Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава двенадцатая. Поль. Юлькино новоселье
С этого памятного дня я заболеваю мечтой о геройстве! Теперь, более шестидесяти лет спустя, я уже очень хорошо знаю, что в детстве и юности это болезнь - почти неизбежная. Как корь! Но у одних она проходит, даже бесследно проходит: уголок души, где жила тяга к героическому, с годами зарастает, как тот "родничок" на темени у грудных детей, - мяконький пятачок между черепными костями,- где, дотронувшись рукой, ощущаешь, как под пальцами бьется пульс. К годовалому возрасту этот "родничок" на голове обычно затвердевает, закостеневает, как и весь череп. Вот совершенно так же зарастает с возрастом у юных людей и "родничок" героики в душе. Но, вероятно, у всякого человека сохраняется на всю жизнь память о том, как в детстве и юности его манила мечта совершить что-нибудь прекрасное, героическое - подвиг! Ну, если не самому совершить, то хоть увидеть, как это делают другие. Хоть услышать о чьем-нибудь подвиге, хоть прочитать в книге о том, как совершают подвиги те редкие люди, которые сохраняют в душе "родничок" героики навсегда, до самой смерти! После памятного разговора о героическом - о дедушке Семене Михайловиче, о пожарном, спасшем людей из огня,- и в особенности после рассказа Павла Григорьевича о героях-революционерах - "родничок" героики в моей душе начинает бурлить, как ручей, размытый ливнем. Я с утра до вечера только о том и мечтаю, как бы мне заступиться за кого-нибудь, кого обижают, или спасти кого-нибудь, кто погибает... Мне, конечно, хочется быть всем сразу: и врачом на поле боя, и пожарным среди пламени и дыма, и в особенности - революционером! Мама читает мне вслух из "Войны и мира" не только о Пете Ростове, о котором я читала в моей синенькой книжечке, но и о других героях, о боях и сражениях с Наполеоном. Еще читает мне мама вслух из книги, которой ее наградили, когда она кончила гимназию: "Записки о севастопольской обороне"... У меня мурашки бегают по спине, когда я слышу, как однажды адмирал Нахимов, защитник Севастополя, прибыл на береговые позиции. Его надо было проводить в какое-то место, и это хотели сделать так, чтобы он шел под укрытием, в глубоких траншеях. Но Нахимов насупился и сказал своим провожатым: "Вы что, в первый раз меня видите? Так извольте запомнить: я Нахимов-с! И по трущобам не хожу-с!" И пошел, выпрямившись во весь рост, со спокойно и уверенно поднятой головой. А кругом падали снаряды, свистели пули... Папа рассказывает мне много о героях науки. О том, как наука боролась против религии, как религия старалась задушить науку. Религия доказывала, что наука не нужна человеку: знает все один бог, а человек должен лишь верить в бога и молиться ему. Папа рассказывает, как католические священники и монахи преследовали итальянского ученого Джордано Бруно. За то, что Джордано Бруно утверждал: Земля вертится вокруг Солнца, а не наоборот, как учила религия, смелого ученого сожгли живым на костре. Я не только слушаю то, что мне читают и рассказывают, - я читаю сама, читаю запоем, с жадностью. Почти ежедневно я беру новые книги в библиотеке, куда меня записала мама. Читаю все, что попадается под руку дома из книг мамы и папы. Они сердятся на меня за это, но я не могу удержаться! Все это, как хворост, брошенный в костер, поддерживает и разжигает во мне героические мечты. В это время в нашу семью входит новый человек. Для того чтобы я научилась французскому языку, мама приглашает приходящую учительницу, француженку мадемуазель Полину Пикар. Мадемуазель Полина Пикар не хочет быть приходящей учительницей: она предлагает заниматься со мной по-французски три часа ежедневно за стол и комнату. Мама на это соглашается. Юзефа относится к этой затее резко враждебно: - Немкиня! Французинка! Нужны они нам, как нарыв в пупке... У ребенка голова, а не бочка! Лопнет голова - от помяните Юзефино слово! Когда Юзефа впервые видит француженку Полину Пикар, она уходит на кухню и там яростно сплевывает: - Сухой компот! Надо признать, что это очень метко. Полина Пикар удивительно напоминает сухие фрукты для компота: сморщенные вишни и чернослив, свернувшиеся спиралью тонкие полоски яблока, чуть ссохшуюся курагу. Но так же, как сухие фрукты при варке компота разглаживаются, наливаются соком, так и Полина Пикар, стоит ей только почувствовать себя уютно, становится совсем другой! Черные глазки ее блестят, зубы весело скалятся, нос задорно и насмешливо двигается, как у кролика, и вся Полина Пикар становится удивительно милой! Вскоре она перебирается к нам. Вещей у нее оказывается совсем немного - один чемодан. Но зато у нее есть то, что она сразу представляет Юзефе: - Моя семейства! "Семейства" Полины Пикар - это, во-первых, большая пальма, высокая, раскидистая, очень хорошо ухоженная. Полина Пикар вырастила ее из посаженной много лет назад в землю финиковой косточки. А во-вторых,- маленький попугайчик, которого зовут Кики. Попугайчик - пожилой, тихий, голоса не подает. Он тусклого, блеклого серо-зеленого цвета и слепой на один глаз: на этом глазу у него катаракта. У людей такую слепоту оперируют легко - мой дядя Гриша, врач-окулист, делает это ежедневно,- но у птиц это невозможно, потому что, объясняет Полина Пикар, у врачей нет таких крохотных инструментов, годных для маленьких птичьих глаз. Из-за слепоты попугайчик Кики держит головку как-то странно, словно ему продуло шею,- это оттого, что он поворачивается ко всему своим зрячим глазом. Живет он в комнате на свободе, перелетая, куда хочет,- все в пределах этой одной комнаты. Когда его хозяйка зачем-либо выходит, она поет попугайчику первую фразу "Марсельезы": "Вперед, вперед, сыны отчизны!" И Кики послушно влетает в свою клетку в углу комнаты. В первый же день я узнаю от Полины Пикар, что у нее есть брат-близнец, которого назвали при рождении Поль. Но впоследствии оказалось, что Поль - нежный и робкий, как девочка, в то время как Полина - озорная и смелая, как мальчишка. Поэтому родные стали звать Поля - Полиной, а Полину - Полем. - Если ты мне понравишься,- говорит Полина,- я позволю тебе называть меня "Поль". А тебя зовут "Саш"? Это мне очень удобно: мою любимую воспитанницу звали "Маш"... Теперь она уже замужем!.. Я влюбляюсь в Полину Пикар с первого часа: все у нее - не как у всех людей! У нее есть зонтик, который одновременно и стульчик. Есть у нее и мандолина. Играть на ней Полина не умеет, но когда она проводит рукой по струнам, то дрожащий, переливающийся звук напоминает ей родину - у них это очень распространенный инструмент. На дне чемодана лежат книги Полины, но не божественные, как у Цецильхен (и про Абрахама и бога Полина тоже никогда не говорит!). - Я тебе почитаю из этих книжек,- говорит Полина.- Это стихи. Человек должен любить стихи, если он - не верблюд и не корова... Потом она рассказывает мне разные удивительные истории. У нее нет родителей, они умерли в раннем ее детстве, она их даже не помнит. Полину и Поля вырастили две старые тетушки: Анни и Мари. Но так как ("Ты понимаешь, Саш, не правда ли?") каждый человек хочет иметь маму и папу, то Поль и Полина называли тетушку Мари мамой, а тетушку Анни - папой. Теперь и мама-Мари и папа-Анни уже умерли... Но когда оказывается, что Полина в детстве пошла в снежную бурю искать в горах, заблудившегося Поля, нашла его и вместе с ним еле добралась потом до дому, где обе тетушки - тетушка-мама и тетушка-папа - совсем ошалели от страха, тут, конечно, мое сердце завоевано Полиной окончательно! Вот какой она герой, эта компотная старушка! Затем Полина неожиданно меняет тему разговора, и я чуть не теряю возможность добиться ее расположения. - Скажи, пожалуйста, Саш, кто чистит твою обувь? - Юзефа. Моя няня. - И платье, да? - Да. И платье. - А кто пришивает тебе пуговицы, штопает чулки? Тоже Жозефин? (Так Полина называет Юзефу.) - Нет. Это делает мама. - А кто стелет твою постель? Кто моет тебе спину в ванне? - Тоже мама... или Юзефа... Полина смотрит на меня с отвращением: - Это ужасно! Это стыдно! Человек должен все делать для себя сам. Иначе он не человек, а глупая кукла... Пойдем! Полина заставляет меня тут же принести ваксу, щетки и при ней, на ее глазах, вычистить мои черные ботинки. Это очень трудно. Щетки выскальзывают из рук, ботинки падают на пол, но Полина очень терпелива и подбадривает меня: - Ничего, ничего... Никто не рождается с умными руками. У тебя они еще глуповатые, но не беда, поумнеют... Потом я чищу платяной щеткой свое пальто, которое висит в передней. Конечно, я сразу отрываю вешалку, и Полина заставляет меня ее пришить. Юзефа демонстративно уходит в кухню. Слышно, как она там бубнит: - Обрыдливо мне на это глядеть! Но я очень довольна! Правда, пальто и ботинки вычищены, вероятно, не бог весть как и руки у меня в ваксе, немножко ваксы попало каким-то образом на щеку, но все-таки я начинаю входить во вкус самостоятельности, самообслуживания. Я очень стараюсь, Полина поощрительно гладит меня по голове. А когда вечером я рассказываю ей, что я буду врачом, или пожарным, или еще кем-нибудь, кто нужен людям, Полина кладет мне руку на плечо и зовет: - Кики! Кики немедленно прилетает и садится на другое мое плечо. Повернув голову, он очень серьезно смотрит на меня своим единственным зрячим глазом. - Кажется, ты хорошая девочка, Саш... Я буду тебя любить. И Кики тоже будет тебя любить... Можешь называть меня "Поль" и говорить мне "ты"... Милый Поль! Сколько она знает замечательных героических историй своего народа! Она рассказывает мне о рыцаре Роланде. Враги предали его, и он оказался с горсточкой своих воинов в Ронсевальском ущелье, где на них напали враги. Роланд и его воины дрались, как львы, но врагов было гораздо больше, они были сильнее. Трижды трубил Роланд в свой рог "Олифант" и все надеялся, что король услышит звук его рога и пришлет подмогу. Роланд трубил с такой силой, с таким напряжением, что кровь хлынула у него из носа и ушей, но король не услыхал. Роланд продолжал биться с врагами, и, только смертельно раненный, чувствуя, что конец его близок, он раздробил свою шпагу о камни - не доставайся врагу! - и погиб вместе со всеми своими воинами. И еще рассказывает мне Поль о Жанне д'Арк. Она была простая французская пастушка из деревни Домреми. Когда на Францию напали англичане, Жанна д'Арк повела французские войска в бой, они разбили врагов и изгнали их из Франции. Сама Жанна умерла геройски - ее сожгли на костре,- но она спасла свою страну и свой народ! Есть только одна вещь - я не делюсь ею даже с Полем: это история, которую рассказывал нам Павел Григорьевич. Папа мне сказал, что я не должна никому говорить об этом, чтобы не наделать неприятностей Павлу Григорьевичу. - Знаешь что, Поль? - говорю я как-то вечером, когда обе мы лежим в своих постелях и Поль уже потушила лампу.- Знаешь, все-таки очень грустно, что я не могу сделать ничего геройского!.. Поль ворчливо напоминает мне, что я все еще очень неуклюже мою перед сном собственные ноги - опрокидываю таз, плохо вытираю ноги полотенцем. - Вот что значит привычка, чтоб твоя няня все еще чуть ли не пеленала тебя! Я молчу. Поль, конечно, права. Но все-таки... - Поль, а сколько лет было тебе, когда ты спасла своего брата в горах... во время снежной бури? - Допустим, мне было тогда столько лет, сколько теперь тебе, - ну, что из этого? У тебя нет брата, ты живешь в местности, где нет гор, и здесь не бывает снежных ураганов! Да, это тоже правда, конечно. Но все-таки... - Вот что я тебе скажу, дурачок! - Поль говорит очень серьезно.- Не ходи по улицам с таким лицом, будто ты ищешь, где тот костер, на котором тебя могут сжечь, или где тот ребенок, которого ты можешь выловить из реки! На кострах сейчас никого не сжигают, а плавать ты ведь не умеешь? - Не умею... Поль тихонько смеется: - Надо начинать с малого. Маленькое геройство - думаешь, это легко? Например, у тебя болят зубы или живот, или тебя ужалила оса, или даже просто у тебя тесные ботинки, жмут... Можно захныкать и испортить всем настроение, а ты улыбайся! Думаешь, это пустяк? О-ля-ля! Попробуй! - Ну, такое... - фыркаю я с пренебрежением. - А что, слишком легко? Ты хочешь потруднее? Так исполняй свой долг - это самое трудное в жизни. У нас, французов, есть поговорка: "Делай что должен, и будь что будет!" Этому человек учится смолоду, даже с детства,- начинает с малых дел и доходит до подвига. Пожарный выносит людей из огня - он исполняет свой долг. Твой дедушка перевязывал раненых под выстрелами - он тоже исполнял свой долг... В общем, вот тебе мое последнее слово: по дороге на костер смотри себе под ноги - не толкни старую женщину, не урони на землю ребенка, не отдави лапу собаке... Поняла? Ну, спать, спать, спать! Я слышу скрип матрацных пружин: Поль повернулась лицом к стене.
На следующее утро Поль уходит - по утрам она дает уроки в городе. Приходит Павел Григорьевич, мы занимаемся, а после урока он предлагает мне идти с ним в Ботанический сад - искать Юльку. Я шумно радуюсь - я не видала Юльку с тех пор, как они переехали, да и Павел Григорьевич в последнее время все занят, не ходит со мной гулять после уроков, и я без него очень соскучилась. Двойная радость: с Павлом Григорьевичем - к Юльке! Ботанический сад - очень красивый, тенистый городской сад, но почему его прозвали "Ботаническим", никому не известно. Жители нашего города называют его сокращенно "Ботаникой": "Пойдем в Ботанику", "В Ботанике сегодня гулянье с музыкой!" Никакой ученой ботаники, никаких растений, ни редкостных, ни даже самых обыкновенных, в Ботаническом саду нет. В нем растут одни только каштановые деревья, очень старые, огромные, разросшиеся так густо, что каждое дерево похоже на корабль. Весной каштановые деревья цветут: их покрывают сотни, тысячи цветочных гроздьев, но не висячих, а стоящих прямо, тянущихся вверх, как зажженные свечи на рождественских елках. Осенью на этих деревьях созревают каштаны. Есть их нельзя, они несъедобные, но красивы они удивительно! Каждый плод каштана заключен в зеленую коробочку - кожуру, утыканную мелкими, мягкими, неколющимися иголочками. Созревшие каштаны падают с деревьев на землю, при этом зеленые их коробочки лопаются. В каждой коробочке лежат один-два каштана, крупных, влажных, матовых, как лошадиные глаза. Падая и разбиваясь о землю, коробочки каштанов издают глухой звук, словно где-то далеко-далеко стреляют из пушек. Мы с Павлом Григорьевичем обходим весь сад, все аллеи, все дорожки - Юльки нигде не видно! Тогда мы выходим на реку. Юркая извилистая речка Вилейка огибает сад, делая около него петлю, перед тем как впасть в реку Вилию. Между садом и рекой тянется песчаная береговая отмель. Здесь, среди беспорядочно растущих кустов, ветел и ив, сорной травы, брошенного кое-где хлама, полулежит неподалеку от воды Юлька на разостланном под ней одеяле. С нею - Зельма-Шельма. Юлька загорела, порозовела, Зельма-Шельма слиняла на солнце. Обеим это на пользу: Юлька выглядит поздоровевшей, а Зельма-Шельма как бы возмужала и повзрослела. У нее уже не прежнее безмятежно-глупое розовое лицо, которое ничего не выражало. Теперь она имеет вид постаревший, усталый, словно долго шла пешком или очень огорчена чем-то. Хочется спросить у нее, как у человека: "Где ты была? Что с тобой случилось? Что ты видела нового?" Юлька радуется нашему приходу чуть не до слез. Взяв мою руку и руку Павла Григорьевича, прикладывает их к своим щекам. Она усаживает нас рядом с собой на одеяло и спешит выложить нам все свои новости. Прежде всего - вот: река! Юлька никогда прежде не видела реки. И какая река! То она золотая, то она серебряная, то - в плохую погоду - она словно подергивается гусиной кожей... А кругом что растет! Смотрите! Юлька видит это тоже в первый раз в жизни. - Тут есть травинки - смотри, смотри, Сашенька,- такие нежные, как шелк, ими можно было бы вышивать! И есть вон там,- Юлька боязливо показывает на заросли крапивы,- злая трава, жжется, как огонь! А это - видишь? - травка, с нее свисают шарики, похожие на капельки воды... - Это называется "божьи слезки",- объясняю я. - А вокруг - лопухи. Видишь, сколько? Когда солнце начинает слишком припекать, Юлька срывает несколько листьев лопуха, скрепляет их прутиками - это ее Степан Антонович научил! - и пожалуйста: это зеленая шляпа! Или зонтик! Радостно смеясь, Юлька показывает нам свою лопуховую шляпу-зонтик. - И, знаешь, эта шляпа по нескольку дней не вянет! С восхищением показывает мне Юлька чистотел с желтыми цветочками. Из надломленных его стеблей выступают густые капли желтого сока. Степан Антонович говорит, что чистотел начисто сводит бородавки. Только ни у него, ни у мамци, ни у Юльки нет бородавок. - У тебя есть бородавки, Сашенька? - Нет...- говорю я с огорчением. Так было бы интересно мазать бородавку чистотелом, пока она не сойдет! Живут они с мамцей, рассказывает Юлька, чудно! Им дали комнатку с окном! Еды вволю: и хлеб, и суп, и мясо из супа. Бывают в ресторане такие посетители, что даже вот по этакому куску пирожного оставляют, не доевши! Лакеи в ресторане - хорошие люди. Они очень уважают Степана Антоновича и к мамце тоже хорошо относятся. Некоторые из них даже сами отдают мамце для Юльки то, что остается от посетителей на тарелках! Не все, конечно, так делают, только холостые. Потому что у кого дома свои дети есть, сама понимаешь, они, конечно, о своих детях думают. А старший повар дал на днях мамце для Юльки пирожок: (Юлька произносит "пуружок"). Вкусный! Юлька перескакивает с предмета на предмет - ведь мы давно не виделись, почти целую неделю, накопилось много новостей. - Ох, совсем забыла! - вспоминает Юлька.- Вчера я видела в траве живую жабочку... Да, да, живую, и она ка-а-ак вскокнет! - Значит, все хорошо? - спрашивает Павел Григорьевич. Тут Юлька почему-то вянет. - Хорошо...- говорит она негромко и боязливо косится на группу прибрежных кустов. Там что-то шевелится. Павел Григорьевич берет обеими руками Юлькину голову и смотрит ей в глаза: - А ну, всю правду! Что нехорошо? - Мальчишки иногда прибегают... Не каждый день, не каждый день! - Какие мальчишки? - Нехорошие... Ругаются... Грозятся: бросим в воду, как лягуху! Ох, вот оно! Обижают Юльку - надо заступиться. Я вскакиваю на ноги так стремительно, словно села на муравейник. Сорвав целый куст крапивы - сразу больно обстрекало обе руки,- я размахиваю им над головой и кричу: - А ну! А ну! Пусть только сунутся! Но Павел Григорьевич не разделяет моего воинственного пыла: - Сядь и не горлань без толку.- Затем он громко окликает: - Э-эй! Хлопцы! Эй! Из прибрежных кустов выглядывают три мальчишеские головы, очень растрепанные, с замурзанными лицами. Два мальчика постарше, один маленький. Они смотрят на Павла Григорьевича с неопределенным выражением - не то хотят подойти, не то не хотят, но вернее, что не подойдут. Достав из кармана горсть семечек, Павел Григорьевич спокойно пересыпает их из одной руки в другую: - Кто хочет семечек? Кому семечек? Это, видимо, разрешает сомнения мальчиков. Пугливо, настороженно - может, подойдут, а может, порх, и улетят,- они медленно приближаются к нам. Спокойно и приветливо, как все, что он делает, Павел Григорьевич оделяет их семечками, которые они тут же принимаются лузгать. Лузгают и молчаливо соревнуются: кто доплюнет шелухой до реки. - Ну, кто у вас главный? - спрашивает Павел Григорьевич. - Я! - вскидывает на него дерзкие глаза мальчишка лет двенадцати с копной спутанных светлых, почти белых волос. - Ты главный? - Я! - Он, он! - подтверждают остальные двое. - Так вот,- Павел Григорьевич резко отчеканивает каждое слово,- ты полковник, понимаешь?.. Как стоишь! - рявкает вдруг Павел Григорьевич так грозно, что мы с Юлькой, испугавшись, хватаем друг друга за руки.- Стань как следует, когда с тобой говорит старший в чине!.. Ну! Мальчик озадачен, но приказание выполняет: вытягивается по-военному, руки по швам. - Отдай честь как полагается! Что ты, военный или старая баба? Мальчику очень нравится этот разговор. Он лихо и четко отдает честь, Павел Григорьевич тоже козыряет ему в ответ. - Итак, ты полковник.- Это Павел Григорьевич говорит строго и деловито. Конечно, мальчик понимает, что это игра. Но как увлекательно! Ту же церемонию Павел Григорьевич повторяет со вторым мальчиком, которого производит в ротмистры. Приходит очередь третьего. Он еще маленький, лет шести, но стоит перед Павлом Григорьевичем вытянувшись и смотрит ему прямо в глаза. Павел Григорьевич молча разглядывает малыша и, видимо, старается подыскать для него подходящее воинское звание. Желая помочь Павлу Григорьевичу, малыш негромко подсказывает ему: - Я хочу - анаралом! Двое старших улыбаются. Они бы расхохотались во все горло, но они уже чувствуют себя не простыми, обыкновенными людьми, а военными: это требует сдержанности, выправки. Только один снисходительно говорит малышу: - Сопли утри, анарал! - Да...- по-прежнему серьезно, без улыбки подтверждает Павел Григорьевич.- С соплями под носом я в армию принять не могу. Вытри нос - будешь подпоручиком. Малыш доволен. Все-таки - воинское звание! - А теперь - слушать мою команду: охранять эту девочку! Павел Григорьевич показывает на Юльку.- Твой отец что делает? - обращается он к "полковнику". - Работает. На лесопилке... - А твой? - Тоже на лесопилке,- отвечает "ротмистр". - А мой нигде...- огорченно докладывает "подпоручик".- Работал, работал на щиколадной фабрике, а онЕгдысь пришел домой: нету, говорит, работы, рассчитали...- И, помолчав, добавляет: - И хлеба тоже нету... Все молчат. Все знают, какая это беда, когда нет работы, когда отец приходит домой и говорит: "Рассчитали"... Юлька деловито роется в своих пожитках, сложенных на одеяле, что-то нашаривает в них. - Кушать хочешь? - говорит она "подпоручику". - Ага... - На, ешь...- Юлька протягивает ему кусок хлеба. - Ешь, у меня еще кусочек остался. И вот еще - возьми...- дает она мальчику маленький кусок вываренной в супе говядины. Мальчик протянул было руку - и тут же отдернул. Он смотрит на Павла Григорьевича: - А можно? Невыразимая грусть проходит по веселому, похожему на круглую луну лицу Павла Григорьевича. Но он спокойно отвечает: - Можно. Только сперва утри нос. Пока "подпоручик" ест хлеб и осторожно, медленно наслаждается, разделяя мясо на волокна, Павел Григорьевич снова обращается к мальчикам: - Мать этой девочки тоже работает. И тоже, бывает, сидит без хлеба... А Юлька больная, не может ходить. И бывают такие злыдни, что им и больную не жалко обидеть... Ведь бывают? Мальчики скромно молчат. - Значит, я даю вам приказ: охраняйте Юльку, не давайте ее в обиду. - Ладно,- отвечает старший ("полковник"). Павел Григорьевич хмурится: - Что это за ответ "ладно"? Чтоб я этого штатского слова и не слыхал от вас! Надо говорить: "Рады стараться, ваше превосходительство!" И не вразброд, а все разом, в один голос! - Рады стараться, ваше превосходительство!- гаркают мальчишки не очень стройно. - А теперь,- командует Павел Григорьевич, -налево кругом, шагом марш! "Полковник", "ротмистр" и "подпоручик" делают не слишком слаженный поворот и, браво шагая не в ногу, скрываются в кустах... Юлька смотрит на Павла Григорьевича с восхищением: - Ох, как вы!.. - А откуда вы все это знаете? - интересуюсь я.- Как их называть, как они должны вам отвечать и все? - А я и не знаю! - смеется Павел Григорьевич.- Так, приблизительно, слыхал... Ты, Юля, теперь живи спокойно: они тебя больше обижать не будут. Забегая вперед, скажу -Павел Григорьевич оказался прав: Юльку больше не обижали. Обижать стало некому - обидчики превратились в защитников. Мы приходили то с Павлом Григорьевичем, то с Полем почти каждый день - Юлька рассказывала нам, что мальчики остругали из щепок "сабли", повесили их через плечо. Они приходили к Юльке по нескольку раз в день и спрашивали, не обижает ли ее кто. После ухода мальчиков собираемся уходить и мы с Павлом Григорьевичем. Но Юлька вдруг вспоминает: - А посмотрите, какие у меня теперь стали ноги! Павел Григорьевич осматривает Юлькины ноги. - Потолстели, правда? - радуется Юлька. - Да, потолстели. Потому что окрепли. Старайся побольше подставлять их под солнечные лучи. Солнце, чистый воздух - это твое лечение! - А еду забыли? - напоминает Юлька.- Я же теперь всякий день сыта. И знаете, я уже могу немно-о-жечко, на одну секундочку, упираться ногами, когда мамця меня держит или Степан Антонович! Внезапно Юлька хватает меня за руку: - Смотри! Смотри! Я таращусь, пытаюсь увидеть - и ничего не вижу. - Да нет, не туда! По траве... Смотри, прыгает, прыгает! По траве в самом деле что-то прыгает: прыгнет - и остановится, прыгнет - и припадет на одну ногу. Совсем как хромая бубличница Хана... Нет, это птица! Большая черная птица... - Ворона!..- соображаю я.- Но почему она бежит вприпрыжку, а не летит? Непонятно подскакивая, останавливаясь, ковыляя, ворона движется прямо на нас! - Ой, Саша, я боюсь этой черной птицы! - чуть не плачет Юлька. Едва я успеваю подобрать с земли прут, чтобы отогнать ворону, как Юлька, более зоркая, чем я, удерживает мою руку: - Нет, нет, не трогай ее! Она сама от кого-то убегает... И мы совершенно явственно видим, что за вороной, припадая к земле, крадется большая кошка, полосатая, как тигр. - Кипрейская кошка... - шепчет Юлька. - Я знаю, такая у наших соседей была. Кошка делает прыжок и почти настигает ворону. Но та, в свою очередь, делает отчаянный прыжок и оказывается около моих ног. Юлька вскрикивает. Кошка останавливается в нескольких шагах. Она вся изогнулась и так явно нацеливается на ворону, что нет сомнения: она хочет схватить ее и съесть! Да, но почему ворона не улетает? Ведь самое, казалось бы, простое - оторвалась от земли, полетела и села на высокое дерево! Лови тогда, кошка! Нет, ворона какая-то странная. Она не улетает, она жмется к моей ноге, словно хочет укрыться, спрятаться от проклятой "кипрейской" кошки. Надо сказать правду: я тоже боюсь этой вороны. Ужасно, до смерти боюсь... И вместе с тем что-то не позволяет мне отогнать ее прутом, который я продолжаю сжимать в руке! --Кошку! - кричит Юлька.- Кошку гони! Я взмахиваю прутом - кошка отпрыгивает. Но мы видим, что она, отбежав, останавливается, не спуская глаз с вороны. - Что у вас тут? - подходит к нам Павел Григорьевич, ходивший по берегу и любовавшийся рекой. - Кошка...- бормочу я в смятении, - Кипрейская кошка! - поправляет Юлька.- Они ужасно злые! - Гонится за вороной... Наверно, хочет съесть! - А ворона почему не улетает? Она и сама хочет, чтоб кошка откусила ей голову? - Нет, она не хочет, она убегает... Только это какая-то сумасшедшая ворона... Бегает, прыгает, а не летает! Павел Григорьевич берет злополучную ворону в руки. Самое странное, что ворона - ей бы радоваться, ведь Павел Григорьевич спасает ее от кошки! - отчаянно трепыхается и даже пытается злобно клюнуть его руку. - Э-эх, бедняга! - говорит Павел Григорьевич, разглядывая птицу. - Куда ей летать! Ей кто-то крылья подрезал... Вот почему ворона не может летать! У нее вместо крыльев какие-то культяпки, как ласты у тюленя. Если бы она даже захотела их развернуть, все равно полететь она не могла бы: они не подняли бы ее на воздух. - Калека...- тихонько отзывается Юлька. - Ничего! - успокаивает Павел Григорьевич.- У нее еще отрастут крылья, она еще полетит! А только что с ней делать? Здесь ее оставлять нельзя, ее съедят кошки - не эта, так другая... Я завяжу ее в носовой платок... Ох, клюется, негодяйка, и больно! Ну, готово, идем! Он завязывает ворону в платок, и мы уходим, унося спасенную нами от кошки птицу.
|