Угнетение тела разумом

Из современной литературы по травме хорошо известно, что диссоциация происходит в результате не только внешних событий. Поначалу диссоциативные реакции могут быть автоматическими и возникать в ответ на невыносимо болезненные события в жизни ребенка, но в дальнейшем действие диссоциации вызывается внутренними факторами или защитными силами, которые преследуют или делают священной бессознательную психическую жизнь человека, пережившего травму. Если бы не было этого внутреннего фактора, травма постепенно угасала бы. Но это не так. Внутренний «голос» или соматическая реакция активирует травматическое состояние я из прошлого, которое приносит с собой в сознание диссоциированное воспоминание. Это переживается так, как будто травматическое событие происходит сейчас, в настоящем, что сопровождается страхом и паникой. Вместе с этим активируется та же самая реакция симпатической нервной системы, которая сопровождала первоначальную травму в начале жизни. Воспоминания о ранней травматизации часто кодируются на соматическом или висцеральном уровне или в виде поведенческой реакции, а не относятся к эксплицитной памяти. Иногда пациенты говорят об ощущении вакуума или пустоты внутри, об ощущении своих тел как бы полыми, подобными раковине. Часто их напряжение и страх не выходят за границы телесной сферы – у таких пациентов часты жалобы на хронические проблемы со спиной, изматывающие менструальные спазмы, головные боли и мигрени; они страдают от анорексии, булимии – короче говоря, у них можно обнаружить весь спектр «психосоматических расстройств».

Вот почему просто инсайт и воспоминание о раннем травматическом опыте бывают полезными, но не достаточными. Нам приходится иметь дело с внутренними голосами страха и ужаса, а также с застывшими, безголосыми телесными состояниями. Часто их не слышно и не видно, пока внимание человека не сосредоточено на внутреннем мире. Поэтому мы как терапевты должны сопровождать наших пациентов (как Вергилий сопровождал Данте, см. главу 3), когда они находятся в травматической воронке, и встретиться лицом к лицу со льдом и пламенем их внутренних я- состояний, а также с демонами, населяющими внутренний ад, пытающими и расчленяющими их изнутри.

Травмированные пациенты, как правило, страдали от масштабной несонастроенности с матерью или от эмоциональной травмы на ранней, довербальной стадии их развития, на которой в нормальной ситуации в диаде «мать – дитя» происходит освоение тела. Оптимально, если эта двуединая связь матери и ребенка является основой безопасности в отношениях, если мать, по выражению Винникотта, многократно знакомит друг с другом психику и тело ребенка (Winnicott, 1949). В дальнейшем психика и тело постепенно «переплетаются», и в результате возникает состояние «персонализации» (Winnicott, 1963d: 223), или «вселения» в живое тело (Winnicott, 1964: 113). Однако если такое оптимальное психосоматическое партнерство не возникает, то ребенок преждевременно отворачивается от матери и обращается к разуму (Winnicott, 1949: 244ff). Ментальное функционирование становится вещью в себе. Если мать терпит неудачу в осуществлении холдинга, то ребенок берет эту функцию на себя. Вместо помощи со стороны другого человека устанавливается самопомощь.

В результате формируется защитная позиция, при которой в ответ на ранние неудачи развития младенец катектирует «патологический разум психе» (Winnicott, 1949: 247). Опираясь на эту идею Винникотта, Корриган и Гордон (Corrigan and Gordon, 1995: 11) показывают, как взамен аффективно заряженных отношений может возникнуть замещающий их внутренний объект:

Наши пациенты действительно катектируют свой разум. У некоторых пациентов их ум-как-объект доминирует и атакует, и они находятся с ним в противоречиях. Другие его обожают и возвеличивают, оказываясь с ним в слиянии. Тем не менее, будучи врагом или союзником для наших пациентов, ум-как-объект обладает независимым и мощным существованием. Они привязаны к его внутренней работе – к его необычайным способностям воспринимать внешнюю реальность, а некоторые из них также и к его тенденции «раскручивать» и «продвигать» внутреннюю фантазию. Мы полагаем, что ум-как-объект – этот объект интенсивной привязанности – заменяет переходный объект и подчиняет себе промежуточные феномены.

Ум-как-объект – это еще один способ описания того, что я назвал системой самосохранения с ее даймоническими внутренними персонификациями. В ее «доминирующем и атакующем» режиме она точно представлена фигурой Дита в средневековой образности ада, изображенной в эпической поэме Данте (см. главу 3). В случае Деборы мы увидим другие образы, инспирированные Дитом. Они относятся к действию первичной диссоциации во внутреннем мире. Однако у системы самосохранения с ее архетипическими внутренними объектами есть и другая сторона. Она также содержит в себе позитивные интегрирующие энергии (как мы видели это в главе 1, 2 и 4) и имеет доступ к «высшим» силам в психике, пытаясь защитить невинного внутреннего ребенка от дальнейшего ущерба.

Ее роль амбивалентна, и поэтому я назвал прогрессивную часть системы самосохранения «защитником/преследователем» (Kalsched, 2006). Результатом его доминирования/защиты может быть защитная организация личности, которая изнутри «отрезает» человека (разъединение) от его воплощенных чувств и от удовлетворительных отношений с другими людьми и миром в целом. Эта структура, к которой регрессирует дотравматическая невинная часть ребенка, была названа «коконом» самодостаточности в работах Моделла (Modell, 1993) и «психическим убежищем» у Стайнера (Steiner, 1993). Однако ни Моделл, ни Стайнер не признают того, что это внутреннее священное убежище может быть спасительным для жизни травмированного человека и может восприниматься как «сакральное место». Система самосохранения оберегает искру божественного присутствия в каждом человеке – невинную душу, однако делает это ценой развоплощения личности и частичного умерщвления внутренней жизни.

Такие пациенты, как Дебора, могут вести внешне совершенно «нормальную» жизнь, но их тело несет в себе последствия ранней травмы в виде соматических симптомов, которые не имеют очевидной взаимосвязи с той травмой. Как сказал об этом Бессель ван дер Колк, «тело ведет счет» (van der Kolk, 1996). Тела этих пациентов находятся под гнетом тиранических требований ментальных фигур, и в такой атмосфере «вселяющаяся» душа наталкивается на серьезные трудности: она не может чувствовать себя комфортно в теле. В результате у таких пациентов существует риск утраты переживания, что они живут в своем теле.

Психоаналитики начали это понимать и в последние годы разработали ряд подходов к работе с телесностью для преодоления травматической диссоциации. Эти методы исходят из того, что давняя травма и защиты, связанные с ней, часто кодируются в актуальных физиологических состояниях, таких как затрудненное дыхание, скованность жестов, мышечное напряжение и т. д., так что необходимо работать с ними напрямую, помогая пациенту лучше осознавать свои внутренние ощущения и восприятие. Среди специфически юнгианских подходов к этой теме следует упомянуть телесно-ориентированную работу Марион Вудман (Woodman, 1984), долгосрочную работу по «активному воображению в движении» Джоан Чодороу (Chodorow, 1978), и «аутентичное движение» Тины Стромстед (Stromsted, 2001). Среди неюнгианских получил широкое признание подход Питера Левина (Lewin, 1997). «Сенсомоторный подход» в психотерапии, сформулированный Пэт Огден, дает нам множество полезных способов, которыми телесноориентированные техники могут быть включены в традиционный психоанализ (Ogden, 2006). Кроме того, следует упомянуть тренинг «соматической трансформации», разработанный Шэрон Стенли, который она описывает как «подход к исцелению травмы, продолжающий жизнь» (Stanley, 2010), а также работу Эмили Конрад под названием «континуум» – подход, нацеленный на возвращение телу его текучести, гибкости, на воссоединение с базовыми ритмами самой жизни – ритмами, которые были искажены или уничтожены при ранней травме (Conrad, 2007).

В своей аналитической работе я часто отсылаю людей к тому или иному из этих ресурсов для работы с телом, что служит важной дополняющей терапией к их аналитическому опыту. С Деборой я этого не сделал. У нее уже была многолетняя практика традиционной йоги, медитации, техники Александера; она участвовала в нескольких «континуум» – семинарах. Как мы увидим, кое-что из ее опыта на этих семинарах активировало отщепленные травматические воспоминания об аффектах и одновременно глубинные психические ресурсы, тем самым способствуя ряду целительных сновидений.

Случай Деборы

Дебора пришла в терапию после того, как увидела сновидение, в котором ее недавно умершая мать медленно подталкивала ее к смерти:

В сновидении я была в туннеле вместе с матерью; что-то всасывало или затягивало, буквально затаскивало меня во тьму и смерть. Я вырвалась попрощаться с мужем и сыном – оба они плакали. Я отчаянно пыталась удержать себя от смерти… держаться подальше от нее. Я будто старалась удерживать атомы своего тела вместе, пытаясь противостоять тяге к фрагментации, но при этом я знала, что все мои усилия бесполезны. Меня переполняла скорбь.

Дебора интуитивно знала, что это сновидение было связано с усилением ее депрессии и что «призрак» жестокой матери владел ею в течение многих лет. Кроме депрессии, она жаловалась на постоянную тревогу и напряженность в теле. Она чувствовала себя скованно и «зажато», не могла говорить – иногда даже не могла дышать. Она рассказывала:

Мне никогда не удается выразить свои потребности. Любой конфликт меня ужасает. Я патологически милая, а мое тело – в огромном напряжении. Я иду по жизни, будто опасаясь, что меня ударят, сжимаясь, чтобы стать меньше. Я держу себя в руках… Я чувствую это в плечах, в горле, в бедрах… что я всегда готова бежать. Я знаю, все это происходит из-за «Джен» (имя ее матери). Она была алкоголичкой и «гневоголичкой».

Дебора, четвертый ребенок из десяти, была свидетелем постепенного ухудшения способности родителей справляться с их постоянно растущей католической семьей. Особенно хорошо она знала об отчаянии и жестокости, которые постепенно овладевали ее матерью – женщиной, осиротевшей в раннем возрасте. Алкоголизм матери усиливался, и один из сиблингов Деборы родился с внутриутробным алкогольным синдромом. Детьми старшего возраста настолько пренебрегали, что, когда появлялся следующий ребенок, вспоминала Дебора, то она и ее старшие братья и сестры по очереди спали с малышом ночью, чтобы утешиться теплотой его тельца. «Эти дети спасали нас, – сказала она. – Мне очень стыдно, что мы так их использовали, но мы были в отчаянии».

Кроме того, мать Деборы сделала ее предметом насмешек и постоянно унижала ее. Она высмеивала улыбку девочки или ее смех, а также смущала ее, рассказывая о ней что-нибудь очень личное в присутствии других. Иногда она презрительно смотрела на Дебору, своего четвертого ребенка, и говорила: «Надо было мне остановиться на трех!»

Она забрала у меня мой голос. Она украла мою личность… она преследовала мою душу за то, что я вообще есть… Страх стал моей жизнью… страх и ненависть. Но я не знала, что мне делать с этой ненавистью. А потом я чувствовала себя плохой, потому что у меня были все эти плохие чувства. Страх… всегда, сколько я ее знала.

Наряду со страхом и даже ненавистью к матери Дебора чувствовала отчаянную потребность защищать свою преследовательницу и заботиться о ней. Она сосала большой палец до 12 лет. Однажды она упала с лестницы с огромным грохотом. Невредимая, она притворилась, что ушиблась, чтобы поплакать на коленях у матери и хоть как-то почувствовать тепло ее тела. «Так цепляться за то, что так ужасает… ты хочешь этого и ненавидишь это… нуждаться в человеке, который тебя ненавидит. Если мне было нужно что-нибудь по-настоящему важное, моя мать говорила: «О, бедняжка!»… Это говорилось с таким сарказмом! А после этого следовал унизительный смех».

Еще одно событие в детстве Деборы оставило ужасный след в ее незрелой психике. Это был околосмертный опыт. Когда ей было около года, ее оставили во дворе под присмотром двухлетнего и четырехлетнего сиблингов. Она пошла за ними на террасу соседей. Там была рассыпана отрава для муравьев, и она ее попробовала. Когда, наконец, отец нашел ее, она была на грани жизни и смерти с пеной у рта. Он отвез ее в больницу, где ее жизнь спасли с большим трудом. У Деборы не было явных воспоминаний об этом событии, но она всегда чувствовала, что такой ранний опыт мог быть источником ее повторяющихся детских кошмаров, в которых физическое ощущение огромных амебовидных сил угрожало поглотить и сокрушить ее. У нее бывало и смутное ощущение близкой смерти – соматическая память запечатлела это воспоминание где-то в ее теле.

Школьная жизнь и юность Деборы также были полны трудностей. В 16 лет она «лечила» себя алкоголем и травкой, а потом – кокаином. «Наркотики делали меня открытой ценой помутнения разума, – сказала она. – Но мне была нужна эта муть». Она познакомилась со своим мужем, находясь в одном из таких состояний «помутнения». Он был впечатлительным молодым человеком и так же, как она, пытался найти свой путь; они влюбились друг в друга и ходили на концерты «Grateful Dead», где было полно таких же заблудших душ и много психоделической музыки. После окончания колледжа они поженились, и их новая совместная жизнь создала святилище любви, которое им было так необходимо, чтобы защититься от хаоса, насилия и пренебрежения, которому они подвергались в родительских семьях. Вместе жизнь снова стала возможна, хотя оба постоянно боялись потерять друг друга. У них было двое прекрасных детей, и они приблизились к своей версии американской мечты.

В ходе терапии Деборы снова и снова возникали воспоминания о травмирующих подробностях жестокости Джен. За ними следовали глубокая печаль и негодование – теперь впервые в присутствии доброжелательного свидетеля в моем лице. Однажды Дебора воскликнула сквозь слезы: «Как она могла все это делать?!»

Почему она никогда меня не успокаивала… почему это делал только мой беспомощный папа? Я была такой маленькой… неужто она не получала удовольствия от этого… она была такой ужасной! Я не могла даже вздохнуть в ее присутствии! Это было похоже на жизнь в концлагере. У меня были постоянные кошмары и боли в животе. Кровь стыла у меня в жилах от одного звука ее голоса. Я никогда не хотела идти домой. Я боялась у нее что-то спрашивать… сказать ей что-нибудь… боюсь быть похожей на нее.

В детстве Деборы насилие и депривация были слишком сильными, чтобы она могла их выдержать. «Иногда я чувствую, что многое в моей жизни прожито так, чтобы не чувствовать в себе эту жуткую жестокость, – рассказывала она, – или свою ужасную уязвленность и горе». «Какая-то часть меня хочет быть совершенно непричастной насилию со стороны моей матери… не хочет быть похожей на нее никоим образом, но я начинаю понимать, что это есть во мне», – сказала она. «Я чувствую его, когда работаю с телом во время «континуум» – семинаров. Если я хоть на мгновение откроюсь, внутренний голос говорит, как моя мать: «Сейчас я тебе дам настоящий повод поплакать!»

Рассматривая историю Деборы в свете того, о чем мы говорили в главе 3, мы можем сказать, что Дебора находилась во власти Дита и его приспешников-нигилистов, всегда и все отрицающих. Внешнее преследование и насилие со стороны матери закончились, однако все это получило продолжение в ее психике, коварно действуя изнутри. Она делала все, что было в ее силах, но никак не могла выйти из этого «пакта» с интроецированной – теперь уже амплифицированной – фигурой сатаны/матери.