Самая ненужная вещь на свете

День своего двадцатичетырехлетия я встретила за рулем запыленной чумазой журавлевской «Ауди». Праздник удался. Мы практически не разговаривали, он делал вид, что погружен в свои треклятые бумаги, а я искренне наслаждалась тем, как лужи от прошедшего дождя поднимаются фонтаном вверх из‑под колес летящей машины. Мне нравилось чувствовать, как на секунду теряется управление и кожаный руль норовит выскользнуть из‑под пальцев. Одно неосторожное движение – и машина летит в кювет, разбивается о стоящее там ни в чем не повинное дерево. И все кончается. И больше ничего никому не нужно объяснять.

Все дни в Самаре, все те обрывки, лоскуты времени, имевшиеся в нашем распоряжении между делами, мы с Журавлевым выясняли отношения. Мы будто сражались в разных войсках и, не испытывая ненависти друг к другу лично, а, даже напротив, чувствуя глубокую нежность, были вынуждены стрелять и прятаться, были вооружены до зубов и одновременно беззащитны. Все было глупо. Мы возвращались в Москву.

– Вы не могли бы ехать помедленнее? – спросил он с заднего сиденья, тон разговора – едкий. Последнее, что мы сказали друг другу в Самаре: «Было бы лучше, чтобы это все осталось в прошлом». Предпоследнее – мы целовались в коридоре суда. Мы были непоследовательны, измотаны и злы. Мы совершенно не знали, чего хотим.

– Я хочу побыстрее попасть в Москву. Вам тоже... – тут я сделала ощутимый акцент на слове «ВАМ», чтобы подчеркнуть, что рада снова быть с ним на «вы». – Вам тоже нет смысла тут задерживаться.

– А зачем вы спешите туда? Что вас там ждет? – поинтересовался он.

Я расплылась в ядовитой улыбке и посмотрела в зеркало заднего вида. Должна же я сделать себе хоть что‑то приятное на день рождения.

– Разве это ваше дело, Максим Андреевич? Мало ли кто меня ждет!

– Конечно, – бросил он и снова уткнулся в бумаги.

Я подмигнула себе в зеркале и перевела взгляд обратно на мокрую дорогу. Как резко похолодало. Порывистый ветер бросал мертвые листья на лобовое стекло моей (ой, простите) журавлевской машины. Я прибавила газу (из чистой вредности) и принялась думать о том, как буду жить дальше. Понятное дело, что теперь я снова потеряю работу. Интересно, что теперь напишут мне в трудовой. «Уволена за развратное поведение»? Но в этот раз меня вдруг это совершенно не пугало. Что‑то изменилось во мне за последние несколько дней. Вся прошедшая жизнь, особенно последние полтора года, прокрутилась в моем уставшем мозгу, пока я катила в Москву. Деньги больше не волновали меня так, как раньше. По всему, я не карьеристка. Гормонов карьерного роста не купишь в аптеке. Разве трудно понять, что я больше всего на свете люблю сидеть на подоконнике и наблюдать за проносящейся мимо меня жизнью? Сколько мне нужно для счастья? Как много требуется, чтобы купить пару кед и кусок колбасы? Найдется ли в мире свободный подоконник для меня?

Журавлев меня, конечно, зацепил. Оказывается, я зацепляема. А раньше‑то я была уверена, что никто не может привлечь мое внимание, поработить мою волю, я была уверена, что в этом аспекте непотопляема. «Титаник» во плоти. И вот, с пробоиной по всему борту, я погружалась в пучину страстей, до сего дня мне неведомую. Я смотрела на Синюю Бороду, отмечала резкость и благородство черт его лица и понимала, что мне это нравится. Видела его иногда испуганный, нервный, иногда тяжелый взгляд. Выяснять отношения – не его конек. И не мой. Мы оба норовили спастись бегством и сделали бы это обязательно, если бы нас не бросало друг к другу каким‑то цунами, сопротивляться которому мы не могли. И это не предвещало ничего хорошего.

Мы, по всем приметам, в кратчайшие сроки были намерены спалить друг друга без остатка и обязательно обвинить друг друга во всех бедах и грехах. Ни один из нас не был готов к движению вперед, никто не знал, как затормозить или как потушить пожар, который разгорался в этой упругой тишине сам собой, как на складе с боеприпасами, – быстро и весело, воспламеняя все вокруг. Оставалось совсем немного времени до того, как склад рванет и все взлетит, к чертям, на воздух.

– Ты не устала? – спросил он меня через полчаса.

– А ты? И, кстати, ты уж определись, «ты» или «вы». А то может выйти неловкость. Мы возвращаемся в реальный мир.

– Знаешь, Ника, в жизни каждого мужчины рано или поздно приходит такой момент, когда носки проще купить себе самому. И я уже давно переступил этот рубеж. Я ничего не хочу и ничего не могу предложить.

– Хорошо сказал! – рассмеялась я. – Спасибо, что не предлагаешь мне покупать носки. Никогда в жизни не покупала носки ни одному мужчине! И не собираюсь начинать.

– Я уже был женат, – продолжил он после мучительной паузы.

– А я уже давно решила, что замуж не пойду ни за что.

– Глупость какая. Ты говоришь ерунду, – возмутился он и, отбросив газету, придвинулся ко мне.

Я почувствовала его дыхание около шеи. Как бы было здорово бросить руль и броситься целоваться к нему, пересесть на заднее сиденье. Оказаться в длинном лимузине, таком, какой мой папа заказывает для всяких помпезностей. Заняться любовью там, за темной стеклянной перегородкой, как в «Однажды в Америке», кричать и драться, почти ненавидеть друг друга. Почти, но любить все‑таки больше.

– Почему же ерунду? Это что, так важно – хотеть замуж?

– Хотеть замуж, семьи, детей – да, черт возьми. Ты же совсем молодая женщина. Мне сорок три года, я устал, не хочу даже внуков. Моя дочь не желает со мной видеться, черт его знает, что ей в голову вбила ее мамаша после развода. Мой сын... я уже говорил. Я выплатил его кредиты, подозреваю, что он считает себя самым умным, но на деле – я вообще не знаю, что с ним будет. Моя бывшая жена... наш развод... двадцать лет вместе, я больше ничего и никогда не захочу.

– Отлично! – обрадовалась я. – Ты практически мой идеал.

– Смеешься? Тебе надо бегать на свидания, улыбаться, мечтать о куче детей. Быть счастливой.

– Максим Андреевич, послушайте меня. Мы с вами провели вместе несколько дней и ночей – и все! А вы так говорите, будто мы с вами именно сейчас, в этой самой машине, обязаны решить все на десять лет вперед. Я молода, вы – не очень. Вы не хотите быть с кем‑то, я – тоже, поверьте.

– В это трудно поверить.

– А вы попробуйте. У меня есть свои причины, вот в чем дело. Не будем придавать слишком большое значение происходящему, да? И, обещаю, если я уж и захочу замуж, то не за вас, ладно?

– Хорошо, давайте будем просто жить дальше, – с неохотой согласился он, будто это, жить или не жить дальше, действительно зависело от его решения.

Он был большой маленький мальчик, которому хочется до одури облопаться черешни, но так, чтобы живот потом болел у кого‑нибудь другого. Просто будем жить дальше! Ха, это уж по‑любому. И моя жизнь, кстати, состоит не только из Журавлева. Я даже могу сказать, что, когда покидала его машину на Пушкинской, была ужасно рада остаться одна. Я устала от этого странного гнетущего чувства тревоги, этого постоянного желания посмотреть на него. И странного ощущения пустоты, дырки посреди себя, подобной ране такой большой, что воздух свободно проходит сквозь меня, не оставляя возможностей для свободного дыхания. Я вышла из машины раньше, чем надо, и повернула в сторону бульвара, чтобы немного развеяться. Мне не хотелось, особенно теперь, чтобы он узнал, где я живу. Это был маячок, граница, за которую никому нельзя было перейти. Будем просто жить дальше, да?

– Ника, может быть, тебя все‑таки подвезти до дома? – услышала я из‑за спины.

Обернувшись, я увидела, как он, к пущей ярости остальных участников движения, остановился прямо на бульваре, около меня, включив аварийку. Машины сигналили, из них высовывались головы со стрижками разной длины. Какой‑то лысый мужик на маленькой «Шкоде» все‑таки просочился мимо нас, проехав по тротуару.

– Езжай, а то тебя сейчас линчуют, – помотала головой я. – Я хочу прогуляться.

– Подожди, я запаркуюсь где‑нибудь, – растерянно пробормотал он. – Прогуляемся вместе. Хочешь, где‑нибудь посидим.

– Поезжай, Максим. Поезжай, пожалуйста. Так будет лучше... для нас обоих.

– Эй, телок в другом месте снимай, козел! – крикнул молодой парень в спортивной форме, пробираясь на своей «BMW» по тротуару. «BMW» не влезала, парень зверел. – Нашел место.

– Максим! – умоляюще посмотрела на него я.

Если бы он остался, если бы вышел со мной, я бы не знала, что делать. Мне и так сложно было делать вид, что мне на все наплевать, у меня почти не осталось сил. В конце концов, это был мой день рождения, и где‑то в другой жизни я бы могла провести его с Журавлевым, в маленьком кафе, с тортом и свечой, смеясь и улыбаясь. В другой жизни я бы не хотела остаться одной.

– Ладно, увидимся в понедельник, – бросил он и, сжав губы, уехал вдаль.

Я сделала несколько шагов по бульвару, плюхнулась на лавочку и прижала ладони к лицу. Было холодно, ветрено, еще более промозгло, чем в Самаре, и бульвар стоял почти пустым. Парочка старичков с маленькими, одетыми в попонки собачками не в счет. Я несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, с трудом подавив желание расплакаться, встала и пошла в сторону переулков, подальше от этого места. Мне нужно было срочно увеличить дистанцию между мной и ним, чтобы утратилась эта ненужная связь, чтобы меня не тянуло к нему. Я достала телефон из кармана и посмотрела на него по‑другому, новыми глазами. Я боялась, что Журавлев мне на него позвонит. И еще больше боялась, что не позвонит. Кажется, я реально начала сходить с ума.

– Не хочу ждать звонков, ни за что, – помотала головой я и отключила аппарат.

Это было просто, нажал кнопку – и свободен. Нажал кнопку – и ничей. Кто может мне позвонить? Этот номер знает только Варечка, которая, кстати, не в курсе того, что у меня сегодня за день, я ей не говорила. Я ненавижу праздновать день рождения, в моем доме это празднование всегда было омерзительно, фальшиво. И папа всегда напивался, брал меня за подбородок, смотрел мутными глазами и говорил: «Ничего себе выросла коза». И хотелось залепить ему пощечину и убежать. Собственно, что и было сделано... А больше звонить было некому. Кроме Максима. А ему – незачем. И не будет он звонить, я знаю. У него характер нордический, спокойный. Сейчас, в одиночестве, он снова обретет равновесие и возможность принимать взвешенные решения. Отношения? Боже, нет. Просто жить дальше.

– Варечка! Ты дома? – спросила я, зайдя в темную, воняющую красками и растворителем прихожую. Похоже, в доме не было никого, что было достаточно странно. Когда я уезжала, у нас поселились сразу две компании студентов, в обеих комнатах, и Варечка перетаскивала свое художественное добро в мои апартаменты, чтобы предоставить полагающийся гостям сервис. Правда, может, все они еще гуляют где‑то?

– А, это ты! – раздался тихий голос из кухни.

Я моментально нахмурилась, такого голоса у Варечки быть не должно.

– Вот ты где. А чего в темени сидишь? – спросила я и только тут заметила, что Варечка, кажется, не совсем трезва. – Что, пьешь?

– Пью, – согласилась она, протягивая мне стакан. – Приехала?

– Как видишь. Или я на лошадь белую похожа? – хихикнула я. – Думаешь, я тебе снюсь?

– Это возможно, – согласилась Варечка, которая была нехороша, ой как нехороша. На ней был надет какой‑то старый драный, испачканный красками халат и лосины, руки дрожали, а волосы, кажется, не расчесывались пару дней как минимум.

– Ты вообще‑то как тут? Где гости?

– Выперла, – заявила вдруг она.

Я плюхнулась на табуретку, изумленно таращась на нее. Такого я вообще не могла припомнить, чтобы Варечка прогоняла гостей.

– Что они сделали?

– Они придурки все, – заявила она, прикуривая папиросу.

Я с удивлением отметила, что это – «Беломор». Откуда, интересно, он у Варечки? И зачем? Я‑то прекрасно знала, для чего он используется, но Варечка, что называется, замечена не была. И «Беломор» оказался обычным, табачным, безо всяких глупостей.

– Давай я тебе своих дам, – вздохнула я. – Горе ты мое. На неделю оставить нельзя, с ума сходишь. Дорисовалась?

– Рисуют на заборах, а я... впрочем, говно все это.

– Что случилось? Можешь ты мне сказать? – всплеснула руками я. – Тебя кто‑то обидел? Да?

– Да! – кивнула она и потянулась за бутылкой какой‑то мутной, сомнительной жидкости. – Бог меня обидел. Талантом. Пачкаю только, а не пишу.

– Глупости. Ты очень талантлива, – запротестовала я. – Я тебе говорю.

– Ты? – вдруг сощурилась она. – Ты мне это говоришь? Человек, который Гогена от Модильяни не отличит?

– Почему не отличу? Могу и отличить. Шансы на это – пятьдесят на пятьдесят.

– Да что ты? – фыркнула она. – Я говорю тебе – я бездарность. Меня надо только на помойку выкинуть. Я ничего не могу! Ничего! Даже ребенок напишет лучше.

– Надо всю жизнь потратить, чтобы научиться писать как ребенок, – вдруг сказала я. Вспомнила какую‑то цитату из Варечкиных рассказов, а откуда и чью – хоть убей не помню.

– Что? – ахнула она. – Что ты сказала?

– Ну...

– Это потрясающе! Ты, ты сказала это. Запомнила? Да, ты права, и Пикассо прав. Вот уж точно, устами младенца. На, выпей. Как ты съездила? – вдруг совсем другим тоном спросила она. Протянула мне стакан с мутной подозрительной жидкостью и посмотрела почти нормальными, живыми, хоть и хмельными глазами.

Я взяла стакан, принюхалась. Содержимое стакана никакого доверия не вызывало, но сегодня же День Рождения, а значит, время делать глупости. Как же, в сущности, мало я сделала в жизни глупостей. Ушла из дома и не вернулась, не могу выкинуть из головы собственного босса – вот и все, пожалуй. Ну, еще и Мудвин, но там глупостью было дышать с ним одним воздухом. Но нормального человеческого безумия, какой‑нибудь страстной глупости, хохота и бегания по асфальту босиком – всего этого в моей жизни не было. Не считая Самары, конечно. Но подруга на кухне, убитая собственной творческой несостоятельностью, со стаканом жуткого портвейна и с «Беломором» в зубах, – лучшая глупость на день рождения, которую я только могла себе позволить. Гулять так гулять!

– Я с ним переспала, – сказала я, опрокинув содержимое стакана в горло. Пустая дыра в груди моментально воспламенилась, дыхание стало частым, горячим, а голова – дурной. Я знала, что только тут, в нашем с Варечкой зазеркалье, я могу сказать вслух то, в чем боюсь признаться даже самой себе. – Он может разрушить мою жизнь.

– Да... – протянула Варечка и долго, молча смотрела на огонек папиросы. – Ты, оказывается, из наших. Не рыба.

– Не рыба, – согласилась я. – Я и сама в шоке.

– Звезда в шоке! – рассмеялась Варя, а потом закашлялась, подавившись дымом. – Пошли, покажу.

– Пошли, – кивнула я и встала, пошатнувшись. Все‑таки надо в доме держать хоть какие‑то закуски, если планируешь пьянствовать. У Варечки было шаром покати, «Беломор» не в счет, все деньги последних недель она спускала на краски, так что питалась она (и я) тем, что бог и приезжающие гости столицы пошлют.

– Только ничего вообще не говори. Просто смотри, – сказала она, открывая святая святых, мою собственную комнату.

Я поразилась тому, как много тут изменилось за прошедшие несколько дней. Занавеска с окна была сорвана и болталась грязной тряпкой на паре последних крючков.

– Для света, – пояснила она. – Дневной свет – самое важное.

– А! – кивнула я, подумав, что приводить комнату в жилой вид придется долго.

– Ну, встань сюда, – скомандовала она и потребовала от меня зажмуриться, пока она не даст команду.

Я стояла с закрытыми глазами, чувствуя Варечкины перемещения мимо меня, и думала, что сейчас придется реагировать, а я совершенно не знаю как. Что сказать человеку, который поражен страстью, который болен, который боится и ждет чего‑то? Просто стоять и делать лицо? Сказать что‑то жутко банальное типа «о, прикольненько!»? Только не Варечке. И, кстати, точно так же я не представляла, как реагировать на собственную страсть. Сейчас, при выключенном телефоне и уверенности, что нас с Синей Бородой разделяют километры, незнакомые адреса и выходные, нерабочие дни, я смогла начать немного дышать, но было понятно, что облегчение это временное. Стоило подумать о нем, вспомнить его лицо, как хотелось забиться в комочек, спрятаться под одеяло.

– Вуаля! – крикнула Варечка, и передо мной предстало золотисто‑багряное пятнистое полотно, на котором были изображены куски карты мира, какие‑то линии и закорючки.

– А‑а! – невольно выдала я и тут же заткнулась, испуганно посмотрев на Варечку. Та свела брови и посмотрела на меня, но потом махнула рукой.

– Это можно. Следующая. – Она доставала и доставала картины, столь разные и по цветам, и по размерам, внимательно наблюдая за моим лицом, пытаясь высмотреть там что‑то, чего даже я сама не понимала.

Я и не знала, что картин – столько. Некоторые вызывали у меня недоумение, от некоторых шла дрожь по телу. Одна из них, фиолетово‑серое смазанное облако с расплывчатым, черно‑серым словом «пустота», едва читающимся среди разводов, заставила меня вздрогнуть. Кажется, Варечка была довольна такой моей реакцией. До этого момента она только напряженно всматривалась в меня, кусая губы, а тут она подорвалась, вскочила и притащила с кухни бутылку и «Беломор», почему‑то оставив без внимания мои сигареты с фильтром. Она медленно разлила алкоголь, сунула мне стакан в руку, проигнорировав мои малодушные страхи и предупреждения, что пьяная я буйная, и позволила мне сесть с сигаретой на кровать. Добрая Варечка.

– Ну что, все на помойку? – произнесла она развязным тоном. Но в глазах ее плескалась паника, какой я раньше никогда не видела. Чего она боится, чего хочет от меня? Или от мира?

Я судорожно помотала головой:

– Ни в коем случае. Дальше. – И тут же поняла, что ответ был правильный.

Варечкино лицо разгладилось, она достала следующую картину, которая заставила меня остолбенеть. Что в ней было ТАКОГО? Трудно сказать на самом деле, но это было нечто. Насчет остальных полотен я не знаю, а это было удивительно. Впрочем, может быть, я просто выпила больше, чем можно, и алкоголь исказил восприятие реальности. На средних или, скорее, больших размеров холсте был изображен висящий в воздухе подоконник, на котором сидела женщина, очерченная легким контуром, и смотрела в окно. Мир за ним был смазан и размыт, как это всегда бывало на картинах Варечки. Смазанный мир был холоден, ветер разгонял капли по стеклу, все было искажено за бликами и влажной мутностью стекла. Женщина была тонка, нервно держалась рукой за оконную раму. Она склонила голову и смотрела туда, на этот холодный мир, и на ее губах играла смутная улыбка. «Мой друг, художник и поэт...»

– Ты нарисовала меня? – прошептала я, не в силах оторвать глаз.

– Написала, – поморщилась Варечка. – Сколько можно тебя учить?

– Это я?

– Ну да. Ты. А что, так похоже? – хмыкнула она. – Тут же одни линии и мелкие мазки. Мать, ты вообще как себя признала? По худобе? Надо было слоненка сделать.

– Это я, – вздохнула я. – И как только ты все это узнала? Обо мне?

– Тоже мне, великая тайна. Сначала я думала изобразить тебя рыбой, но потом подумала, что и так выйдет хорошо. Правда, теперь я бы добавила зеленого. Лучше бирюзового. Значит, говоришь, он разрушит тебе жизнь? Ты говорила, что он – Синяя Борода.

– Разрушит обязательно, – пожаловалась я. – Не хочу любить. Не буду. Может, сбежать?

– Снова все сначала? – цыкнула она и прикурила «беломорину». – Да и не сможешь ты.

– Не смогу, – грустно согласилась я. – Мне слишком нужно снова его увидеть. Может, есть какое‑то противоядие? Я боюсь идти на работу.

– Почему?

– Любовь для него – самая ненужная вещь на свете. Ему хочется секса, и все. Это понятно, он же мужчина. Но если он поймет, что я чувствую хоть что‑то, он сбежит. У него сын – глубоко пьющий человек и дочь, которая с ним не разговаривает. И бывшая жена. А мне хочется сидеть на подоконнике и смотреть на дождь. И улыбаться... вот так... – Я ткнула пальцем в картину.

– Как я тебя понимаю, – согласилась Варечка, и через некоторое время наш разговор принял традиционное для пьющих направление. Он был, конечно, далек от «ты меня уважаешь», но я призналась Варе, что у меня день рождения, что я, кажется, ненавижу себя за слабость, которая так некстати открылась во мне. Мы выпили еще, я отдала подруге свой мобильный телефон на хранение, чтобы сдуру и спьяну не позвонить Синей Бороде. А еще я потребовала отдать мне мою картину.

– Я без нее не смогу теперь жить. Я теперь как Дориан Грей, в ней часть меня самой. Ты обязана мне ее отдать.

– Продать? – уточнила Варечка с ухмылкой.

– Любые деньги, только в рассрочку. Лет на десять, – потребовала я, и мы расхохотались.

– Бери даром, как подарок. На День Варенья.

– Ой, ну я не могу, – фальшиво ломалась я, намертво вцепившись в картину.

Честно говоря, из всего того художественного хаоса, что был мне представлен, только эта картина и была действительно картина. Ну... на мой взгляд.

Уже совсем ночью, сидя на кухне втроем – я, она и картина, мы говорили о чем‑то мимолетном, малозначительном и пили чай. Варечка потребовала заказать на дом пиццу, вставила в нее копеечную декоративную свечку и подожгла ее.

– Пицца для именинницы, – прокричала она. – Сейчас сожрем ее и поедем по мужикам.

– Поехали, – согласилась я, кусая пиццу, не имея ни малейшего представления о том, каких именно мужиков она имеет в виду.

Но мы действительно поехали и всю ночь и, кажется, день сидели на какой‑то мансарде в арбатских переулках, слушали, как поют под гитару в напрочь прокуренной комнате, а к утру там же и уснули. Могу сказать со всей ответственностью, что этот затянувшийся на все выходные день рождения был лучшим в моей жизни. Когда он кончился, я с трудом вспомнила о том, кто я такая. Или, может быть, просто мне очень хотелось быть кем‑то другим.

Глава 15

Увольте!

Дисциплина – не самая моя сильная сторона, хотя обычно с самоорганизацией я справлялась неплохо. Вовремя все заканчивала, запирала двери, не забывала выключить газ и свет, помнила о счетах. И на работу, конечно, приходила вовремя. А если и опаздывала, то у меня всегда имелась наготове уважительная причина. Справка, выписка из протокола или свидетельские показания, на худой конец. А тут банально проспала и забыла обо всем на свете. Осознать всю глубину грехопадения мне помог яркий солнечный свет, заливший маленькую комнату и прочно поселившийся на моей щеке. Какое‑то время я тепло жмурилась, мурлыча, как кошка, и бродила по остаткам сладких снов, как вдруг простая, но весьма острая мысль пронзила мой разнеженный мозг.

«Сколько же времени?» – подумала я и в ту же секунду подскочила на кровати как ужаленная. Часов в доме Варечки было много, но доверять им я не имела оснований – все они показывали разное время. Вариант на кукушечных часах на кухне – семь тридцать – устроил бы меня очень, а вот показания электронного будильника, проживающего в туалете (зачем, кстати? никогда не задумывалась!), – одиннадцать с небольшим – мне не нравились совсем. Я понеслась, глупо и хаотично бросаясь из угла в угол, но никак не могла сообразить, что делать. Судя по солнцу (спасибо хоть ему, а то бы так и проспала до вечера), времени было прилично.

– Утро добрым не бывает? – Варечка высунула заспанную мордочку из своей комнаты. – Проспала, соня?

– Не понимаю, как же так. Где этот... как его? Беса Кауцкого!

– Телефон? – помогла мне смышленая Варя. – Он у меня.

– Как у тебя? – опешила я, но в ту же секунду вспомнила, что сама же попросила отобрать у меня это чудо техники, чтобы не дать бунтующим чувствам прорваться наружу.

– Нужен?

– Не то слово, – кивнула я, бросившись умываться, краситься и одеваться – одновременно.

– Значит, говоришь, он тебе уже безразличен, – с ехидцей подколола меня подруга, заинтересованно наблюдая за моими мучениями.

Телефон, правда, был мне возвращен. Он показал результат чуть лучше самого худшего – десять с четвертью. Я безбожно опоздала. И это в первый день после... после, собственно, чего?

– Ну, как? – спросила я, после того как перемерила несколько комплектов джинсов и бесформенных балахонов. Остановила свой выбор на темной облегающей тунике и потрепанных джинсах, которые тем не менее удачно на мне сидели.

– А у тебя нет нормальной, человеческой одежды? – огорченно спросила Варечка, неодобрительно глядя на меня. – Ты ведь хочешь произвести впечатление? Да?

– Да, – призналась я. – Сильное и незабываемое. Чтоб знал. Чтоб мало не показалось.

– Ну... ты похожа на хиппующего бомжа или на девушку‑готта, только почему‑то накрашенного чем‑то черным или розовым.

– Спасибо, – фыркнула я. – Розовые – это эмо.

– Интеллект ты еще не пропила. Впечатление ты произведешь, но я только не уверена, что ты именно такое хочешь произвести впечатление. Может, лучше все как обычно?

– У меня нет времени, – я помотала головой и вылетела на улицу. В конце концов, кого я обманываю? Мы расстались с НИМ, как только доехали до города. Теперь он снова только мой шеф. А я снова гуляю сама по себе.

Я стерла с губ помаду и побежала к троллейбусу, на ходу сочиняя отмазки. Не сработал будильник? Быть оригинальной и сказать правду? Нет, глупо. Переводила старушку через дорогу и задержалась? Старушка была старенькая, а дорога длинненькая. Еще лучше. Скажу, что он разбил мне сердце и я все утро клеила осколки. Вот он взбесится!

– Ой! – подпрыгнула я от вибрации, случившейся в заднем кармане моих джинсов. Нервы на пределе! Это просто телефон. То есть не просто – а сложно. Телефон, а на экране номер офиса. Вдруг это он? Сердце мое ушло в пятки, и я еле удержалась от порыва выкинуть аппарат. Но удержалась, он же денег стоил. Ответила.

– Алло, – тихо и растерянно, не зная, чего ожидать.

– Что это значит? – после долгой паузы спросил ОН, Синяя Борода, ледяным тоном. У меня все упало. Злой как черт.

– Извините, я уже бегу. Я... я... – Мысли спутались и все придуманные отмазки выпали из пустой головы.

– Что вы? – едко переспросил он. – Решили, что работа не волк?

– Нет‑нет, что вы. Я отработаю. Я останусь на вечер, могу выйти в выходной.

– Не думаю, что мне это понадобится. Я не могу работать с людьми, на которых не могу положиться, – выпалил он еще более ядовито. Я остановилась в недоумении. Может быть, я вообще зря бегу?

– Вы меня увольняете?

– М‑м‑м, – пробормотал что‑то нечленоразборное он.

– Что? – переспросила я.

Он еще немного пошуршал в трубке, потом пробубнил:

– Приезжайте, поговорим, – и отключился.

Я стояла посреди улицы и улыбалась. Не увольняет. Злится, что меня нет. Ха‑ха, мой дорогой Синяя Борода, я тебя изведу до основанья, а затем... Что затем и чего я вообще хочу, я не знала, но на работу я явилась в хорошем настроении. В таком хорошем, что даже златовласая, лакированная и упакованная в подарочную упаковку Илона не смогла мне его испортить. Она уже явно освоилась, по‑хозяйски расположилась на секретарском месте, листала журнальчик, отвечала на звонки приторно‑томным голосом:

– Юридическая фирма «Холодов&Мазурин» слушает. Чем можем помочь?

– Привет, – бросила я ей.

Она оторвала взгляд прекрасных глаз от модного журнала, секунду‑другую смотрела на меня, не сразу, видимо, вспомнив, кто я такая. Память девичья. Да и я сегодня «при параде». В туфлях на каблуке, без рюкзака, с помадой на губах.

– О, привет. Твой лютовал тут, – бросила она в конце концов. Идентификация была мною пройдена успешно, раз она была так любезна.

– Серьезно? – удивилась я.

– Он вообще какой‑то не такой, ты знаешь. Уехал куда‑то, прямо убежал. Нервный. Ты, кстати, на кухню пойдешь?

– Ну... могу зайти, – пожала плечами я, бросив взгляд в коридор. Кухня была в паре‑тройке метров от нас.

– Чашечку не захватишь? – мурлыкнула Илона, пододвинув мне белую кружку с сердечками.

– ОК, – кивнула я, взяла ее и двинулась дальше.

Родное болото встретило меня привычным застоем и тиной. На диванах в приемной находились люди с искаженными волнением и усталостью лицами. Из кабинета Халтурина не доносилось ни звука, наверняка он еще не приехал из своего прекрасного загородного коттеджа на Рублевке. Холодов, как сказала Илона, работает с клиентом. На кухне ко мне подскочил Вадик, потащил курить и пить кофе, навешал на уши все последние сплетни. Оказывается, Илона – все‑таки казачок засланный.

– Она у меня выясняла, кто из наших «звезд» женат, а кто нет. Спрашивала о тебе.

– Обо мне? – удивилась я. – А я‑то ей что?

– Ну, на предмет, как ты относишься к Журавлеву, как Журавлев относится к тебе. Он же не женат, ну, ты ж понимаешь...

– Я‑то да, понимаю. Ну, ты ее заверил в моей полнейшей лояльности, – спросила я, с удивлением отмечая, что злюсь. Вот они, оказывается, какие цели и методы у нашей Илоны. Действительно, зачем ей становиться помощником адвоката, если можно за него выйти замуж. Как это сделала наша прошлая секретарша. Вполне в духе того, о чем говорил мой отец. Лучшая карьера секретарши – выйти замуж за босса.

– Ну, к Журавлеву‑то не подобраться. Она, кажется, сосредоточилась на Халтурине.

– Так он же женат! – опешила я.

– И что? – фыркнул Вадик. – Ты что, ребенок? Кому и когда это мешало?

– Ну да... – кивнула я и вцепилась в кружку с крепким кофе. Дом, милый дом. Значит, Журавлев вне опасности? Хорошо.

– В общем, она теперь все вкусные звонки на Халтурина отправляет, а он уже потом, как с барского плеча, или Холодову, или еще кому. А мы вам воровку перебросили. Мой‑то в отпуск укатил, а у нее суд на носу.

– Нам? – удивилась я.

История была старая, история была странная. Воровка – это та самая девушка, далеко не из бедной семьи и вообще хорошая девушка, студентка, комсомолка и просто красавица, которая украла платье в одном бутике. Платье‑то на распродаже стоило что‑то около полутора тысяч рублей, а бутиковцы требовали покарать девчушку по всей строгости закона. И бомбардировали суд письмами, и отказывались встречаться для мирных переговоров. Будто не платье она у них украла, а родовую честь. Дело было копеечное, а мороки много, тем более что никто не ожидал такого нечеловеческого упрямства со стороны малого бизнеса. Да они даже от денег отказались, хоть и платье им давно компенсировали, и характеристики на девушку из института принесли. В общем, геморрой.

– Вам‑вам. Вы же были в отъезде – вот и проморгали, вам ордер подписали, наслаждайтесь.

– Ладно, посмотрим, – вздохнула я.

Сколько ни кури, а от работы не скрыться. То, что Синяя Борода отбыл в неизвестном направлении и в офисе отсутствовал, было, конечно, хорошо. От одной мысли о том, чтобы с ним увидеться, меня бросало в жар. И, войдя в наш с ним кабинет, увидев снова его бумаги, висящий на стуле пиджак, сумку, я вдруг почувствовала, что невыносимо скучала по нему все эти два дня. Надо же, разве можно вот так бояться и скучать одновременно?

– Вероника Юрьевна, вы, значит, все‑таки соизволили объявиться, – раздался знакомый голос из дверей. Я так резко обернулась, что дернула шею и охнула.

– Извините, я не хотела, – зачем‑то забормотала я.

Синяя Борода, усталый и бледный, смотрел на меня злыми колючими глазами.

– Чего вы не хотели? Объявляться? Я это уже понял.

– Я отработаю. Я... я...

– Достаточно, – оборвал меня он. – Я так понял, кофе вы уже попили, можете и поработать, да?

– Да, конечно.

– Имейте в виду, я жду от вас максимальной преданности... работе. – Он откашлялся, включил компьютер на столе, пошевелил бумагами, поглядывая на меня исподлобья.

– Я сделаю все, что вы пожелаете, – брякнула я, широко улыбнувшись.

Вдруг страх отступил, а на его место пришло какое‑то неудержимое шаловливое веселье. Интересно, о какой... м‑м‑м... преданности работе он говорит. Я правильно поняла, правильно догадалась?

– Что ж, отлично. В таком случае напечатайте ходатайство по платью. Три экземпляра. Какая пакость, что нам его подсунули!

– Сейчас напечатаю, – кивнула я, все еще улыбаясь. – Что‑нибудь еще?

– Да. Потом возьмете мою машину и съездите к клиентке, поговорите. Я уже ее показания читал, но мне хочется сравнить. Вдруг мы упустили какую‑то деталь. Из‑за чего‑то же они к ней так пристали?! У нас такая кража вообще не должна приводить к возбуждению, слишком маленькая сумма, да и урегулирована вся. Что‑то там не то.

– Урегулирована? То есть она все деньги за платье отдала? А почему тогда они вообще к ней прицепились? – спросила я.

– Отдать‑то отдала, только это ничего не значит. Уголовное дело по заявлению потерпевшего возбудить все равно обязаны. А потерпевший, вернее потерпевшая, у нас непримирима. Хозяйка бутика даже не поленилась, прислала из головного офиса справку, что закупочная стоимость платья была на двести рублей выше, чем та, что стояла на ценнике, так как платье продавалось по акции.

– И зачем это ей понадобилось? – удивилась я.

– Чтобы сумма украденного превысила необходимый минимум. До полутора тысяч рублей уголовного дела не возбудят. Буква закона, знаете ли. Можно безболезненно красть миллионы, а можно сесть в тюрьму за платье.

– Бред какой‑то, – пожала плечами я. – Ну а что мне ей сказать?

– Вот список вопросов, и не забудьте диктофон. Можете спрашивать ее обо всем, что вам самой покажется важным. И, пожалуйста, не отключайте телефон. Вы на работе.

– Не буду. Извините еще раз. Это все? – хмыкнула я, направляясь к своему столу.

– Да, все.

– Отлично. – Я передернула плечами и погрузилась в ходатайство. Мысли путались и скакали, слова сливались в неразборчивую кашу, и мне пришлось несколько раз править напечатанное, чтобы не оставить откровенных ляпов. Мне было трудно, так как глаза мои все время норовили смотреть не туда, куда нужно, а на сосредоточенного, растрепанного и небритого Максима. От того, что он сидел где‑то рядом, становилось тепло и хотелось петь. Я старательно говорила себе, что я дурочка, что все себе придумала и что никому нет до меня дела, но – смотрела, не могла не смотреть. Иногда (или мне кажется?) он тоже отрывался от бумаг и бросал взгляды на меня. Воздух стал густым и наполненным взрывоопасной энергией, в тротиловом эквиваленте килограмм на сто. Наконец последняя строчка была мучительно допечатана и проверена. Я встала и положила бумаги на журавлевский стол.

– Я поеду?

– Да, конечно, – сухо кивнул он. И снова изобразил «занятого».

– Ключи.

– Что?

– Ключи от машины дадите, Максим Андреевич?

– Ах да, – растерялся он. Встал, порылся в многочисленных карманах, залез в портфель, снова в карманы. – Черт, да где же они! – он стукнул кулаком по столу, злясь на что‑то, вряд ли имевшее отношение к ключам.

– Может, вы их в стол убрали? – предположила я.

Журавлев открыл ящик, посмотрел в него, потом на меня, потом опять в него и ухмыльнулся.

– Ты знала?

– Ну, вы же их туда всегда кладете. И всегда забываете, Максим Андреевич, – пояснила я и перегнулась, чтобы забрать ключи из ящика. И тут... он положил на мою руку свою ладонь и спросил:

– Ника, почему ты отключила телефон? Я звонил тебе.

– Правда?! – я посмотрела на него ошалело и смущенно. – Я думала... Я не думала, что вы... Зачем?

– Что зачем?

– Зачем звонили? По работе?

– Прекрати. Поужинаем?

– Сегодня? – глупо переспросила я.

Он разозлился.

– Нет, через две недели. Запись через секретаря. Ты не хотела меня слышать? Ты жалеешь обо всем? Скажи одно слово, и мы больше никогда к этому не вернемся.

– Достаточно одного слова? – хмыкнула я.

Он поменялся в лице, отвернулся и принялся что‑то демонстративно искать на столе.

– Я отключила его, чтобы не позвонить самой. Не хотела создавать никому проблем.

– Да? – поднял голову он. – Ты хотела мне позвонить? Ты... ты так больше не смей делать. Я ненавижу неопределенность. Я же тут всех на уши поднял, а я, оказывается, даже не знаю толком, где ты живешь.

– Я поужинаю с тобой. Ты уверен, что этого хочешь? – улыбалась я, злясь только на то, что чувствую себя такой счастливой из‑за такой ерунды.

– Уверен. Да, хоть это, конечно, и неправильно. Ладно, надо работать. Надо работать, да? – спросил он, по‑детски жалобно посмотрев на меня.

Я помотала головой, хитро посмотрела на него и подняла руку к его лицу. Как же я, оказывается, этого ждала. Смотреть на лицо мужчины, который по‑настоящему нравится, с которым хочется просто стоять рядом и дышать одним воздухом. Больше ничего для счастья не надо. Никакого прекрасного будущего. Пусть будет одно сплошное настоящее. Я провела ладонью по его растрепанным волосам, подумала, что он очень хороший и от этого такой вот дикий, такой колючий.

– Ника, что же ты делаешь‑то! – возмутился он, притянул меня к себе, поцеловал – сначала нежно, потом сильно и жадно. – Никогда не выключай телефон, а то я прикую тебя к себе наручниками и буду водить везде под конвоем. У меня, кстати, есть знакомые в органах, они мне вмиг за тобой наружку организуют. Имей в виду, от меня все равно не скрыться.

– И не пытаюсь. Ну что, плюнем на нашу воровку? – радостно предложила я, стоя в его объятиях.

Кабинет не был заперт, в любой момент сюда мог войти кто угодно, но мы как будто свихнулись оба. Стояли и держались друг за друга, как утопающие, не желая размыкать руки. Уверена, еще минута, и я бы оказалась лежащей на его столе, прямо поверх его сверхважных и архинужных бумаг. Но здравый смысл возобладал, он отпустил и даже немного оттолкнул меня, прорычав что‑то, сунул мне в руки листок с вопросами и сказал:

– Я буду ждать тебя вечером. Тут. О, нет, не могу. У меня переговоры по одному арбитражу, черт. Давай так, ты съезди, вернись и оставь машину, а я потом за тобой заеду.

– Куда?

– Куда скажешь. Где ты все‑таки живешь?

Это был момент истины. О, как я этого боялась и буквально не знала, что теперь делать. Сказать, чтобы набрал меня по мобильному, и я выйду, куда он скажет? Догадается, поймет, что я скрываю что‑то. Решит, что от него. Он же ничего, ничего обо мне не знает. Что же делать? Я вдохнула поглубже и назвала ему адрес. Он кивнул, записал его на сегодняшней страничке ежедневника и дал мне уйти. Через минуту я сидела в его машине, к которой уже, честно говоря, начала привыкать, и колесила на встречу с какой‑то глупой мелкой воровкой, которой теперь светил уголовный приговор из‑за кражи одного платья. Интересно, хоть платье‑то хорошее? Я набрала ее номер, сверившись с данными мне инструкциями.

– Алло? – ответил мне грустный женский голос.

– Э... добрый день. Это вас из адвокатской конторы беспокоят. Меня зовут Вероника, мне поручено с вами провести беседу по поводу суда, – сказала я, косясь в бумажку.

– Вы от Щедрикова? – уточнила она.

– Да, – не стала вдаваться я в детали. По опыту работы я давно поняла, что в нашем деле лучше никогда не вдаваться в излишние нюансы в разговоре с клиентами – можно утонуть.

– Вы приедете сейчас? – еще грустнее спросила она.

– Да, я уже еду.

– А вы не могли бы на полчасика задержаться. Я тут... еще до дома не доехала.

– Ладно, – недовольно фыркнула я, сворачивая на шоссе.

Полчаса – небольшой срок для Москвы, всегда есть угроза попасть в пробку и растратить все лишнее время, полируя ногти в ожидании зеленого света. Но в моем случае как‑то так получилось, что и шоссе оказалось свободным, и жила наша студентка, комсомолка и красавица относительно недалеко от нас, на Пироговке. Я долетела туда вмиг и теперь ломала голову, как использовать оставшееся время.

«А не поступить ли мне, как Тимуру и его команде? Не сделать ли мне доброе дело?» – ухмыльнулась я, проезжая мимо малозаметного здания с выразительной вывеской «Помой своего коня». Да, решила я, так и поступлю. Давно собиралась. И пусть мне будет хуже в финансовом смысле, я заказала полную мойку машины с внешней стороны, с полировкой, натиранием воском и прочими красотами. Времени у меня было навалом. Клиентка жила практически в доме над мойкой, так что я договорилась, что заберу машину через час или два, и отправилась на разговор. Работа все больше становилась мне интересна. Жизнь помощника адвоката разнообразна и увлекательна. Сегодня ты летишь в другой город, завтра сидишь в тюрьме (конечно, «сидишь» не в переносном, а в буквальном смысле – на стуле в переговорных помещениях), а послезавтра окажешься в доме, где, по твоему разумению, никак не может обитать человек, который подворовывает в магазинах.

Я позвонила в указанную дверь. Мне никто не открыл. Я взялась за ручку – дверь распахнулась. Я вошла в пустую, просторную, далеко не бедную квартиру с холлом, обрамленным тяжелыми красными бархатными портьерами и пальмой при входе. Квартира была богатая, но при этом без вызова, без золотых статуэток и алебастровых Венер (случалось мне видеть и такое). Напротив, все в квартире было подобрано со вкусом и к месту. Стены увешаны картинами и фотографиями смеющихся, хорошо одетых и ухоженных людей. Такими же вот портретами украшают фойе в театрах. Я ходила по холлу, с интересом разглядывая незнакомые лица.

– Вы извините, я должна была закончить разговор, – крикнула выходящая из каких‑то дверей девушка.

– Ничего‑ничего, – крикнула я ей в ответ, а про себя подумала: «Не понимаю, как тут может обитать воришка?» И девушка, вышедшая мне навстречу, отнюдь не смотрелась тут чужой. Она была вполне органична в полумраке изящного холла – невысока, миловидна, с округлым наивным лицом, эдакая русская кукла Маша с тяжелыми русыми волосами.

– Это ваши родители? – спросила я ее, кивнув на семейную фотографию, висевшую по центру стены. Девочка, похожая на нашу клиентку, была в центре композиции. На ней было строгое платье с кружевным воротничком. Ее лицо было уморительно серьезное.

– Да, это папа и мама. Тут они совсем молодые, да? Выезжали с Большим на гастроли в Болгарию. Видите, вот тут надпись.

– Здорово! – восхитилась я. – Они что, артисты?

– Балет. Да уж, здорово. У нас, знаете ли, династия. Мама, папа, сестра двоюродная – вообще в балете с пеленок. А я – нет. Не вышла ростом. Да и фигурой.

– У вас прекрасная фигура, – совершенно искренне отметила я. Такие вот аккуратные нежные барышни всегда казались мне верхом совершенства. Не то что я, дылда угловатая.

– Может быть, – грустно вздохнула она. – Только для балета нужно иметь фигуру, как у вас. Ладно, пойдемте. Вы сказали, нам нужно поговорить. Столько шуму из‑за этого глупого платья. Черт меня дернул его взять. Никогда в жизни ничего такого не делала. Мне никогда не везет.

– Ну, в этом вы не одиноки, – улыбнулась я. – Могу сказать о себе примерно то же самое.

– Правда? – заинтересовалась она.

– Чистая правда. Вот, к примеру, хотела стать врачом – родители заставили стать историком. Сейчас вообще занимаюсь юриспруденцией. Словом, болтаюсь.

– Я тоже, – сказала она, и мы, посмотрев друг на друга, не сговариваясь, улыбнулись. – Вас как зовут?

– Ника, – ответила я, протягивая ей руку.

– А я Жанна, но вы же это и так знаете, – кивнула она, пожав меня за руку. И в тот же момент я почувствовала, что мы с ней вполне могли бы стать подругами. Почему? Черт его знает. Было в ней что‑то... что‑то общее со мной. И, как выяснилось впоследствии, я была не так уж и не права.

Глава 16