Гостья неистово замотала головой и утерла покрасневшие щеки краем рукава

Бедняжке пришлось закрыть глаза и долго настраиваться, освобождая себя от лишних мыслей, чтобы всю энергию направить на разговор и пробудить в кровопроливателе как можно больше сочувствия, как можно больше добра. Но, предполагая, что одних слов будет недостаточно, горбунья преклонила колени перед сидящим Генрихом и кинулась ему в ноги, начала целовать его башмаки…

Где-то двадцать секунд слабый язык отказывался перемещаться, не вылезал изо рта, губы шевелились медленно, едва ли быстрее остального лица. Каждое движение давалось с адским трудом и отнимало последние силушки. Чувствуя жуткую неловкость, сравнимую с позором, кузнец обхватил руками съежившиеся худые плечи присталицы и усадил на скамью. Предварительно освободил место от шерстяного одеяла.

Мать, ты что творишь? Присядь-ка… - бессмертного охватила сердобольность, прорвалась сквозь гущу закорюк и преткновений, ударила по самому больному, по самолюбию, по самоуважению, по душе… - Мы все обговорим, я обещаю.

Незавидная долюшка горбуньи – кланяться тому, кто род прервал без страха. Рассказ о воре-сыне все сложил по полкам, потушил очаг интриги и расхоложил.

Мне не трудно просить у вас о милости позволить мне дитя похоронить, воздать ему почести, нужные, ненужные! - ошеломленная собственным поступком, старуха расплакалась, словно на исповеди, - Я любила своего мальчика с момента, как его сердце только начало стучаться и до того, как прекратило… - и попыталась, если и не поверить в возвращение заколотого, что было невозможно, к ее большому горю, то хотя бы распознать знакомые очертания в убийце сына. Как бы драматично и обидно это не звучало, Генрих напоминал древнесаксонского мужа, несмотря на то, что настоящая национальность бессмертного затерялась в пыли разноэпохья, а значит, напоминал и ее сына, который был чистокровным англосаксом, чья кровь, пульсирующая в жилах, обязывала чтить устои любых предков.

Ах, за этим вы пришли, за моим трофеем… - гуманность вдруг слизнем с хозяина сползла, - Рассчитываете на снисхождение? Молитесь богам? – и укатилась в какой-то дальний угол, - Пройдоха знал все риски. Тот, кто посмеет меня обворовать – мертвецом ходячим станет. Данная заповедь крепче библейских указаний!

После неблагопристойно нескромного ответа нахального воздателя долгов старушка посерела. Новая порция слез подступила слишком близко к ее окам…

Всякий негодяй, неважно, сколько гадких поступков лежит на его совести, заслуживает погребения. Этого достоин даже ты, о, Генрих Фатум, казнитель сотен мужей, сирот и вдов, ужас поселений, городов, отымщик кровов, отбиратель слав, а мой сынок подавно… - и закончилась по завершению закатанной речуги, когда все, лежавшее не языке, было произнесено и ярко-ярко выражено.

Да, все так… - как и стоило ожидать, Генрих приуныл от жуткой правды, притих и боле не разглагольствовал возвышенно о своих сомнительной порядочности подвигах, о неблаговидных черных актах, все дальше отстраняющих от рая, - Всё, как вы говорите. Я так много отнял, я стольких убил, что уже сбился со счету и точное число не вспомню никогда!