До свидания, Таврия!

К 9 мая отборная группировка немецкой авиации в Крыму была полностью уничтожена. Однако еще существовала угроза нанесения ударов немецкой авиацией с аэродромов Румынии по войскам, городам и другим объектам Крыма. Поэтому нам, истребителям, была поставлена задача осуществлять противовоздушную оборону Севастополя и всего Крымского полуострова.

После капитуляции в Крыму фашисты пытались нанести удар с воздуха по Севастополю и Симферополю. Но безуспешно. Вражеские бомбардировщики были своевременно обнаружены службой воздушного наблюдения, оповещения и связи, а наши летчики во взаимодействии с зенитчиками не допустили воздушного противника к [115] объектам. Три вражеских бомбардировщика «Хейнкель-111» были сбиты под Севастополем. Это был еще один «довесок» к тем потерям, которые уже понесли гитлеровцы в Крыму.

Только в ходе боев за севастопольский плацдарм за шесть дней гитлеровцы потеряли убитыми свыше 20 000 и пленными более 24 000 солдат и офицеров. Было уничтожено и захвачено 97 вражеских танков, 136 самолетов, 2588 орудий и минометов, 4737 автомашин.

Кроме того, нашей авиацией и кораблями Черноморского флота с 8 апреля по 12 мая было потоплено 191 судно противника, из них 69 транспортов и 56 быстроходных десантных барж, груженных войсками и боевой техникой. Из этого количества 120 судов потопили летчики, 41 — катерники и 30 — подводники.

* * *

Путь из Севастополя в Румынию и Болгарию фашисты со страхом называли «дорогой смерти».

После войны битые генералы начнут «оправдываться».

Фальсифицируя события войны с Советским Союзом, они, выступая в роли «историков», всю вину за поражение немецких войск в Крыму начнут сваливать на одного Гитлера, который не решился-де эвакуировать заранее войска из Крыма.

Генерал Типпельскирх, например, изволит недоумевать: «...Приказ Гитлера удерживать Крым, находившийся теперь в 300 км от немецкого фронта... был попросту непонятен... Крым являлся для Гитлера лишь одним из тех уже существовавших или планируемых форпостов, которые Гитлер, к ужасу немецкого командования на Востоке, приказал удержать во что бы то ни стало...»

Но кого обманут эти писания!

Хребет фашистскому зверю сломила великая, могучая Советская Армия. Крымская наступательная операция, завершающим этапом которой явился прорыв севастопольского укрепленного района, вошла в историю военного искусства как одна из блестящих операций Великой Отечественной войны, проведенная Советской Армией во взаимодействии с Военно-Морским Флотом.

В этой операции была полностью уничтожена 17-я немецкая армия. Родине был возвращен Крымский полуостров, Черноморский флот получил возможность действовать [116] во всем бассейне Черного моря и активно участвовать в разгроме немецко-фашистских войск в Румынии и Болгарии. Советские ВВС получили хорошие аэродромы для ведения боевых действий в бассейне Черного моря и на Балканах. После разгрома немецко-фашистских войск в Крыму были высвобождены значительные силы нашей армии, флота и авиации для выполнения новых задач по окончательному разгрому ненавистных немецко-фашистских войск.

С освобождением Крыма коренным образом изменилась военно-политическая обстановка на юге нашей Родины. Усилился процесс распада фашистского блока.

В конце июня 1944 года наш полк перебазировался на полевой аэродром около Одессы. Отсюда было уже рукой подать до жизненно-важных центров и объектов противника.

Наши «яки» выходили на оперативный простор! [117]

Вперед — на запад!

«Скучная работа» — Море, грезы и «проза жизни» — Мечты, сгоревшие в пламени — Имя на фюзеляже — Где зимуют раки — Ночью у командира 13-й... — Армада уходит по старому следу — Констанца в огне — Еще чуть-чуть... — Ялтинская конференция

«Скучная работа»

Сегодня это вызовет улыбку, но в то утро — 17 августа 1944 года — я предавался воистину «горестным» размышлениям.

Дело в том, что в полк недавно прибыли Як-3, истребители по тому времени действительно изумительные. Маневренные, превосходные и в воздушном бою, и при штурмовке наземных целей.

С ними, хотя их дали нам пока немного, никакие «мессеры» и «фоккеры» теперь не были страшны. Но и прежней модификации «яки» — грозное оружие. Летчики рвались в бой, и мы действительно мечтали о встрече с воздушным противником.

А тут — на тебе — телефонограмма из штаба ВВС: «Вылетать всем полком. Цель — уничтожение живой силы и техники противника в районе Аккерман — Теплиц».

«Вылететь мы, конечно, вылетим, — грустно размышлял я. — Но разве это стоящее дело для «яков». Могли бы в штабе предложить нам и что-нибудь посолиднее. А так — скучная работа...»

Но приказы не обсуждаются. Поднял полк по тревоге, и вот уже плывут под крыльями бурые степи Аккермана, ярко-зелеными островами проходит буйная, августовская россыпь садов. И только руины на месте городков и сел напоминают о войне. Она кажется призрачной нелепостью в этом, таком реальном и прекрасном, иссиня-пронзительном летнем небе.

Явно скучным голосом (сам себя не узнаю) даю команду по радио:

— На мелкие цели не размениваться. За одиночными машинами не гоняться. Без приказа никому не атаковать.

Время шло, а настроение портилось все больше и больше. Действительно, словно над нами решили посмеяться: два раза мы встречали довольно крупные скопления войск противника. Но их уже усиленно «обрабатывали» другие авиасоединения.

— Может быть, поможем? — равнодушно спросил штурман, заранее зная ответ. [120]

— А зачем, — я махнул рукой, — без нас справятся...

Только два раза было разрешено эскадрильям атаковать: один раз воинскую колонну, второй — скопление автомашин. С ними было покончено довольно скоро, и снова продолжался наш «унылый» «безрадостный» полет.

Я уже собирался дать команду на возвращение домой, когда вдруг у Аккермана заметил идущий на полной скорости воинский эшелон. Пригляделся — состав смешанный: цистерны, техника под брезентами, несколько классных вагонов. Кажется, это то, что нам нужно.

— Внимание! — чувствую, как голос мой явно повеселел. — Атакуем эшелон. Мое звено начинает. Вторая эскадрилья наносит второй удар. Остальным — следить за воздухом...

— Есть!

Резко бросаю машину вниз. Иду прямо на паровоз: прежде всего состав нужно остановить.

Заработала пушка «яка», его пулеметы.

Вроде бы заход удачный: над паровозом взвилось облако пара и дыма. Состав резко тормозил.

Разворот влево, набор высоты, и я уже наблюдаю работу ребят.

Истребители разошлись веером. Одни бьют по голове, другие — по хвосту состава.

Из вагонов выскакивают фашисты. Падают кто куда — в кюветы, у железнодорожной насыпи, в ямы. Многие тут же валятся, не успев укрыться: пули с истребителей сделали свое дело.

Огляделся — в воздухе все в порядке. Значит, и мне можно включиться в дело.

Выбираю мишенью огромный товарный вагон в середине состава и точно захожу на него.

С высоты 350-400 метров даю очередь.

Не знаю, что было в вагоне. Видимо, боеприпасы: страшный взрыв разметал состав. Мой «як» подбросило в высоту, и я сразу почувствовал запах бензина.

— Товарищ командир, машина повреждена. Течет бензин из баков. Нужно немедленно возвращаться, — голос штурмана Новикова спокоен. Но за этим деланным спокойствием чувствуется волнение. Знаю — сам Новиков в любой, самой сложной ситуации останется на посту до конца. Волнуется за меня. [121]

Делать нечего, придется передавать команду заместителю:

— Машина повреждена. Иду на аэродром. Штурмовку продолжать до полного уничтожения поезда.

Разворачиваю машину, оглядываюсь. Ястребки заканчивают дело: взрываются и летят с насыпи вагоны. Даже степь у железнодорожного полотна полыхает оранжевым пламенем.

— Мда, — неопределенно хмыкнул механик, осматривая машину на аэродроме. — Интересно, как это вы с пустыми баками дотянули. Черт знает, чем это все могло кончиться... а вы, — обратился он ко мне, — особенно не грустите. Суток за двое отремонтирую вашего коня. Как новенький будет! «Як» покатили в укрытие...

Вечером был разбор операции. Кто-то внес свою долю самокритики:

— Не нужно было подходить на такую близкую дистанцию.

— А кто же знал, — возразил Новиков, — что вагон начинен взрывчаткой?

Все согласились. Вот уж действительно. На войне — как на войне, и на «скучной» работе можно потерять голову.

Впрочем, вечером она уже не казалась нам такой «скучной».

Море, грезы и «проза жизни»

Странное ощущение испытал я в этом полете. Виною тому — утро и море.

Солнце высекало из неподвижной водяной глади мириады огненных брызг. Золотистый туман над берегом таял, уползал в белые приодесские лиманы, и над всей степью — от края и до края — стояла звенящая, непостижимая тишина.

И даже рев стартующих истребителей не ассоциировался с войной: словно где-то в 39-м или 40-м на зеленом поле Тушина уходили в высоту спортивные скоростные машины. [122]

Что-то сдвинулось в душе. Сказалось все: и выход к государственным границам, и удивление — прошел через такие адовы круги, а остался жив, — и радость победных сводок с фронтов, и ощущение счастья, что победа — не за горами.

Нет, мы не обольщали себя. Знали: впереди еще — и кровь, и утраты. И не все из нас вернутся домой.

Но на войне нельзя жить одними горестными раздумьями. Жизнь — она везде жизнь. А мы были молоды. Поэтому и в оптимизме нам нельзя было отказать. И это, несмотря на то, что мы давали себе ясный отчет в том, что те из фашистских летчиков, кто уцелел в Севастополе или над Кубанью, так, за «здорово живешь», не сдадутся в конце пути.

А цель близка, и рассвет близок, и долгожданный мир, где не бьют орудия и не рвутся ежеминутно тяжелые бомбы...

Я даже размечтался об этой другой, пока нереальной своей жизни, когда аэродром остался уже позади и наши машины легли на боевой курс к берегам Румынии.

«Пойду учиться, — думал я... — Вначале, конечно, отдохну. Хорошо отдохну. Махну куда-нибудь на Волгу, Или на Черное море. Конечно же, на Черное море...»

Я не представлял его спокойным, с золотыми бухтами пляжей, с рокотом волн, а не авиационных моторов. Без черного дыма горящей севастопольской панорамы, без грохота боев над Туапсе. «Придется привыкать», — усмехнулся я. Впрочем, разве трудно привыкать к прекрасному?..

— «Ястреб»! Я — «Волна»! Как меня слышите?

— Я — «Ястреб». Слышу отлично.

— Приближаемся к цели. Может быть, разделимся? — в наушниках голос Локинского.

Оглядываю горизонт.

Пожалуй, Локинский прав. Первая волна самолетов ударит по пирсам из-за холмов. На всякий случай следует прикрыть ее со стороны города. Серьезных атак «мессеров» мы не ожидали. Но внезапный удар даже двух-трех опытных асов может стоить дорого.

— Прикрой от города.

— Есть!

Вижу, как Локинский и его ведомый отваливают от [123] армады машин и берут мористее. Они подойдут к цели слева.

— Приготовиться.

Бросаю самолет вперед.

Проплывают под крыльями пляжи, какие-то постройки. Но вот — длинные ленты причалов. Лес мачт.

Видим, как моряки явно суетятся. Маленький буксир тянет к выходу из ковша порта транспорт.

Сейнеры, как жуки, расползаются в разные стороны. Все ясно — рассредоточиваются.

«Як» резко встряхивает, и сразу сотни разноцветных тюльпанов расцвели по синеве неба: зенитчики открыли по нашим самолетам огонь. К нам тянутся белые, зеленые, красные трассы.

— Атака!..

«Роли» у нас распределены заранее, и только непосвященному кажется, что армада машин разваливается хаотично и бессистемно. Гриб обрушивается на батареи. Я беру на себя корабли.

Не проходит и минуты — внизу море огня. Из черных клубов дыма летят к небу какие-то бесформенные куски железа, искореженные пароходные трубы, разбитые мачты. Второй заход. Третий...

Целей уже не разобрать. В глазах — одно ревущее и все пожирающее пламя.

— Ложиться на обратный курс!..

Команду приходится повторять несколько раз. Увлеченные боем летчики не сразу понимают, что от них хотят.

Неожиданно из рваных облаков гари появляется «як» Локинского. В наушниках гремит его голос:

— Почему домой? Боеприпасов еще много!..

— Обратно пойдем над дорогами.

— Ясно...

Оглядываю строй машин. Пытаюсь их сосчитать. Вроде бы потерь нет. Отлично! Научились ребята воевать! Пригодилась им и севастопольская «арифметика» и многочисленные «синяки и шишки», полученные молодыми по неопытности.

Степь кажется безлюдной. Внизу — как лоскутное одеяло — узкие клочки крестьянской земли. Так непохожие на наши бескрайние колхозные поля.

«Утюжим» воздух десять минут. [124]

Поиск, кажется, безрезультатен. Ничего — «достойного» нашего внимания.

Но что это? На дороге, извиваясь, ползет гигантская гусеница.

Снижаюсь.

Видны повозки, цистерны, автомашины с солдатами.

Видимо, заметили нас: грузовики мчат в степь. Солдаты выпрыгивают на землю, ищут рытвины и овраги. Встают на дыбы лошади.

Проходим над землей почти на бреющем. В прицеле — машина. Нажимаю гашетку, сноп огня, клубы иссиня-черного дыма.

Вырываюсь из этого хаоса, повторяю заход, и только сейчас замечаю орудия. Их успели оттянуть к кустарнику. Сейчас нужна особо точная работа. Сжимаю ручку: так, что дрожь мотора передается, кажется, в самое сердце. Словно я и машина — одно целое.

Бью из пушки. Ребята поддерживают эрэсами...

На вираже оглядываюсь: разбитые лафеты, искореженные стволы. Колеса, раскиданные по земле.

Когда мы взяли курс на восток и в бензобаках горючего осталось, что называется, в обрез, только чтобы дотянуть до аэродрома, я заметил в крыле пробоину. Значит, не миновал меня все-таки шальной осколок...

Но на войне не считаются осколки, прошедшие мимо самого летчика. Раз машина послушна, поет мотор — значит все в порядке. Значит, мы еще повоюем!