Нейропсихология памяти 2 page

Наблюдения над больными с массивными по­ражениями лобных долей мозга подтверждают это положение. Они дают основание убедиться в том, что первичные нарушения памяти в этих случаях не имеют места и что данные дефекты припоминания являются результатом либо патологической отвле­каемости больных, либо патологической инертнос­ти их нервных процессов. Вместе с тем наблюдаемые дефекты носят также специфический характер, но эта специфичность является не столько модальной, сколько результатом специфического нарушения программ деятельности, возникающего в результате только что отмеченных нейродинамичеоких факторов. Мы уже много раз останавливались на нейропсихо-логических нарушениях структуры целенаправленной Деятельности у больных с массивными поражения­ми лобных долей мозга (А.Р.Лурия, 1962, 1963, 1966, 1%^; А.Р.Лурия, Е.Д.Хомская, 1964, 1966, 1970). По­этому, не повторяя сейчас сформулированных ра­нее положений, опишем лишь те нарушения памяти, которые можно наблюдать у «лобных» больных.

При поражении конвекситальных отделов лоб­ных долей больные никогда не проявляют призна­ков общих нарушений памяти и не дают картины спутанности сознания, нарушения ориентировки в ок­ружающем, характерного для больных с поражением глубинных отделов мозга. Вместе с тем, в отличие от больных с поражением задних отделов полушария, они не проявляют и описанных выше модально-специ­фических нарушений памяти. Они полностью сохра­няют возможность удерживать следы предъявленных им раздражений и легко могут воспроизводить мате­риал после «пустой» паузы.

Существенная особенность мнестической дея­тельности этих больных состоит, с одной стороны, в том, что они никогда не создают прочного наме­рения что-нибудь запомнить и не работают над ак­тивным запоминанием, запечатлевая лишь тот объем информации, который непосредственно оседает у них; она состоит в том, что они легко замещают программу запечатленных следов патологически инертным стереотипом, что неизбежно приводит к нарушению избирательного припоминания раз пред­ложенного материала.

Первая из этих особенностей проявляется в «кри­вой заучивания» (числа удержанных членов ряда пос­ле каждого повторения), которая, в отличие от нормы, носит здесь характер «плато» на уровне четырех — пяти элементов, запечатлеваемых непосредственно, без применения каких-либо специальных усилий.

Вторая особенность выступает в ряде симптомов, и на ней следует остановиться специально.

Больной с массивным поражением конвекси-тальных отделов лобных долей мозга может без труда повторить короткий ряд слов, фразу и даже пере­дать смысл Краткого рассказа. Однако, если ему пред­ложить припомнить первый ряд из 3 слов после того, как он только что повторил такой же ряд слов, он оказывается не в состоянии сделать это и вместо возвращения к следам первого ряда слов продолжа­ет инертно воспроизводить последний ряд слов, не осознавая допущенной ошибки и не делая никаких попыток ее коррекции. Причиной этого является патологическая инертность раз возникших следов, невозможность оторваться от них и перейти к ак­тивному припоминанию прежних следов путем со­ответствующих активных поисков.

Такие же дефекты зыступают и в опытах с по­вторением фразы или с передачей содержания только что прочитанного рассказа. Больной с массивным поражением лобных долей мозга легко может по­вторить фразу или передать содержание первого рас­сказа, однако если после.этого ему предъявляется вторая фраза или второй рассказ и затем предлага­ется воспроизвести первую фразу или припомнить содержание первого рассказа, он оказывается не в состоянии это сделать. Он либо продолжает инертно повторять последнюю фразу (рассказ), либо же вос­производит фразу (рассказ), состоящий из различ­ных элементов: частично из первой, частично же из второй фразы (рассказа). Это инертное повторение последнего ряда следов или контаминация следов обеих групп не вызывает у больного критического отношения и не ведет ни к каким попыткам коррек­ции. Легко видеть, что и за этими дефектами лежит патологическая инертность раз возникших следов, проявляющаяся на фоне общего распада активной целенаправленной деятельности больного.

Аналогичные факты проявляются и в опытах с воспроизведением картин, рисунков или движений. Все они указывают на то, что массивные пораже­ния лобной области и особенно конвекситальных отделов левой лобной доли приводят к нарушениям памяти, существенно отличающимся от тех, кото­рые возникают при поражениях задних отделов по­лушарий.

Модальная специфичность нарушений памяти в данных случаях отсутствует, если не говорить о том, что сейчас особенно отчетливо выступают нарушения в воспроизведении движений и действий. Наблюдаемые дефекты памяти носят вторичный характер, являются регулятором общего распада активной целенаправлен­ной деятельности и выражаются в легкой утере задан­ной программы с ее заменой инертными стереотипами.

V. системно-специфические

НАРУШЕНИЯ ПАМЯТИ

Эта форма нарушений памяти при локальных поражениях мозга может выступить при анализе вли­яния очага на любую системно-построенную дея­тельность (гнозис, праксис), но наиболее отчетливо она выражается в нарушении речевой памяти, воз­никающем при поражениях задних отделов «рече­вой зоны» левого (доминантного) полушария.

Совершенно естественно, что некоторые из оча­говых поражений мозга и прежде всего те, которые располагаются в третичных зонах коры, лишь в не­значительной степени связаны с определенной мо­дальностью, но зато обнаруживают значительную связь со сложными системами деятельности (такими как комплексное восприятие, речь, мышление). Поэтому совершенно естественно, что они прежде всего вызывают распад этих систем и нарушения памяти, наблюдаемые в этих случаях, приобретают «системно-специфический» характер, резко отли­чаясь как от общих (неспецифических), так и от частных (модально-специфических) нарушений мне-стических процессов.

Известно, что процесс запоминания у человека не исчерпывается простым запечатлением образов, но очень близок к процессу кодирования, чем нос-, тигается введение запоминаемого в известную сис­тему (Дж.Миллер, 1969; Д.А.Норман, 1970; П.Линдсей, Д.А.Норман, 1972; В.Кинч, 1970 и др.). Одной из та­ких систем, принимающих самое непосредственное участие в кодировании непосредственных впечатле­ний, является речь, выделяющая в воспринимаемом образе определенные признаки и вводящая их в. сложную иерархическую систему.

Современной психолингвистике хорошо извест­но, что слово представляет сеть связей: оно имеет свою звуковую характеристику (по которой слово «скрипка» сближается с словом «скрепка»), свою морфологическую характеристику (по которой сло­во «пепельница» сближается с словом «сахарница» или «мыльница»); оно обладает «предметной от­несенностью», выделяя в предмете определенный признак; наконец, оно вводит предмет в систему ка­тегорий, обобщая его с другими, входящими в ту же категорию, предметами или, иначе говоря, име­ет соответствующее значение.

Вся эта иерархически построенная система свя­зей работает строго избирательно: каждый раз, в зависимости от задачи или контекста, одни связи этой многомерной системы становятся доминирую­щими, другие тормозятся, оттесняются. Человек, желающий назвать пепельницу, естественно затор­мозит все побочные слова, близкие как по звуча­нию или морфологии (такие, как «перечница»), так и по ситуации («папироса», «дым», «курить») и выделит нужное слово, следы которого будут доми 204

нировать над следами всех иных, побочных связей. Только такая четкая избирательность системы связей и может обеспечить нормальное функционирование речевой памяти и мышления.

Однако подобная избирательность предполагает известные физиологические условия и не обеспечи­вается при их нарушении.

Одним из условий четкой, избирательной рабо­ты мозга является хорошо известный в павловской нейрофизиологии «закон силы», соответственно которому каждое сильное раздражение (или его след) вызывает сильную, а каждое слабое раздражение (или его след) — слабую реакцию. Только при таком проч­ном сохранении «закона силы» существенная систе­ма связей может стать доминирующей, а побочные связи оттесняются и становится возможной строгая селективность (избирательность) речевой деятель­ности. Однако именно эти условия нарушаются при патологических или тормозных («фазовых») состоя­ниях коры, которые мы уже упоминали в начале этой статьи.

Известно, что при первом из таких «фазовых» состояний сильные раздражители (или их следы) уравниваются по силе со слабыми и мозг начинает реагировать на них одинаково, независимо от их силы или актуальности; при дальнейшем углублении «фа­зовых» состояний эти отношения еще больше меня­ются и слабые раздражители могут вызывать даже более сильную реакцию, чем сильные («парадоксаль­ная фаза»). Естественно, что такое изменение «зако­на силы» не может пройти бесследно для речевой деятельности. Оно приводит к тому, что организо­ванное, избирательное протекание мнестических процессов нарушается: более слабые, побочные сле­ды начинают уравниваться по силе с актуальными, более сильными следами, и в речевой памяти тако­го больного начинают всплывать те системы связей, которые раньше тормозились и не доходили до со­знания. Именно это и имеет место при поражении третичных (височно-теменных) отделов левого полу­шария; именно это и создает основу для тех явлений амнестической афазии, которые являются типичным примером системно-специфических нарушений па­мяти. Больные этой группы могут хорошо удерживать серии простых сенсорных (зрительных или слуховых) следов, которые остаются достаточно прочными даже в условиях интерференции. Однако стоит им попы­таться припомнить нужное словесное обозначение, например, назвать предложенный предмет (а в не­которых случаях и удержать это название и воспроиз­вести его в усложненных условиях), как выявляются отчетливые затруднения, связанные с тем, что у больных начинают всплывать любые побочные свя­зи и избирательное воспроизведение нужного слова становится недоступным. Так, желая припомнить слово «больница», такой больной может сказать «милиция» (близкое к суффиксу «-ца»), или слово «школа» (близкое по семантическому признаку «уч­реждение», где воспитывают — лечат), или «Крас­ная Армия» (по близости с обозначением «Красный Крест») и т.д.; вместо слова «учительница» больной может сказать «подавальщица» или «врач», или «школьница» и т.д.

Если очаг расположен ближе к височной облас­ти, то это нарушение избирательности может про­явиться в звуковой сфере и больной начинает искать нужные звуки для повторения слова «окно», говоря «секно» (контаминация искомого «окно» с побоч­ным «стекло») или «жекно» (контаминация слов «железка» и «окно») или повторяет слово «белка» как «леска» (контаминация слов «лес» и «белка») и т.п. Явления, которые описывались как «амнести-ческая» или как «проводниковая» афазия, могут с успехом объясняться только что описанными пато­физиологическими механизмами.

Проблема системно-специфических нарушений памяти находится лишь в самом начале своей разра­ботки, и мы не можем сейчас выйти за пределы лишь самой общей ее характеристики. Однако есть осно­вания думать, что эта форма нарушений памяти еще займет свое место в будущих исследованиях патоло­гии мнестических процессов.

Выводы

Мы остановились на основных явлениях нару­шения памяти при локальных поражениях мозга, на их главнейших факторах и на их формах и выявили всю сложность этих расстройств и всю важность ди­намического подхода к ним, в частности указания на ту роль, которую в «забывании» играет интерфе­рирующее торможение. Мы рассмотрели основные уровни и формы нарушений памяти, возникающие при очаговых поражениях мозга, и установили роль в этих сложных процессах различных аппаратов боль­шого мозга. Мы выявили те интимные связи, в кото­рых явления памяти состоят с явлениями сознания, с одной стороны, и с познавательными процессами, с другой стороны, что указывает на сложную архи­тектонику мнестических процессов, которая очень часто игнорируется многими современными иссле­дователями, но все богатство которой более ясно выступает при нейропсихологическом анализе фак­тов. Этим определяется значение анализа наруше­ний памяти при локальных поражениях мозга для теории мнестических процессов, с одной стороны, и для практики клинической диагностики очаговых поражений — с другой стороны.

А.Р.Лурия парадоксы памяти (нейропсихологический этюд)¹

В психологии существует не так много узловых проблем, которые отличались бы столь многообраз­ными аспектами и были бы заполнены столь большим числом парадоксов, как проблема памяти.

Издавна в психологии принято различать не­произвольное (непреднамеренное) и произвольное (преднамеренное) запоминание, непосредственную и опосредствованную память, наконец, в последнее время особенное внимание было уделено тому, что обозначалось терминами «долговременная» и «крат­ковременная память».

Отношение непроизвольного и произвольного запо­минания является едва ли не наиболее классической проблемой памяти, которая занимала центральное место в классическом труде А.Бергсона «Материя и память». Этот исследователь резко различал преднаме­ренное удержание следов, которое лежит в основе навыков, и подсознательное, непреднамеренное за­поминание, выражающееся в сознательном обраще­нии к единичным фактам прошлого, обозначая первое как «память тела», а второе как «память духа». Лишь в самое последнее время эта дихотомия стала обоз­начаться, с одной стороны, как простое удержание следов и, с другой стороны, как специальная мнестическая деятельность, исходящая из определенных моти­вов, ставящая своей задачей сознательное запечатление материала, который мог бы быть воспроизведен в буду­щем. Трактовка произвольной памяти как особого вида сознательной деятельности (А.Н.Леонтьев, А.А.Смир­нов и др.) является особенно ценной попыткой вне­сти ясность в этот вопрос. Парадокс этой проблемы заключается в том, что обе указанные стороны памя­ти вовсе необязательно связаны друг с другом и возможность создавать прочные навыки вовсе не предполагает развитие сознательной мнестической деятельности — способности активно запоминать ма­териал и избирательно выделять запомненное из прош­лого опыта.

Столь же сложной является и вторая дихотомия — различение непосредственной и опосредствованной памя­ти. Первая из них (приближающаяся к непреднаме­ренному запоминанию, но вовсе необязательно «ограниченная им) характеризует те случаи, когда субъект не применяет для запоминания материала ка­ких-либо специальных вспомогательных средств. Вто­рая форма — опосредствованное запоминание — может иметь место лишь в произвольном (преднамеренном) запоминании и характеризуется тем, что субъект, по­ставивший перед собою цель запомнить предъявленный материал, использует для этого специальные средства, которые обычно заключаются в обращении к каким-

¹ Вестник Московского университета. 1978. Сер. 14. Психология. № 1. С.З—9.

А.Р.Лурия работал над публикуемой статьей в самые последние дни жизни. Она осталась незавершенной: смерть от инфаркта наступила почти сразу после того, как были на­писаны слова, на которых обрывается рукопись. (Прим, со­ставителей хрестоматии.)

либо вспомогательным приемам, введении запоми­наемого материала в известные коды и т.д. Еще Л.С.Выготский и вместе с ним А.Н.Леонтьев, де­тально исследовавшие историю обеих форм памя­ти, указывали, что первая из них сближает память с восприятием и его последействием, в то время как вторая приближает память к процессам логического мышления. Парадокс, характеризующий отношение этих двух форм памяти, заключается в том, что и они оказываются необязательно связанными друг с дру­гом, и субъект, имеющий отличную непосредственную память, может проявлять лишь очень ограниченные возможности опосредствованного, логического запо­минания.

Столь же сложной и противоречивой является и последняя из обозначенных нами проблем, которая привлекла особенно острое внимание в последнем десятилетии — проблема долговременной и кратко­временной памяти.

Под долговременной памятью понимается спо­собность сохранять и воспроизводить следы давно прошедших событий или удерживать на длительный срок раз приобретенные знания и навыки. Под крат­ковременной или оперативной памятью обычно по­нимается возможность удерживать на относительно короткий срок следы тех впечатлений, которые не­посредственно доходят до субъекта, или компоненты выполняемой субъектом интеллектуальной деятель­ности. Эти следы удерживаются лишь ограниченное время и исчезают после того, как надобность в со­хранении этих следов проходит. Типичным приме­ром кратковременной памяти является удержание тех промежуточных операций, которые включены в сложную интеллектуальную деятельность и которые нацело исчезают из памяти после того, как опера­ция оказывается выполненной.

Соотношение долговременной и кратковремен­ной памяти, как и лежащие в их основе механизмы, продолжает оставаться одной из самых сложных и противоречивых проблем психологии, и парадоксы, проявляемые в их отношениях, выступают с осо­бенной отчетливостью.

Едва ли не наиболее отчетливым из них являет­ся тот факт, что долговременная и кратковременная память вовсе не обнаруживают того соответствия, которое можно было бы ожидать.

Хорошо известно, что старики, полностью сохра­няющие образы далекого прошлого, а иногда и ранее приобретенные знания и навыки, оказываются не в состоянии удерживать и воспроизводить непосредствен­но предъявляемый им материал, и жалобы на «сниже­ние памяти», которые они высказывают, чаще всего нисколько не относятся к возможности прочного и детального воспроизведения событий, нередко отде­ленных многими годами и десятилетиями.

Уже этот факт заставляет думать, что механиз­мы долговременной и кратковременной памяти очень различны и что способность вновь усваивать, сохра­нять и воспроизводить материал протекает по со­вершенно иным законам, чем возможность сохранять и воспроизводить следы далекого прошлого.

Не меньшим парадоксом является и тот факт, что разные исследователи понимают под кратковре­менной памятью совершенно различные явления и (если отвлечься от описанных в последнее время процессов иконической или ультракратковременной памяти, в которой удержание следов измеряется в миллисекундах) подходят к явлениям кратковре­менной памяти с совершенно различными мерками, трактуя ее иногда как способность удержания и воспроизведения следов в течение секунд, в других случаях — минут, в третьих — даже часов.

Все это заставляет думать, что в основе крат­ковременной памяти лежат совершенно неодинако­вые процессы, что явления кратковременной (или оперативной) памяти определяются структурой той деятельности, в которую включены мнестические процессы, и что поэтому они протекают в столь раз­личных формах.

Совершенно естественно, что все отмеченные выше парадоксы требуют специального тщательно­го исследования.

Едва ли не наиболее благоприятным путем та­кого исследования является детальное изучение тех случаев, в которых диссоциация долговременной и кратковременной памяти выступает с особенной остротой. Именно эти случаи представляют исклю­чительные возможности подойти вплотную к внут­ренним механизмам обеих форм памяти и изучить их во всех деталях. Особенно благоприятными явля­ются случаи, где локальные поражения мозга при­водят к картинам, по своей внутренней структуре воспроизводящим особенности тех форм памяти, которые наблюдаются в норме, но которые высту­пают здесь в особенно острой и парадоксальной форме — именно такие явления составляют предмет исследования в нейропсихологии.

В настоящем этюде мы ограничимся рассмотрени­ем тех парадоксов, которые возникают при локальных поражениях мозга и проявляются в сохранности дол­говременной памяти при грубейших нарушениях спо­собности запечатлевать непосредственные впечатления, иначе говоря — нарушениях механизмов кратковре­менной памяти. Такая парадоксальная диссоциация на­блюдается в клинике локальных поражений мозга и составляет скорее общее правило, чем частные случаи нарушения (обратные отношения возникают очень редко и здесь мы не будем останавливаться на этих случаях).

Несмотря на то, что факты упомянутой только что диссоциации были описаны нами в большом количестве наблюдений и послужили предметом целого ряда наших публикаций (А.Р.Лурия, 1974, 1976; Н.К.Киященко, 1973; Н.К.Киященко и др., 1976; М.Климковский, 1965; Л.Т.Попова, 1972; Н.А.Акба­рова, 1975; Фам Мин Хак, 1976), здесь мы изберем другой путь и попытаемся представить эти парадок­сы памяти лишь на одном случае, который был де­тально прослежен нами в течение длительного срока и представляет особый интерес.

Больной, на котором мы остановимся, перенес тяжелое заболевание (аневризму передней соедини­тельной артерии) с кровоизлиянием в. глубоко рас­положенные (прежде всего лимбические) области головного мозга.

Кора внешних (конвекситальных) отделов обоих полушарий мозга оставалась непострадавшей, и, ви­димо, именно это объясняет ту картину противоречия (диссоциации) между грубейшими расстройствами кратковременной памяти и полной сохранностью об­разов далекого прошлого, знаний и в известной мере сохранностью интеллектуальных операций.

Мы имели возможность проследить этого боль­ного в течение 6 лет, начиная с острого и после­операционного периода и кончая резидуальными состояниями — через год и через 6 лет после опера­ции. Именно это и дает нам возможность вплотную подойти к психологическому анализу парадоксов памяти, с одной стороны, и некоторых механизмов, лежащих в основе нарушения кратковременной памя­ти, — с другой.

Обратимся к фактам.

общие данные

Б-ной Кур (...), 30 лет, электромонтер, поступил в Институт нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко 13 июня 1970 г. сразу же после разрыва аневризмы передней соедини­тельной артерии, сопровождавшегося кровоизлиянием в глубинные медиальные отделы мозга и спазмами обеих передних мозговых артерий (как известно, обеспечиваю­щих васкуляризацию внутренних отделов лобных долей мозга).

В первое время после поступления контакт с боль­ным был невозможен, и можно было констатировать лишь ряд неврологических симптомов (первичное нарушение обоняния, угнетение сухожильных рефлексов и др.). При правосторонней каротидной ангиографии у него была об­наружена мешотчатая аневризма передней соединитель­ной артерии.

Когда сознание больного стало восстанавливаться, обнаружилась картина дезориентации в месте и времени (он считал, что находится на своем предприятии и «только прилег отдохнуть»); на этом фоне у больного выступил грубейший корсаковский синдром нарушений памяти с резко выраженными конфабуляциям. 29 июля 1970 г. ему была сделана операция, во время которой была рассече­на передняя часть правого полушария мозга, вскрыт си­нус, в котором были запаяны передние мозговые артерии, и после клипирования сосудов была удалена мешотчатая аневризма передней соединительной артерии. Ее дно было истончено, и она была связана с дочерними аневризма­ми. Во время операции имел место разрыв дна аневриз­мы с массивным кровоизлиянием. На короткий срок были наложены клипсы на обе передние мозговые артерии, которые затем были сняты.

Контрольная ангиография, проведенная через несколь­ко дней после операции, показала проходимость обеих пе­редних мозговых артерий, однако ряд неврологических и нейропсихологических признаков давал основание думать, что глубокие образования мозга, расположенные по сред­ней линии, резко пострадали в результате перенесенного заболевания.

В последующие недели после операции состояние спу­танности и дезориентированности больного стало исче­зать, хотя он продолжал заявлять, что точно не знает, где он находится. К этому времени никаких нарушений гнозиса и праксиса у больного уже не было, он мог легко выполнять простые реакции выбора, даже если они но­сили конфликтный характер (например, в ответ на под­нятый палец — поднять кулак, а в ответ на поднятый кулак — поднять палец), но при условии, если и эти опыты проводились в быстром темпе и без перерывов. Больной без труда различал сложные, наложенные друг на друга контурные фигуры (проба Поппельрейтера), прекрасно разбирался в содержании сюжетных картин, мог рисовать фигуры со сложным пространственным рас­положением частей, не проявлял ни малейших признаков нарушения конструктивного праксиса. Его речь остава­лась полностью сохранной, он плавно говорил, легко повторял предъявляемые ему слова или фразы, не обна­руживал явлений «отчуждения смысла слов» и мог без труда решать несложные логические задачи (нахождение противоположностей, аналогий). Его арифметические опе­рации (требовавшие сохранности промежуточных звень­ев в памяти) оставались в пределах нормы, и он без труда мог выполнять даже такие примеры, как вычитание от 100 по 13 или по 17 и т.д. На этом, внешне вполне благо­получном фоне, у больного с необычайной отчетливос­тью выступал парадокс: его долговременная память на события прошлого и ранее приобретенные знания оста­валась сохранной, в то время как кратковременная память с возможностью запечатлевать, хранить и воспроизво­дить следы непосредственного опыта была грубейшим об­разом нарушена.

Эта картина сохранялась у больного без заметных из­менений в течение длительного срока и прослеживалась через 1—2—3 года. Даже через 6 лет больной давал практи­чески одну и ту же картину мнестических расстройств.

Это позволяет нам представить результаты проведен­ных наблюдений в обобщенном виде.

Перейдем к анализу указанного «парадокса па­мяти» детальнее.

парадокс долговременной и

кратковременной памяти.

исходные факты

Уже в конце первого пребывания в Институте ней­рохирургии в 1970 г. и в еще большей степени при последующих наблюдениях, проводившихся в 1971, 1972, 1973 и 1976 гг., больной производил впечатле­ние очень сохранного, интеллигентного человека.

При общем разговоре с ним могло показаться, что ничто из его прежних знаний и навыков не было утеряно и не претерпело сколько-нибудь отчетли­вых изменений. На вопрос, где он раньше работал, он переспросил, нужно ли ему рассказать всю его трудовую деятельность, и затем оказал: «Получил я специальность в ремесленном училище № 45, спе­циальность — электромонтер, потом работал два года в городе Д. по специальности; потом меня забрали в армию, три года служил в Горьком, учился в школе, потом демобилизовался, работал в НИИОПиКе — это научно-исследовательский институт органичес­ких полупродуктов и красителей... Моим начальни­ком был начальник отделения, Виктор Андреевич Монохин. Кроме него были мастера, был начальник цеха Пырин, Александр Никитич, в бригаде рабо­тали четыре человека — Павел Носоров, Евгений Кисельников, Геннадий Быков и я. Номер моего пропуска был 1327...». Больной полностью сохранил свой опыт электромонтера, мог легко исправлять простые дефекты в электрической сети. Грамотность оставалась у него полностью сохранной, он писал плавно и без ошибок, достаточно хорошо считал, таблица умножения, прочно автоматизированная в его прежнем опыте, оставалась также полностью сохранной. Как уже было сказано, он хорошо вос­принимал содержание даже относительно сложных сюжетных картин, не ограничиваясь их прежним описанием, он проникал в их внутренний смысл и без труда выводил мораль из прочитанной ему басни.

Впечатление о столь значительной сохранности больного сразу же разрушалось, как только мы пере­ходили к фактам, говорящим о состоянии его крат­ковременной памяти: как только мы приближались к ее исследованию,... возникал тот парадокс, которому мы посвятили наш этюд.

Сам больной, которого мы просили сформули­ровать свои жалобы, сразу же говорил; «У меня нет никакой памяти: я ничего не могу запомнить. Вот вы скажете что-нибудь, отвернетесь — а я сразу за­был... На настоящее у меня нет никакой памяти, я не могу ничего утверждать и ничего отрицать, Прош­лое я могу хорошо припоминать, а на настоящее у меня, собственно, нет никакой памяти». Эта жалоба убедительно подтверждалась большой серией фак­тов, весьма типичных для корсаковского синдрома. Когда на первых порах исследования я входил в палату и, перебросившись с больным несколькими славами, выходил из нее и сразу же входил обрат­но, больной не мог сказать, был ли я у него или нет; на первых этапах исследования (в 1970—1972 гг.) он даже не мог с достаточной уверенностью узнать меня и, в лучшем случае, говорил: «Что-то знако­мое, а что — я не знаю... и не могу утверждать, были ли вы у меня, но не могу и отрицать этот факт».

Он не мог назвать время года, заявлял, что не ощущает его непосредственно, не знает, как отве­тить на этот вопрос, и для компенсации этого де­фекта обращался к логическим рассуждениям: «Вот уже снег лежит — а на деревьях все-таки желтые листья, их немного... наверное это поздняя осень или ранняя зима...».

Кратковременная память больного настолько была нарушенной, что уже через 30—40 мин боль­ной, перенесший довольно болезненную спинно­мозговую пункцию, не мог сказать, делалась она или нет, и, конечно, не мог ничего с уверенностью ска­зать о бывшей у него операции, неизменно отвечая на вопрос о ней: «Не могу утверждать, но не могу и отрицать — не знаю, не помню».

Такой же результат давали и прямые вопросы, адресуемые к больному в течение всех шести лет наблюдений. Так, на вопрос, был ли он в данном кабинете, присутствовал ли он на лекции, где его демонстрировали, встречал ли он уже того или дру­гого человека и т.д., он неизменно отвечал: «Не знаю... не помню... не могу отрицать — не могу и утверждать...».