Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






В Ойстер-Бей на краденой машине





 

Рамону суждено было оставить в моей жизни короткий, не до конца понятный, но глубокий след. Казалось, он излучает очарование и харизму. Рамон был спокойным, мягким и умел убеждать, но ведь так в свое время говорили и о Гитлере, к тому же не следует забывать, что банда Рамона совершала в среднем одно убийство в неделю (хотя в свое оправдание он мог бы заявить, что это была чистой воды самооборона). Я, впрочем, тоже не был невинным младенцем (если вспомнить Дермота), да и в любом случае, как оправдать убийства, которые я собирался совершить?

Люди Рамона нашли мне квартиру на 181-й улице — на шестом этаже здания, выходившего на мост Вашингтона и Гудзон. Квартира показалась мне роскошной: паркетный пол, высокие окна, современная кухонная техника, да и размерами она чуть не вдвое превосходила мое прежнее жилье на 123-й улице. Район мне тоже понравился. Это был небольшой еврейский квартал, затерявшийся в самой середине доминиканской части Вашингтон-Хайтс. В основном здесь жили люди в возрасте, которые прекрасно ладили друг с другом.

Квартира была просторной и красивой. По вечерам, когда я не работал, я сидел и смотрел в большие панорамные окна гостиной. В фильме «Гражданин Кейн» есть эпизод, когда одного из друзей Кейна допрашивают в лечебнице; в этот момент на заднем плане видны мост Джорджа Вашингтона и река. Точно такой же вид открывался и из моих окон, только у меня он был к тому же цветным.

Номинально я принадлежал теперь к избранному кругу ближайших сподвижников Рамона и был его «лейтенантом». Как я уже говорил, он взял меня к себе в качестве телохранителя, и вертлявый, маленький доминиканец по имени Хосе вручил мне пистолет-пулемет «узи» и армейский полуавтоматический пистолет «кольт» калибра.45. Мне уже приходилось иметь дело с кольтом: это было громоздкое, громкое и очень мощное оружие, которое оставалось на вооружении армии США на протяжении почти семи десятков лет, так что, возможно, у него и были какие-то хорошие качества. И все же стрелять из него мне было неудобно. На расстоянии до двадцати футов я, наверное, мог бы отстрелить башку кому угодно, но на больших дистанциях, как мне казалось, кольту катастрофически не хватало точности. Кроме того, обойму то и дело заедало в рукоятке, а могучее дульное пламя каждый раз заставляло меня вздрагивать. Что же касалось «узи», то с ним я раньше не сталкивался, но, зная, что британская армия никогда бы не стала использовать такое нелепое и вульгарное оружие, я с самого начала проникся к нему недоверием. Оба «ствола» я носил в наплечных кобурах под специально сшитым для меня пиджаком, но «узи» я разместил с правой стороны и часто даже не вставлял в него магазин, чтобы было удобнее.

Рамон так и не сказал, для чего я понадобился ему на самом деле; купиться же на басню, будто ему просто нужны «надежные парни», я не мог. На следующий день после нашей встречи к моему дому подъехал фургон, чтобы забрать вещи, каковых оказалось очень немного. Самого Рамона я не видел еще несколько дней: о снятой для меня квартире он сообщил мне по телефону, намекнув, что, возможно, я встречусь с ним там. Я ждал, но он так и не появился. Квартиру показывал мне смотритель дома, который, кстати, держался со мной очень почтительно и даже отказался от двадцати долларов, которые я хотел дать ему в качестве чаевых.

Наутро ко мне приехали Хосе с портным, снявшим с меня мерку, после чего Хосе вручил мне пять сотенных бумажек, велев купить на них несколько приличных рубашек и ботинки. За ними явился некто, установивший в квартире телефон и кабельное телевидение. Мебель мне привезли со склада компании «Пайр».

Следующие два дня меня никто не тревожил; а на третий за мной пришла машина, которая отвезла меня в ресторан неподалеку от штаб-квартиры Рамона. Был ранний вечер, и Рамон представил меня остальным лейтенантам, которые держались вежливо, но не особенно дружелюбно. Во всяком случае, между собой они говорили только по-испански, а ко мне почти не обращались. После взаимных представлений мне вручили оружие, и весь остаток вечера я просидел, молча потягивая «Корону».

Честно говоря, чувствовал я себя крайне неловко, хотя Рамон и пытался развлечь меня, время от времени заговаривая со мной то о спорте, то о погоде. В одиннадцать часов то, что, видимо, должно было означать «вечер знакомства», наконец завершилось, и я на такси вернулся в свою новую квартиру.

На следующий день меня снова вызвали — на этот раз в пентхаус Рамона. Лейтенанты обходили свои участки, поэтому нас было только пятеро: я, сам Рамон, Хосе и еще двое телохранителей. О том, в чем же все-таки заключается моя работа, снова не было сказано ни слова. Рамон не мог не догадываться, что я отлично понимаю: моя должность телохранителя только прикрытие, ширма для чего-то более важного. Больше того, он знал, что я это знаю, и тем не менее продолжал молчать.

— Если я твой телохранитель, — спросил я его, — почему ты не поселил меня здесь, рядом с собой?

— Потому что ты мой телохранитель для особых случаев, — ответил он. — У тебя своя роль, Майкл.

Судя по всему, это был конец разговора, и Рамон вернулся к газете, которую читал.

В штаб-квартире я провел весь день. После обеда Рамон ушел к себе в кабинет и закрыл за собой дверь. Ближе к вечеру вернулись его лейтенанты с деньгами.

Если вы когда-нибудь смотрели фильмы восьмидесятых и девяностых годов о негритянских гетто и о наркобаронах, то у вас наверняка сложилось совершенно неправильное представление об образе жизни таких людей, как Рамон. Он действительно занимал очень неплохой пентхаус, но и только. У него была только одна девушка — миниатюрная, изящная и довольно некрасивая. Звали ее Кармен. Она жила вдвоем с матерью и всегда ночевала дома, лишь изредка навещая моего патрона по вечерам. Рамон не устраивал шумных вечеринок или оргий и не разрешал никому из своих пробовать «товар». Обстановку пентхауса составлял большой белый диван, с десяток белых кожаных кресел, огромный стереокомплекс, множество полок для компакт-дисков, несколько кофейных столиков. Целую стену занимал вместительный книжный шкаф красного дерева, в котором стояли книги на английском, испанском и французском языках. Сама гостиная была размером с баскетбольную площадку, и на этом обширном пространстве мебель как-то терялась, что производило аскетическое, чуть ли не убогое впечатление. Как мне думается, Району нравилось разрушать стереотипные представления окружающих о своем стиле жизни. Всякий, кто ни бывал у него, оказывался обманутым в своих ожиданиях. Начать с того, что располагался пентхаус в районе 150-х улиц: в массивном и далеко не новом здании бывшей муниципальной школы близ реки на краю угрюмого, темного парка, где качали голыми ветвями черные деревья. Пентхаус представлял собой надстройку над третьим этажом школы, поэтому подниматься туда приходилось по наружной пожарной лестнице. Вероятно, это было сделано из соображений безопасности, но не исключено, что Рамон решил сберечь деньги до той поры, когда он будет в состоянии приобрести все здание целиком и перестроить по своему вкусу.

Большинство людей Рамона предпочитало общаться между собой на очень быстрой доминиканской скороговорке — варианте испанского, поэтому я с самого начала ощущал себя среди них чужим. Никаких попыток познакомиться со мной поближе никто из них не предпринимал: у меня даже сложилось впечатление, что они считают мое появление чем-то вроде странного каприза босса и не сомневаются, что через пару-тройку недель я ему надоем, и он не замедлит от меня избавиться. Поскольку никто со мной не разговаривал, то, когда Рамон удалялся в спальню или в свой рабочий кабинет — единственные комнаты, куда путь большинству был заказан, я коротал время, разгуливая по всему остальному пентхаусу. Частенько я выходил на балкон, чтобы подышать свежим воздухом; впрочем, качество последнего оставалось под большим сомнением ввиду наличия поблизости (на 138-й улице) мощного очистного сооружения. Больше на балконе делать было совершенно нечего — разве только курить, но я оставил эту привычку и не собирался к ней возвращаться. Пытался я заняться и книжным шкафом Рамона, в котором оказалось около тысячи томов, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что большинство книг ни разу не открывали. Несомненно, Рамон приобрел эти книги оптом, когда разбогател, но для меня так и осталось загадкой, собирался ли он их читать или покупка книг была лишь эффектным жестом.

Так проходили дни. Я торчал на балконе и потихоньку почитывал книги из шкафа, Рамон с Хосе работали в кабинете, а лейтенанты обходили точки или раскладывали наркотик по целлофановым пакетикам. И хотя каждый день походил на другой, я так и не привык к подобному времяпрепровождению и чувствовал себя словно новичок в школе: одиноко и неловко.

Шайка или, лучше сказать, организация Рамона состояла из трех-четырех десятков человек. Ближайшими его помощниками были пятеро лейтенантов: Сэмми, Яго, Педро, Морено и Хосе, который считался вторым человеком после самого босса. Постоянными членами организации были и двое телохранителей — девятнадцатилетний кубинский паренек Дево (как название группы), хотя все звали его просто «Кастро», и доминиканец Гектор. Кроме этих семерых и меня (формально я считался третьим телохранителем), все остальные были просто «шестерками», пушечным мясом.

По вечерам лейтенанты обычно фасовали «товар» в маленькой, отделанной белым кафелем лаборатории, в которой стоял довольно отчетливый запах кокаина. Лаборатория располагалась в глубине пентхауса рядом с кабинетом Рамона; заходить туда не запрещалось, но лейтенанты считали ее своей территорией и старались не пускать туда не только телохранителей, но даже Хосе. Утром они отвозили расфасованный «товар» посредникам, или дилерам, которые хранили у себя небольшие партии. После этого на улицы выходили продавцы-«толкачи». Человек, купивший дозу, отдавал деньги «толкачу», а за товаром шел к дилеру, обычно стоявшему в ближайшем переулке или в фальшивой лавчонке, торговавшей какой-нибудь дребеденью. Если все было в порядке, дилер выдавал покупателю вожделенный пакетик. На каждого «толкача» с его пяти- или десятидолларовыми пакетиками «товара» приходилось двое или трое «смотровых», которым полагалось следить за общей обстановкой на улице, предусмотрен был и «паровоз», провожавший клиента от «толкача» к дилеру. В среднем каждый продавец зарабатывал около трехсот долларов в час или от двух до трех тысяч долларов в день. Самому продавцу — в зависимости от прихоти Рамоновых лейтенантов — доставалось пять—десять процентов от выручки, все остальное шло в кассу. По моим подсчетам, Рамон зарабатывал в неделю тысяч шестьдесят или около того. Не знаю, платил ли он кому-то и каковы были его собственные издержки; в любом случае его бизнес был настоящим золотым дном.

Никто из команды Рамона, похоже, не испытывал никаких угрызений совести, продавая крэк наркоманам, которые ради дозы готовы были торговать собой, воровать, грабить и даже красть вещи, принадлежащие их собственным детям. Рамон со своей стороны тоже никогда не давал своим людям указаний не продавать наркотики детям, бродягам и явным психам; впрочем, тогда я не знал испанского и не могу сказать точно — может быть, что-то такое он и говорил.

Ездил Рамон на «мерседесе», но за рулем он всегда сидел сам. Что касалось дополнительных расходов, то их было немного и они были небольшими.

Так прошло десять дней, и каждый день я являлся на работу после обеда и торчал в пентхаусе до вечера, ни черта не делая, а по вечерам возвращался домой. Деньги, которые я получал от Рамона еженедельно, я явно не отрабатывал, и мне приходилось утешаться тем, что у меня отложено уже больше тысячи долларов. Кроме того, на диете из бананов, бобов и риса я набрал около десяти фунтов и стал заметно сильнее и здоровее.

Скоро, говорил я себе, придет время, когда я распрощаюсь с этим никчемным существованием и вплотную займусь делом, ради которого вернулся в Нью-Йорк, но каждый раз мне казалось, что мне нужно окрепнуть еще немного. Рамон по-прежнему даже не заикался о том, для чего я ему понадобился, и я тоже начал подозревать, что это просто идиотская причуда человека, которому я по совершенно непонятной мне причине приглянулся.

Постепенно у меня выработался собственный распорядок ничегонеделанья. Обычно я являлся в пентхаус около часа или двух пополудни; утренние часы оставались полностью в моем распоряжении, и иногда я тратил их на то, чтобы посетить места, где мне когда-то приходилось жить. О том, что мне предстояло исполнить, я не забывал, но продолжал ждать… нет, не знамения и не голоса свыше. Просто мне хотелось быть уверенным, что момент я выбрал правильно.

Чаще всего я ездил на 125-ю улицу. Я был уверен, что не столкнусь ни с кем из парней Темного — там им просто нечего было делать. Мне же все там было привычно и памятно, и теперь, приезжая туда со своей 181-й, я казался самому себе этаким гребаным туристом. И все же эта сомнительная улица, обитель отчаяния, была мне родным домом. Один вид китайской забегаловки мистера Хана будил во мне легкую ностальгию, но, конечно, я никогда не позволял себе заходить внутрь и лишь изредка навещал Джима в «Голубой луне».

В дни, когда я чувствовал себя особенно бодро, я ставил перед собой некую задачу — побывать в пяти городских парках в течение дня, пройти пешком от реки до реки или найти самую высокую точку Манхэттена. Однажды я без какой-либо видимой цели прошагал из конца в конец всю Пятую авеню — просто мне так захотелось. Правда, потратил я на это столько времени, что пришлось позвонить Району и предупредить, что сегодня я не приду (Рамона, как и следовало ожидать, сообщение это ничуть не озаботило и не заинтересовало). На меня же прогулка произвела довольно сильное впечатление. Пятая авеню начинается в Гарлеме, среди разрухи и нищеты, но уже в районе Центрального парка она превращается в улицу миллионеров и остается таковой до самой Виллидж. Я проделал весь этот путь, но нигде задерживаться не стал: запасшись бутылкой воды и шляпой, я просто шел и шел, глядя, как постепенно раздвигаются узкие и темные ущелья улиц, как все ярче и дороже становится одежда людей на улице, как белеет их кожа. Бродячие коты, бездомные собаки и вездесущие крысы исчезли, остались только голуби; школьники сменили джинсы и бесформенные куртки на строгие блейзеры и галстуки, а звуковой фон, состоящий из шума машин, стрекота отбойных молотков и включенных радиоприемников, с каждым шагом становился все громче.

Но главное, весь путь я преодолел на протезе.

Вдохновленный успехом, я решил пройти таким же образом весь Бродвей, но на это мне пришлось потратить целых два дня, да и то я преодолел только ту часть улицы, которая расположена на Манхэттене. Дальше Бродвей пересекает Бронкс (идя дальше уже к Уэстчестеру), и я оказался бы недалеко от «Четырех провинций», а это было слишком рискованно.

На Бродвее нет такой четкой постепенности перехода от хаоса к цивилизации, как на Пятой авеню. Бедность здесь то появляется, то исчезает, образуя как бы ломаную линию. Бродвей начинается от побережья; здесь еще можно увидеть лодки и даже домашний скот. Далее улица идет на юг, пересекая парк и район муниципальных жилых домов, за которым начинаются негритянские и испанские кварталы, снова негритянские, снова испанские… Мелькают винные лавочки и подозрительные кинотеатрики. Концертный зал «Одюбон». В мормонской церкви идет заупокойная служба: из окон несутся горестные рыдания, а самые стены, кажется, сочатся слезами. Дальше, в районе 120-х улиц, Бродвей приобретает более пристойный вид — чувствуется облагораживающее влияние Колумбийского университета. Улица как будто оживает, но это продолжается недолго: за 99-й начинается Верхний Вест-Сайд, и Бродвей словно сужается, протискиваясь между театрами и театриками, штабелями кирпича, строительными площадками, порнографическими заведениями и вырытыми в земле ямами, над которыми витает легкий запах сероводорода.

Да, в течение трех дней я был почти счастлив.

На следующий вечер после покорения Бродвея я спросил Рамона, могу ли я что-нибудь для него сделать.

— Ничего, — ответил он, но меня этот ответ не удовлетворил. Я был в форме и чувствовал себя готовым к… к чему-нибудь. К неприятностям. К драке. Может быть, даже к небольшой операции по усмирению конкурентов. Но Рамон был само терпение, и это действовало мне на нервы.

— Отдыхай. Набирайся сил. Я скажу, когда ты мне понадобишься, — сказал он. — Гуляй побольше. Двигайся.

Мне оставалось только подчиниться.

Я ходил везде, где только мог. Я несколько раз прошел от реки до реки, совершил путешествие с острова на континент и обратно, ездил в подземке, на поездах транспортной системы «Транс-Гудзон» и на автобусах маршрута М4.

Я побывал в церкви Святого Патрика, в Риверсайдской церкви и даже в величественной церкви Святителя Иоанна — несомненно, самом культовом месте Нью-Йорка после Галереи Славы на стадионе «Янки». (Даже ирландец, который никогда не видел бейсбольного матча, слышал о Гериге, Малыше Руте, Мантле и Димаджио.) Потом я отправился на юг и пережил несколько неприятных минут, когда на Третьей авеню столкнулся со знакомым парнем по имени Родди Макги, который как раз выходил из какого-то бара. С тех пор я стал избегать не только ирландских кварталов, но и нейтральных районов, посвятив свой досуг исследованию большого Гарлема. Но это меня не особенно огорчало. Мне здесь нравилось. Я дышал воздухом Гарлема, впитывал его каждой клеточкой своего тела, в свою очередь становясь его неотъемлемой частью. Достаточно сказать, что в своих скитаниях я исходил все пространство от Вестсайдского хайвея до моста Трайборо, от Шугар-Хилл до Манхэттенвилла и от Вашингтон-Хайтс до Инвуд-парка.

Ходьба сделала меня сильнее и выносливее, но однажды Рамон увидел, как сильно я хромаю, и, ни слова не говоря, дал мне какой-то телефонный номер.

Я позвонил по этому номеру и попал к врачу, который специализировался на реабилитации инвалидов с ампутированными конечностями.

Договорившись о приеме, я отправился к нему в клинику, которая разместилась в очень симпатичном особнячке неподалеку от 48-й улицы, что, по всей вероятности, должно было указывать на обширную и успешную практику.

Врач оказался военным хирургом, ветераном Вьетнама. Правда, непосредственно в боях он не участвовал, зато отслужил два срока в Сайгонском госпитале Военно-морского флота США в 1966–1967 и 1969–1970 годах.

Осмотрев мою культю, врач сделал рентген и отправил меня на «бегущую дорожку». Когда с этим было покончено, он предложил мне корректирующую операцию по укорочению культи, которая в результате должна была стать более подвижной и лучше пригнанной, не говоря уже о том, что операционные шрамы приобрели бы более эстетичный вид.

Но я отказался. Мысль о том, чтобы укоротить мою ногу еще больше, казалась мне абсурдной.

К счастью, такого человека, как доктор Хэвер-кемп, было трудно переубедить — особенно презренному гражданскому, который к тому же был чуть не втрое моложе его. Усадив меня в кресло, он объяснил мне все еще раз — и подробно.

Это будет легкая операция, сказал он. Одна ночь в клинике плюс неделя на реабилитацию. В течение еще нескольких месяцев я должен буду раз в неделю являться в клинику для прохождения курса физиотерапии, и тогда, обещал Хэвер-кемп, через год я смогу бежать Нью-Йоркский марафон.

Он убеждал, подначивал, поддразнивал, и в конце концов я понял, что в его словах есть смысл.

Я сказал Рамону, что мне понадобится неделя отпуска, и он ответил, что я могу отсутствовать столько, сколько мне необходимо. О своих планах я ничего ему не говорил, но вечером накануне операции он явился ко мне в палату с десятком книг и журналов, коробкой конфет и огромной банкой витаминов компании «Джи-Эн-Си».

— Принимай их каждый день, — сказал он, показывая на витамины.

— Хорошо, — ответил я.

Тогда Рамон попросил Кастро выйти на минуточку, и когда мы остались одни, добавил доверительным тоном:

— Теперь тебе будет проще, вот увидишь.

И — как и во многих других случаях — Рамон оказался прав.

 

Операция осталась позади, но мне все еще снятся морфиновые сны. Старый кошмар тут как тут. Я вижу залитый водой мир. Нью-Йорк обезлюдел и медленно утопает в джунглях, как Мачу-Пикчу или Ангкор-Ват. Девственный лес захватывает одно здание за другим, рассыпает семена, вытягивает корни и побеги, пока весь город не превращается в сплошное переплетение лиан и бетона, ползучих растений и стекла. Фламинго кормятся на Джамайка-бей, ягуарунди охотятся на этажах «Крайслер-билдинг», вся станция подземки у 125-й сплошь поросла орхидеями, на пожарных лестницах прорастают одуванчики, возносятся к небу акажу, араукарии и раскидистые ильмы. Ист-Ривер превратилась в топкое болото, каждый тоннель — река, каждая ветка железной дороги — звериная тропа. Гудзон замерзает, и его переходят по льду олени, койоты и медведи. Между корнями копошатся змеи, мелькают ящерицы и синие языки игуан. В пруду Центрального парка завелись пираньи и аллигаторы, на Таймс-сквер гнездятся грифы, оглядывают горизонт с крыши бесплатной муниципальной школы № 125.

Да, это старый кошмар, ставшее привычным искажение реальности. Место, куда можно скрыться, уйти… Где этот привидевшийся мне город — в доисторическом прошлом или в апокалиптическом будущем? Этого я не знаю, знаю только, что думать о нем надо очень осторожно. Архангел Рафаил в «Потерянном Рае» (во всяком случае, в книге, которую я нашел в шкафу Рамона) предостерегает Адама от подобных мыслей. Думай, говорит Рафаил, только о том, что касается тебя и твоего существования. «Мечтать опасно о других мирах»…

Впрочем, эти полеты фантазии помогли мне справиться с собой. Альтернативный Нью-Йорк казался подчас куда лучшим местом, чем мои воспоминания.

Через пару дней я был уже на ногах. Я ездил в клинику, ходил «на работу» к Рамону, гулял и вообще убивал время как мог, но я не бежал от главного. Я знал свое будущее и не сомневался, что оно уже близко. Рядом. Я мечтал, я грезил наяву, но я не забывал о своей ответственности — о том, что я должен сделать.

Былая сила почти вернулась ко мне. Каждое утро я сотню раз отжимался от пола, делал сотню «уголков» и большие концы пешком. Я съедал сытный завтрак — яичница, бананы, коричневый рис и черные бобы. Во второй половине дня я отправлялся к Рамону, до вечера плевал в потолок и получал за это деньги.

Недурно.

Рамон, насколько я мог судить, тоже не волновался и не нервничал, а вот его парни немного меня побаивались. Я чувствовал это, но не знал, в чем дело. Очевидно, Рамон рассказал им обо мне что-то такое, что их тревожило. Впрочем, они и без того были людьми суеверными, подозрительными, переменчивыми и склонными к паранойе. Они не задирались и не дразнили меня. Правда, к их страху примешивалась легкая тень пренебрежения, но страха все равно было больше. В данной ситуации наилучшим выходом было держать дистанцию, что они и делали. Правда, один раз Морено попытался смутить меня пристальным взглядом, но не выдержал и первым отвел глаза. Больше подобное не повторялось. Пожалуй, лишь Кастро уделял мне внимание; остальные держались холодно, отчужденно, и мне оставалось только сожалеть об этом, поскольку в моих представлениях доминиканская культура была очень схожа с ирландской.

Кастро говорил по-английски намного лучше остальных; когда, сидя у окна, я листал какую-нибудь книгу из Рамонова шкафа, он иногда подходил ко мне и заводил разговор. Бывало, мы болтали с ним до самого вечера. Кастро был еще очень молод и имел довольно смутное представление о том, чего он хочет добиться в этой жизни. Чаще всего он заговаривал о том, что хочет завербоваться в Корпус морской пехоты. Беседовали мы и о женщинах, о фильмах и даже о политике, хотя это случалось сравнительно редко. Несмотря на молодость, Кастро был крупным и сильным парнем: весил он, должно быть, фунтов двести двадцать, а то и больше. Режим своего тезки Фиделя он ненавидел лютой ненавистью, и однажды, когда я — просто для того, чтобы немного поддразнить его, — сказал, что мне нравятся майки с портретом Че, он прочел мне длинную и страстную лекцию о том, какое зло несут коммунистические идеи последователей Фиделя и Ге-вары. Насколько я понял, это был пересказ того, что говорил отец, и при этом он многое перепутал и переврал. Не меньше, чем коммунистов, Кастро ненавидел Рики Рикардо из шоу «Я люблю Люси», но почему — этого он так и не сумел объяснить внятно. С Кубы он бежал вместе с отцом еще в 1984 году, причем сначала они отправились в Испанию и только оттуда перебрались в Штаты.

Кроме ненависти к коммунистам, еще одной излюбленной темой Кастро была тупость и ограниченность доминиканцев. Доминиканцы покупали крэк на деньги, украденные у своих детей, доминиканцы не имели собственной музыкальной культуры, доминиканцы не знали, что такое настоящая литература, доминиканцы воображали, будто могут играть в бейсбол, хотя всем давно известно, что лучшие бейсболисты в мире получаются из кубинцев. В общем, это пропащие люди, говорил он и добавлял шепотом, что даже Рамон не исключение из правил.

Иногда мы затаскивали в свою компанию третьего телохранителя Гектора и резались в упрощенный вариант покера с четырьмя открытыми и пятой «слепой» картой. Кастро превосходно играл в эту игру, и хотя ставки были пустяковыми, к концу игры ему удавалось выиграть у нас центов по семьдесят пять, а то и целый доллар, чему он очень радовался. Мне потребовался день или два, чтобы понять, что карты меченые, но я не бросал игру, играя за компанию.

В девяносто втором году в Нью-Йорке ежемесячно происходило свыше двухсот убийств, причем большая часть из них была так или иначе связана с наркотиками. Иногда мы слышали доносящиеся с улицы звуки выстрелов даже днем, когда после обеда резались в карты в пентхаусе. Мы — это я, Кастро, Гектор и Рамон (последний, впрочем, с нами не играл, а, запершись в кабинете, занимался какими-то своими таинственными делами). Но нас это не касалось: на разборки никто из телохранителей не ходил, во всяком случае — при мне. Защищать свой участок вменялось в обязанности лейтенантам. По этой причине они и один-два «смотровых» постоянно носили с собой оружие. В районе оставалось еще много независимых наркоторговцев, и время от времени то одному, то другому из них начинало казаться, будто он, как наш Господь Иисус Христос, может ходить по водам и воскресать из мертвых, вклинившись на территорию, с таким трудом отвоеванную Рамоном. Однако все попытки вытеснить людей Рамона с завоеванной территории заканчивались для претендентов плачевно. «Смотрители» или лейтенанты просто убирали зарвавшихся барыг. Я слышал о нескольких таких случаях, хотя ни разу не присутствовал при расправе. У нас, в Ирландии, желающим урвать кусок чужого пирога перебивали ноги. Здесь, в Нью-Йорке, их просто убивали.

Но нас эти дела не касались. Мы были телохранителями, и наша задача заключалась в том, чтобы охранять Рамона, а не патрулировать улицы. Так, во всяком случае, Морено сказал Кастро, а тот сказал мне, чем немало меня смутил. Лейтенанты рисковали своими жизнями, зарабатывая для босса деньги, а что делал я? Какова была моя роль?

Мне было невдомек, что Рамон незаметно наблюдает за мной, дожидаясь, когда я, по его мнению, буду готов. Даже не знаю, что подтолкнуло его к действиям. Быть может, мое столкновение с Морено, произошедшее вскоре после моего возвращения из клиники, а может быть, и нет.

Однажды Рамон, Хосе, Гектор и Кастро погрузились в желтый «мерседес» и куда-то уехали. Я остался в пентхаусе совершенно один. Решив, что это своеобразная проверка лояльности, я не стал заходить ни в кабинет, ни в спальню Рамона, доступ в которые был закрыт практически для всех. Вместо этого я скучал на балконе, разглядывая панораму Гудзона. Около шести вечера начали возвращаться с дневной выручкой лейтенанты. Конечно, уличные «толкачи» работали и ночью, но Рамон настаивал, чтобы деньги для подсчета привозились в одно и то же время. Сегодня, однако, Рамона не было, был только я. С подозрением на меня покосившись, лейтенанты достали из холодильника пиво и, рассевшись на белых кожаных креслах, стали ждать.

Так они сидели довольно долго, потягивая пиво и вполне успешно притворяясь, будто меня вовсе не существует. Потом они включили стереокомплекс и принялись рыться в Рамоновых дисках и кассетах.

Тогда я поднялся и, подойдя к ним, попросил положить все на место.

Кем, интересно, я себя вообразил, спросили лейтенанты чуть ли не хором. Морено — тот даже поднялся с кресла и принялся костерить меня на чем свет стоит. Как видно, я уже давно стоял у него как кость поперек горла. Нахлебник, дармоед, паршивый янки, в которого Рамон втюрился, что ли… Он выкрикивал эти и другие подобные вещи прямо мне в лицо (кончик его носа находился меньше чем в дюйме от моего), и я подумал: «Вот и конец, причем бесславный. Предположим, я даже сумею выхватить пистолет одновременно с Морено, но мне это все равно не поможет, потому что стоит мне сунуть руку под пиджак, и от меня, как от сыра, останутся одни дырочки, ибо другие лейтенанты с радостью воспользуются предлогом изрешетить меня из своих пушек».

Морено тем временем, продолжая всячески обзывать меня, ткнул пальцем в плечо, демонстрируя мне шрам от пули, которым его наградили за верность Рамону.

— Это все херня, — сказал я. — Хотите, парни, я покажу вам настоящую рану?

Сначала они ничего не поняли, но мои слова заставили их притихнуть. Тогда я наклонился, закатал штанину и отстегнул протез.

Они не знали… Никто из них ничего не знал.

Разумеется, они заткнулись. И Морено, и все.

Я все еще стоял на одной ноге, держа в руках протез и чувствуя себя довольно глупо, когда вернулся Рамон.

Он вошел в гостиную, по обыкновению одетый в длинное мешковатое пальто. Несколько томительных мгновений он разглядывал нас, но ничего не сказал. Хосе и оба других телохранителя тоже молчали. Наконец Рамон обернулся к Хосе и что-то тихонько пробормотал ему, а Хосе что-то сказал лейтенантам по-испански. После этого все парни дружно отправились в лабораторию, а Рамон опустился на диван и знаком велел мне сесть рядом.

Постаравшись усилием воли вернуть себе спокойствие и четкость мышления, я принялся пристегивать ногу обратно. Дождавшись, пока я закончу, Рамон сказал негромко:

— Скучаешь?

Я покачал головой.

— Как тебе кажется, ты в форме?

Я кивнул.

Тогда он перешел прямо к делу, из предосторожности понизив голос до шепота:

— Вот что, Майкл, кое-кто начинает раскачивать лодку, и мне это не нравится. Они очень осторожны и каждый раз собираются в разных местах, но нам удалось узнать, что сегодня они будут в баре, который ты хорошо знаешь.

Мне не надо было объяснять, кто такие «они» и зачем они собираются. Мое время пришло.

— О'кей, — сказал я.

 

Рамон сам отвез меня. По дороге мы не разговаривали. Он курил сигару и слушал какую-то идиотскую доминиканскую музыку, доносившуюся из его автомобильной сидиолы. Высадив меня в десяти кварталах от «Четырех провинций», Рамон поинтересовался, не нужно ли мне что-нибудь. Я ответил, что все в порядке, и не торопясь двинулся к тому месту, где в прошлый раз караулил Бриджит, — к узкому проулку между двумя соседними домами, откуда неплохо просматривалась входная дверь.

Я ждал три часа, пока время не перевалило за полночь. «Ну давай же, Темный, давай!» — шептал я снова и снова, но Темный не появлялся.

В бар заходило и выходило довольно много людей, но никого из них я не знал. Правда, Рамон предупредил меня, что место встреч постоянно менялось, но я не понимал, как это может повлиять на постоянных посетителей «Четырех провинций». И все же мое терпение было вознаграждено: незадолго до закрытия я заметил пару знакомых, которые в мое время часто бывали в баре, а вскоре после этого в боковой двери возникла миссис Каллагэн с мусорной корзиной, но это было все. Я уже начал думать, что Рамоновы осведомители что-то напутали, когда в поле моего зрения появился долбаный вишист-коллаборационист-аболиционист Боб собственной персоной.

Я узнал его громоздкую тень еще до того, как он потихоньку выскользнул из боковой двери и зашагал прочь, слегка покачиваясь и что-то напевая. От нескольких часов неподвижного сидения у меня затекло все тело, но я все-таки поднялся и двинулся следом. Большой Боб шел по переулку рядом с «Четырьмя провинциями», направляясь к пустырю, который посетители бара часто использовали в качестве автомобильной стоянки.

Держа его в поле зрения, я перебежал пустырь и вытащил кольт. К счастью, Боб не замечал меня, хотя я так грохотал на бегу, что мог бы разбудить и мертвого. На углу Боб замедлил шаг, но когда я, прихрамывая от волнения больше обычного, добрался до переулка, он уже садился в красную «хонду-аккорд», собираясь отъехать. Я поднял пистолет и прицелился, но Боб был слишком далеко. В темноте, да еще с оружием, с которым я почти не был знаком, вряд ли можно было рассчитывать на точный выстрел, поэтому я поспешил на ближайшую улицу и махнул рукой первой же попавшейся машине. Это оказался кремовый «кадиллак», который притормозил у перекрестка, вероятно собираясь свернуть на ту же площадку у «Четырех провинций». Водитель либо вовсе меня не заметил, либо не обратил на меня внимания, поэтому я наддал и, подбежав как можно ближе, направил кольт на лобовое стекло.

— Эй, ты, мудак! — крикнул я.

За рулем «кадиллака» сидел лысый мужчина лет сорока, одетый в темный, как у адвоката, костюм. Как раз в этот момент он проделывал какие-то манипуляции с ремнем безопасности, одновременно пытаясь завершить поворот. Меня он снова не увидел и не услышал; «кадиллак» продолжал движение и едва не зацепил меня крылом.

Я стукнул рукояткой пистолета по стеклу водительской дверцы и тотчас снова направил кольт на толстяка.

— Вылезай из машины, не то я убью тебя, к чертовой матери! — сказал я с чистейшим белфастским акцентом.

Этого оказалось достаточно, чтобы привлечь его внимание. Побледнев как смерть, мужчина резко затормозил и взглянул на меня. По-моему, он в буквальном смысле обделался с перепугу.

Я рывком распахнул дверцу.

— Вылезай, ублюдок! — гаркнул я.

От страха мужчина едва не плакал.

— Ремень заело, заело, отстегнуть не могу… — в панике забормотал он.

Я наклонился и нажал кнопку на ремне.

— Вылезай! — прорычал я, но водитель по-прежнему не двигался, поэтому мне пришлось ухватить его за лацканы и сильно дернуть.

Он вывалился из машины и распластался на асфальте.

Я приставил пистолет к его башке:

— Заявишь в полицию не раньше утра, понял, придурок? Иначе пришью тебя, твою жену и твою долбаную собаку! — сказал я и, не дожидаясь ответа, прыгнул за руль. Стекло пассажирской дверцы заслоняла громадная упаковка «Хаггис». Я вытолкнул ее наружу, врубил передачу и рванул с места. Красной «хонды», разумеется, уже нигде не было. О боже!

Я ехал по улице. Несмотря на поздний час, движение было оживленное, даже слишком. Машины Боба по-прежнему нигде не было видно, и я свернул в сторону Бродвея. На перекрестке я притормозил, теперь куда — налево или направо? Я решил ехать налево. Торопливо прибавив газу, я поехал быстро как только можно и вскоре заметил Боба на перекрестке у парка Ван-Кортленд. В кои-то веки повезло!

Сбросив скорость, я двинул вперед уже с большей осторожностью, но не слишком медленно, чтобы не привлечь к себе внимания. Большой Боб ехал на восток, но куда именно, я понятия не имел. Добравшись до побережья, Боб мог либо повернуть на юг, либо направиться через мост на Лонг-Айленд, либо вообще развернуться и отправляться назад в Манхэттен. Напрягая память, я пытался вспомнить, не говорил ли кто-нибудь при мне о том, где живет Боб. Увы, похоже, речь об этом вообще никогда не заходила.

Между тем Боб попытался проскочить светофор, готовый переключиться с желтого на красный, но в последний момент передумал и затормозил так резко, что мотор «хонды» заглох. Должно быть, он немного растерялся, так как дважды попытался запустить двигатель и оба раза неудачно. Кто-то засигналил ему сзади, и я увидел, что Боб расстегивает ремень безопасности, словно собираясь выйти и поговорить с нахалом по душам.

Я поймал себя на том, что как молитву шепчу слова:

— Оставайся в машине, Боб, не выходи. Оставайся в машине, дерьмоед проклятый, не то тебя арестуют!

К счастью, Большой Боб передумал и, оставив ремень безопасности в покое, с грехом пополам тронулся с места. Раз-другой он сворачивал на боковые улицы, но потом возвращался назад, и я спросил себя, уж не заподозрил ли он, что его кто-то преследует. Впрочем — нет, Боб никогда не был настолько хитер или осторожен. Скорее всего, он путался по пьяной лавочке.

В конце концов Боб свернул на шоссе, пролегавшее через Южный Бронкс, но в итоге мы оказались где-то в Квинсе. Здесь он притормозил у газетного ларька и купил пачку сигарет, банку кока-колы и номер «Пентхаус». Ларек располагался в довольно пустынном районе, и я уже готов был действовать, но, поразмыслив, понял, что для моего дела это место вряд ли подходит. Кроме того, перед тем, как начать сводить счеты, я собирался серьезно поговорить с этим амбалом. Словом, я не стал его трогать и дал спокойно сесть за руль. Боб двинулся дальше. По дороге он выпил коку и слегка протрезвел — во всяком случае, его манера езды заметно улучшилась.

Когда мы проехали мимо аэропорта «Ла Гуардиа» и стадиона «Ши», у меня появилась уверенность, что Большой Боб живет где-то на северном побережье Лонг-Айленда. Было уже совсем поздно, дороги опустели, и мне приходилось держаться от Боба на порядочном расстоянии, чтобы он не увидел в зеркальце мой громоздкий кремовый «кадиллак». Шоссе, по которому мы ехали, было ярко освещено, но машины мчались слишком быстро, и с непривычки я начал уставать, так как после возвращения из Мексики еще ни разу не садился за руль. К счастью, у «кэдди» была автоматическая коробка передач, и мне не приходилось нажимать на сцепление своим протезом, ремешки которого и так ослабли, когда я бежал через пустырь. Хорошо еще, что протез вообще не отстегнулся, потому что не хотелось бы изображать из себя Долговязого Джона Сильвера. Впрочем, мысленно я сделал заметку на память посетить доктора Хэверкемпа и спросить насчет уроков бега, о которых он упоминал.

Нью-Йоркский марафон и все такое…

Н-да.

В моей крови уже давно бушевал адреналин. Такое часто случается, когда просидишь в засаде несколько часов и вдруг увидишь цель. Кроме того, я слишком давно мечтал о встрече с Бобом и о таком вечере, как сегодня…

Между тем мы все больше углублялись на территорию острова. Серое асфальтовое полотно шоссе сменилось дорогой с желтоватым, цвета глины, покрытием, а четыре полосы превратились в две. Я опустил оконное стекло, и прохладный ночной ветер холодил мою разгоряченную кожу.

Осветительные мачты, грузовики, заправочные станции, городское зарево позади… Сквозь пелену смога видны звезды над головой. Сегодня они расположились особым образом, и мой путь направляют Сатурн, Венера и хитросплетение случайностей. Они ведут меня вперед, навстречу неизбежному. Наверное, это звезды решили, что сегодняшняя ночь должна стать ночью Боба, а не Темного. Последней ночью… И меня вдруг охватило уныние. Я почти не хотел, чтобы свершилось то, о чем я мечтал так долго. Ах, если бы только Боб мог ехать не останавливаясь, все дальше и дальше — через Нассау и Саффолк, до самого дальнего побережья Лонг-Айленда, где все еще сохранились картофельные поля и где стоял особняк Великого Гэтсби. Ах, если бы только нам перелететь через океан… да-да, через весь Атлантический океан. Тогда, как Элкок и Браун,[60]мы приземлились бы где-нибудь под Клифденом. Там, в Голуэе, я знаю один замечательный паб; мы бы завалились туда, заказали большой кувшин настоящего ирландского пива, и я сказал бы Бобу: «Если ты думаешь, что в «Четырех провинциях» подают приличный «Гиннесс», то ты ошибаешься. А ведь полтора доллара за пинту дерут».

Посидим и отчалим. Налюбовавшись на тюленей и сорванные ветром лепестки роз, мы полетим через Большое Болото навстречу загадкам и тайнам долины Война и побываем в Ньюгрейндже на празднике зимнего солнцестояния, когда язычники просят солнце поскорей возвращаться из далеких краев. Потом мы спустимся к реке, старина Боб, к той самой реке, из которой пили короли Яков и Вильгельм, или поднимемся на вершину холма под названием Тара и станем глядеть на раскинувшиеся внизу поля. Оттуда мы полетим дальше, еще через одно болото, и попадем… даже не знаю, куда мы попадем. Может быть, в Камбрию или к озерам и долинам Йоркшира. Мы пролетим над морем, над нефтяными вышками с их горящими прожекторами, пролетим через Прибалтику и через русский Север и встретим где-нибудь рассвет на бескрайних просторах Восточной Сибири.

Боб, пожалуйста, поверь мне: настоящая боль — это не страдания тела, нет! Быть может, ты так думаешь, но это не так. Поверь тому, кто знает. Эта боль не имеет никакого отношения ни к мукам плоти, ни к мукам разума. Настоящая боль — это боль души.

Ты поймешь… Скоро.

Грузовики, машины…

Переполненные муравейники городов и поселков, луна, брызги горящих во мраке окон. Заправочная колонка. Американские девчонки в белых блузках и голубых джинсах. Заливай свой бак, Боб, и дальше, дальше… Только ради всего святого — не останавливайся! Только не останавливайся, если хоть немного дорожишь жизнью.

Я вижу его черную рубашку, его маленькие глазки, его руки, похожие на клешни скорпиона.

Amigo, despierta! [61]Я здесь. Близко.

Я иду.

Его жирная лапа ложится на рукоятку торгового автомата. Он опускает в прорезь ровно десять долларов и чертыхается, когда на табло высвечивается сумма: десть долларов и один цент. Побереги себя, Боб, тебе нужно следить за своим давлением. Ты должен учиться расслабляться, овладевать соответствующими техниками… Йога, тай-ши, медитация… Попробуй в течение часа читать «ом мани падме хум». «О, жемчужина в лотосе!» Может быть, хоть это тебе поможет. Посмотри на себя: ты так напряжен, взвинчен…

Боб поворачивается и глазеет на девушек. Говорит что-то. Одна из девушек смеется, но над ним или с ним? Кто знает… Боб выворачивает шею, растирает ее. Да, это стресс. А может, просто совесть, а? Может, в кои-то веки ты услышал, что говорит тебе Джимини?[62]Впрочем, что это я? Тебе пора. Спеши, Боб. Расплатись, и в путь. Забирай свои сладкие батончики и катись… Сигареты ты уже купил. Плати и уезжай. Садись в машину… Побыстрее. Ну же!

Amigo, despierta! Я близко.

Я иду…

Он вышел из магазинчика, качая головой и что-то бормоча. Сел за руль, повернул ключ зажигания, но мотор снова заглох. Он попытался заговорить с женщиной в черной «королле», но она не обратила на него внимания. Наконец Боб тронулся с места, и я потихоньку выехал из-под прикрытия автомойки.

Еще через четверть часа пути я увидел, что Боб включил сигнал поворота. Сначала он, потом я свернули с дороги, но куда? Место неизвестное, но, несомненно, обитаемое. Поселок или городок — улицы, большие, солидные дома. Где-то на побережье, но я понятия не имел, где именно. Куда завлек меня Боб? На шоссе, когда мы ехали, я заметил щит-указатель: какое-то место, связанное с именем Теодора Рузвельта, но это было раньше по шоссе. А здешний городок не пойми что, но тихий, аккуратный, красивый. Мне он понравился.

Боб тем временем миновал лавочки и магазины центральной площади и катил по обсаженной деревьями улице. К счастью, на деревьях совсем не осталось листвы, и я его отлично видел. Вот он остановился и запарковал машину у тротуара, вышел и двинулся по дорожке к дому — белому одноэтажному бунгало с небольшим палисадником, огороженным железным заборчиком. На крыльце бунгало лежала сморщенная тыква с вырезанной на ней мордой. Тыква? Значит, Хэллоуин уже был? Но когда?! Я не помнил. Каким-то образом я оказался вне времени. Может быть, и выборы уже закончились? И если да, то кто стал президентом? Я попытался восстановить в памяти хоть что-то, но недели сливались в одну, и каждый день был похож на вчерашний.

Я осторожно припарковал «кадиллак». Я вообще не очень хороший водитель, но парковка — мое самое слабое место, а мне не хотелось задеть чью-нибудь машину, чтобы все эти чертовы соседи высыпали на улицу гурьбой и начали интересоваться моими водительскими правами. Каким-то образом мне все же удалось втиснуть «кэдди» между двумя автомобилями. После этого я выбрался из салона и пересек улицу.

У дерева, росшего перед калиткой Боба, я остановился и огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто из страдающих бессонницей не вышел подышать свежим воздухом или погулять с собакой. Но на улице никого не было.

Потом я посмотрел на дом.

Занавески были открыты, и я видел, как Боб вошел в гостиную и включил телевизор. Вот он снова куда-то вышел — вероятно, в кухню, чтобы достать из холодильника упаковку пива. Вернувшись в комнату, Боб сел в кресло, откупорил банку и начал переключать каналы. Неужели не отправится в душ? Нет. Судя по всему, Боб хотел немного прийти в себя после того, как проехал полгорода в нетрезвом состоянии. Сейчас выпьет банку-другую, передохнет и только после этого займется обычными делами: примет душ, достанет свой журнальчик с девочками и ляжет с сознанием честно исполненного долга. Еще бы! Ведь он крепко выпил, но все-таки сумел добраться до дома и не попасть в аварию. Впрочем, я был уверен, что Боб проделывает подобное не в первый раз и для него это не представляет серьезной проблемы.

Я увидел, как Боб допил банку и швырнул ее через голову в мусорную корзину, но не попал. Что-то я слишком замешкался… Я еще раз оглядел улицу и снова никого не увидел. Да, Боб, сегодня ты будешь единственной жертвой. Прости, старина. Выпей еще пива, приведи голову в порядок: трудно небось ворочать делами, имея в качестве помощников лишь нескольких новичков, у которых еще молоко на губах не обсохло. Ах ты бедняга! Особенно если учесть, что Рамон и его люди не дремлют. Бедняга Темный, бедняга Лучик, бедный старина Боб…

Я открыл калитку и прошел по дорожке. Небольшой палисадник перед домом выглядел неухоженным, запущенным, заросшим. В саду валялся мусор. Несколько мгновений я разглядывал тыкву, которая была вырезана умело и со знанием дела. Похоже, не Бобова работа, если, конечно, у него нет скрытых художественных способностей, о которых я ничего не знал.

Потом я открыл сетчатую дверь и немного постоял на крошечном крыльце. На полу валялись несколько писем, счет, предвыборный буклет и большой желтый конверт из налогового управления. Подобрав всю эту макулатуру, я бегло ее просмотрел и снова бросил на пол. Взявшись за ручку входной двери, я начал осторожно ее поворачивать, но она оказалась заперта. Черт! Оказывается, Боб был не настолько пьян, чтобы забыть запереть входную дверь. Что ж, очко в твою пользу, приятель. Хоть на это ты еще способен.

Я спустился с крыльца и пошел в обход дома. Вскоре я оказался на заднем дворе. Здесь было еще больше мусора, валялись старые покрышки, стояла бочка с цементом, облепленная засохшим раствором. Я попробовал отворить заднюю дверь, но и она была заперта, зато в кухонном окне я увидел приоткрытую форточку. Прижавшись лицом к стеклу, я заглянул внутрь, но все было спокойно. Тогда я привстал на цыпочки, просунул в форточку руку, повернул ручку большой створки и отворил окно. Дверь в кухню была закрыта, но в щели под ней виднелись голубоватые отсветы работающего в гостиной телевизора.

Я влез на подоконник, оперся на раковину и уже собирался спуститься на пол, когда услышал, что Боб встает. Вытащив кольт, я приготовился встретить его здесь, но он только задернул занавески в гостиной и снова сел. Передернув затвор, я загнал патрон в патронник, открыл кухонную дверь и двинулся в гостиную. Там горел свет, и я несколько секунд помедлил на пороге, чтобы дать глазам привыкнуть. Боб сидел ко мне спиной и смотрел по телевизору местную программу новостей.

— Эй, Боб! — негромко окликнул я его.

Он выронил жестянку с пивом и начал подниматься…

— Руки за голову, Боб, это я, Банко![63] — сказал я.

Он поднял руки, но соль моей шутки явно до него не дошла.

— Что за… — проговорил Боб. Когда он обернулся, чтобы взглянуть на меня, его лицо было совершенно белым от ужаса, а руки непроизвольно опустились в умоляющем жесте.

— Руки на затылок, Боб, иначе я тебя убью.

Он снова поднял руки, и я жестом велел ему сесть в кресло, предварительно развернув его так, чтобы Боб сидел ко мне лицом. Сам я опустился на плетеный стул напротив. Дрожащие губы Боба растянулись в жалкой улыбке, и мне стало муторно, хотя я и помнил, кто передо мной.

— Господи, Майкл, я чертовски рад тебя видеть! Значит, Лучик в конце концов вытащил вас, как и обещал?! А зачем тебе пистолет, Майкл? Неужели ты думаешь — это я вас подставил? Нет, Майкл, это не я. Спроси Темного, спроси кого хочешь… О господи! Ведь ты же знаешь меня, Майкл!

Это его бессвязное бормотание подтвердило все мои подозрения. Ну и дурак же ты, братец!

Я кивнул.

— Послушай, Боб, скажи мне одну вещь… Мне важно знать, когда Лучик рассказал тебе об этом плане? — спросил я негромко и спокойно.

— О каком плане?

— Просто скажи, Боб: это было задумано давно, за несколько недель, или все решилось в последние дни перед нашим отъездом?

— Нет-нет, Майкл, ты неправильно понял! Я вас не подставлял. Это была самая обычная сделка, но что-то сорвалось, что-то пошло не так. Да ты и сам знаешь… Просто чертовы легавые что-то пронюхали, — выпалил Боб, обливаясь потом.

— Ты прав, Боб, я все знаю. Или почти все… Вот что, возьми-ка себе пивка и мне тоже брось баночку. Нет, не бросай, а кати… — сказал я, и мы оба засмеялись. Боб катнул в мою сторону жестянку с пивом и открыл одну для себя. Свое пиво я открывал левой рукой; в правой я держал пистолет, который по-прежнему смотрел Бобу в грудь. В банке оказался «Будвайзер». Я никогда его не любил, но он был таким холодным, что вкуса почти не чувствовалось.

Боб немного успокоился и даже откинулся на спинку кресла, но его лицо по-прежнему блестело от пота. В Бобе было чуть больше шести футов, а весил он, наверное, фунтов двести пятьдесят. Мне приходилось видеть людей и потолще, которые, попав в сходную ситуацию, держались вполне прилично, и на мгновение мне стало почти жаль старого знакомого.

— О'кей, Боб, мы промочили горло, а теперь выслушай меня… Только, пожалуйста, не надо вешать мне лапшу и говорить, будто Лучик не приказывал тебе заманить нас в ловушку. Глупо злить человека, который держит тебя на мушке, ты не находишь?

— Да, но…

— О'кей, я задам тебе всего несколько вопросов. Когда Лучик сказал тебе, что собирается послать нас в Мексику?

— Гхм, он… Он не…

— Хватит, Боб. Иначе я пришью тебя прямо сейчас.

— Да для меня самого это была такая же неожиданность, как и для вас. Может, и раньше что замышлялось, но я узнал это лишь за неделю.

Я кивнул. Итак, за неделю… Значит, мое свидание с Бриджит стало последней соломинкой — или недостающим звеном в цепи доказательств. Интересно, почему Темный не приказал просто пристрелить меня и сбросить в реку? Я этого не понимал и потому позволил себе ненадолго погрузиться в задумчивость. Правда, для Боба эти несколько секунд были, наверное, самой настоящей пыткой, но он был здоровенный бугай и вполне мог потерпеть. Ничего путного я, впрочем, так и не придумал. Единственный ответ, который пришел мне на ум, это что Темный избрал столь сложный путь только из-за Бриджит. Я хочу сказать, что Бриджит была умной девушкой; быть может, по виду и не скажешь, но на самом деле это было так. Если бы я просто исчез, она бы мигом смекнула, кто меня убил и за что, а это — как правильно предположил Темный — могло серьезно подпортить их романтические отношения. Другое дело, если вся, именно вся наша команда сгинет, сгниет в чертовой Мексике! Все будет похоже на несчастный случай, и Бриджит решит: «Эге, Темный не стал бы жертвовать всей командой только для того, чтобы убрать Майкла. Нет, он умный, он так не сделает. Думать так — это бред какой-то».

Я улыбнулся, но улыбка моя была печальной. Я был уверен, что угадал правильно. Несомненно, этот план придумал Лучик. Он все рассчитал. Он знал, что когда вся команда исчезнет, Бриджит, конечно, огорчится и будет тосковать по мне, но со временем она успокоится и все пойдет как надо. А подозрения и дурные предчувствия заставят ее впредь быть поаккуратнее с Темным и больше щадить его чувства.

Да, так оно и было. Я все понял, понял теперь уже до конца.

События развивались лавинообразно и по нарастающей, как во время самой настоящей катастрофы. Сначала кто-то — предположительно Лопата — делает из Энди отбивную. Скотчи не сомневается, что это именно Лопата, и мы всей командой устраиваем бедняге «шесть банок по-ирландски». Я настолько потрясен расправой (и своим успешным в ней участием), что прошу Бриджит о свидании. Она приходит ко мне, не удосуживаясь проверить, нет ли за ней хвоста, а между тем за ней по пятам следует мой новый знакомый Борис Карлофф. Он докладывает, что подозрения подтвердились, и Лучик начинает разрабатывать и осуществлять свой план. К несчастью для его вонючей совести, пока он просто проворачивает это дело, я спасаю его задницу во время перестрелки с Дермотом, но даже это не в силах поколебать Темного. Он по-настоящему крут, наш Темный. Если он что-то решил — то так и будет!

Что ж, план был превосходен, события следовали одно за другим точно по сценарию, так что мне не оставалось ничего другого, кроме как выйти на сцену в последнем акте и сыграть свою роль до конца.

— Сколько вы им заплатили? — спросил я. — Сколько вы заплатили мексиканцам, чтобы они помогли избавиться от нас?

— Послушай, Майкл, ты все не так понял! Я…

— Сколько, Боб? — перебил я.

Он снова вытер покрытый испариной лоб и посмотрел на меня:

— В пакете было сто тысяч долларов. Я должен был взять двадцать тысяч и… — начал он, но я не дал ему договорить.

— Неужто я стою так дорого? Господи, да я должен быть польщен!

В гостиной у Боба было тепло, почти жарко. На подоконниках росли в горшках папоротники. Мне всегда нравились папоротники. Листья на их длинных, похожих на перья ветках располагаются в строгом порядке в соответствии с последовательностью Фибоначчи.[64]Привстав, я вытянул из-под себя лежавшую на сиденье стула подушку и свернул ее так туго, как только можно было свернуть ее одной рукой. Боб пристально следил за моими действиями; он даже слегка подался вперед, но на лице его был написан не страх, а скорее любопытство, словно я пытался сложить из подушки оригами или что-нибудь в этом роде. Возможно, он даже думал, что дела пошли на лад.

— Ну а как объяснил Лучик наше исчезновение? — спросил я.

Боб отпил глоток пива.

— Он ничего не говорил. Просто велел забыть о вашем существовании, и все, — ответил он.

— Господи, неужели тебе не было интересно? Ну просто ни капельки, Боб?

— Ты ведь сам должен понимать, Майкл: есть вещи, которых лучше совсем не знать.

— Да, я понимаю, — кивнул я.

Потом я приставил ствол пистолета к свернутой подушке, и Боб поглядел на меня с куда большим беспокойством.

— Слышь, Майкл, ты же не хо…

Я выстрелил ему в грудь. Потом поднялся, подошел поближе и выстрелил еще раз — в голову. Первый выстрел был смертельным, но я не хотел рисковать. Даже с подушкой грохот вышел ужасный, но я надеялся — соседи решат, что это пальнул неисправный глушитель или разорвалась петарда. Кстати, празднуют ли американцы Ночь Гая Фокса[65]или нет? Я не помнил.

Гордо, в открытую я вышел из дома и небрежной походкой вернулся к «кадиллаку». На улице по-прежнему было безлюдно, и, насколько я мог судить, ни одна живая душа не следила за мной из-за тюлевых занавесок. Уже выезжая из поселка, я заметил, что стрелка датчика бензина стоит почти на нуле. Свернув к заправке, я залил бензина на пять долларов и снова двинулся к шоссе.

Я трижды сбивался с пути, пытаясь проехать на Манхэттен. Только в начале пятого утра я оказался наконец у своего дома на 181-й улице, но останавливаться не стал. Проехав еще несколько кварталов, я бросил «кадиллак» в таком месте, где, как я твердо знал, им непременно кто-нибудь заинтересуется, потом спустился к набережной и швырнул пистолет в Гудзон.

Завтра я попрошу Рамона достать мне новый «ствол».

 

Date: 2016-05-25; view: 296; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию