Посмотри в мои глаза. 6 page

- Скучаешь! – фыркнула Люба. – Вот так бы сидела и сидела... Эх, и почему завтра понедельник?

- Размечталась.

- А что в этом плохого? Нет, ты ответь, Галин. Асинкрит, как вы считаете, мечтать полезно или вредно? Вот я сколько себя помню, все время мечтаю.

- Ну и как? – поинтересовался Вадим Петрович.

- А как в песне, - и Братищева запела:

- «Мечта сбывается, и не сбывается»... Но чаще, разумеется, второе. А что же вы, Асинкрит ушли от ответа?

- А ты дала ему ответить, голуба? – заступилась за Сидорина Галина.

- Да я как-то не думал об этом, - вдруг застеснялся Асинкрит.

- Но вы хотя бы о чем-нибудь мечтаете? – не отступала Люба.

Все посмотрели на Сидорина, но он мочал, словно сомневаясь, говорить ему или лучше промолчать.

- Я хоть не такой как все, но... мечтаю, конечно же. – И он замолк.

- Наверное, мечтаете все вспомнить? – участливо подсказала Братищева.

- Любка! – одернула ее Глазунова.

- Нет, все нормально, - Сидорин даже попытался улыбнуться, но улыбка получилась грустной. – Только вспомнить – мало. Надо понять.

- Что понять, Асинкрит? – стоявший рядом Вадим положил альбом обратно в сумку и подсел к Сидорину.

- Так случилось, что все люди вокруг меня, там, в автобусе – погибли. Женщина рядом, молодые ребята впереди, и так далее. Крепко нас тогда... садануло. А я вот – и он как-то беспомощно развел руками, - остался жив. Когда очнулся – ужас. И главное не знаю, кто я. А когда вошли в палату люди в белых халатах – захотелось завыть от страха.

В углу, широко раскрыв глаза, сидела Ася. Но взрослые забыли про ребенка.

- Почему, Асинкрит? – с каждой минутой в голосе Любы было все больше участливости.

- Я лежал на спине. А матерый на спине оказывается только один раз в жизни. Когда молодой волк побеждает его, тогда, чтобы спастись, есть только один шанс: лечь на спину – и подставить свое горло. На милость победителю... Тот человек в белом подошел ко мне и наклонился – к самому лицу. Потом... Впрочем, об этом не стоит. Спасибо дяде, он очень мне помог. Но вряд ли и ему под силу ответить на вопрос: что со мной произошло.

- Видишь ли, Асинкрит, - заговорил Вадим Петрович, - наука пока не всемогуща, но все же... Я думаю, что всему виной сильный удар по голове в момент твоего сна. И не просто сна, а глубокого сна, который длится не так уж много времени. И вот ты...

- Вадим, а почему этот удар не отправил меня на тот свет сразу, как моих соседей. Моя голова оказалась крепче, нежели у моих несчастных соседей. Хотя... еще неизвестно, кто из нас несчастней. Нет, Вадим, все не так. Меня наказали, понимаешь?

- Наказали? Что ты говоришь такое, Асинкрит? – Галина схватилась за сердце.

- За что тебя могли наказать? – не остался в стороне Вадим. – Ты был хорошим человеком...

- Ты видел хорошего человека, - резко оборвал его Сидорин, – а кем я был на самом деле... Извини. – И продолжил после паузы. – В Упертовске меня навестила женщина, медсестра. Говорят, что мы вместе работали. Дружили. Рассказала мне про один случай. Он со мной... с прежним был. Рассказала, как я целый год глушил водку в пустой квартире, а потом бросил все и куда-то уехал. Если бы знать – куда... – и в голосе Сидорина послышалась тоска, но уже через секунду он взял себя в руки.

- Помните, фильм такой детский есть, «Морозко» называется? Я во время реабилитации много таких фильмов просмотрел. Бегал там по миру медведь с человеческим туловищем или человек с медвежьей мордой, и все спрашивал: «Кому доброе дело сделать?»

- Он старика-лесовичка обидел, - сказала вдруг Ася.

- Точно. И двадцать минут экранного времени ему хватило, чтобы все понять и стать человеком.

- Дядя Асинкрит, вот увидите, все будет хорошо, - девочка встала и взяла его за руку. – Вот увидите!

- Спасибо, - серьезно ответил Сидорин. – Ладно, друзья, что-то мы все о грустном. Вы мне сегодня подарили чудесный вечер, и мне хочется в благодарность доверить вам стр-ра-шную тайну. Вы думаете – я кто?

Ася моментально вступила в игру.

- Вы Асинкрит Васильевич Сидорин.

- Правильно. Но это не все. А что скажет наша свободная пресса?

- Пресса скажет, что вы – волчий счетовод.

- Отлично. Глазуновы?

Супруги переглянулись.

- Не знаете... Перед вами коллекционер. Я бы даже сказал – собиратель и хранитель. Да, вот так лучше. Пообещайте никому не говорить?

Обещание за всех дала Ася.

- Принимается. А теперь слушайте мою историю. Сейчас мне много приходится ездить. Но если честно, я больше люблю ходить. Сделаешь за пару-тройку дней все дела, и идешь себе пешочком обратно в райцентр. И дождик не помеха, а уж если день погожий – лепота. Солнышко ласковое, пеночки и зяблики веселые, деревца приветливые, облачка нежные...

- Васильич, да ты поэт.

- А то! Впрочем. Тут поневоле станешь поэтом. Идешь, и думаешь: а раньше ты эту красоту замечал, Асинкрит или не замечал? Что скрывать, порой и грусть набежит, а порой и печаль. Как же иначе? Смотришь – деревенька. Пять домиков на полянке, в двух – окна заколочены. А в остальных бабушки свой век доживают. Поговоришь с ними – и будто воды родниковой испил. Век бы слушал про жизнь прежнюю. Про то, как здесь жизнь шла – пусть не богатая, но полная, с людской разноголосицей, ярмарками, мельничными запрудами, свадьбами и престольными праздниками. И вот этот мир – уходит от нас. А за околицей, где раньше пела гармошка, теперь бурьян и крапива. И еще кладбище, где зарастают могилы, на которые некому ходить.

Сидорин замолчал. Потом виновато улыбнулся.

- Простите, опять не очень весело получается.

- Асинкрит, говори, пожалуйста, - вдруг попросила Галина. – Я ведь сама из такой деревни.

- А что говорить? Посмотришь телевизор – все пляшут, поют и играют... И никто не слышит предсмертного вздоха русской деревни. Нет, не крика, не плача даже, а вздоха – ей, сердечной, даже неудобно отвлекать других от забот такими пустяками... И постоишь на таком погосте часок-другой, походишь, меж крестов...

- Асинкрит, в такие моменты человек очень цельным становится, - подал голос Глазунов, - тебе в такие моменты...

- Нет, увы, ничего не вспоминается. Только иногда – стихи. Выплывают из памяти, тихо, как каравелла из тумана. Откуда, чьи – Бог весть. Как говаривал Моцарт, все, что до меня – мое. Так же и я. Почитаешь им, бывало, немножечко – и пойдешь дальше – слушать пеночек и овсянок.

- Кому почитаешь? – не поняла Братищева.

- Тому, кто там лежит, - вместо Сидорина пояснила маленькая Ася. Асинкрит уважительно поднял большой палец вверх:

- Умница!

- А нам что-нибудь прочитаешь? – попросила Галина.

Сидорин на секунду задумался.

- Хорошо. – И стал читать.

Размелькались грачи

Над далеким погостом,

Гнется долу полынь

Высоченного роста.

Ветер, облако, свет,

Крест поправить нет сил,

Нет печали печальней

Забытых могил.

Над могилой мне верба

Ладошкою машет,

Я узнать не могу тебя,

Тетушка Маша,

Почернело лицо,

Вся в морщинах кора,

Будто вышла козу

Подоить из двора.

Сяду рядом с тобой, -

Добираться непросто

До печальной полыни

Родного погоста.

На две равные части

Душой разломлю

Почерневшее вечное

Слово «люблю».

Слышен звон – молоко

Льется в синий подойник,

Над излукой горит

Отцветающий донник

Крест сосновый поправить

Дай, Господи, сил.

Нет печали печальней

Забытых могил.

- Вот, - после некоторого молчания продолжил свой монолог Сидорин, - а однажды, не то во Владимирской, не то в Рязанской области, попал я таким Макаром в деревню. Иду – тишина. Срубы стоят, что терема. В стеклах оконных солнышко бликует. Но – тишина, как на погосте. Стучу в один дом – молчание. Толкаю дверь – открыта. Как будто ушли люди куда-то, но вот-вот вернутся. То же самое и во втором доме, и в третьем. Понял я – умершая это деревня. И уже собирался уходить, но дай, думаю, зайду еще в один дом. И зашел. А там все, как и раньше. Крашенные полы, печка... А у окна, там где раньше обеденный стол стоял, лежит что-то. Подхожу, смотрю – фотография. Да старая какая! Смотрит с нее куда-то вдаль женщина. Не красивая, но и не дурна собой, не юная, но и не пожилая еще. Обычная женщина, но есть в ней что-то такое... И еще – она будто сказать мне что-то хочет. Волосы сзади бантом схвачены. Стоит она, опершись на бутафорскую колонну. Ниже снимка надпись: «В. Аншемевич в Вязьме». Соображаю, что это фирменная марка фотографа. И точно, на обороте реклама: «Вязьма. Бельская улица. Негативы хранятся. Увеличение портретов до желаемых размеров». Какие-то медали нарисованы, купидончик с музой. И – чернильная надпись: «Не забывай ту, которая всегда о тебе помнит. Вязьма, 8 марта 1907 года». Наверное, там раньше была подпись, но чья-то рука, будто нарочно, порвала на этом месте бумагу, оставив голый картон. Сохранилось два слова: «люби шутя». Видимо, много лет назад кто-то написал: «Шути любя, но не люби шутя». И, поверьте, друзья, что-то случилось вдруг со мной. Это трудно передать словами. Только понял я – знак мне это. Почти сто лет прошло, и не было уже в живых этой женщины, которая просила кого-то не забывать ее. Слова-то какие. Вроде бы небрежные, а сколько в них тоски, нежности, любви. Забыл ли? Уехал – и бросил? Или они жили долго и счастливо и умерли в один день? И почему снимок этот оказался так далеко от Вязьмы, в этом глухом углу? Может, дожила эта девушка до возраста дряхлой старушки, а фотография стала для нее отрадой, единственным светлым пятном в жизни? Видите, сколько вопросов сразу возникло у меня тогда. Но я... я не стал искать на них ответа, да и невозможно это было – словно горькая насмешка – ни одного человека в деревне. Не у кого спросить. А кресты на погосте – разве они что расскажут. А если и расскажут – дуновением ветра, покачиванием травы – пойму ли их язык? И я – заплакал. Так мне стало жалко эту женщину. И себя. И в то же время это были слезы радости. Может быть впервые я понял, что уходит из моей души темное и дикое, что я человек, пусть и не помнящий пока родства своего. С тех пор не расстаюсь с этой фотографией. А потом появилась вторая, третья. Старики, молодые, мужчины, но отчего-то больше женщин, девушек. Вот посмотрите. За каждым снимком – судьба, жизнь, любовь, страдание – и забвение. Это же несправедливо! Пусть они не были великими, пусть не делали революцию, не сочиняли стихи, не знаю, что они еще не делали. Но они жили! Они ходили по этой земле... Вот, посмотрите, - и Сидорин протянул гостям фотографию, с которой, стараясь быть серьезной, на них глянула девушка.

- Какая талия! Осиная, - прокомментировала Братищева. Наверное, корсет.

- Милая очень, - добавила Галина. – И что, тоже ничего? Даже имени?

- Да, тоже ничего. Смотрите, кто-то обрезал снимок, сделал его овальным. Почему – Бог весть. Опять узнаем фотографа – это некий А. Герман.

- Тут написано: «Ярославль, на углу Духовской и Даниловской улиц в собственном доме» - прочитал Глазунов. – А вот и пером что-то: «В вечное влад...» Владение, наверное? И все?

- И все, - словно грустное эхо откликнулся Сидорин. – Вот я теперь их собираю...

- Фотографии? – уточнила Братищева.

- Не только. Забытые судьбы, названия ушедших деревень... Записываю рассказы последних свидетелей.

- Но это же все так грустно, - было непонятно, к кому обращается Братищева. – Я не люблю грустить, по крайней мере долго.

- Во многой мудрости много печали, - важно процитировал Глазунов древнего мудреца.

При слове «мудрость» Асинкрит закрыл глаза, будто ожидая удара.

- Что случилось? – всполошилась Галина. – Устал, наверное?

- Сейчас пройдет. Просто иной раз мелькнет слово, имя – как недавно – Алиса, и мне кажется, что я должен вспомнить сейчас что-то важное, должен вспомнить обязательно. Но – ничего.

***

- Дядя Асинкрит...

- Да, тезка.

- Я когда первый раз вас увидела, то поняла: вы не волк.

- Нет, я все-таки волк.

- Не может быть! – девочка, уже стоявшая у выхода смотрела Сидорину в глаза, пытаясь понять, шутит он или говорит правду. – У волков глаза злее.

- Я просто умею притворяться...

- Нет, вы шутите! Вы так про деревню хорошо говорили, про бабушек.

- А знаешь, кстати, почему та деревня стала пустой?

- Потому что сейчас люди стали пустые.

- Хм, не плохо, тезка. Но у меня другой ответ. Я этих бабушек обо всем расспросил – и съел. А после про меня написали сказку: «Красная шапочка» называется. Вот такие дела.

Глава седьмая.

Бесы.

А ночью приходили демоны. И снова – эти сосны в снегу, а вдоль болота – едва приметная дорога. Весной здесь долотит глухарь, топочет белка по стволу да по сучкам, шуршит мышь в опрелой листве. А сейчас – только старая знакомая синичка шелестит томно кожурою, смирно убаюкивает. Твое дыхание становится глубже, ровнее и ты засыпаешь. Только уши не спят. А рядом волчица. Статная, сильная, серо-голубая, - и она задремала, уткнувши морду под ляшку. И вдруг – будто кашлянул кто-то. Вскочили, осмотрелись – и сердце упало у обоих: болото рассечено просекой, а в конце ее – красные лоскутки. Обошли, значит, их. Заговорили люди, все громче да громче, стали покрикивать. Волчица туда, сюда – пошла искать ходы. И тут – грох из ружья, потом еще раз – грох! Рванула с рыси волчица... эх! – до чего же все они суетливы, не терпится им. Видно привычка – путь открывать. Серо-голубая будто споткнулась на бегу, уткнувшись с разбега мордой в снег... И тут же отовсюду торжествующие крики людей. Что ж, теперь его очередь. Как же он ненавидел их – и боялся. Ненависть и страх смешались в его сердце в нечто невообразимое, оно грохотало и лупило о грудную клетку, отдаваясь в правой лопатке, куда однажды уже цепляла жалящая оса. Он пошел махать вдоль опушки, а флажки все мелькали и мелькали, пахло кумачом. А сзади вновь – грох! Грох! Еще немного, а там – еловый, остров, там спасение. Вот он – последний. Стоит у кустарника, головой вертит. Растерялся, ведь растерялся же, не ожидал, что до тебя добегу. Последний бросок, через кустарник – грох!

И вскакивает среди ночи Сидорин, и пьет жадно воду, предусмотрительно приготовленную заранее. А потом берет томик Пушкина – и открывает его наугад. На этот раз - на четыреста семьдесят пятой странице...

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Еду, еду в чистом поле;

Колокольчик дин-дин-дин...

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин!

«Эй, пошел, ямщик!..» - «Нет мочи:

Коням, барин, тяжело;

Вьюга мне слипает очи;

Все дороги занесло;

Хоть убей, следа не видно;

Сбились мы. Что делать нам!

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Посмотри: вон, вон играет,

Дует, плюет на меня;

Вот – теперь в овраг толкает

Одичалого коня;

Там верстою небывалой

Он торчал передо мной;

Там сверкнул он искрой малой

И пропал во тьме пустой».

Мчатся тучи, вьются тучи

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Сил нам нет кружится доле;

Колокольчик вдруг умолк;

Кони стали... «Что там в поле?» -

«Кто их знает? пень иль волк?»

Вьюга злится, вьюга плачет;

Кони чуткие храпят;

Вон уж он далече скачет;

Лишь глаза во мгле горят;

Кони снова понеслися;

Колокольчик дин-дин-дин...

Вижу: духи собралися

Средь белеющих равнин.

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре...

Сколько их! куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне...

***

Сколько уже времени прошло, а с каждым новым утром боль, - короткая, но пронзительная, как укол, - возвращалась. По радио начинали играть гимн, Лиза сладко потягивалась и тянула руку к соседней подушке. «Эй, лежебока». Рука падала на мягкое, прохладное – и пустое. И тут Лиза окончательно просыпалась, уже не надеясь услышать ответ: «Вот послал Бог жаворонка». В те дни, когда Миша пропал эта пустота, это молчание делали ее сильнее. Она знала, что нужна мужу, что он вернется, обязательно вернется, что виной всему непредвиденные обстоятельства или непутевый Мишкин характер... А потом был тот день – холодный и застывший, как тот лес, где проходило опознание. И как она до последнего надеялась, что чашу эту горькую пронесут мимо нее. Ведь такого просто не могла быть – по определению: «У нас впереди еще целая жизнь, солнышко» - любил говорить Миша. «Счастливая жизнь» - добавляла она, прижимаясь к нему. Миша не был красавцем, но для нее не существовало лучше человека не всем свете, ибо не знал свет человека добрее, надежнее, вернее...

И вот теперь вокруг какие-то люди, зажимающие носы. И – вопрос: «Вы узнаете...» Нет, нет, не узнаю! Только... Перстень... этот перстень в форме жука-скарабея. «Он мне удачу приносит, солнышко...»

Там, в лесу под Ольшанкой в ее сердце сначала вошла пустота. Потеря мальчика только усугубила депрессию – ребенок стал бы ей живой памятью о Мише. Не стал... С Лизой, будто заботливая нянька, возилась Галина Глазунова, Вадим Петрович устраивал какие-то лечебные сеансы. Все вокруг говорили правильные слова, она слушала, благодарила, и мечтала только об одном, - чтобы все, все, все, даже Галина, даже Любашка Братищева оставили ее в покое. Незаметно для себя, Лиза полюбила ночи. С ними приходило забвение, боль отступала. А сны были все больше добрые и цветные. Одна бабушка-нищенка у дверей храма сказала ей, благодаря за подаяние: «Ему там хорошо, доченька». Но Лиза не могла зацепиться за эту спасительную надежду: почему ему хорошо не здесь, со мной, а где-то там, откуда еще никто не вернулся?

И постепенно пустоту заполнила холодная спокойная злость. Лиза понимала, что не права, но ничего не могла с собой поделать, - она ревновала к Мише всех, кто оставался на земле. Кто ходил по ней, улыбался, растил детей, жаловался на дороговизну, на здоровье, на все-таки жил. А когда Галина и Вадим позвали ее в гости, - они встречали воскресшего из небытия друга, - Лиза поймала себя на мысли, что просто ненавидит этого странного человека с чудным именем Асинкрит. Надо же, Бог знает, где пропадал несколько лет, попал в аварию, остался жив, один из немногих, а теперь все нянчились с ним: «Ах, Асик, помнишь», «Ах, Асик, как мы рады». А если бы тебя молотком по голове, и в яму, как Мишу...

Хотя, он, конечно, псих, Асинкрит этот, но оказался наблюдательным. Значит, не глуп. Галина передала, что их гость заметил про нее, Лизу: «была вся в себе, не с нами». Верно, еле дождалась, когда можно будет уйти.

Если не спасением, то отдушиной, стала работа. Лиза пешком шла на знакомую улицу, входила в старинный дом, - раньше он принадлежал потомственным почетным гражданам купцам первой гильдии Шуваевым, а ныне здесь располагался художественно-краеведческий музей. Если сначала пройти через отдел «Флора и фауна нашего края», а затем подняться по видавшей виды винтовой лестнице на третий этаж, то попадешь в маленький кабинет, который Лиза делила с милейшей Аделаидой Степановной Закряжской, чьей специализацией были местные литераторы. Первым в ее почетном списке стоял легендарный летописец Нестор, а замыкал его Евгений Евгеньевич Плошкин, писавший под псевдонимом Озерский. Плошкин-Озерский приходил к Закрежской почти каждый день и читал, немного подвывая, свои вирши. Лиза слегка морщилась, но молчала, и даже находила в себе силы говорить с улыбкой: «Замечательные стихи», кляня при этом свое малодушие.

- Я понимаю, Елизавета Николаевна, что Озерский, - Аделаида Степановна была снисходительна и великодушна, - не Пушкин, но...

- И даже не Виктор Боков с Олжасом Сулейменовым...

- И даже не они, милочка, но Евгений Евгеньевич – поэт нашего края... А мы с вами – краеведы, историки, нам должно быть ценно все – и великое, и малое.

Лиза соглашалась с коллегой, но все-таки предпочитала заниматься не художником Кугельсоном, жившим в их городе пятьдесят лет назад и воспевавшим «будни великих строек», а Богдановым-Бельским. Впрочем, заниматься – это чересчур сильно сказано. Во-первых, такой роскоши позволить себе научный сотрудник провинциального музея не могла, а во-вторых, заместитель директора музея по научной работе Римма Львовна Лебедева не считала это перспективным занятием:

- Я не понимаю вас, Елизавета Николаевна. Согласитесь, Богданов – художник даже не второго, а третьего ряда.

- Простите, Римма Львовна, а кто их выстраивал по шеренгам?

- Прощаю, Елизавета Николаевна, но впредь прошу вас меня не перебивать. Если мне будет нужно ваше мнение, я его спрошу. Вы прекрасно знаете, кто их построил, и когда. Пейзажист средненький, детишки на его картинах милые, но не больше того. Да к тому же, родился он...

- Недалеко от наших краев, Елизавета Николаевна. Ой, извините, перебила.

- Но ведь не в наших. После революции эмигрировал. Да, у нас работал, имел дачу в деревне, но кто у нас не работал и не имел дачу? Даже Чехов приезжал. Но посмотрите, где Мелехово, и где наш музей. Так и с Богдановым. К тому же, у нас ни одной его картины нет, - веско заканчивала свою речь заместитель директора и в очередной раз отказывала Толстиковой в командировке. Лизе очень хотелось побывать в местах, где жил и работал Николай Петрович. В отличие от Лебедевой, ей очень нравились его картины. В них было много света и тепла. Светлоокими из-под пера художника выходили дети и березки, нежными – трава и солнце. Правда, он не вошел даже в последний энциклопедический словарь «Русские художники», но что из этого? Может, сидит где-нибудь в Москве или Петербурге такая же Лебедева, для которой Малевич – художник, а Богданов-Бельский нет...

***

Миша – Асинкрит – Галина – Богданов-Бельский – Лебедева – опять Богданов - Бельский. Мысль бежала, не останавливаясь, все остальное – уборка постели, одевание и умывание, завтрак – все Лиза делала на автомате. Кофе давно не доставлял удовольствия. Хорошего, в зернах она себе позволить после смерти Миши не могла, а этот в банках – бр-р. Другое дело, кофе дневной, как она говорила, - это когда в обед к ней в музей заходили Люба с Галиной и подруги шли в «Кофейню на Никитской» - маленькое уютное заведение, принадлежавшее настоящему фанату кофе Юре. Он встречал женщин как дорогих гостей:

- Как всегда, эфиопский?

- Да, и обязательно с горных склонов.

- Совершенно верно, Галина Алексеевна. Более того, - варя кофе, Юра садился на своего любимого конька, - жители нашего города – дураки. Конечно, вас я не имею в виду. Вы – элита, а они дураки.

- Почему, Юра?

- Они не ходят ко мне, Галина Алексеевна. Если бы они знали, сколько такой кофе стоит в Москве – здесь бы выстроилась очередь. А вы посмотрите вокруг себя, - и Юра грустно обводил глазами зал.

- Но ведь есть же люди, - возражала Любаша.

- Это не люди, друзья, это – студенты. Они не пьют эфиопский кофе, понимаете? Они пьют... Э, да что там говорить. Ваши три кофе, пожалуйста.

Лиза вдруг вспомнила: вчера в кафе Галина рассказала ей, что этот Асинкрит много разъезжает по области по своим волчьим делам, и в том числе бывает в богдановских краях. И будто послезавтра, нет, уже завтра он засобирался туда вновь. Галина сетовала, что видятся они теперь с Сидориным редко.

- Понимаешь, Алиса, с одной стороны у всех дела. С другой... Встреча у нас была несколько месяцев назад. Душевная такая. И, похоже, Асинкрит раскрылся. Впервые раскрылся. Столько всего рассказал. И то ли застеснялся своей искренности, то ли еще что... Одним словом, будто ушел он. Нет, мы перезваниваемся, Асинкрит заходит иной раз – они с Асей сдружились, друг друга тезками называют. Вчера позвонил... Слушай, он же в понедельник уезжает к твоему Богданову.

- Серьезно?

- Абсолютно.

- Ну и что?

Галина начала горячиться:

- Ты абсолютно непрактичный человек. Составь для Сидорина вопросник, он его краеведам местным передаст.

- А ведь это идея...

Галина была довольна: от Алисы похвалы редко когда дождешься.

- Галя, а как же мы с ним...

- Просто. Завтра воскресенье, ты работаешь. Мой к матери на дачу поедет, я беру Асю, заходим за Асинкритом – и к тебе. К обеду.

- Отлично. Только... я могу немного задержаться, хорошо? К нам в десять утра делегация приезжает, то ли шведы, то ли финны, я для них обзорную экскурсию по городу проведу. Думаю, успею.

- А задержишься, не беда. Мы его по музею поводим.

Лиза посмотрела на часы. Без четверти восемь. Пока успевает. Сейчас набросать вопросы для Сидорина – и на работу. По правде говоря, ей не хотелось ни о чем просить этого человека, но ведь идея была не ее, а Глазуновой. Да и стоит Богданов-Бельский мессы, тем паче, когда тебе в те края не выбраться... И она взялась за авторучку.

Глава восьмая.