Выдержки из дневника

…

16 сентября 1941 года, 10 ч. 30 мин. утра

Сегодня в 6 ч.10 мин. утра пришла женщина из ЖАКТа и принесла мне и папе повестки из Военкомата – явиться к 11-ти часам утра. Это значит – на фронт. Шуру вчера призвали, она направлена в госпиталь на Приютскую, 3 (б. школа). А о папе нечего и говорить – его сразу возьмут. Наверно, нас домой сегодня не дождутся.

Очень жалко маму и Валю. Мама плачет, расстраивается. А папа беспокоится, что им теперь туго будет жить, т.к. ему не будут платить. Валя остается за домаху. Я тоже буду на казарменном положении. Как они будут жить?

Неужели я пишу в дневник последний раз?

Хорошо, что я немного поработала в госпитале. По крайней мере буду что-то знать, не новичок. Ну, до свидания те, кто будут читать эти строки. Я еще вернусь. Еще поживем!

Нина Купцова.

Вот тебе и Университет!…

19 октября 41 г.

Прошло немногим меньше месяца с тех пор, как я записала "последний раз" в дневник. Со мной произошли следующие приключения:

С 16-го по 24-ое я работала на Приютской, 3 (готовили школу под госпиталь). С 24-го сентября работаю медсестрой в госпитале 1015 (Ц.И.А.Г. им. Отто).

Произошло все так. 16-го сентября в 11час. утра мы с папой явились в Военкомат (клуб им. Ногина). Нас определили в один госпиталь, на Приютскую, 3. Нас не стали разлучать, когда комиссия узнала, что мы с папой отец и дочь. Когда же с Приютской стали переводить людей в другие госпитали, то мы опять вместе попали в клинику им. Отто. С 24-го так и работаю эвакуационной сестрой 6-го хирургического отделения, а папа числится рядовым. Живем в общежитиях при госпитале. Кормят неплохо, 600 г хлеба на день.

С Шурой мы разлучились, – её направили в госпиталь на Гислеровском.

Мама с Валей живут неважно. Мама как-то почернела, состарилась. Ночуют кое-где. Последние дни ночевали дома. Иногда они приезжают к нам, я им отдаю свой обед. Я не могу домой ездить, т. к. работаю каждый день с 9-ти утра до 9 ч. вечера. Выходной – воскресенье, надо постирать, сходить в баню. Да отчасти и хорошо, что я работаю каждый день, – скучать некогда.

У нас в отделении, в основном, все больные ходячие, лежачих перевели. Остался один в 124-ой палате. Мне его жалко, он ранен осколком снаряда в 8-ое подреберье. Ранение слепое, он промокает. Вчера я провела почти всё дежурство у его постели. Его зовут Василий Лаврененко. Ему 25 лет.

23 октября

Сегодня мое дежурство. Пришла на отделение к Лаврененко, вернее, к его соседу - принесла грелку. Лаврененко в 11 ч. утра нужно было везти на перевязку. Он предложил мне посидеть рядом. Стал рассказывать разные случаи из своей жизни. Я слушала и молчала, понимала, что ему хочется общения в этой скучной госпитальной жизни. Привезли его после перевязки замерзшего, синего, жалкого. Дала грелку, укрыла, согрелся – стал улыбаться. Говорит: "Завтра под нож, – операция". У меня почему-то затряслись руки. Хотелось что-то сделать для него хорошее, но что именно, не знала. Дала папирос. В благодарность получила очень доброе "спасибо".

Ходила обедать в платную столовую. Свой обед отдала Вале.

Было комсомольское собрание. Начальник госпиталя Полоцкий говорил о дисциплине, больше ничего особенного. Потом пошла на отделение, зашла к Лаврененко. Говорили обо всем, только не о завтрашнем дне. Оказывается, его фамилия Лаврыненко, он украинец.

25 октября, 11 ч. вечера

Только что пришла с дежурства, отдежурила 38 часов подряд.

Вчера Лаврененко делали операцию. Операция производилась под местным наркозом. Профессор Надейн сам удивляется терпению больного. Я присутствовала на операции, но вся была в красных пятнах от переживаний. Когда Лаврененко привезли в палату, я неотлучно была у его постели. Состояние его было жалкое, да при том ночью был налёт, а лежачих больных не отправляют в бомбоубежище. Говорили о многом.

31 октября 41 г.

Как будто бы настала настоящая зима. Морозит. Дышу воздухом 2 раза в день, когда пересекаю двор госпиталя – иду на дежурство из общежития и обратно.

Лаврененко стало хуже. Лежит бледный, худой. Жутко думать, что не выживет. Многие бойцы стали умирать. Не могу к этому привыкнуть.

Папа поехал сегодня домой, повез 1 кг хлеба, который я скопила[1].

Приходил дядя Миша, отдала ему последние 150 г хлеба и кусочек сахару.

Мама взяла расчет, получает теперь 200 г хлеба. Сама я хлеба почти не ем, сегодня позволила себе съесть только 100 г, поделила пополам на утро и на вечер, а обед без хлеба. 4-го ноября я выходная, поеду домой, свезу 300 граммовую баночку каши[2] и хлеба, как всегда.

Интересно: сейчас вот пишу, а одна из девчат говорит насмешливо: – "Ты дневник ведешь? О чем писать? Ничего интересного нет, разве что влюбиться, да сколько уколов сделала." Вот глупая!

3 ноября

Все в общежитии спят. Только я одна, полуночница, сижу и пишу.

Завтра поеду домой. Вчера приезжала Валя и сообщила недобрую весть – в наш дом попал снаряд[3]. И вообще рядом падало много снарядов.

Живут плохо, голодают, попросила сахару. По слухам, говорят, что по карточкам выдадут по плитке шоколада. Чего только голодные люди не придумают…

Папа написал заявление с просьбой принять на работу в госпиталь маму и Валю. Я напишу тоже[4].

На работе перемены. Я стала палатной сестрой плюс эвакуационной. У меня 124-ая палата. Там остались Лаврененко, Симушин, Нилов, Смирнов – все лежачие.

7 ноября

Сегодня день начался плохо. Умер больной Смирнов Леонид, командир партизанского отряда. Он лежал в моей палате после операции. Сепсис...

День сегодня праздничный, но на душе тяжело, тоска грызет. Да и не отмечен он ничем, даже обед был неважный.

Вчера была мама. Дала ей 1300 г хлеба (папа добавил). А еще он набрал очисток[5].

Вчера по радио выступал Сталин. О чем говорил – не знаю, т. к. не слышала и не читала.

15 ноября

Пишу на отделении. Ночь прошла спокойно. У меня свободная минута.

А вчера был трудный день, т. к. поступило много тяжелобольных. Ушла "домой" во втором часу ночи.

В среду приезжали мама с Валей, сообщили, что 1-ый корпус разбит бомбой, был пожар, загорелся 4-ый корпус, наш корпус остался невредимым. Мама страшно напугана. Как же мне их жалко[6].

Хлеба нам сбавили с 600 до 400 г. Маме и Вале, т.е. иждивенцам – 150 г, рабочим 300 г. Жить стало еще тяжелее.

А Гитлер не дает покоя по-прежнему.

Год

8 января 1942 г.

Жить стало очень тяжело. Голод и холод. Ужасно.

Жизнь в городе замерла, приостановилась. Люди гибнут от голода и холода[7].

Ленинград в окружении уже 4 месяца. Подвоза продуктов нет совершенно. Военный паек 300 г хлеба, рабочим – 350 г, иждивенцам и служащим 200 г. До Нового года рабочим давали по 250 г, а остальным по 125 г. По карточкам ничего не выдают.

Мама и Валя поступили работать на завод им. Степана Разина, только из-за рабочей карточки. Работа тяжелая – катают бочки на улице. Но ничего не поделаешь, сидеть дома еще ужаснее. Мама чувствует себя неважно, опухают ноги, болит правый бок и спина, отекает лицо.

В Новый год я была дома и 6-го тоже. Когда иду[8] домой, всегда что-нибудь несу. Кормить нас в госпитале стали плохо. Скоро тоже ног не потянешь.

Все же я очень и очень умно поступила, что занималась на курсах медсестер. Теперь хотя бы не помираю с голоду. В настоящее время – есть 3 раза в день, да еще и горячее – сверх фантазии. Я ни о чем не думаю, только о желудке. Что будет дальше?

Ходила на "рынок". Там идет ужасная мена всего на хлеб и продукты. Например, валенки меняют на 500 г хлеба, а свитер шерстяной на 150 г.

Завтра у меня день рождения. Позволю себе не экономить, а все съедать самой. А с послезавтра буду снова помаленьку откладывать маме с Валей.

Мое счастье, что я сейчас работаю с ходячими больными и в помещении с печками (б. общежитие санитарок). Иногда появляются дрова – тогда тепло[9].

14 января 1942 г.

Новый год по старому стилю. Опять его встречаю дома. Так приятно быть дома и видеть маму и Валю, они пока держатся. Что смогла, принесла – хлеба с полкило, папа дал крупы пшена с горохом, в варежке[10]. Сейчас попьем кофе и ляжем спать.

Настроение немного улучшилось после выступления по радио Попкова[11], который сказал, что положение Ленинграда улучшится дня через 2-3, и подвоз продуктов усиливается. В душе зарождается маленькая надежда на улучшение. Хоть бы скорее! Так хочется сытно поесть! Нам с папкой еще ничего, а вот маме с Валей как-то бы продержаться. Я им говорю – потерпите, не горюйте, не унывайте, авось будет лучше, – тогда – ух, заживем! Я буду помогать вам, чем смогу, мама работать не будет, Валя будет учиться…

Ну, пора спать. Мы с Валей на плите, мама на столе[12].

20 января 1942 г.

Пишу опять дома. Вчера пришла на мамин день рождения, а она о нем даже и забыла. Принесла с килограмм хлеба и 2 банки каши. Положение дома все то же, мама болеет. Валю перевели на пилку дров. Черт возьми, – из-за рабочей карточки приходится работать на таком морозе. В городе на рабочую карточку дают по 400 г крупы, 100 г сахарного песку и 100 г мяса. Мама получила 800 г ржаной муки. Идет перерегистрация карточек[13].

Сейчас пишу утром. Мама и Валя делят пополам хлеб и какое-то варево на сковородке.

Я работаю временно в прачечной госпиталя, складываю белье, работаю каждый день с 9-ти до 4-х часов, не так тяжело, но на отделение не тянет[14].

Января

Сегодняшний день отмечен прибавкой хлеба военнообязанным – теперь будем получать 400 г в день.

Бродили слухи, что мирному населению тоже будет прибавка. Я, грешная, поверила, да с радости весь сегодняшний паек и съела утром в завтрак. Вообще весь день ела всё – не копила. В завтрак дали 400 г хлеба, 15 г мас­ла, 15 г сыра, 200 г каши гречневой и 20 г песку; обед – из супа густого пшенного и пшенной каши 200 г, и I стакан киселя.

По радио сообщили, что на Западном фронте занят город Можайск.

Ох, поскорей бы вернулось то золотое время, когда бы я не думала о еде.

Я хочу учиться. И буду учиться, если переживу этот голод, холод и тьму.

Мне так надоело работать медсестрой, что я даже не знаю, как выразить отвращение к этой специальности, которая, к счастью, является для меня единственным спасением от голодной смерти в теперешнее время. Спасибо этой нелюбимой специальности! Но вообще-то это поганая работа. Тем более, если её не любишь.

Я бы сейчас опять с удовольствием отправилась путешествовать по Валдаю. И взяла бы, думается, вдвое тяжелее груз, чем тогда, и не проклинала бы свой рюкзак, и только бы ела и ела ту кашу, которую варили на ржа­вой воде из болотца "Волгино верховье"…[15]

И это говорю я, которая питается в 10 раз лучше по сравнению с населе­нием! Люди продолжают умирать от голода. Сколько валяется трупов!..

1 февраля 42 г.

Вчера была дома. Как всегда – с ночевкой. Теперь я хожу домой через каж­дые 3 дня на четвертый. Это очень удобно, т.к. я за эти дни успеваю кое-что накопить. Вчера, например, я снесла 1 кг хлеба (мои 800 и папины 200 г), каши 5 порций, немного сахарного песку и 3 порции масла по 20 г.

Мама все еще болеет. Она, бедная, отекает. Валюша похудела. Говорит, что когда идет с работы и тащит дрова, то еле-еле идет, ослабла. Да, конечно, ей очень тяжело. Девочке в 16 лет пилить дрова на морозе, голодной, в такое трудное время.

Ведь так много людей погибает с голоду, так много хороших, нужных стра­не людей, которые не удержались, не выжили (а сами, возможно, тоже не дотянем). Но мне почему-то верится, что я переживу всё это. Ведь я еще не жила по-настоящему, по-людски. Я должна кончить своё образо­вание, поддержать отца и мать, отплатить им за всё то, что они мне дали, – и тогда буду спокойна. Я обязана спасти маму и сестру от голодной смерти.

Бедный дядя Миша! Я считаю его погибшим, т.к. розыски его окончились ничем. Вот был хороший человек и пропал[16].

Теперь на рабочие карточки дают 400 г хлеба. Нам, военным, тоже 400 г. О дальнейшей прибавке пока не слышно.

Поговаривают, что прокладывают новую ж/д линию, по которой к 10-му февраля к Ленинграду будут подвозить продукты,

На отделении все надоело. Есть тут один больной Зельцер. Часто мы с ним беседуем на различные темы. Ему 19 лет, был беспризорником, пережил многое, теперь моряк. Ранен в правую руку, перебит нерв. Хочет быть медиком.

Женя[17], моя подруга – замечательная девушка. Я очень рада, что познакомилась именно с ней. Она понимает меня.

Сейчас 12 ч. ночи. Пишу при коптилке. Больные все спят, только изредка мимо проходят в туалет.

Домой пойду 4-го. Завтра – день без хлеба, т. к. сегодня не удержалась и съела все свои 400 г, а это мне не позволено... Черт возьми! Скорее бы воплотились в действительность мои розовые мечты!

Как тяжело на сердце и как легко в желудке...

Погода стала мягче. Морозы отступают. Весна… Лето... Неужели это настанет?

8 февраля 42 г.

В прошедшую ночь на отделении была эвакуация больных. Она произошла срочным порядком. Эвакуировано было 41 человек. Уехали Лохманов, Константинов, Круг, Михайлов, Зельцер. С Зельцером мы немного подружились. Отец его молдаванин, мать еврейка. Паренек симпатичный. Мы с ним много беседовали по вечерам, говорили обо всем, что приходило в голову, без зазорных мыслей. Я видела в нем друга. Зовут его Соломон, Сеня. Он не терял времени и занимался медициной по моим книгам[18], которые я ему подарила с такой надписью на одной из них: "Товарищу Зельцеру от Нины Купцовой в память о днях, проведенных в госпитале 1015, Ленинград ". Он обещал писать.

Приходила Валя, я накормила её своим обедом, а Женя, как всегда, поделилась своим обедом со мной.

15 февраля

Немного заболела – острый колит. Получила освобождение до 18-го. На самом деле у меня небольшой понос, но я приврала капельку и, таким образом, получился "заслуженный" отдых, да и на самом-то деле – увольнения не дают, а ног скоро не потащишь при таком питании. И поэтому я прощаю себе своё притворство.

На отделении так тошно и так скучно, что и придумать хуже нельзя. После эвакуации совсем всё изменилось. Больные другие, всё другое.

12-го ходила домой. Получили 925 г крупы (75 г проедено в столовой), 300 г сахару и 300 г конфет. Вчера был дома папа, принес мне от мамы конфетку дурандовую.

Теперь рабочим дают по 500 г хлеба, а нам, военным, по 600 г. Намечается к 23 февраля улучшение. Ходят слухи, что войска Федюнинского и Мерецкого будут к этому дню в Ленинграде.

23 февраля

Сегодня День Красной Армии. Не сбылось того, о чем я думала.

Вчера была дома, снесла кое-что.

Папа, вероятно, последний раз отдал свой хлеб и сахар домой. т.к. его, в числе 10-ти человек, работавших в госпитале как и он, откомандировали в Военкомат. Мне не удалось даже попрощаться с ним, потому что я вернулась в госпиталь к 10-ти утра, а папа ушел к 8-ми. Краем уха слыхала, что их направят на охрану продуктов на Ладожском озере. Но, в общем, дело швах...

Мама и Валя в большом сомнении насчет эвакуации. Вышло постановление, которое гласит, что жилплощадь у эвакуирующихся аннулируется и всё оставшееся будет принадлежать государству. Кроме того, въезд в Ленинград будет затруднен.

Чтобы спасти свою жизнь – нужно бежать из города. Но, оставшись здесь, можно надеяться на улучшение питания, но не избежать эпидемий и бомбежек. Валя не хотела ехать, но вчера мы с ней поговорили и решили, что отказаться от эвакуации никогда не поздно, а пока постепенно собираться. Жалко мне их. Жалко расставаться. Теперь они будут жить только на своем пайке. Я много выделять одна не смогу, да и увольнения не стали давать[19].

Трудно подумать, что я останусь одна – без папы, мамы и Вали.

Я только теперь сознаю, как тяжело быть взрослой. Нужно бы сейчас бодро себя чувствовать, – хотя бы ради праздника. А у меня мысли только об одном: где папа, как мама? И грущу, грущу...

Проклятое время! Что сделала война?! – Разрушает такую хорошую семью, которая стремилась жить по человечески, – это невыразимо бесчестно!!!

Надо иметь крепкую силу воли, чтобы перенести всё, что происходит. Да, ленинградцы перенесли много, поэтому нужно стремиться пережить и то, что ждет в будущем. Но что ждет меня саму в будущем, если я останусь одна? Пройдет молодость, так бледно проходящая, и наступит старость, которую лучше и не иметь. Остается одно – работа, а это значит – выжить и учиться.

…

[1] Папа всегда добавлял из своего пайка тоже.

[2] Это были каши, скопленные за 3 дня от завтрака, обеда и ужина.

[3] Наш дом по Бумажной ул. состоял из 4-х корпусов. Снаряд попал в 1-ый корпус, дом рухнул посередине. Наш корпус был 3-им.

[4] На работу их не приняли.

[5] Картофельные и капустные очистки с кухни. Папу, как рядового солдата, иногда посылали на кухню уборщиком.

[6] Они стояли всю ночь в коридоре, считали, что так безопаснее.

[7] Я ходила домой по замершей Неве, по тропе, протоптанной от Университета до пл. Труда. Всегда по утрам по обе стороны тропы лежало по 2-3 трупа, завернутых в простыню или в одеяло.

[8] "Иду", а не "еду", – это потому, что встал транспорт, люди все ходят пешком. Я ходила домой и возвращалась в госпиталь в темное время. На груди военной куртки, как и у всех прохожих в это время, был приколот круглый флюоресцирующий значок, – чтобы в темноте не столкнуться.

[9] Однажды мне пришлось посидеть на "губе", т.е. на гауптвахте, по случаю того, что в одной из палат нашего отделения лежали моряки, – а это народ отважный, – они умудрились где-то добыть поленья дров, пилили и кололи их в палате и топили печку. Наше отделение находилось на 3-ем этаже. Со 2-го этажа поступила жалоба на шум. Прибыло начальство, и меня, как дежурную сестру, приказали отправить на "губу". Пробыла я там (просто закрытая комната) всего 4 часа, – работать-то некому.

[10] Это папа собирал, подчищая машину от осыпавшихся продуктов, когда его брали грузчиком. В другой раз он мне отдал варежку со смесью угля и пшена.

[11] В нашем общежитии (попросту - в казарме), через 2 койки от меня жила жена Попкова (впоследствии, как и многих, расстрелянного), очень простая, тихая скромная женщина.

[12] Плиту сначала прогревали, потом постилали матрац, ложились в одежде. Для мамы грели кирпичи.

[13] Было много подделок, да и оставшиеся карточки после умерших тоже использовались.

[14] Палатные сестры работали по целым суткам, через день.

[15] На первом курсе я записалась в научный кружок, которым руководил академик Лев Семенович Берг – океанолог, а в летние каникулы, после летней практики в Саблино, была организована пешая экскурсия от ст. Окуловка Окт. ж/д до оз. Селигер. Ржавое болотце – исток реки Волги.

[16] Дядя Миша жил в это время у нас на Перекопской ул., 24-го января он, уходя на работу утром, попросил маму затянуть ему покрепче кушак пальто (в этот день был 30-ти градусный мороз), а у мамы сил не было. "Ну, Миша, не могу сильнее". "Ну, ладно, я пошел", – были его последние слова. Когда я через 3 дня пришла домой, то выяснилось, что дядя Миша в эти три дня не появлялся. Через сутки я пошла узнать о нем на Центральный телеграф, где он работал. Там, в жуткой темноте, какой-то человек откликнулся, что Стогов Михаил Андреевич уже целую неделю на работе не был. Так и пропал. Очевидно, где-то по дороге присел в сугроб и замерз. Я сама видела не раз, как люди шли, шатаясь, садились передохнуть на снегу, да так и оставались сидеть. Из окна общежития приходилось наблюдать, как привозили к прозекторской замерших в разных позах трупы людей.

[17] Женя чуть постарше меня, работала до войны в детском саду (и после войны тоже). В госпитале мы с ней работали в одном отделении, сменяя друг друга.

[18] Он конспектировал левой рукой.

[19] Увольнение не давали, но больные меня научили пользоваться проломом в решетке забора. Ходячие больные, у которых остались в городе родственники, уходили по ночам, оставляя на своих постелях "куклу", мастерски сделанную из одеял.