Почитай отца твоего и мать твою

Пятая заповедь: Почитай отца твоего и мать твою [66].

Буквальный смысл этой заповеди понятен, поэтому не будем останавливаться на нем. Скажем лишь, что основа ее – чувство благодарности, без которого невозможно христианство.

В душевном плане пятая заповедь представляет собой учение об иерархии. Нужно подчинить себя вышестоящему звену в единой иерархической цепи (как бы включить себя в некую энергетическую сеть) – подчинить, чтобы иметь возможность воспринять. Здесь непокорность старшим – это выключение себя из структуры. Без соблюдения иерархии и субординации (подчинения низшего высшему) невозможны никакое общество и никакая система, начиная с семьи и кончая государством, даже более того: начиная с атома и кончая космосом.

В Церкви существует несколько видов иерархии. Это небесная иерархия – чины Ангелов, затем святые – по мере их просвещения Божественным светом и иерархия собственно церковная, которая разделяется на священнослужителей (три иерархические степени[67]) и церковнослужителей. (При этом священномученик Дионисий Ареопагит проводит между ангельской и церковной иерархией аналогию.)

Существует также еще один вид иерархии, не имеющей, впрочем, столь четких признаков разделения на степени, – это иерархия духовная, основанная на личном подвиге и аскезе христианина, а также на исповедании им своей веры. Это иерархия так называемого «старчества», которое особенно почитает народ и с которым так или иначе должно считаться священноначалие. Подобная иерархия обычно возникала в монашестве. Здесь иерархичность прежде всего во взаимоотношениях между духовным отцом и его чадом. Духовный отец сам должен пройти школу послушания и аскезы, должен воспринять дар наставничества от своих отцов, иначе ему нечего будет передать своим духовным детям. Духовный отец, которого обычно называют старцем, находится постоянно в духовном общении со своими учителями аскезы. Даже если они отошли в другой мир, то духовная связь не прерывается, изменяется лишь форма общения: старцы и по смерти не оставляют своих учеников.

Со стороны духовного сына или дочери требуется послушание, то есть внимание к каждому слову старца и отсечение перед ним своей воли; тогда старец действительно становится истинным отцом, который помогает душе родиться в вечную жизнь. Кто нашел такого старца, тот обрел половину спасения. В послушание идут добровольно. Можно спастись и через посильное исполнение заповедей, но в первом случае[68] путь человека освещен светом, а во втором[69] человек пробирается в сумерках; в первом случае у него как бы вырастают крылья, а во втором он вынужден передвигаться ползком по земле.

Послушание освобождает человека от помыслов: для него и за него уже все решено. Это сохраняет огромные силы для молитвы, поэтому те, кто находится в послушании, скоро обретают непрестанную молитву. Как говорит преподобный Симеон Новый Богослов, истинный послушник лишь только прочтет «Трисвятое», и уже сама благодать молится в нем. Когда в сердце послушника восстают греховные страсти и он открывает, как бы обнажает их перед своим наставником, то демон, словно застигнутый на месте преступления вор, бежит прочь.

Падение с послушником случается тогда, когда он скрывает что-либо от старца или внутренне противоречит ему; но если он кается, то старец поднимает его и молится о нем Богу. Старец как бы вливает собственную кровь в жилы своего чада, и к тому быстро возвращаются духовные силы и благодать. Но если жизнь послушника исполняется постоянным ропотом и недоверием к старцу, внутренним охуждением и уничижением его (или его поступков), противоречием его воле и наставлениям, то падение неизбежно. Послушник, дерзко отказавшийся от послушания и исполняющий свою волю, уже как бы запрограммировал свое падение. Для человека с таким устроением, быть может, лучше вовсе не возлагать на себя подвиг послушания[70], как для пьяного лучше не подходить близко к огню, чтобы не сгореть в нем.

Духовный аспект пятой заповеди – это послушание духовному отцу, в котором послушник видит – можно сказать так – образ Самого Христа. Ученик начинает любить своего наставника больше, чем плотских родителей, он чувствует себя духовно единым с ним, как веточка со стволом дерева[71].

Христос именуется Логосом. Он – вершина и начало всякой иерархии. Вне Логоса – тьма и безумие. Выпадение из иерархии (с Ангелом ли или с человеком происходит оно) – это противостояние ей; это состояние мятежа против Бога, удаление от единственного источника благодати и начало вечной смерти. За исполнение пятой заповеди Господь обещал благо и долголетие[72]. Высшее благо – это благодать, а долголетие – символ вечности.

Некоторые духовные писатели предупреждают об опасности в занятиях Иисусовой молитвой, но ведь опасность возникает не от молитвы, а от несгибаемой гордыни.

Самовольник – это не молитвенник, а духовный «революционер»; хотя бы он и старался повторять молитву, но имя Иисуса Христа не может войти в его мятежное и как бы окаменевшее сердце. Для Иисусовой молитвы необходимы послушание и покаяние, труд и благоговение – эти четыре реки, орошающие сад души, без которых она останется пустыней.

Не убий

Шестая заповедь: Не убий [73]. Убить – значит уничтожить, лишить жизни. Первый убийца – это демон, который лишил человека вечной жизни, оторвал его от Бога – источника и полноты бытия, подчинил власти ада и смерти. После своей земной жизни человек переходит в вечность. Убийца прежде всего тот, кто лишает, как бы отнимает у него истинную жизнь в вечности. Потеря вечности – самая страшная катастрофа. Это непоправимое несчастье, неисцелимая болезнь, черная бездна, откуда уже нет возврата. Поэтому худший вид убийства – это отнять у человека веру, разлучить его с Богом, сделать для него конец земной жизни началом инобытия как мучительного состояния без любви и надежды. Душа человека наполняется какой-то страшной черной пустотой. Он понимает, что потерял, но в то же время без благодати сердце его не может любить Бога. Он не только попадает в рабство сатане, но и делается подобным ему. В этом заключается страшная тайна вечных мук, невозможность обратиться к Богу той душе, которая, страдая, кричит: «Ненавижу!».

Человеческая душа есть образ и подобие Божие. Бог подает человеку благодать, чтобы привлечь его к Себе. Человек, отвергая благодать, как бы «убивает» ее в себе. Грешник, отвергший Бога, – это богоубийца в собственном сердце. Это страшная тайна греха. Грешник не хочет, чтобы Бог существовал. Он ненавидит Бога, а вечная жизнь – это любовь к Богу как мистическое единство. Здесь, на земле, святые стяжали огонек любви к Богу и больше всего на свете старались хранить этот огонек, чтобы бури страстей не погасили его. По смерти же их любовь из маленького огонька, из пламени свечи превратилась в яркое солнце.

Грех – это искра ненависти к Богу; не встречая препятствий, разгораясь все больше и больше, она клокочет в глубинах души, как страшное подземное пламя, помрачая ум клубами дыма и опаляя сердце огнем страстей. А после смерти это внутреннее богоотвержение превращается в черный огонь ада. В каждой страсти заключены страдание и скорбь, но в каждой страсти есть и какое-то тонкое демоническое наслаждение; есть это адское, смешанное с мукой наслаждение и в ненависти.

В вечности грешник живет ненавистью к Богу, и в то же время, отвергая Его, он ненавидит святых за то, что они пребывают в той же вечности с Ним. Он ненавидит и таких же грешников, как он сам, ибо в них видит уродство своего греха. Он ненавидит демона, как раб – жестокого господина. Он ненавидит самого себя, он проклинает день своего творения; он ненавидит родителей за то, что они дали ему жизнь. Он ненавидит Бога, потому что Бог есть любовь. У него только одно утешение: своими страданиями в аду он «досадил» Богу, но не покорился Ему.

После демона самый страшный убийца – тот, кто, подобно человекоубийце искони [74], посягает на высочайшую драгоценность человеческой жизни, в которой заключен весь смысл человеческого существования, – на веру. Добровольная потеря человеком Бога – это самоубийство. Потеря начинается с малого – с соизволения на грех. Путь к Богу также начинается с малого: человек прислушивается к зову благодати Божией – это первый шаг. Каждый бесцельно прожитый день – убийство дня, каждый сознательно совершенный грех – «убийство» благодати в своем сердце.

Благодать преподается христианину в Таинствах Церкви, он ощущает, переживает эту благодать. Но вот приходит искушение, и сердце человека начинает раздваиваться и колебаться. Совесть говорит ему: «Не делай», а страсть – другое, она шепчет, как змея: «Я дам тебе рай без Бога – здесь, на земле; я дам тебе то наслаждение, которое не хочет дать тебе Бог». И человек верит страсти, которая уже много раз обманывала его, он входит в мир иллюзий, в мир своей страстной фантазии, ему кажется, что собственная совесть стала его противником и врагом, и у него появляется желание убить, уничтожить ее. Здесь та метафизическая сторона греха, которую мы назвали богоубийством. Для грешника диавол – дух освобождения, добрый дух, подносящий к его устам вожделенную чашу наслаждений. Грешник как бы так говорит благодати: «Зачем ты пришла? Я не звал тебя, уйди прочь и не мешай мне!». Когда сердце застывает в грехе, оно застывает в ненависти к Богу; в вечности это направление души – от Бога – уже нельзя изменить, как нельзя заставить повернуть стрелку компаса, которая все равно будет показывать на север.

Вечная жизнь есть вечное богообщение. Богообщение – это единение; если Бог приблизится к нераскаянному грешнику Своей любовью, тот ответит: «Уйди, я ненавижу Тебя!». Святые отцы говорят о том, что Бог не может спасти человека без самого человека. Поэтому нераскаянный грех – это убийство человеком собственной души; для нераскаявшегося в своих грехах само воскресение мертвых станет началом метафизической смерти – вечного бытия с сатаной и по образу сатаны. Мы убийцы по отношению к другим людям, когда мы толкаем их на грех, ибо в грехе «запрограммирована» смерть. Когда мы соблазняем человека, то становимся по отношению к нему диаволом. А сколько в нашей жизни тонкого соблазна, который даже не считают за грех! Сколько видов нежности и ласки, под которыми скрывается блуд! «Нежность» оказывается дыханием, разжигающим угли страстей в душе другого человека. И чем завершается это? Очень часто – падением, когда человек теряет благодать, как если бы он проиграл все, что имел, в один час и стал последним нищим. При этом сердце его, в котором уже практически не остается места для Бога, оказывается совершенно плененным страстной привязанностью. Или же все это приводит к страданию, когда человек со скорбью отрывает от своей души греховную привязанность, как с болью срывают присохшую повязку с открытой раны.

Другой вид убийства – это жестокость, которая может привести человека в духовное изнеможение от уныния и отчаяния, являющееся подобием смерти. Человеку может стать безразлично все, даже собственное спасение. В состоянии уныния и отчаяния он легко склоняется на грех, даже больше того: ищет его, чтобы забыться в нем, как в наркотике или вине. Иногда человек, озлобляясь, грешит назло кому-то. Здесь – словно два ножа одновременно ударили в грудь. Здесь – два убийцы одной души[75]. Как часто брошенное нами слово причиняет человеку рану, которая не заживает много лет, – и здесь мы убийцы! Как часто на нашем пути оказываются люди несчастные и беспомощные, а мы равнодушно проходим мимо них. «Это не наше дело», – говорим мы и становимся убийцами. Иногда человек находится в таком состоянии, что всего лишь одно наше участливое слово могло бы его ободрить, придать сил; если же он видит вокруг только ложь и безразличие, то ему кажется, что выхода нет. Тогда мы оказываемся не только убийцами другого человека, но и в себе убиваем самое главное и дорогое – чувство любви – и превращаемся в живой труп. Ложь – это тоже убийство, это убийство доверия друг к другу, на котором основана духовная близость. По слову Господа, сатана с самого начала – убийца и лжец[76].

Есть еще один вид убийства. Порой, когда нас оскорбят, мы будто бы не мстим, но стараемся изгнать из своей души даже воспоминание о нанесшем нам обиду человеке, говоря: «Он умер для меня». А между тем мы просто-напросто отомстили ему, вычеркнув его из своей жизни, выбросив из нее, как выбрасывают за ворота сор. Даже молиться о том, кто нас обидел, нам трудно и неприятно, точно нести на плечах тяжелую и неудобную ношу. Мы молимся за него не от сердца, а как бы вскользь, ради формы, как бы даже не желая, чтобы наша молитва исполнилась. Если с ним случится несчастье, то где-то в глубине души мы обрадуемся этому и скажем: «Получил, что заслужил, так по твоим делам тебе и надо». Так что под видимым равнодушием скрывается оледеневшая ненависть.

Бог – это любовь. Человек живет, поскольку он любит[77]. Любовь делает жизнь человека более полной, сердце – более глубоким, ум – более мудрым, и хотя человек переживает в этом мире скорби за себя и за других, в этих скорбях Господь подает ему нежданную и невыразимую радость. Поэтому заповедь не убий означает: «Не убей Бога в своем сердце, не убей любви к людям, не убей своего бессмертного духа, для которого истинная жизнь – это Бог».

К греху убийства относится также гнев – страсть, которая делает человека добровольным безумцем. Святые отцы писали, что гнев как способность души был дан человеку вместе с такими силами, как разум и любовь. Гнев должен охранять душу человека от греха, как пес охраняет дом своего хозяина. Гнев на грех и страсти – это обратная сторона целомудрия, а гнев на демонов и на тех, кто пытается отлучить нас от Бога, неразрывно связан с любовью к Богу. Если бы наши праотцы употребили вовремя гнев как оружие и направили его против демона, то заповедь не была бы нарушена, а Эдем – потерян.

После грехопадения силы души извратились, гнев вместо защитника сердца превратился в одну из язв, которые то скрываются на дне сердца, то выходят наружу. Если бы мы гневались на демона, который искушает и отводит нас от Бога, то гнев был бы нашим другом. Но получилось обратное: мы забываем о существовании своего истинного врага и обращаем гнев против человека – такого же, как мы, существа, – который так же, как и мы сами, страстен, несовершен, нравственно слаб и обманут демоном. Когда в собаку бросают камень, то она не видит кинувшей его руки, а бросается на этот камень и остервенело грызет его зубами. Мы видим человека, досадившего нам, но не видим демона, стоящего за его спиной, – главного виновника всех человеческих падений. В состоянии гнева мы считаем своего обидчика олицетворением порока и зла и своим гневом, как огнем, желаем испепелить его. Мы забываем, что в каждом человеке уживаются вместе добро и зло, составляя какой-то причудливый узор души, что даже святые могли иметь свои «слабости» и даже преступник имеет порой ту или иную добродетель.

Вместо того чтобы считать врагом диавола, мы за врага принимаем человека, окрашиваем его в своем сердце в черный цвет, приписываем ему все пороки и затем начинаем свой суд над ним. В состоянии гнева какое бы то ни было оправдание невозможно – мы только обвиняем. Каждый промах, каждая ошибка человека представляются нам каким-то вселенским злом, подобно тому как мошка под микроскопом кажется огромным чудовищем. Но во время гнева мы обнаруживаем то, что накопилось в нашей собственной душе; какие-то залежи грязи собрались там, а теперь изливаются в словесной нечистоте. Когда человек гневается, то кажется, что из его рта брызжет зловонная жидкость. Какие слова употребляет он во время гнева? – Самые худшие из имеющихся в человеческом языке, и при этом, как ни парадоксально, ему кажется, что он стоит за правду, не замечая, что его «правда» смердит из-за непотребных слов. Если посмотреть на гневающегося человека со стороны, то он покажется похожим на сумасшедшего: его лицо теряет человеческое выражение и он становится подобным дикому зверю, который хочет вцепиться в своего противника зубами и когтями и разорвать его на части. Глаза загораются огнем ненависти, как глаза голодного волка. Лицо делается багровым, как будто налитым кровью, голос – похожим не на речь человека, а на звериный рев. И это лишь снаружи, а если бы мы могли заглянуть в сердце гневающегося, то увидели бы там адское пламя, кратер клокочущего вулкана.

Гнев – это смертельный приговор, который мы выносим человеку, нередко становясь и исполнителями этого приговора. Сколько несправедливостей, жестокостей и преступлений совершается в состоянии гнева! А сатана – виновник греха – стоит рядом и насмехается над нами, над тем, что оружие, данное для борьбы против демона, человек направил против подобного себе, а демон остался незамечен и забыт. Надо сказать, что хотя в гневе человек неистовствует, бьет самого себя, кусает собственное тело, в это время он испытывает и какое-то тайное наслаждение гневом, удовлетворяет звериную страсть, влекущую к разрушению и убийству; он отдается во власть этой страсти – так, как самоубийца, закрыв глаза, бросается в пропасть. Когда же гнев проходит, человек, как бы пробуждаясь, видит, в каком плену он находился, видит, что он был только куклой на подмостках театра, а за «кулисами» прятался тот, кто дергал куклу за нити, чтобы она прыгала и плясала.

Святые отцы заповедали нам ничего не говорить во время гнева – ни хорошего, ни худого, а лишь плотно сомкнуть губы, как плотно закрывают крышку банки, в которой копошатся ядовитые гады, пытаясь найти щель, чтобы вылезти через нее наружу. После гнева обычно приходит раскаяние, человек видит, как он был несправедлив, и потому делается вдруг мягким, как воск. Но это – только на время: свойство страсти гнева таково, что подобные вспышки часто повторяются.

Мы должны помнить, что слово, напоенное гневом, не может исправить сердце другого человека, оно способно только озлобить или напугать. Гневаясь, так же невозможно защитить или восстановить правду, как и заставить диавола делать добро. Поэтому, когда человека начинает опьянять, словно вино, гнев, он должен вспомнить, сколько раз уже был обманут диаволом, сколько раз падал на одном и том же месте; вспомнить, что отдающийся гневу как бы бросается в объятия диавола и, подобно ему, становится в своем сердце человекоубийцей.