Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Продолжение одиссеи ЛюбимоваЛюбимов не рассказал тогда, по существу, самого главного — того, что началось после его эвакуации в Севастополь. Во всяком случае, первый вопрос, который он задал, когда очнулся, навестившему его командиру полка Павлову, был — полуутверждением, полупросьбой: — Я должен летать!.. Мне разрешат летать?.. — Будешь летать, дорогой, будешь, — неуверенно выдавил Павлов. Глаза Любимова погрустнели. — Не нужно меня обманывать... Разве без ног полетишь... Я слышал, сестра сказала кому-то: «Отлетался»... Это, наверное, обо мне... — Это тебе показалось. — Павлов встал с кровати. — Я только что говорил с врачом. До заражения крови не дошло: это была главная опасность. Может быть, — сказал врач, — удастся спасти и раздробленную ногу. Главное сейчас — набраться сил, подлечиться... А там снова в небо. — Ну, дай бог! — Любимов и верил и не верил. Павлов почувствовал его состояние. [21] — Вот тебе слово командира полка и просто товарища: выйдешь из госпиталя — получишь истребитель. Новенький... — Я и на стареньком могу, — счастливо улыбнулся Любимов. Впрочем, «спокойно набираться сил» никто в госпитале не мог. Слишком не подходили эти мирные слова к тому, что происходило вокруг. Кто из них мог спокойно лежать на койке, зная, как истекает кровью Севастополь, как отчаянно держатся его близкие рубежи! Скрыть все это от раненых было невозможно: каждый день в палатах появлялись матросы и солдаты «оттуда», с передовой. Однажды утром капитан-лейтенант с забинтованной головой вызвал сестру. — Мы — не маленькие, сестричка. Мы — солдаты!.. Мы требуем, чтобы с сегодняшнего дня нам читали сводки, приносили газеты. В тот день Военный совет Черноморского флота обращался к защитникам Крыма: «Товарищи краснофлотцы, красноармейцы, командиры и политработники! Врагу удалось прорваться в Крым. Озверелая фашистская свора гитлеровских бандитов, напрягая все свои силы, стремится захватить с суши наш родной Севастополь — главную базу Черноморского флота. Товарищи черноморцы! Не допустим врага к родному городу! Сознание грозной опасности должно удесятерить наши силы. Еще теснее сплотимся вокруг партии... Сталинские соколы — летчики Черноморского флота! Сокрушительным шквалом металла поражайте вражеские танки, артиллерию, пехоту. Бейте в воздухе и на земле фашистских стервятников, мужественно защищайте родной город от вражеских сил! Военные моряки Черноморского флота! Деритесь так, как дерутся бойцы Красной Армии на подступах к Москве, как дерутся славные моряки Кронштадта, полуострова Ханко и на подступах к Ленинграду...» Кончив читать, сестра сообщила: — Есть решение Военного совета: тяжелораненых эвакуировать на Кавказ. Кругом зашумели. [22] — Не выйдет! — Не поедем! — Не имеете права! Сестра вздохнула: — Я же сказала — тяжелораненых. Но шум только усилился. Видя, что уговоры не помогут, сестра избрала другую тактику. — Я думала, вы сознательные бойцы. В Севастополе не хватает врачей. Нам нужно быстрее возвращать в строй тех, кто сможет драться через неделю-другую. Кроме того, здесь нет необходимых препаратов. Лежать тяжелобольным здесь — значит увеличивать срок лечения. Этого ли вы хотите?.. Такое прозвучало как оскорбление. В палате наступила тишина. — Если вы хотите скорее вернуться в строй, нужно ехать на Кавказ... На Любимова уговоры не действовали. Только когда он узнал из записки комиссара, что, во-первых, это — приказ, а во-вторых, весь полк перебазируется туда же, он вынужден был согласиться... Там, недалеко от Дарьяльского ущелья, в госпитале, он встретил товарища по фронту — майора Яшкина, однополчанина, командира эскадрильи. Его подожгли в бою на другой день после катастрофы с Любимовым. Лицо в страшных ожогах, запекшиеся кровью бинты — таким предстал перед Иваном Степановичем летчик, про которого в полку говорили: «Он в театре красну девицу играть может». — Вместе веселее, — грустно сказал Яшкин. — Тебе все кланяются. Правда, парламентер, то есть я, выглядит для столь торжественного случая неважно, но «се ля ви» — такова жизнь, как говорят французы... Впрочем, я зубоскалю, сам не знаю для чего. Тебя не развлечешь, и у самого на душе кошки скребут. Такая война идет, а нас уже выбили... — Это мы еще посмотрим, — огрызнулся Любимов. — Это мы еще посмотрим, Яшкин, выбили нас или нет... Вот только бы скорее выбраться из этого постылого госпиталя. — Все может быть, Иван Степанович, — покорно согласился Яшкин. — Все может быть... Только не дадут нам больше летать. [23] — Дадут! — Куда уж там, — летчик взглянул на свои бинты и бинты Любимова. — Впрочем, говорят, медицина теперь делает чудеса... Яшкин замолчал. — Хватит гадать на кофейной гуще! Расскажи лучше, как там... в полку... — Всякое в полку... Очень за тебя волновались. Ныч, комиссар наш, самую настоящую конференцию собрал. Разбирали твой бой... С Шубиковым тоже беда... — Что такое?! — обеспокоенно спросил Любимов. Участник боев в небе Испании, еще в то время награжденный орденом Красного Знамени Шубиков был гордостью Черноморского флота и любимцем полка. Его знал каждый мальчишка Керчи, Севастополя, Новороссийска. — Ты знаешь, что командир оберегал его. Не давал летать в самое пекло. А тот, видимо, понял, обиделся. А тут как раз и задание: в тыл, на уничтожение немецких пушкарей. На подвес — Литвинчука и Данилина. А кого на прикрытие? Для полетов в тыл противника мы приспособили тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Подвешивали к нему два, три самолета И-16. Они летели как «пассажиры», сохраняя горючее. В расчетном месте отцеплялись, наносили штурмовой удар и возвращались домой, своим ходом. — Тут Шубиков и насел на командира полка, — продолжал рассказывать Яшкин, — отпусти да и только. Одним словом, упросил. Полетел прикрывать Литвинчука и Данилина... — И что же? — Данилин и Литвинчук атаковали батарею. А Шубиков отошел в сторону расположенного рядом немецкого аэродрома, блокировал его, не давал взлетать истребителям. — Да не тяни ты! Вернулся Шубиков? — задыхаясь, проговорил Любимов. — Нет... Данилин и Литвинчук искали его, пока хватило горючего. Потом мы обшарили все вокруг. Во время этих поисков я и столкнулся с «мессером». Подбил его. Но и мне досталось. Посадил машину всю в пламени. Ребята из кабины вытащили. А то бы сгорел. [24] — А Шубиков? — тихо спросил Любимов. — Его сбили... Гибель друга потрясла Любимова. Многое пережил он. Многое выдержал. Но это известие до краев переполнило чашу... Наутро у него резко поднялась температура. Небо зовет В палате все уснули. Любимов осторожно приподнимает одеяло, рукой дотягивается до протеза. Берет. С надеждой смотрит на него. Невесело улыбается. — Летчик Любимов... Анекдот какой-то. С такой-то ногой... В душе поднимается ярость. Нет, сдаваться еще рано... Надо драться, драться до последнего!.. Вчера он примерил протез впервые. Острая боль сковала все тело... Ничего, он пережил и не такие боли. Негнущиеся, словно не свои, чужие руки застегивают ремни. Шаг... Второй... Третий... Главное сейчас — выбраться в коридор. А то ненароком свалишься здесь — всю палату разбудишь. Еще шаг... Осторожно… Вот уже дверь... Обратно до кровати добрался уже в изнеможении. Нет, отдыхать еще рано. Теперь — гимнастика и массаж. Держась за койку, приседает. Боль... Жгучая боль. Надо пересилить ее. Пересилить во что бы то ни стало! Теперь — согнуть ногу в колене. Еще раз... — Вот черт, тебя уже по городу носит! — капитан Давид Нихамин обнял Любимова. — Привет тебе от наших. Велено взять тебя из госпиталя, отвезти к жене... Любимов до глубины души рад однополчанину. Спрашивает: — Слушай, ты мне друг? — А ты сомневаешься?! Иначе бы не прилетел за тобой, — смеется летчик. [25] — Нет... Только скажи правду. Одну только правду. Что говорят в полку обо мне? О дальнейшем... Нихамин нахмурился, помолчал. Видимо, он раздумывал, как смягчить удар. — Рано о будущем говорить, Иван Степанович. Отдохнуть надо, подлечиться... — Сейчас война, дружище... Ты это знаешь не хуже меня... Ты сам стал бы сейчас отдыхать?! — Должно пройти какое-то время. Придется, видимо, поработать, пока затянутся раны, в тыловой части. У тебя огромный боевой опыт. Его нужно передавать… — Ты не хитри... Мне все ясно. Но должен тебя огорчить — в тыловую часть я не поеду... — Ладно, Иван, решим на месте. А сейчас — на аэродром. В госпитале — я заходил — документы твои уже оформлены... Маленький Ут-2 шел на Чистополь. — Смотри, какая красотища внизу! — кричит Нихамин. — Особенно отроги гор. То белые, то голубые, то зеленые. Любимов менее всего был склонен сейчас к лирике. Неожиданно пришедшая в голову мысль не давала ему покоя. Вдали показался Сталинград. — А была, не была, спрошу! — решился Любимов. — Он не должен, не смеет отказать. Он же летчик. Должен понять. Сталинград остался позади. Любимов вытащил записную книжку, вырвал листок, написал: «Дай до Чистополя управление. Очень прошу». Подумал... И передал записку Нихамину. Тот прочел, испуганно оглянулся. «Дай!» — молили глаза Любимова. Нихамин не выдержал, махнул рукой: «Бери!» Так... Левая рука привычно лежит на секторе газа. Правая — на ручке управления самолетом. Ноги — на педалях. Мягкий нажим на ручку в левую сторону, одновременно — вперед левую ножную педаль. Левую. Там, где протез. Самолет накреняется, далекие предметы на горизонте медленно уходят вправо. Теперь обратно, в нейтральное положение. Одновременно — ручку и ножную педаль. Все. Самолет послушно выходит из крена, из разворота. Идет в прямолинейном горизонтальном [26] полете. Теперь все так же вправо. Далекие предметы уходят влево. Снова рули нейтрально... Чувствуя необычайный прилив энергии, Любимов громко и счастливо смеется. Впервые за несколько месяцев! Есть еще порох в пороховницах! Полчаса, час, полтора часа... Отлично. Все идет как надо. Значит, он не погиб для авиации. Значит, он может летать. И будет летать! Но что это? Как ножом, полоснуло по левой ноге. Это с непривычки... Превозмочь боль! Не дать ей овладеть собой! Он чувствовал, как спина покрылась холодной, липкой испариной. Вот уже и аэродром. Нужно сделать круг, зайти на посадку. А боль нарастает, становится невыносимой. Кажется, он теряет сознание. Последнее усилие! Нихамин не оборачивается. Значит, он ничего не чувствует. Значит, все идет как надо... В Чистополе рана на ноге открылась. Около пяти месяцев пришлось ходить на костылях. «Неужели это конец? — спрашивал сам себя Любимов. — Неужели я больше никогда не поднимусь в небо?! — Он не мог забыть того ощущения, когда летел с Нихаминым. — Нет! Рана затянется, уйду на фронт. Только допустят ли к самолету? Тем более к истребителю!» А сводки с фронта становились все тревожнее: шли бои на перевалах Кавказских гор. Гитлеровцы рвались к побережью. Наконец Любимов в своем полку, среди боевых друзей-однополчан. Павлов обнял Любимова. — Как добрался, дружище? — Долго ехал до Тбилиси. С попутными эшелонами. — А у нас здесь жарко. Любимов незаметно наблюдал за Павловым. Нет. Не изменился. Та же хитринка в глазах, лысоватый зачес, крепкий, как могут быть крепкими только завзятые охотники и рыболовы. Только, кажется, постарел немного или чудовищно устал. [27] — А у нас здесь жарко, — машинально повторил Павлов. — Не заметил. Когда был в Сухуми, даже подумал: а может быть, войны вообще нет? Те же пальмы, те же санатории. — Санатории, говоришь... скоро ты сам увидишь, какой это санаторий. Гитлеровцы обнаглели. Недавно их подлодка в надводном положении обстреляла поезд Адлер — Сочи. А в Сухуми ты ничего не заметил? Сухуми уже бомбили. В других местах еще жарче. Черноморский флот теперь базируется в Поти. Немецкие бомбардировщики пытаются прорваться туда чуть ли не каждый день. По всему побережью воздушные бои... Вот тебе и санаторий! — В Севастополе жарче было, товарищ командир полка. Как-нибудь и здесь выдюжим. Павлов улыбнулся. — Ладно. Ну а что ты собираешься делать? Давай откровенно. Я знаю: ты надеешься снова стать истребителем. Это невозможно. Лучше сразу сказать тяжелую правду, крутить не люблю. — Да, правду лучше всего говорить сразу... Но была ведь еще и другая правда. — Какая? — Вспомните Севастополь, госпиталь. — Ну и что? — Вы мне сказали тогда: залечишь раны — пойдешь в небо. Сейчас я здоров. — Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Он, видите ли, здоров!.. После таких ран... — Значит, обманывали меня в Севастополе? — Нет, не обманывал. Я сам надеялся на чудо. Надеялся, что ногу тебе спасут... Павлов взглянул на Любимова и понял: отказать ему сейчас во всякой надежде — значит убить человека. — Хорошо, не будем ссориться. Ты знаешь: для тебя я готов сделать все. Все, кроме невозможного... Решим так — оставайся здесь, приглядись, приди в норму. А там будет видно. — Я все равно буду летать! — запальчиво крикнул Любимов и хотел уже рассказать о том заветном, что произошло в небе за Сталинградом. Но тут же осекся: [28] пожалуй, после его исповеди Нихамину нагорит. И он промолчал. Все началось с велосипеда. Однажды Любимов не без тайного умысла продемонстрировал Павлову свои возможности: лихо сделал два круга по аэродрому. Ошеломленно смотрел за всем этим командир полка. — Ну порадовал, не ожидал от тебя... — Значит, севастопольское обещание остается в силе? — Посмотрим. — Что же смотреть, товарищ командир? Вы только что видели. — Вгонишь ты меня в гроб, Любимов! — Было видно, что Павлова раздирают противоречивые мысли. — Впрочем, вот что... Завтра я, пожалуй, покажу тебе с воздуха наше хозяйство. Согласен? «Главное подняться, — решил Любимов. — А там посмотрим. Уговорю я его». — Есть, товарищ командир! Павлов сдержал слово. Утром из капонира выкатили Ут-2. — Ну-ка, друг, выруливай к старту. — Есть, к старту! — Любимову почему-то хотелось сегодня вести себя точно по уставу. Ему казалось: малейшая оплошность может погубить все, и был, как сжатая пружина. Самолет на старте. Павлов подошел, направился к кабине. Любимов решился: — Дозвольте лететь мне одному, — тихо сказал он. — Рано, пожалуй, одному... — Разрешите, — настойчиво повторил Любимов. — Все будет хорошо. Я справлюсь. Подошли Стариков, Тащиев, Литвинчук. — А может быть, действительно разрешить ему, товарищ командир? Он же опытный летчик. Не сомневайтесь. Справится. — Вас только и не хватало, адвокаты, — сердито бросил Павлов. — Ладно! Разрешаю самостоятельный полет... Через несколько дней Любимов поднялся в воздух на истребителе Як-1. [29] Позднее, когда уже не стало Павлова, а Любимов был назначен командиром полка, к нему приехал военный корреспондент Григорий Сорокин. Не любил командир рассказывать о себе «для печати», но тут, видимо, было задето что-то очень сокровенное, если он чуть-чуть приоткрыл свою душу. — В те дни мне казалось, — рассказывал Любимов, — что путь к воплощению моей мечты будет очень короток. Мне не терпелось самому вести летчиков в бой и самому воевать. Я был командиром полка. И это обязывало. Но я никому, даже по секрету, даже самым близким друзьям, не мог рассказать, что рана у меня открылась... Да, протез причинял ему много страданий, и, возвращаясь из штаба или командного пункта на свою квартиру, он плотно закрывал двери, снимал сапоги, протез и с отчаянием глядел на кровоточащий обрубок ноги. Рана не заживала, и больше всего он боялся, как бы не открыли в полку эту тайну и не отправили бы его в госпиталь. Он много летал, тренировался, но о боевых полетах пока нечего было и мечтать. Так продолжалось до мая 1943 года, самой памятной весны в его жизни. В мае 32-й истребительный авиаполк был преобразован в 11-й гвардейский, и в то же время его нога окончательно зажила. Эти дни стали для Любимова как бы вторым рождением.
|