что творческая личность художника включает в себя с необходимостью высокоразвитую эмпатическую способность, можно сформулировать так: без психологического механизма эмпатии в акте творчества невозможно создать такое новое, которое бы имело общественное значение.

Общественное значение результата художественного творчества - произведения искусства - определяется прежде всего общественной значимостью его содержания, идеи, выраженной в нем. В то же время художественные открытия выпадают на долю тех творческих личностей, которые и в эстетической, и в собственно художественной сфере добиваются общезначимых результатов. Это возможно лишь при условии, что художник способен «принимать близко к сердцу интерес другого человека» (Э.В.Ильенков), в том числе эстетический и художественный интерес - его запросы к действительности, его потребности, когда он способен сделать всеобщий «интерес» своим личным и личностным интересом, потребностью своей индивидуальности, ее пафосом.

Какова же роль эмпатии здесь? Уже было сказано, одним из характерных проявлений эмпатии является эмоциональное сопереживание. Выдающиеся художники в высокой степени обладают способностью сопереживать «все то, что пережило до него человечество... чувства, испытываемые современниками...» (Л.Н.Толстой). Приобщение к «общему чувству» (И.Кант), или, как говорил И.Н.Крамской, к чувству «общественности дает силу художнику и удесятеряет его силы: может поднять личность до пафоса и высокого настроения». Составной частью общего чувства выступает и вкус, который Кант называл «общим эстетическим чувством». Каким образом формируется это эстетическое и художественное чувство (которое мы назвали бы также общим художественно- стилевым чувством)? По-видимому, решающее значение здесь имеет способность вживаться в произведения своих ближайших предшественников и современников. Не просто знать, созерцать, любоваться и т.д., а именно вживаться, тем самым идентифицируя себя («сливаясь») с художественной личностью авторов этих произведений. При этом то, что у других выступает в виде «намека», «тенденции», в творчестве художников-новаторов приобретает характер нового, целостного (интегрального) образа.

Проиллюстрируем сказанное на примере И.И.Левитана и П.Пикассо. Первые серьезные исследователи творчества Левитана Сергей Глаголь и Игорь Грабарь в монографии о художнике (1913 г.) отмечали его «особую чуткость и нервную проникновенность». Он «сумел вобрать в себя все мысли и чувства сверстников и товарищей». В индивидуальном лиризме Левитан выразил искания «целого поколения». То, что авторы назвали «особой чуткостью и нервной проникновенностью», сегодня в научной психологии отражено в понятии «эмпатии». Что же благодаря эмпатии вобрало в себя живописное новаторство Левитана?

Сам художник в статье по поводу смерти А. К.Саврасова (1897 г.) называет себя его учеником и поклонником. Он видит заслугу Саврасова в том, что художник избирает сюжетом для своих картин не исключительно красивые места, а старается отыскать в самом простом и обыкновенном («Грачи прилетели») интимные, глубоко трогательные, часто печальные черты родного пейзажа: «С Саврасова появилась лирика в живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родной земле». Вобрав в себя поэтическую простоту и задушевность творческой личности Саврасова, Левитан стремился к развитой сюжетности пейзажа, но, как полагает А.А. Федоров-Давыдов, на новой основе «эмоционально-лирического показа взамен жанровости саврасовских или поленовских решений». В этом аспекте Левитан продолжает и развивает другую «общезначимую» линию реалистического пейзажа XIX в., наиболее ярко представленную в работах Ф.А.Васильева («После дождя», «Оттепель» и др.). Эту линию можно назвать «музыкально- лирической». Новизна пейзажей Васильева была в музыкальном настроении. По мнению выдающегося музыканта и тонкого знатока русской живописи Б.В.Асафьева (см. его книгу «Русская живопись. Мысли и думы»), музыкальный лиризм новой живописной эпохи, предчувствуемый Васильевым и «подхваченный» и развитый Левитаном, выражался в том, что видимое скорее ощущается как слышимое внутри. Это было чисто русское любование природой в ее скромнейших проявлениях, притом любование, «не крикливое, не позирующее, а «стеснительное», без навязывания.

В эпоху 80- 90-х годов, когда революционное народничество изжило себя, а либеральное с его «малыми делами» не способно было вдохновить художников, они метались между интересом к общественной, гражданской проблематике и отходом от нее то «в лирическую бессобытийность, то в сказоч ность, в то в религиозную патриархальную утопичность» (АА.Федоров-Дав