Глава 2. Как развивать в каждом чувство красоты

Видеть мир по-своему -- разве это привилегия художников? Конечно, художники по-особенному видят природу, человеческие лица, интерьер. А ведь бывает и так, что мы видим мир глазами художника: "Смотрите! Море точь-в-точь как на картине Айва-зовского", или: "А это улочка Утрилло!", "А вот весна саврасовская. Даже грачи те же".

Художники, создавая образцы видения мира, обо-гащают наше восприятие, как бы расширяя наш диапазон прекрасного.

Подсолнухи Ван-Гога.

Ветка сакуры японских мастеров.

Ветка оливкового дерева Иванова.

Ветка сирени Кончаловского.

Все это не только разные формы и краски, но и разные мировоззрения, разная мера отношения к прекрасному.

Человек воспринимает реальную ветку сирени со всем ее ароматом, со сверканием бело-фиолетовых капель росы, с излучением того радостно-нежного опьянения, которое и чуть-чуть кружит голову, и вместе с тем освежает, потому что эта затуманенность сознания разрывается вдруг чистой пронзительной струей ароматной прохлады, которая как бы очищает мир человеческого восприятия.

Иногда человек не способен к такому восприятию, потому что чувство красоты в нем не развито: не соеди-няется оно с переживанием нравственным. Меня не искусство в данном случае занимает, а внутренний мир человека, богатство и бедность его духовной жизни. Меня волнует то, как человек относится к Жизни. Я не хочу, чтобы ребенок воспринимал этот мир в восторженно-розовых тонах. Но и опасно, когда многоцветная панорама действительности заволаки-вается для него серой, тусклой пеленой скучной обыденности.

Мне грустно, когда я сталкиваюсь с детским без-различием к прекрасному. Всегда убеждаешься в том, что эмоциональная глухота явилась следствием не только эстетической неразвитости, но и духовной бедности, черствости, общей апатии ребенка.

Внимательно наблюдая за детьми, можно заранее почти безошибочно предсказать, кто из них и как бу-дет воспринимать прекрасное. Если лицо ребенка светится умом и пытливостью, если его трудолюбие сочетается со взлетами творческого воображения, та-кому ребенку будет свойственна некоторая востор-женность. Не может такой ребенок не увидеть прекрас-ный закат, не обронить пусть мимоходом: "Как здорово!" И наоборот. Если в глазах ребенка не живет мысль, если даже воспитанное трудолюбие не соединя-ется в нем с духовными всплесками сердца, для такого ребенка мир прекрасного будет ничего не значащим фоном.

Я много раз бывал в походах с детьми. По-разному воспринимали они природу. Духовно развитый школь-ник (трудолюбив, хорошо учится, добрый товарищ) впервые видит море: он взволнован. И подбирает сравнения. И философские какие-то аналогии прихо-дят ему в голову. "Море -- оно живет, оно -- как много людей, как народ в праздничный день". И вече-ром он не может оторваться от мерцающего света, от таинственного сумрака, он поглощен ритмическим звучанием волн.

А вот восприятие другого мальчика (заметьте, я беру не самый крайний случай духовной бедности), в общем-то трудолюбивого, спокойного, уравновешен-ного, послушного, но духовно ограниченного, которого надо развивать, учить, вести к пониманию красоты. Он, впервые оказавшись у моря, уныло замечает: "Ну и что? Много воды, и все".

Вечером он не видит ни притягательного загадоч-ного мерцания, ни скользящей лунной дорожки, ут-ром не радуется восходу солнца над морем, не волнует его неуемная сила волн. "Ну и что,-- говорит он.-- Ничего особенного". А чаще вообще ничего не говорит, потому что не замечает.

Я убеждался: не пожалеешь времени на такого мальчишку, научишь его видеть прекрасное в окру-жающем мире, и весь его облик становится другим. Меняются глаза, в них появляется та пытливая при-поднятость, которую ни с чем нельзя спутать, она основа познания: он и лучше соображать стал, и к ребятам добрее, и с родителями мягче, отзывчивее. И труд его окрашивается какой-то особенной духов-ностью. И воображение становится богаче, содержа-тельнее.

1. Чувство красоты необходимо человеку, как зрение и слух,

как здоровье и умение разговаривать

Забегая несколько вперед, я позволю себе привести те предположения, которые в течение многих лет проверялись в моей практической работе.

Если ребенок не увидит красоты в малом, он не научится видеть прекрасное и в большом.

Если восприятие прекрасного не будет подкреплено деятельным участием ребенка в творении красоты, то такое эстетическое воспитание только приведет к излишней экзальтированности и инфантильной вос-торженности.

Если эстетическое не будет соединяться с нравст-венным, то такой разрыв неизбежно приведет к пус-тоте и бездумному эстетству.

Если вы хотите, чтобы ребенок не только питал от-вращение к безнравственным явлениям, но и реши-тельно выступал против безобразного в жизни, старай-тесь развить в нем понимание подлинно прекрасного.

Вспоминаю такой случай. В школе произошел конфликт. Подрались два десятиклассника. Один, назовем его Женей Гушевым, принес в школу не-сколько пачек порнографических открыток. А другой, назовем его Сашей Макаровым, стал эти открытки рвать. История получила огласку, вызвали родителей.

Отец Жени удивился и не поверил. Ему показали объяснительную записку сына, в которой было напи-сано: "Тогда он мне предложил перепродать шесть комплектов -- за каждый по шесть рублей. Из 36 рублей я шестнадцать должен был взять себе, что я и сделал..." Отец понимающе усмехнулся: "Заработать хотел, негодник!"

В объяснительной записке Саши были такие слова: "Я ненавижу все, что порочит человеческую красоту. Поэтому я и стал драться, когда увидел".

Отец Саши, прочитав объяснительную записку сына, сказал: "Я и не мыслил иного поступка с его стороны".

Две разные позиции. Два разных результата воспи-тания.

Не хотелось бы делать такой вывод: в семье Жени безразличие к миру прекрасного, утилитаризм и культ практицизма, а в семье Саши -- благоговение перед искусством. Наверное, все намного сложнее.

Но одно можно утверждать наверняка:

2. Если вы хотите приобщить ребенка к прекрасному, сами займитесь искусством

Одна мама мне сказала возмущенно:

-- Вы что же проповедуете? Шарлатанство? Если каждый будет рисовать? Да вы знаете, что искус-ство -- удел избранных? Я, например, ничего не могу.

-- А хотите, я докажу вам обратное? Вы напишете великолепную картину и изумительный портрет. И, представьте себе, маслом. На холсте...

Мама расхохоталась. Ее рассмешили слова "мас-ло", "холст", "портрет".

Но я принес ей кисти, холст и краски. Попросил хоть что-нибудь нарисовать карандашом. Она наброса-ла две елочки, два облачка, волка с раскрытой пастью и зайчишку. Я надавил красок: они так великолепно блестели, что этот радужный блеск, наверное, что-то и задел в этой маме. Я ей сказал: "Выберите какие угодно тона и раскрасьте ваш рисунок. Знаете, Сури-ков однажды сказал: "Наконец-то я нарисовал "Боя-рыню Морозову", осталось только раскрасить". Так вот, вы тоже только раскрасьте. Как угодно. Хотите, небо сделайте красным, деревья голубыми! Что хотите, то и делайте!

-- Что же, по-вашему, я такая дура,-- сказала мама,-- что небо красным разрисую? Небо будет у меня синим...

Через полчаса мама ликовала: у нее получился от-личный пейзаж, на холсте и маслом. И я ей сказал:

-- Великолепно! Но самое грустное, конечно, то, что вам никто не поверит, что это ваш рисунок...

Я играл, и она приняла игру. К ней в этот час вернулось детство, ей страшно захотелось еще что-ни-будь нарисовать. И я предложил:

-- Портрет. Чей портрет вы бы хотели нарисовать?

-- Мужа,-- сказала она.

И снова карандашный рисунок, а затем краски: черные роговые очки, ямочка на подбородке, черные густые волосы, красные щеки и голубые-голубые глаза...

Портрет ей понравился еще больше. Между рисун-ком и ее характером было много общего: такая же напористость, искренность, твердость линий и пре-дельная насыщенность красок.

Ну, а самое главное -- она начала рисовать с до-черью. И дело тут не в их умении, а в увлеченности, в отношении к искусству.

Какую ошибку можно допустить в приобщении ре-бенка к прекрасному и во что она может обойтись?

Давайте проанализируем результат воспитания в семье Макаровых.

Сам Макаров рассказал мне о себе так:

-- Я рисовал, потому что у нас в семье все рисо-вали. Но у меня не получалось так, как у старших братьев, и надо мной смеялись. И я возненавидел рисование. Возненавидел так называемые "видики" (прилизанная гладь воды, зелененькая, одна в одну, травочка, кудрявые деревья). А у меня все получалось разорвано, лохмато, накручено и "нечисто", как го-ворил мне отец. И я забросил бы кисти навсегда, еслибы однажды не увидел рисунки и картины фран-цузских импрессионистов, да и некоторых наших русских художников. Поверьте, я почувствовал себя словно обкраденным. У многих из них я увидел точно такую же неправильность форм и взлохмаченность, которая была в детских моих работах. Такая же яркость тонов, без переходов... И я стал лихорадочно писать. Изучал технику в процессе работы. Одним сло-вом, все свободное время отдавал живописи.

Естественно, что я хотел во что бы то ни стало приобщить и своего сына к искусству. Но вот пара-докс: я сделал ту же ошибку, которую по отношению ко мне допустили мои родители и старшие братья.

Помню, как сейчас, этот злополучный вечер, когда мой маленький сын -- Саше тогда было не более шести,-- рисуя акварелью на бумаге, стал наносить один слой на другой (чего, как вы знаете, в акварели не рекомендуется делать), и я стал сердито говорить. "Да нельзя же так помногу краски! Бумага должна светиться".

Но и на десятый, и на двадцатый день Саша делал то же самое... Он будто нарочно размешивал акварельную краску, доливая и доливая в блюдечко водички, пока вся краска не растворялась... И я не выдерживал, срывался и кричал:

-- Да нельзя же так! Ты все краски испортишь!.. Саша точно изводил меня. Он разливал по бумаге все это жидкое радужное месиво, а я стонал от досады. И финал был грустный. Больше Саша не взялся за кисточку. Как я его ни завлекал, к краскам он больше не прикоснулся. Впрочем, попробовал он однажды, года через три, нарисовать карася, такое домашнее задание по природоведению он получил. И я был поражен тем, что мой, трехлетней давности, урок засел в его голове. Акварель была так чисто и изящно нанесена, что каждая чешуйка, каждая косточка -- все светилось, как и должно светиться в акварельном рисунке.

Я -- с каким опозданием! -- похвалил рисунок. Подумал, что отныне Саша возьмется рисовать... Но не тут-то было. Саша за своего великолепного карася схватил тройку: оказывается, нарисовал рыбу на листе не того формата. Он расстроился и в том году больше к краскам не притрагивался.

-- В чем же состоит ваша ошибка? -- спросил я, чтобы получить подтверждение своим мыслям.

-- А в том, что приобщение к прекрасному требует исключительной бережности.

-- То есть мы в любом случае должны хвалить, поощрять?

-- Именно так. Именно похвала поможет развер-нуться детским творческим силам...

-- Но есть ведь и другие способы. Отец Паганини, издеваясь над ребенком, заставлял его играть на скрипке. А получился великий скрипач.

-- Да, Паганини выжил, а сколько "Паганини" изуродованных родительскими окриками, запретами или, наоборот, принуждением, навсегда оказались погубленными?

-- Ну, а если ребенок в первом своем рисунке изобразит совершенную чепуху. Тоже надо похвалить его?

-- Пожалуй, тоже,-- ответил нерешительно Мака-ров.-- Впрочем, я именно об этом и хотел вам расска-зать...

Прервем рассказ Макарова для того, чтобы под-черкнуть главную мысль: когда мы стремимся приохо-тить человека к чему-либо, мы на первых порах должны воздержаться от критических замечаний. Это всеобщий закон, распространяющийся на все виды деятельности, на развитие всех человеческих инте-ресов без исключения.

А история действительно была поучительной.

-- Дело было так,-- продолжал Макаров. -- Саша в последние полтора года стал присматриваться к моим работам. Иногда мы ходили с ним на выставки. Не могу сказать, чтобы он рвался в музеи, нет. Скорее я его водил. И он точно боялся отказать мне. Шел, пожалуй, нехотя, но шел. Смотрел, оценивал. Подолгу у картин не задерживался. И вот однажды я почувст-вовал, что он хочет сам что-то нарисовать. Я дал ему кисти, краски, картон. И он стал рисовать, запершись в своей комнате.

Был воскресный день, настроение было легкое, и через некоторое время я попросил Сашу, чтобы он по-казал мне свою картонку. Сын -- ни в какую! Только я подхожу к двери, он кричит: "Ну, я прошу тебя! Ну, потерпи! Закончу -- покажу..."

Я для себя твердо решил: что бы он ни сделал, я все равно похвалю, чтобы укрепился в нем интерес.

3. Нельзя развивать интерес к любой творческой деятельности в отрыве от нравственности

...И вот, как сейчас помню, Саша, торжествующий, вышел. Я сидел в кресле. Он поставил напротив меня свою картину. Затем побежал за настольной лампой. Включил ее, направив свет на картон.

То, что я увидел, привело меня в смятение. В горле что-то сдавило, я растерялся...

На картине был нарисован белый гроб, резной работы, с выступами, с крышкой, с мощным осно-ванием -- то есть такой гроб, который я, возможно, и не видел, но представлял, что именно таким должно быть это последнее убежище человека. А по краям восемь разноцветных то ли урн, то ли круглых подста-вок. Причем эти урны уменьшались по мере отдаления от переднего плана.

-- Я сейчас,-- рассказывал Макаров,-- могу как-то оценить свое психологическое состояние: ощущение какой-то внутренней боли сменялось чувством беспо-мощности, ужасными, нелепыми предположениями...Хотелось спросить: "Зачем же так? Ведь у нас не так давно бабушка умерла. Это самое тяжелое горе, о кото-ром, правда, никто из нас не напоминает, но оно не покидает нас, носится в воздухе..." Приходили и дру-гие мысли: когда-то Саша вроде бы в шутку заладил, что ему надоело жить. "Может быть, и этот гроб,-- ду-мал я,-- навеян страшными мыслями..."

И пока я размышлял, он, точно кожей чувствуя мое замешательство, спрашивал у меня: "Ну что? Ну как?"

И все-таки, верный своей установке, я сказал:

-- Ты знаешь, удивительно прекрасно по цвету...

-- Но я чувствую все же,-- сказал он,-- что тебе что-то не нравится.

-- Не совсем оптимистично по сюжету,-- процедил я, натужно улыбаясь, и добавил: -- А ты попробуй сделать еще что-нибудь. По-моему, у тебя с цветом получилось что-то необыкновенное.

Саша отправился к себе в комнату и через полчаса принес портрет Джона Леннона. Портрет был необы-чен в выборе красок. Кажется, я такого сочетания никогда и не видел. Фон -- густой чернильной фиолетовости, лицо -- ярко-лимонно-желтое, однако не ядо-вито-желтое, а мягко и тепло-желтое с некоторой белизной, волосы -- иссиня-черные, однако местами с коричневым отливом, и одежда -- краплак с какой-то голубой тенью.

-- Прекрасный портрет,-- сказал я.-- Кажется, ты сможешь сделать нечто совершенно необычное. Нет, портрет просто восхитительный...

Я говорил, а в голове у меня сидела мысль о картине с гробом. И он это понимал. И знал, что все мои похвалы портрету -- попытка отвлечь его, замять историю с той картиной... И может быть, протестуя против этого, а может быть, по какой-то другой причине, только я отлично знал, что он начнет гово-рить о своей первой картине. Так оно и получилось. Он сказал:

-- А ты знаешь, мне первая картина больше нра-вится. Ты знаешь, как я ее назвал? Я ее назвал "Жить, чтобы жить".

-- Что же, очень по-философски... А какой ты смысл вкладываешь в это название?

-- Мне трудно это сказать,-- ответил он,-- но жизнь действительно так прекрасна, что смерть лишь подчеркивает ее красоту и ее вечность...

И все-таки в тот вечер я не смог рассуждать о его картине. Я вспоминал его разговоры о сюрреализме. Саша стал меня расспрашивать об этом направлении. Из всех живописных течений я именно сюрреализм и не приемлю. Ненавижу за его бездушность. Я сказал ему об этом. Тогда через несколько дней он притащил альбом Сальвадора Дали, и мы стали рассматривать репродукции. Почему для меня неприемлемо его твор-чество? Я пояснил, насколько мог, свою точку зрения: все стерилизовано, химизировано, выжжено, все дышит смертью, концом света, ужасом: эти черепа, змеи; распятые с геометрической точностью, пригвож-денные шипами фигуры... Саша согласился с моими оценками. Правда, спросил:

-- Ну, а техника у него сильная?..

-- Безусловно, своеобразная, но скорее фотогра-фическая, а не живописная. А главное: он недобрый, этот Дали.

-- А разве нельзя его понять как художника, кото-рый изображает всю мерзость бездуховной жизни?

-- Можно, конечно, и так понять,-- сказал я.-- Но даже в изображении уродливого в искусстве что-то должно дышать теплотой. Где-то должен быть хотя бы маленький просвет. Помнишь, например, у Брэдбери, в его романе "451R по Фаренгейту" -- там все унич-тожено машинной цивилизацией, но есть какой-то проблеск: одуванчик вырос на асфальте этого безум-ного города... Вот и в искусстве должны быть свои одуванчики... Может быть, я с такими взглядами устарел?

-- Да нет, ты, пожалуй, прав,-- сказал он. И я обрадовался, что он со мной согласился. Прошел день, он снова заговорил о Дали, и я чувствовал, что он хочет как-то перейти снова к своему рисунку.

-- Я не возражаю против одуванчиков,-- сказал он,-- но почему должен быть такой стандарт? Разве талант Дали не имеет права на жизнь? А разве "Герника" Пикассо не такой же протест против жес-токости мира?

4. Подростка легче всего убедить его же собственными мыслями

-- Единственно, чего я не могу,-- рассуждал Ма-каров, и я с ним соглашался,-- это запретить моему ребенку мыслить так, как он хочет. Конечно, он мыслит понятиями и ассоциациями, которые черпает из разных источников. Ведь наслышался же он от кого-то о Дали. Чьими-то глазами посмотрел на этого художника. Чьи-то суждения засели в его голове. "А ты знаешь,-- говорит он,-- твои Моне, Ван-Гоги, Серовы давным-давно устарели. Они так же традиционны в своем мышлении, как Репин, Рембрандт и Рафаэль. Новое искусство должно быть иным".

-- Абстракционизм?

-- Абстракционизм -- это тоже старо,-- ответил мой сын.-- Нелепейшая бессмыслица. Искусство делают искусством три вещи: мысль, предмет и краски. Я не буду заниматься живописью, потому что никогда не смогу овладеть такой техникой изобра-жения предмета, какой владеет тот же Сальвадор Дали.

Я не спорил.

-- Ты почему молчишь? -- спросил он.

Я ничего не ответил. Мне надо было обдумать все. Взвесить, подобрать аргументы. Увидеть тех моих закулисных противников, с которыми я должен был скрестить шпаги.

-- Тебе не нравится ход моих рассуждений? -- явно лез на рожон мой сын.

Я чувствовал, как он ершится, как он весь подо-брался и ждал моих возражений, чтобы обрушиться на них. И я отступил. Отступил весьма доброжелательно, без какого-нибудь ехидства или провокации.

-- Нет, пожалуй, мне нравится ход твоих рассуж-дений,-- ответил я, заметив тут же, как он рассла-бился (атака отменялась, зазвучал сигнал отбоя).

А я думал над тем, что нарисованный гроб -- это совсем не случайность, что это отраженный свет его сегодняшнего настроения. И вспомнил, как он расска-зал о том, что один его друг нарисовал картину, где изображена часть лица и огромная слеза. А другой приятель изобразил два фантастических цветка с божьей коровкой, а рядом огромные колеса автома-шины.

Я не стал распространяться, оставив за собой право когда-нибудь в подходящий момент ответить на по-ставленные им вопросы. А сейчас я все же рискнул кое-что ему объяснить, так сказать, снять верхний слой его заблуждений.

-- Понимаешь,-- сказал я,-- все это не ново. Хотя и в сюрреализме есть немало интересного. Хочешь, я покажу тебе одну картину. И если ты пожелаешь, я сниму с нее копию и повешу у тебя над столом.

Я знал: то, что я ему покажу, непременно снимет напря-жение, и он рассмеется, и это будет мое самое лучшее оружие против его новых взглядов на искусство. Я по-казал Саше картину Марселя Дюшана, на которой был нарисован огромный писсуар общественной уборной: все точь-в-точь, с дырочками, фаянс беленький... Фотографическая точность предмета отрицала хоть какую-нибудь общность с живописью, и Саша понял это.

-- Тебе не нравится? -- спросил я, улыбаясь.

-- Не очень...

-- Однако ты готов во имя подобных "шедевров" снять со счета Ренуара и Рафаэля?

-- Ты меня не так понял...

Вот это был тот ответ, который мне был нужен. Эта оправдательная, защитительная, оборонительная реакция была началом моей победы. История с гробом еще не закончилась. Но уже близился кульминационный момент. И я подходил к нему очень осто-рожно, точно подо мной была тоненькая корка таяв-шего льда.

-- Впрочем,-- заметил я,-- мне не хотелось бы до-пустить нечестный прием. Я, конечно, выбрал для тебя не самое лучшее творение модерна. Вот я могу тебе показать картину, которая называется "Черви": очень увлекательный сюжетец...

Саша рассмеялся. Но это был не тот открытый смех, который снимает напряжение и разрешает противоречие. Это был смех-прикрытие. За ним собст-венный, скрытый мир, и надо было думать и думать, чтобы вывести моего сына из плена превратных представлений.

5. Учите ребенка самостоятельно воспри-нимать искусство. "Стадность" и сурро-гаты коллективности недопустимы в эстетическом воспитании.

Так уж мне повезло: достал два билета на амери-канскую выставку "Сто шедевров из музея "Метро-политен".

Когда мы обошли все залы и уже имели общее представление о выставке, я сказал ему: "А вот теперь выбери то, что тебе очень понравилось. И мы еще раз подойдем к этим картинам..."

Прежде всего он повел меня к Эль Греко.

-- Вот этот "Вид на Толедо" настолько совре-менен,-- сказал он,-- что я мог бы увидеть такую вещь на выставке сегодняшних художников. А напи-сана черт знает когда: 375 лет назад! А его авто портрет так понятен,-- добавил он.-- Мне кажется, что он ду-мает о том же, о чем и я. Только он мудрее намного...

Потом мы подошли к Яну Вермееру, к "Даме с лютней". Саша стал рассуждать примерно так:

-- Вот вроде бы те же краски, что у Коро. Но Коро мрачен, романтичен, а Вермеер -- весь из света, тепла...

Затем мы оказались в зале французских импрес-сионистов. Саше понравились работы Клода Моне, Боннара, Сера, Ренуара.

Когда мы вышли из музея, Саша сказал:

-- Все, что мы видели,-- это за человека. А вот Дали мне непонятен. Я не пойму, что он отстаивает, чему поклоняется.

-- А почему же тогда некоторым твоим товарищам нравится Дали? -- спросил я.

-- Мода,-- ответил он.-- Привлекают его фантазия и техника. Ну, и еще настроение: правду пишет...

-- Какую?

-- А все равно когда-нибудь все полетит вверх тормашками. Вот он и пишет о конце света... О чем ты задумался? -- спросил он.

-- А знаешь, я представил себе лицо Эль Греко, ко-торый взглянул бы на Дали. Ведь в средние века, как известно, господствовали жестокость и страх. И все-таки существовало вечное гуманистическое искусство. Вера не в смерть, а в жизнь. Вот мне в твоей картине понравилось название: "Жить, чтобы жить".

-- А ты знаешь,-- ответил мне Саша,-- я приду до-мой и обязательно напишу два сюжета, они у меня родились сегодня на этой выставке.

Собственно, что произошло с сыном Макарова? Напомним еще раз, не в живописи здесь дело. А в том, каково отношение ребенка к жизни вообще. Каковы его взгляды. Как идет процесс становления человека. Конечно, духовный мир, так сказать, идеален, но он строится исключительно на деятельностной основе...

Отношение к искусству характеризует духовный мир человека в целом. По тому, как человек судит об искусстве, можно судить и о его отношении к людям. Именно поэтому очень важно, чтобы искусство оказа-лось в системе нравственных гуманистических пред-ставлений, в системе, защищающей гуманистические идеалы.

Конечно, чтобы приобщить ребенка к прекрасному, надо самому обладать хорошим вкусом. Но ведь собст-венный вкус ниоткуда не возьмется, если он не будет развиваться. Макаров приносил в дом искусствовед-ческую литературу, репродукции. Нет такого ребенка, который остался бы равнодушен к ярким иллю-страциям. Особенно если заинтересовать его и расска-зом об изображенном. Не может ребенок остаться безразличным к такого рода просмотрам с пояснением. Начать лучше с жанровых, сюжетных картин, а позже можно перейти и к пейзажам. Ребенок должен при-выкнуть к языку красок, к шероховатой поверхности мазков, к смелым бликам (вблизи ничего не поймешь, а отойдешь -- так точь-в-точь), к разным изобрази-тельным манерам. И этот процесс привыкания и есть начало формирования той основы, на которой скла-дывается собственный вкус. Одних захватывает тра-гический Рембрандт, других -- эпический Васнецов и т.д. Пусть у каждого будет свой любимый художник. Пусть их даже будет несколько. Полезно, если у детей будет своя коллекция репродукций.

Как можно чаще советуйтесь с детьми относительно интерьера комнаты, квартиры, обоев, картин, кос-тюма.

Пусть ребенок присматривается и учится отличать красивое от безвкусного. Пусть сам делает попытки усовершенствовать что-либо вокруг себя: покрасить, переставить, обновить, подклеить, повесить новую репродукцию и т.д.

Если ребенок что-либо сделал своими руками, берегите эту поделку: она дороже хрустальной вазы. Если у вас есть возможность оформить детский рису-нок в рамку, непременно повесьте его на стену. Когда накопится много детских поделок, сделайте для них полку или альбом.

Если среди работ сына или дочери появились, на ваш взгляд, очень интересные, доставьте ребенку радость -- устройте небольшой домашний вернисаж. Не приглашайте много людей, пусть придут только близкие, и это маленькое мероприятие станет вашим семейным праздником.

Во многих журналах есть художественные вкладки с репродукциями. Даже если вы в течение месяца раза два поговорите о них дома, это скажется на развитии ребенка.

Искусство воспитывает, объединяет, духовно обога-щает общение. Если ребенок прочел хорошую книжку, он непременно расскажет о ней товарищу. Если по-смотрел интересный фильм, поделится своими впечат-лениями дома. Если воображение ребенка поразила та или иная картина, он передаст свой восторг другим.

В обществе других человек порой тоньше, и глуб-же, и с большим интересом чувствует красоту при-роды, красоту искусства. Один мой знакомый сказал

откровенно: "Я природу не могу по-настоящему созерцать, если со мной рядом нет никого. Я испыты-ваю острую потребность тут же поделиться". Вообще-то такая потребность, наверное, еще не свидетельст-вует о богатстве натуры человека. Но она естественна. Прекрасное несет в себе заряд социального, заряд жажды общения. Именно поэтому тесное общение ро-дителей с детьми создает больше естественных пред-посылок для развития эстетического воспитания.

6. Гармония -- единство различного.

Когда сравнивают условия трудового воспитания в городе и селе, предпочтение отдается селу. Когда же речь идет об эстетическом развитии, первое место, безусловно, отдается городу: там и специалисты, и музеи, и театры. Но так ли это бесспорно?

Сошлюсь на опыт.

В течение последних десяти лет я участвовал в проведении известного эксперимента по эстетическому и трудовому воспитанию в селе Прелестном Донецкой области. В развитии эксперимента приняли участие самые разные люди: и ученые, и художники, и жур-налисты, и широкая общественность села, района, области, страны.

Особенность эксперимента в том, что художест-венное воспитание связывалось с нравственным, и прежде всего с трудовым. То есть речь шла об усло-виях становления гармонически и всесторонне разви-той личности.

Основная идея нашего опыта казалась многим дерзкой, но она увлекала. Мы исходили вот из чего. Дети не делятся на бездарных и одаренных. Все дети талантливы, и каждый способен к творчеству. Мы стремились создавать такие условия, чтобы неизбежен был высокий воспитательный результат. Я подчер-киваю: неизбежен! Главная установка состояла в следующем: талантливость каждого раскроется, если пробудить в ребенке духовную потребность видеть и чувствовать прекрасное, если соединить труд с различ-ными формами эстетического наслаждения. И одно из Условий здесь -- гарантия полной защищенности личности ребенка, которую я понимаю и как свободу лич-ности, и как атмосферу творчества, и как такую коллективность, которая ведет к развитым формам об-щения, к раскованности внутренних сил ребенка.

Ребенок в рисунке непременно проявляет свою индивидуальность. Он выбирает именно те сюжеты и краски, которые наиболее полно выражают его "я". И когда взрослый говорит ему: "Это не так",-- у ребенка не только пропадает желание рисовать, но и вселяется роковая неуверенность, которая вырастает в уста-новку: я не способен. И исчезает интерес к пре-красному.

Вот почему главным в своей работе Александр Иванович Шевченко, учитель рисования и участник нашего эксперимента, считает создание обстановки игры, фантазии, непринужденности,-- чтобы раскре-постить ребенка, вызвать у него вдохновение.

Вот почему свои уроки А.И. Шевченко начинает не с карандаша, а с ярких акварельных красок. "Глав-ное -- пробудить в ребенке радость цвета,-- говорит он,-- радость ощущения красок и процесса творчества. А затем, увлекшись, ребенок станет заниматься и сложным -- овладением техникой..."

Вот почему он начинает с того, что учит детей присматриваться к своему селу, вспоминать свои ощу-щения от прикосновения к первым зеленым побегам, от утренних солнечных лучей, прислушиваться к ноч-ной тишине, видеть в каждом дереве живую душу. И радоваться, радоваться, радоваться. Даже разговор о "самом страшном" вызывает неподдельное веселье,-- страшно было в лесу? -- взрыв смеха.

Главная направленность работы -- ориентация на детскую радость, на детский смех, на детскую увлечен-ность. И щедрые поощрения, и стремительность, способная разбудить каждого на уроке. Да и урок-то начинается с порога: "А ну, кто нарисует весенний ветер?" -- бросает Александр Иванович, входя в класс. К доске выбегают трое.

Стучат мелки по доске. На одном рисунке дома, и дым уносит ветром вместе с трубой, а на другом -- длинные ветки верб и тополей хлещут по разорванным облакам... Александр Иванович: "Все рисунки чудес-ные. Но что еще можно добавить? Какую деталь?"

И еще одно упражнение, которое я назвал бы тренировкой фантазии. Александр Иванович рисует на доске некую закорюку. Надо продолжить ее так, чтобы получился предмет. И из закорюки у одного получа-ется вдруг автомашина, у другого -- крокодил, у третьего -- человек, а у четвертого -- ботинок. И в классе хохот и нетерпение, и каждому хочется что-то добавить, что-то высказать... "Вот видите, как на мно-гое может навести одна только линия, один штришок, как по-разному видит каждый из вас",-- заключает учитель.

"Какого цвета снег?" -- продолжает Александр Иванович. И ответы: "Синий! Красный! Розовый, и блестит!" -- "А посмотрите, какие крыши!" -- говорит Александр Иванович так, будто ничего прекраснее этих крыш в мире нет.

И вот первые акварельные рисунки в руках учи-теля. В каждом он находит индивидуальное, неповто-римое. И не скупится на похвалу...

Я привожу не случайный набор удачных решений, а то, что изо дня в день настойчиво повторяется в педагогическом процессе и создает то творческое поле детской энергии, которое ободряет каждого и заряжает уверенностью. Вот как об этом рассказывает Алек-сандр Иванович в своем дневнике:

"В комнату, где рисуют ребята, робко входит девоч-ка с еще не распечатанной коробкой красок. Первый ее рисунок на листке -- потеки черных, оранжевых и зеленых пятен и линий. А в глазах растерянность и робость: "Боюсь. Не умею". И вот здесь как раз и надо помочь этому хрупкому и нежному росточку поверить в себя, в свои возможности. Показываю рисунок де-тям: "Посмотрите, это же сказка! Из какой сказки, ребята?" В душу закрадывается холодок страха: "А вдруг не поймут! Как трудно тогда будет с этой Девочкой". Но ребята почувствовали мою взвол-нованность, кричат: "Змей Горыныч летит над ле-сом!", "Большие деревья в лесу!" Здесь надо не отпугнуть ребенка, а придать ему уверенности в своих, пусть даже крохотных, способностях к рисованию, привить любовь к цвету, рисунку, дать почувствовать Радость творца. Только через радость творческого процесса ребенок придет к линии, к технике!

В ходе эксперимента нам удалось доказать, что каждый, даже самый, казалось бы, слабенький и невосприимчивый, ребенок способен ощутить и тво-рить прекрасное. Приходит такой ребенок, сидит, смотрит. Не торопит его Александр Иванонич, но обя-зательно отметит: "А вы знаете, как Ваня здорово смотрит? Уметь видеть красивое -- это уже много!" И мальчонка оживает, тянется испробовать силы и, дей-ствительно, через некоторое время прекрасно работает. Вот эта защищенность -- бережное отношение учителя к каждому ребенку -- и является условием раскрытия способстей каждого.

7. Соревновательность в твор-честве --

это необыкновенно увлека-тельно

...У Юры особенная манера, он любит рисовать тушью, фломастером, и линия у него -- прямо-таки летящий бег пера. Бабушка поначалу останавливала: "Да не торопись, смотри, как другие медленно выво-дят рисунок..." Но Юра не слушает, говорит: "А Александр Иванович сказал, что у меня своя манера вырабатывается..."

И это действительно так: учесть индивидуальное своеобразие детей -- как это важно!

И еще один эпизод. Дети рисовали осень. Вдруг че-тырех мальчишек осенила идея сделать пейзаж соком разноцветных листьев. Эх, как они заработали! Как они выискивали яркие листочки. И вдруг один из них понесся за черным цветом на болото, а за ним това-рищи. А рядом со мной Наташа прямо-таки изнывает от любопытства: хочет подсмотреть, что же там такое невероятное у этих мальчишек, которые всегда что-ни-будь да придумают. "Потерпи,-- просит ее Александр Иванович,-- у них же секрет!" И смеется. А у Наташи глаза горят -- вся огонь! "Не могу терпеть",-- говорит она и срывается с места. И через минуту мчится с бо-лота и несет полную ладонь грязи. И со всего размаху эту грязь на лист бумаги, точно кричит: "Ну я сейчас сделаю такое, чего никогда ни у кого не было!" И ручонки ее работают с такой неистовой быстротой и с таким изяществом, что ее соседки рты раскрыли, а у Наташи на листке уже появились глаза из кусочков

коры, красные пуговицы на рубашке, золотой пояс из листьев...

Вот это мгновение, когда вспыхивает детская страсть творчества, наверное, и есть то основное звено, из которого рождаются детское увлечение, радость поиска и открытия. Умение вызвать эти радостные мгновения куда больше значит, чем десятки методик формирования отдельных навыков. Ибо "голое форми-рование" без одухотворенного детского счастья -- ничто.

Следующая линия связана в нашем эксперименте с преобразованием окружающих обстоятельств, с изме-нением интерьера села, квартир, рабочих мест отцов и матерей.

Вернисаж на полевом стане... Выставка под назва-нием "Рисуют наши дети". Около ста детских работ посвящено труду отцов и матерей.

Я наблюдал, как расправлялись морщины на лице у тракториста Ивана Давыдовича Педана, к которому вдруг обратился его товарищ: "Посмотри, Иван, твой Сашка тебя нарисовал..." И смотрит Иван Давыдович на свой синий трактор, подымающий зябь, на бескрай-ние просторы вспаханного поля, на подпись под картинкой, аккуратно выведенную сыном: "Папа на работе", и лицо его смягчается улыбкой...

Мы составили с А.И. Шевченко план эксперимен-тальной работы, программы уроков рисования, сту-дии, музея, разработали тематику детских работ по рисованию, русскому и украинскому языку, истории, ^ТРУДУ. В перспективе эти занятия объединяют учите-лей-предметников, ибо осуществление комплексных программ (живопись, литература, история, труд) приведет к тому, что элементы эстетического видения станут частью мировоззрения, одним, из действенных способов утверждения в детях духовных ценностей, формой приобщения к труду.

Вот пришла к Александру Ивановичу пятиклас-сница Галя Заборская, принесла свой лучший рисунок ¹ сочинение. Галя месяц проработала в колхозе и поэтому нарисовала своего бригадира тетю Лену. Тетя Лена в ярком голубом с красными цветами платочке стоит на колхозном току среди только что обмоло-ченного хлеба. Колхозный амбар полыхает оранжевой крышей, синяя машина уходит в степь, и сама Галя в красном сарафане. Нежное, трогательное чувство к своему бригадиру девочка выразила и в сочинении. "Тетя Лена,-- пишет она,-- работает у нас брига-диром. (Заметьте это уверенное -- "у нас".) Она очень хорошая, ласковая. Тетя Лена выбрала меня учет-чиком. Я очень старалась, чтобы не подвести нашу хорошую тетю Лену. Ей 40 лет. Ее все уважают. Работает она хорошо. На лицо она красивая. Видно, что умная. Тетя Лена лучше всех!"

И то, что самодеятельное искусство детей вошло в трудовые будни крестьян, стало привычным для глаза, для сознания, является результатом многолетней кропотливой работы, пронизанной большой идеей подлинно гражданского и патриотического воспитания средствами труда и искусства. Не случайно пред-седатель колхоза Константин Харитонович Лысак на протяжении многих лет следит за уроками А.И.Шевченко, за развитием студии; приходя к ребятам, он всегда поинтересуется: "Может, еще что-нибудь надо: краски, холсты, машину для выставки в соседнем селе?"

Вся эта работа помогла по-иному осознать многие теоретические положения педагогики, в частности понятие "коллектив". Вот за одним столом сидят и первоклассники, и старшие ребята, и учителя, и пожилые колхозники. У них общие интересы, общие дела. Шофер "скорой помощи" Николай Карпенко написал картину "В кузнице", и она очень понра-вилась детям. А каждый новый пейзаж колхозного художника Николая Жижченко, который ведет с ребя-тами кружок рисования,-- прямо-таки событие для всех. По вечерам ребята вместе со взрослыми много говорят об искусстве. На столе репродукции Серова, Врубеля, Ван-Гога, Ренуара. Так духовные ценности объединяют взрослых и детей.