Посмотри в мои глаза. 4 page

После того, как Асинкрит чувствовал, что девушка привыкает к нему или, не дай Бог, начинает строить в отношении его какие-то планы, он исчезал по заранее подготовленным «тропам». Без угрызений совести, ибо считал, что свято следует первому, самому главному пункту своего кодекса, вычитанного когда-то у еврейского мудреца Гиллеля: «Не желай и не делай другому то, что себе не желаешь». В самом деле: ребенка он девушке не сделал – даже в любовной страсти Сидорин имел холодную голову. Поплачет, конечно, но, во-первых, что за жизнь без слез, а во-вторых, кто знает, может через много лет будет его несостоявшаяся Ассоль вспоминать нечаянную встречу перед театром имени Маяковского, как самый светлый эпизод в своей жизни.

Как видите, Сидорин, подобно всем людям, не знающим неудач, стал самонадеянным сверх всякой меры. И если когда-то в Упертовске, сидя на берегу безымянного ручья, Асинкрит с иронией думал о себе: «Тоже мне, Демиург нашелся», то, заканчивая институт, он уже, похоже, и впрямь считал себя человеком «редких достоинств», стоящего над людьми. Вот и объяснение с Галиной он провел также виртуозно, но в противовес девушке, сгоравшей от смущения и переизбытка чувств, с такой барской холодностью, которую не скрыла даже участливая улыбка. Больше того, Сидорин так все повернул, что умудрился свой отказ обосновать... дружбой с Вадимом Глазуновым. Помните, старую добрую песню: «Если случится, что он влюблен, а я на его пути...»

Одним словом, наш Демиург взлетел, как орел, парящий над землей, над горами, равнинами. А может, как ястреб-стервятник. Не важно. Только неведомо бывает ястребу, что однажды, откуда-то снизу, где даже люди похожи на муравьев или крыс, вечно снующих по своим делам, раздастся какой-то хлопок и вслед за этим что-то обожжет его правое крыло. И ястреб не знает, как ему повезло – сердце не задето, крыло не перебито, а только обожжено...

... Будто в отместку (а может, и впрямь – в отместку) за девичьи слезы, только устроив благополучно судьбу Галины и Вадима, судьба подарила ему роковую встречу в автобусе. Асинкрит тогда поехал на практику – поехал без волнения и прочих петушиных эмоций. Что действительно связывало Сидорина с Чайльд Горольдом и ему подобными – отсутствие цели в жизни. Какая может быть цель в жизни, в которой ты чужой, как незваный гость на пиру?

... Девушка спала на его плече, маленькая венка пульсировала на ее прекрасной и тонкой беззащитной шее. И не нужны ему стали алые паруса, и колесом пройтись тоже не хотелось. Хотелось другого, - чтобы ночь эта не кончалась, чтобы автобус ехал и ехал сквозь дождь и не приходил в пункт назначения... Но рано или поздно, любой автобус, как и любой поезд, прибывает на конечную станцию. И девушка ушла, словно и не было ее, оставив после себя легкий запах недорогих духов и своего чистого, как дыхание весны, тела. И когда он увидел, как незнакомку встречает молодой человек, увидел, с какой радостью девушка бросилась к нему, его сердце просто раскололось от горя.

***

Все хорошее когда-нибудь заканчивается, как, впрочем, и плохое. В нашем мире есть только один волшебник – время. Оно старит тела и души, стирает с лица земли горы... Нет, про горы – это уж чересчур, но ведь правда – стирает. Одним словом, прошло пять с небольшим лет, а Асинкрит Васильевич – так теперь его будут называть – уже не только дипломированный врач, уролог по-специальности, но и человек, который с удивлением обнаружил, что ему пора домой, что он соскучился в чужих краях. И пусть Москва не была чужой, но и своей она не стала. Сидорин тепло простился с семейством добрейшего Виктора Ивановича, искренне не понимавшего, почему племянник решил уехать из Москвы, с супругами Глазуновыми, уезжавшими по распределению то ли в Тверь, то ли в Псков – этого они сами до конца не могли решить. Последний раз сходил Асинкрит на любимое «Торпедо» - в качестве москвича, разумеется, а не гостя столицы, прошелся по самым памятным для себя местам – и уехал.

Волшебник-время... Только ему под силу сделать так, что минуты, часы, дни, недели, месяцы и годы тянутся своей неспешной чередой, которая кажется нам бесконечной, а потом, когда заканчивается жизнь, - оглядываемся назад и не можем понять, а была ли она – жизнь? И если была – почему так быстро, так издевательски быстро пролетела?

Когда Сидорин-младший отработал пару лет в Упертовске, его пригласили в центральную городскую больницу областного центра. Еще три года – и последовало новое приглашение – в областную больницу, что Асинкрита Васильевича, откровенно говоря, удивило. Место врача в областной больнице для их региона считалось верхом карьеры, выше была только Москва с ее институтами, клиниками. Отец был горд за сына, но не мог не видеть, что на работе Асинкрит не горел, не фанател, как он сам и люди его поколения. Нет, дело свое Сидорин-младший выполнял честно, но жилы не рвал. Душещипательных разговоров «за жизнь» с больными не вел, отчего получил славу «сухаря», впрочем, хорошо знающего свое дело. И в Упертовске и в областном центре Асинкрит Васильевич жил негромко, но насыщенно: крутил романы с медсестрами и молодыми врачами-практикантками, периодически выбирался в Москву, благо три часа на электричке – это не расстояние. Пару раз он чуть-было не пошел под венец, но стоило ему представить, что вместо выходных в Москве, вместо футбола и пива с раками в Столешникове, его ждет работа у тещи на огороде в сорок соток, ждут выходы на базар, а если и поездки в Москву, то ради все той же колбасы и дефицитной детской обуви, то порыв «окольцеваться» пропадал.

Хотя... Подходили к концу восьмидесятые. Дефицитом становились не только продукты, вещи, лекарства. Куда-то уходили, будто дети, уводимые из города крысоловом, доброта, милосердие, терпимость. Люди высыпали на площади, свергая вчерашних кумиров с броневиков, и тут же поднимали на танки новых... Пару-тройку раз к нему приходили какие-то сумасшедшие тетки, называвшие себя представителями демократической интеллигенции и просили его подписаться под каким-то очередным воззванием. Сначала он, не улыбайтесь, цитировал им героя старого фильма «Попутного ветра «Синяя птица»: «Мой папа не велел мне нигде и ни под чем подписываться». До них не доходило, тогда он цитировал, несколько перефразируя, Пастернака: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Его назвали приспособленцем, но оставили в покое.

А когда в Москве происходил путч, наверное, самый странный путч среди всех имевших место быть путчей, Асинкрит Васильевич слег с воспалением легких. В больницу он не ходил, диагноз себе поставил сам. По телевизору вначале показывали «Лебединое озеро», затем торжество победителей. Все талдычили одно слово: «Свобода», «Свобода». А Сидорину стало вдруг невыразимо больно. Ощущение было интуитивным. В этом всплеске эмоций, в этом истерическом братании виделось ему что-то страшное и гибельное. Для него? Но он никогда не был коммунистом, как и все его родные. Для России?

Асинкрит потянулся и выключил телевизор. Потянулся еще раз, чтобы далеко не ходить, и достал ближайшую от себя книгу. Это был пушкинский «Евгений Онегин». Как это не прискорбно, но к русской классике родная школа внушила Сидорину отвращение. И, дожив до возраста Христа, он так и не мог себе сказать: читал ли он «Войну и мир», читал ли «Братьев Карамазовых» или «Евгения Онегина». Вроде бы читал, вроде бы даже наизусть помнил: «Мой дядя самых честных правил»... А вроде и нет. Почитать, что ли, пока мир сходит с ума?

«Мой дядя самых честных правил»... Забавно. Всю жизнь Сидорин думал, что этот дядюшка был честных правил, в смысле поведения. Но, похоже, можно прочитать и по-другому: он честных, в смысле, людей, правил, то есть выпрямлял. Или ломал. Асинкрит стал читать дальше – и скоро забыл обо всем – о путче, о собственной болезни, о не по-летнему хмуром дожде за окном.

Так в его жизнь вошел – сразу и навсегда – Пушкин. Вошел – и, нет, не изгнал, - детство и юность невозможно изгнать из жизни, а как-то по-доброму, но все-таки оттеснил Стивенсона, Конан Дойля, Грина... И дело было не в гениальности Пушкина. Сидорин понял, в каком времени он должен жить. Должен был. Асинкрит сотни раз слышал песню Окуджавы, в которой бард, как Сидорину казалось раньше, немного кокетливо пел: «И все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем...» А теперь он ощутил всю горечь этого «нельзя». Нельзя знать, общаться, дружить с Пушкиным. Вот кто бы понял его, асинкритову, душу.

Отныне с двумя томиками Пушкина, Сидорин не расставался. Сначала выучил наизусть, благо, память позволяла, «Евгения Онегина», затем «самые-самые» глянувшиеся стихотворения, после них просто приглянувшиеся и, наконец, все остальные. Он достал, все что можно, о жизни поэта, о его творчестве. Асинкрит «проглатывал» в словарях, энциклопедиях все-все-все, что можно было найти и «проглотить» о начале 19 века, времени Пушкина.

Так прошли осень и зима. В ту командировку, садясь в вертолет, который должен был вести его в отдаленный лесной поселок, Асинкрит Васильевич, как обычно, взял с собой томик Пушкина.

***

Прилетели быстро. Для врачей областной больницы такие вылеты не являлись редкостью. В последнее время их, правда, стало меньше – резко подорожало горючее. В бригаде, где за старшего Сидорин, еще один врач – Саша Пахомов и хирургическая медсестра Вера Николаевна. С Николаевной Асинкрит работал давно, был уверен в ней, как в самом себе, да и за Сашу он не волновался – не подведет.

В маленьком фельдшерском пункте поселка Березовский их уже ждали.

- Что у вас случилось? – раздеваясь на ходу, спросил Сидорин у подбежавшего фельдшера, женщины лет сорока.

- Умирает. Потеря крови большая.

- Чуть подробнее... как вас?

- Мария Ивановна.

- Мария Ивановна. А меня зовут Асинкрит Васильевич.

- Я знаю, вы у нас уже были год назад, девочку спасали... помните?

В этот момент он заметил в коридоре группу бородатых мужчин. Мужчины почтительно расступились перед медиками.

Асинкрит и его коллеги вошли в комнату, которую с большой натяжкой можно было назвать операционной. На столе лежал молодой человек с редкой бородкой. Он был очень бледен.

- Это геолог, Асинкрит Васильевич. Ищут что-то в наших краях.

- А вот теперь не так подробно, Мария Ивановна. Верочка, готовьте инструменты, похоже, мы его не довезем.

- У нас над рекой что-то вроде скал или пещер. Он полез туда и – вот. Пока привезли его сюда, пока вас дождались...

- Все ясно. Ребята, - обратился Сидорин к своим. – Срочно синьку в вену...

А дальше все было, как много раз до этого. Бригада работала, как часы. У парня оказался разрыв левой почки, осложненный кровотечением. Без эмоций, привычно провели лапаротомию, нашли источник кровотечения.

- Асинкрит Васильевич, давление падает, - подала голос Вера Николаевна.

- Да, Верочка, - отозвался Сидорин.

- Нефрэктомия? – это уже Саша.

- А ты посмотри, Сашок, на его почку.

- Вижу. Придется удалять.

- Вот она, жизнь человеческая: три часа назад он с замиранием сердца смотрел на безбрежные русские дали, говорил кому-то, может быть, даже любимой девушке, о том, как прекрасна жизнь, а сейчас лежит перед нами со вскрытой брюшиной...

- Асинкрит Васильевич, - раздался укоризненный голос Веры Николаевны.

- Это всего-навсего здоровый цинизм, Верочка. Вы же не сомневаетесь в том, что я хочу его спасти. Всеми фибрами своей души. Просто в такие моменты тянет пофилософствовать. Представьте, всего три часа назад он, может быть, пел, охваченный чувствами... – И, откашлявшись, Сидорин пропел негромко:

- Пей, ветерок, песню неси, пусть ее слышат все на Руси.

Верочка и Саша рассмеялись.

- Вы сегодня в ударе, Асинкрит Васильевич.

- Дорогая Вера Николаевна, я всегда в ударе.

- Но сегодня особенно.

- И вы тоже молодцом, Мария Ивановна. Прилети мы на полчаса позже и, кто знает, мир потерял бы будущего Ферсмана.

- А кто это? – простодушно спросила фельдшер.

- Ферсман? Очень известный геолог. Нет, вы, правда, молодец: сделали, что могли.

- Ой, что вы, - засмущалась Мария Ивановна. – Вот слушаю вас и многого не понимаю. Латынь в училище учила, конечно, но это так давно было.

- Не страшно. Саша, - обернулся Сидорин к напарнику, - просвети, пожалуйста, Марию Ивановну.

- С удовольствием, - не прекращая работы, отозвался Пахомов, - что вас конкретно интересует, Мария Ивановна?

- Нефро...

- Нефрэктомия – это, проще говоря, удаление почки. Лапаротомия – это когда живот разрезают. Люмботомия – ревизия забрюшинного пространства. Вот и вся премудрость.

- Понятно, - как-то обреченно вздохнула Мария Ивановна.

- Только, ради Бога, не переживайте, - было видно, как под повязкой засмеялась Вера Николаевна, - вся эта латиница придумана только ради того, чтобы больные не поняли, о чем говорят врачи. А то они с перепугу и до наркоза не дожили.

- Кто, врачи, Верочка? – спросил Сидорин. – Врачи всегда доживут.

- Эх, сейчас бы спиртика, - мечтательно произнес Пахомов.

- Кто о чем, а вшивый все о бане.

- Не сердитесь, Верочка, на Александра Александровича, тем более, что его слова не лишены резона.

- Если бы вы знали, - вдруг подала голос осмелевшая Мария Ивановна, - как я испереживалась. Он то придет в сознание, то опять отключится. Все мне что-то очень важное хотел сказать.

- А что именно? – Верочка из приличия поддержала разговор.

- Я не поняла.

- Верочка, что гадать? Проснется после наркоза, и все нам расскажет. – Сидорину надоела болтовня. – Все, сосредоточимся, выходим на финишную прямую.

Когда Сидорин выходил из операционной, к нему подошла симпатичная девушка.

- Доктор, простите, я невеста Артема.

- Чья невеста? – не понял сразу Асинкрит Васильевич.

- Артема... Ну, которого вы оперировали.

- Его Артем звали?

- Почему звали? – вздрогнула девушка.

Сидорин засмеялся.

- Простите. Выразился неудачно. Все нормально.

- Правда?

- Правдее не бывает. Без одной почки люди сто лет живут. Не забудьте, кстати, на свадьбу пригласить.

- И меня тоже, - обгоняя Асинкрита, подмигнул девушке Пахомов.

- Спасибо. То есть, обязательно. – Девушка счастливо засмеялась. – У меня совсем голова кругом идет.

И она побежала к бородачам, поднявшимся при виде хирургов.

- Ребята, все хорошо. Спасли Темку.

Что произошло потом, снилось Сидорину почти целый год. Они сидели, расслабленные, в кабинете Марии Ивановны. Хозяйка фельдшерского пункта хлопотала с ужином. Вера Николаевна периодически отходила, чтобы посмотреть больного. Уйдя в последний раз, медсестра долго не возвращалась, а когда пришла, то Сидорину бросилась в глаза ее бледность.

- Асинкрит Васильевич, у парня моча не идет.

- Не паникуй, Верочка. Коттектор хорошо поставила?

- Да что я, девчонка что ли?

- Ладно, пойдем, посмотрим.

Парень лежал в той же позе. Дыхание было ровным. В какой-то момент Сидорину показалось, что Артем улыбается. Может, снится что-то хорошее? Эх, «вей ветерок». Будь бы ты поосторожнее парень, стольких бы людей не заставил за себя волноваться...

Но мочи не было. Ни грамма. Вдруг страшная догадка пронзила Асинкрита. Ноги стали ватными, он пошатнулся, с трудом удержав равновесие.

Верочка кинулась к нему.

- Что с вами, Асинкрит Васильевич?

- Я... я, кажется, знаю... почему. Верочка, - дышать стало тяжело, и он с трудом подбирал слова, - я...

- Господи, да что с вами?! Асинкрит, возьми себя в руки!

- Сейчас... может быть... Верочка, я убил его!

- Что ты говоришь такое?

- Иди, позови Сашу.

- Я уже здесь, - раздался голос за спиной.

- Ребята, посмотрите у него, на спине, где должна быть другая почка – есть что-нибудь?

Вера Николаевна и Пахомов переглянулись. Еще минута... Медсестра сначала охнула, потом выругалась по матери, а Саша произнес обреченно:

- Шрам.

Сидорин подошел к кровати Артема. Теперь он точно улыбался. Еще живой, но уже обреченный человек. Асинкрит провел рукой по его волосам. Совсем мальчишка, лет двадцать пять, не больше. Видимо, пытаясь подражать старшим товарищам, отпустил бородку, которая делала его похожим на мушкетера.

- Васильич, ты... мы не виноваты, - это был Пахомов. – Мы сделали все, что могли.

- Асинкрит, - Вера Николаевна подошла к Сидорину, - у тебя, у нас с тобой разве первый раз уходит человек?

- Ребята, все правильно. Только... я этой девушке теперь в глаза не смогу смотреть.

- Почему?

- Не знаю. – И вновь погладил Артема по волосам. – Прости мне, мушкетер. Если Бог есть, скажи ему сегодня там, что я не желал тебе зла.

***

В дверь постучали. Сначала несмело, затем все настойчивее.

- Кого еще... нелегкая? – Сидорин с трудом открыл глаза. – Да не стучите так... как по голове лупят. Иду.

- Ничего себе, - только и смог вымолвить Асинкрит. – Толмачева!

Перед ним действительно стояла Вера Николаевна.

- По поручению профсоюза?

- По зову души, - отпарировала она. – Войти позволишь?

- Рискни, Вера Николаевна.

Минуту спустя они уже сидели в креслах друг напротив друга. Сидорин смотрел, будто впервые видел, на Толмачеву, та, между делом, изучала обстановку комнаты.

- Да, по спартански живешь, Асинкрит Васильевич.

- Это... не моя. Друга. Он за кордон на заработки подался. Какими судьбами в Упертовске, Вера Николаевна?

- Села в автобус и приехала. Делов-то.

- И то, правда.

- Городок у вас маленький, Асинкрит Васильевич. О каждом знают. Добрые люди подсказали, где тебя найти.

- Надо же! А я думал, что нахожусь в глубоком подполье.

- Скорее, подполе.

- А, называй, как хочешь! – махнул рукой Сидорин. – Лучше скажи, что знают про меня.

- Что ты от несчастной любви запил...

- Здорово!

- А еще говорят, что человеку вместо аппендицита вырезал что-то другое, и он умер. Тебя выгнали с работы, хотели посадить, но родные отмазали...

- Прости, что сделали?

- Отмазали, Асинкрит Васильевич, отмазали. Взятку дали.

- Кому?

- Судье, наверное. Народу подробности не нужны. Вот, а теперь ты сидишь здесь и пьешь горькую. Удовлетворен?

- Вполне.

- А я нет, Асинкрит.

- Почему без отчества?

- Хватит валять дурака. Ты думаешь, мне действительно больше нечего в единственное воскресенье на неделе делать?

- А что, сегодня воскресенье?

- Воскресенье.

- А число какое?

- Пятнадцатое.

- В смысле апреля?

- В смысле мая. Ты что, издеваешься?

- Бог с тобой, Вера Николаевна! Просто я думал, что апрель. Пятница. То-то я гляжу, черемуха зацвела. Ничего себе, думаю, весна какая ранняя. Наверное, из-за этих дыр...

- Каких дыр?

- Озоновых.

- А пятница почему?

- Сбился со счета. У меня же по математике плохо было, ой плохо. Да и день какой-то серый. – И почти без паузы:

- Пить хочешь?

- Кофе, но можно и чай.

- Есть только водка. Давай за знако... Тьфу, что я, - за встречу.

- Асинкрит Васильевич...

- Тогда за майские праздники, вон их сколько. Кстати, как там у вас 9 мая отмечают?

- Сейчас отмечают все.

- И это правильно. Власть у нас у-ум-ная. Когда все празднуют – воровать легче. Так я не понял, за что мы будем пить?

- Я пить не буду.

- Постой, не путай меня, ты же сказала – с удовольствием.

- Я про кофе.

- Про кофе... Жаль. А я вот сделал открытие. Представляешь, лучше всего пить с утра. Закуски чтоб по минимуму. Лучше водочки, с пива – голова...

Толмачева поднялась и, подойдя к книжной полке, стала что-то пристально изучать.

- Согласен, Вера Николаевна, бедноватая у моего друга библиотека. Он больше за компьютером сидел...

- Панангин, корвалол, нитроглицерин... Значит, говоришь, с утра пить лучше? А вечером вот это?

- Я же должен беречь свое сердце. Как никак почти год без свежего воздуха сижу...

Сидорин замолчал, а затем вдруг сказал совершенно иным тоном:

- Спасибо, Вера. Я то уж думал, что все забыли Асинкрита. Будто и не жил.

- Возвращайся! – Толмачева подошла к Сидорину.

- Зачем?

- Нам тебя не хватает. Людочка Белова извелась вся. Поезжай, говорит, Николаевна, привези его.

- О Людочке не надо, - мрачно произнес Сидорин.

- Почему?

- Перед мужем ее совестно. Хороший парень – добрый, приветливый. Я сейчас только и делаю, что в себе ковыряюсь.

- И что наковырял? Посмотри на себя, во что превратился? Зарос, обрюзг, посинел...

- Ты всегда умела утешить. Спасибо.

- Пожалуйста. Лишь бы на здоровье.

- Знаешь, Вера, я ведь и сам хотел со всем этим завязать.

- Ну?

- Не получается, вот тебе и ну. Вечером ляжешь – не сердце, а гармошка, сплошные перебои. И так лежишь всю ночь. А если уснешь, кошмар снится.

- Какой кошмар?

- Будто ты заходишь в кабинет Марии Ивановны и говоришь мне: «У тебя осталась минута, чтобы его спасти». Я бегу, хватаю скальпель, что-то пытаюсь сделать... А он, он разговаривает.

- Кто?

- Мушкетер, парень этот. Даже не так: будто скулит и плачет. Жалобно-жалобно. «Мамочка, я не хочу умирать, спаси меня». А кто-то сверху считает: «Осталось двадцать секунд, осталось девятнадцать»... У меня сердце готово из груди выпрыгнуть. А потом – бах! – и все. Заходит девушка, невеста его, с букетом цветов и говорит мне: «Спасибо вам, Асинкрит Васильевич, теперь мне эти цветы не нужны, возьмите их себе». Откроешь глаза – и так муторно на душе, так муторно... Во дворе тетки ругаются, кто чью бельевую веревку занял, по телевизору учителей глодающих показывают.

- Врачей еще не показывали?

- Что, так плохо дела?

- Возвращайся, все узнаешь.

- Я не договорил.

- Так я уже все поняла. Открываешь ты такой бедный глаза – и единственные для них образа – бутылка. А вечером все по новой.

- Точно, - как-то простодушно отозвался Сидорин. – И, знаешь, мне кажется, что я уже не смогу без нее.

- Ну и помрешь. С твоим сердцем еще год такой жизни не выдержишь.

- Помру? А может это выход?

Сидорин встал и вышел на кухню. Минуту спустя он вышел оттуда со стаканом, до краев наполненным водкой. В левой руке Асинкрит держал половину соленого огурца.

- Ты видишь, я еще закусываю, значит не совсем еще пропащий... Жаль некому компанию составить. Твое здоровье, Вера Николаевна, – интонация его голоса опять изменилась. – Так и передай своему Сереге, повезло ему с бабой.

- Не надо, Асинкрит, - как-то по-детски жалобно попросила Вера Николаевна.

- И не проси, Толмачева, не проси. Поздно!

Выпил, медленно поставил стакан на телевизор, понюхал огурец и положил его в стакан.

- Все. Завязал я, Вера. Это – последний... Как мне тебя отблагодарить?

- За что?

- За все. Хочешь, я тебе стихи почитаю. Хорошие. – И не дожидаясь согласия собеседницы, стал декламировать. Впрочем, декламацией это было назвать трудно, - скорее он просто разговаривал с Верой.

- Приходите ко мне ночевать.

Мягче ночи моей только сны.

Я из трав соберу вам кровать

На зелененьких ножках весны.

Приходите ко мне молодеть.

Ванну примите в горной реке.

Надо только рекой овладеть

И держать ее гриву в руке.

Приходите ко мне погрустить, -

Это лучше всего у костра.

Надо голову чуть опустить

И тихонько сидеть до утра...

- Бедненький мой! – Вера подошла и как-то по-матерински, бережно обняла Асинкрита. – Тебе Господь дал такое нежное сердце, а ты его в броню заковал. А теперь не знаешь, как тебе быть – то ли броню разбить, то ли сердце остановить. Для первого у тебя сил нет, для второго – мужества.

Сидорин отшатнулся и посмотрел на Толмачеву, будто впервые увидел.

- Это же надо! Куда им до тебя...

- Кому?

- Грасианам и прочим гиллелям с их мудростью.

- А зачем мудрость, коли сердца нет?

- Ты знаешь, Вера, я всю жизнь завидовал Игорю Кожину.

- Он никогда не читал книг?

Сидорин засмеялся.

- Не поверишь. Но я завидовал другому: у него была старшая сестра.

- Не поверишь, а я завидовала Люське Золотцевой: у нее был младший брат.

- И чтобы разница так года три-четыре, максимум пять, не больше.

- Правильно. Ой, на что ты намекаешь?

Сидорин не ответил. Лицо его как-то вдруг просветлело, как у человека, внезапно решившего важную задачу.

- Ты принял решение?

- Кажется, да.

- Поедем вместе. Переночуешь у нас, а завтра...

- Нет, в больницу я не вернусь. Не подбивай. Самое главное ты поняла, осталось понять самую малость. Я работал рядом с вами – с тобой, Сашей, и видел... видел ваши глаза.

-Причем тут глаза?

- А при том. Язык солжет, даже сердце слукавит, а глаза нет. Не люблю пафоса, не хочу говорить, что работа была и есть для вас праздник, но это – ваше. Бог каждому дает свой талант. Помнишь эту притчу? Один человек умножил свой талант, другой закопал его в землю. Вы – умножили.

- Но ведь ты прекрасный хирург...

- Не то, не то, Верочка. Я отбывал повинность.

- Не верю.

- Поверь.

- А зачем же ты...

- Это долгая история, как-нибудь в другой раз. Там, в Березовском, я вдруг понял про себя простую вещь: если бы я не думал о том, как закончится рабочий день, и как мы встретимся с Людочкой, я бы его вытащил.

- Это неправда! Его вытащить было нельзя.

- Можно, Вера, можно. Когда живешь по пунктами кодекса...

- По чему живешь?

Но он словно не слышал ее вопроса и говорил все горячее и горячее:

-... когда заранее имеешь в руках оправдание – я, видите ли, не желал ему зла, то никогда не сделаешь сверх того, что ты можешь. А когда перед тобой лежит больной человек, и у тебя есть шанс его спасти...

Он вдруг замолчал и как-то весь сник, а затем еле слышно закончил фразу:

-... ты не должен думать о том, где встретиться с любовницей.

Через час они вышли из дома. Сидорин проводил Веру Николаевну на автостанцию, зашел к родителям, пробыл у них часа три, затем вышел на улицу – с рюкзаком, закинутым на правое плечо, одетый по-дорожному. Рюкзак был почти пустой – немного одежды и томик Пушкина. Сидорин медленно, самой длинной дорогой шел по Упертовску. Будто прощался с городом детства. Купил билет, сел в автобус – и уехал. Куда, насколько и зачем – никто в Упертовске об этом не знал. Правда, позже местная достопримечательность, вечный алкаш Шурик по прозвищу Непролейрюмка утверждал, будто, садясь в автобус, Асинкрит Васильевич сказал ему, что едет на Балканы, воевать за сербов. Но никто словам Шурика не поверил: передвигаться и что-то соображать он мог только до полудня, а позже имел обыкновение мирно спать в городском скверике напротив памятника погибшим на войне упертовцам, тогда как Сидорин уехал ближе к вечеру.

Глава третья.

Последний рейс.

В мир приходил новый день. Сначала мрак короткой летней ночи разорвал бирюзовый лоскут неба. Когда бирюза, смешиваясь с лазурью, охватили весь восток, перестал плакать коростель. Зато мелкий птичий люд – зарянки, славки и корольки грянули торжественную песнь восходящему солнцу. Солнце еще не показалось, но оно уже присутствовало в этом мире. Последний мрак на западе бледнел и рассеивался, превращаясь в белесый туман, словно черный колдун, теряя силу злых чар, спешил стать обыкновенным седым стариком. К птичьему хору присоединялись новые голоса, даже грубоватая кукушка не удержалась и, время от времени, словно стесняясь своего голоса, начинала отсчитывать кому-то годы.

Люди в автобусе не слышали птиц, не считали сколько раз за дальним лесом пронесется жалобное «ку-ку». Рассвет был прекрасен, но утром так хочется спать, тем более, когда мерный шум мотора укачивает тебя. А рассвет... рассвет не комета Галлея, завтра придет снова. Спящие в автобусе не могли и предположить, что всего через несколько секунд бежевая «восьмерка» пойдет на обгон «Икаруса», не заметив встречной машины. Водитель «восьмерки» сообразив, что отступать поздно, нажал на педаль газа и подрезал автобус.

- Твою мать! – успел закричать шофер «Икаруса» и это были его последние слова. Визг тормозов, крики, звон и скрежет стекла... Огромное красное тело автобуса будто нехотя повернуло в сторону и, замерев не секунду у кручи, рухнуло вниз. И вновь наступил мрак.

Часть вторая.

Глава четвертая.

Оборотень.

Девочка лет десяти, с удовлетворением выдохнув, крикнула в другую комнату:

- Мамочка, я сделала все уроки, - ударение было сделано на слове «все». – Можно я немножко поиграю?

- Асенька, сейчас придет папа, и мы будем ужинать. Семейный ужин...

- Знаю, святое дело.

В этот момент в прихожей раздался звонок.

- Видишь, - вновь послышался женский голос из соседней комнаты, - по нашему папочке можно часы сверять.

- Хоть бы раз опоздал, - буркнула про себя девочка.

- Вадим, мой руки, садимся за стол.