Ответ на вопрос: что такое Просвещение?

Собр. соч. в 6-ти т.т. Т. 6. М., 1963-1966. – С. 25-35 (статья написана и опубликована в 1784 году. На русском языке впервые опубликована в 1966 году).

Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения.

Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства (naturaliter maio-rennes), все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваиваю себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей (и среди них весь прекрасный пол) считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, — это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством. После того как эти опекуны оглупили свой домашний скот и заботливо оберегли от того, чтобы эти покорные существа осмелились сделать хоть один шаг без помочей, на которых их водят, — после всего этого они указывают таким существам на грозя­щую им опасность, если они попытаются ходить само­стоятельно. Правда, эта опасность не так уж велика, ведь после нескольких падений, в конце концов, они научились бы ходить; однако такое обстоятельство делает их нерешительными и отпугивает их, удержи­вая от дальнейших попыток.

Итак, каждому отдельному человеку трудно выбраться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно, и первое время он действительно не способен пользоваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Положения и формулы — эти механические орудия разумного употребления или, вернее, злоупотребления своими природными дарованиями — представляют собой кандалы постоянного не­совершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через небольшую ка­наву, так как он не приучен к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги. Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоста­вить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мыслящие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыс­лить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная ими под это иго, затем заставит их самих оставаться под ним, если ее будут подстрекать к этому некоторые ее опекуны, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые, в конце концов, мстят тем, кто породил их или кто был предшествен­ником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвещения только постепенно.

Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и ста­рые будут служить помочами для бездумной толпы. Для этого просвещения требуется только свобода, и притом самая безобидная, а именно свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Советник министерства финансов: не рассуждайте, а платите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишь один-единственный повелитель на свете говорит: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуйтесь!). Здесь всюду ограничение свободы. Какое, однако, ограничение препятствует просвещению? Какое же не препятствует, а даже содействует ему? — Я отве­чаю: публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать про­свещение людям. Но частное пользование разумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвещения. Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осущест­вляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе. Для некоторых дел, затрагивающих интересы общества, необходим механизм, при помощи которого те или иные члены общества могли бы вести себя пассивно, чтобы правительство было в состоянии посредством искусственного единодушия направлять их на осуществление общественных целей или по крайней мере удерживать их от уничтожения этих целей. Здесь, конечно, не дозволено рассуждать, здесь следует повиноваться. Но поскольку эта часть [общественного] механизма рассматривает себя в то же время как член всего общества и даже общества граждан мира, стало быть в качестве ученого, обращающегося к публике в собственном смысле в своих произведениях, то этот ученый может, конечно, рассуждать, не нанося ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассив­ному члену. Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получавший приказ от начальства, стал бы, находясь на службе, умствовать относительно целе­сообразности или полезности этого приказа; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как ученому нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказываться от уплаты установленных налогов; если он обязан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злона­меренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивление), но этот же человек, несмотря на это, не противоречит долгу гражданина, если он в качестве ученого публично высказывает свои мысли по поводу несовершенств или даже несправедливости налогообложения. Точно так же священнослужитель обязан читать свои проповеди уче­никам, обучающимся закону божьему, и своим прихожанам согласно символу церкви, ибо он с таким условием и назначен. Но как ученый, он имеет полную свободу, и это даже его долг — сообщать публике все свои тщательно продуманные и благонамеренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложе­ния о лучшем устройстве религиозных и церковных дел. В этом нет ничего такого, что могло бы мучить его совесть. В самом деле, то, чему он учит как свя­щеннослужитель, он излагает как нечто такое, в отношении чего он не свободен учить по собственному разумению, а должен излагать согласно предписанию и от имени кого-то другого. Он может сказать: наша церковь учит так-то и так-то; вот доводы, которые она приводит. Он извлекает для своих прихожан в этом случае всю практическую пользу из положений, кото­рые он сам не подписал бы с полной убежденностью, но проповедовать которые он обязан, так как не исключена возможность, что в них скрыта истина, во всяком случае в них нет ничего противоречащего внутренней религии. Ведь если бы он полагал, что в них есть нечто противоречащее ей, то он не смог бы отправлять свою службу с чистой совестью и должен был бы сложить с себя свой сан. Следовательно, применение священником своего разума перед своими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей. И ввиду этого он, как священник, не свободен и не может быть свободным, так как он выполняет чужое поручение. В качестве же ученого, который через свои произведения говорит с настоящей публикой, а именно с миром, стало быть при публичном применение своего разума, священник располагает неограниченной свободой пользоваться своим разумом и говорить от своего имени. В самом деле, полагать, что сами опекуны народа (в духовных вещах) несовершеннолетние, — это нелепость, увековечивающая нелепости.

Но может ли некое сообщество из представителей духовенства, нечто вроде собрания, или досточтимая группа (класс, как они называются в Голландии) иметь право клятвенно обязаться установить некую неизменную церковную символику, чтобы таким образом приобрести верховную опеку над каждым своим членом и через них — над народом и даже увековечить эту опеку? Я говорю: это совершенно невозможно. Подобный договор, заключенный с целью удержать человечество от дальнейшего просвещения на все времена, был бы абсолютно недействительным, даже если бы он был утвержден высшей властью, рейхстагом и самыми торжественными мирными договорами. Никакая эпоха не может обязаться и поклясться поставить следующую эпоху в такое положение, когда для нее было бы невозможно расширить свои (прежде всего настоятельно необходимые) познания, избавиться от ошибок и вообще двигаться вперед в просвещении. Это было бы преступлением против человеческой природы, первоначальное назначение которой заключается именно в этом движении вперед. И будущие поколения имеют полное право отбросить такие решения как принятые незаконно и злонамеренно. Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя такой закон. Он мог бы быть признан на короткое время, как бы в ожидании лучшего для введения определенного порядка. При этом каждому гражданину, прежде всего священнику, нужно было бы предоставить свободу в ка­честве ученого публично, т. е. в своих сочинениях, делать замечания относительно недостатков в существующем устройстве, причем введенный порядок все еще продолжался бы до тех пор, пока взгляды на существо этих дел публично не распространились бы и не были доказаны настолько, что ученые, объединив свои го­лоса (пусть не всех), могли бы представить перед троном предложение, чтобы взять под свою защиту те об­щины, которые единодушно высказываются в пользу изменения религиозного устройства, не препятствуя, од­нако, тем, которые желают придерживаться старого. Но совершенно недозволительно прийти к соглашению относительно некоего постоянного, не подвергаемого ни с чьей стороны публичному сомнению религиоз­ного установления, пусть даже на время жизни одного человека, и тем самым исключить некоторый промежу­ток времени из движения человечества к совершенст­вованию, сделать этот промежуток бесплодным и тем самым даже вредным для будущих поколений. Человек может откладывать для себя лично просвещение — и даже в этом случае только на некоторое время — в тех вопросах, какие ему надлежит знать. Но отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечества. Потому, что не может решить отно­сительно самого себя народ, еще меньше вправе решать относительно народа монарх. Ведь его авторитет законодателя покоится именно на том, что он в своей воле объединяет всеобщую волю народа. Если он обращает внимание лишь на то, чтобы всякое истинное или мни­мое усовершенствование согласовалось с гражданским порядком, то он может позволить своим подданным самим решать, что они считают нужным делать для спасения своей души: это его не касается; его дело — следить за тем, чтобы никто насильственно не препят­ствовал другим заниматься определением этого спасе­ния и содействием ему по мере своих сил. Он сам на­носит ущерб своему величию, вмешиваясь в эти дела, когда он доверяет своему правительству надзор над сочинениями, в которых его подданные пытаются разобраться в своих взглядах, а также когда он делает это по собственному высочайшему усмотрению, заслужив тем самым упрек: Caeser non est supra Grammaticos, и еще в большей степени тогда, когда он свою высшую власть унижает настолько, что начинает поддерживать в своем государстве духовный деспотизм отдельных тиранов по отношению к остальным своим подданным.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого. Но имеются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния несовершеннолетия, в котором люди находятся по собственной вине, становится все меньше и меньше. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век Фридриха. Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не предписывать людям в религиозных делах, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, — такой государь сам просвещен и заслуживает того, чтобы благодарные современники и потомки их славили его как государя, который избавил род человеческий от несовершеннолетия, по крайней мере, когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоставил свободу каждому пользоваться собственным разумом в делах, касающихся совести. При таком государе досточтимые представители духовенства могут без ущерба для своих служебных обязанностей в качестве ученых высказать свободно и публично свои суждения и взгляды, которые в том или ином отношении отклоняются от принятой ими [церковной] символики; в еще большей степени это может делать каждый, кто не ограничен никаким служебным долгом. Этот дух свободы распространяется также вовне даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятствиями, созданными правительством, неверно понимающим самого себя. Ведь такое правительство имеет перед собой пример того, что при свободе нет ни малейшей надоб­ности заботиться об общественном спокойствии и без­опасности. Люди сами в состоянии выбраться постепенно из невежества, если никто не стремится намеренно удержать их в этом невежестве.

Я определил основной момент просвещения, состоявшего в выходе людей из состояния несовершеннолетия по собственной вине, преимущественно в делах религиозных, потому что в отношении искусств и наук наши правители не заинтересованы в том, чтобы играть роль опекунов над своими подданными. Кроме того, несовершеннолетие в делах религии не только наиболее вредное, но и наиболее позорное. Однако в своем образе мыслей глава государства, способствующий просвещению в делах религии, идет еще дальше; он понимает, что даже в отношении своего законодательства нет никакой опасности позволить подданным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего составления законодательства и откровенно критиковать уже существующее законодательство; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не превосходил того, кого мы почитаем в настоящее время.

Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную ар­мию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой зародыш, о котором она самым нежным образом заботится, а именно склонность и призвание к свободе мысли, то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и, наконец, даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству.

КОММЕНТАРИЙ

“Beantwortung der Frage: Was ist Aufklarung?” — эта небольшая статья, опубликованная в 1784 г., непосредственно примыкает к напечатанной в том же году работе Канта “Идея всеобщей истории во всемирно гражданском плане” и представляет особый интерес для характеристики социально-политических и философско-исторических воззрений немецкого мыслителя. В этой статье Кант отвергает идеи Просвещения XVIII в.. В действительности же Кант развивает идеи и французского и немецкого Просвещения с позиций своего философского учения. Просветители осуждали феодальный строй как систему общественного устройства, противоречащую человеческой природе, подавляющую естественные стремления личности противоестественными установлениями; они проповедовали веротерпимость (а иногда и атеизм), доказывали необходимость личной свободы, в особенности же свободы слова и свободы совести, и полагали, что провозглашаемые ими социальные задачи могут быть разрешены распространением просвещения, преодолением заблуждений, моральным совершенствованием личности и социальных учреждений.

Кант в своем понимании Просвещения примыкает к его наиболее выдающимся представителям, но вместе с тем идет дальше их, преодолевая в известной мере некоторые свойственные им наивные представления. Для него Просвещение — необходимая, обусловленная самой природой разума, историческая основа духовного возмужания человечества, эпоха перехода от несовершеннолетия к совершеннолетию. С этой точки зрения эпоха, предшествовавшая Просвещению, не была чем то противоречащим человеческой природе; это было духовное несовершеннолетие человеческого рода, причиной которого, по мнению Канта, был не недостаток ума, а недостаток решимости и мужества самостоятельно пользоваться им. Значит, сущность Просвещения заключается не просто в распространении знаний, а в развитии активности человеческого разума, который должен не просто усваивать истины, но осознать свое суверенное положение, свое естественное право верховного судьи. Нельзя, конечно, сказать, что такая постановка вопроса была совершенно чужда предшествующим просветителям, однако у Канта она выражена с гораздо большей определенностью.

Разум должен быть освобожден от опеки. Для этого надо преодолеть не только внешние препятствия (наличие «опекунов», т. е. феодальных властителей и их советников, министров и т. д.), но также внутреннее сопротивление сознания, привыкшего к пассивному, не рассуждающему подчинению. Просвещение требует, таким образом, борьбы против того отрицательного (в частности, лености и трусости), которое свойственно человеческой природе, — достаточно вспомнить учение Канта о зле, изначально присущем человеческой природе, т. е. не представляющем собой чего-то наносного, внешнего.

Выступая против несостоятельных представлений о “неестественности” эпохи, предшествующей Просвещению, Кант, однако, не дает исторического объяснения этой эпохи, сводя все дело к первоначальным особенностям человеческой натуры, которые могут быть ограничены и, возможно, даже преодолены только в результате длительного процесса самовоспитания, морального совершенствования человеческого рода. Так же как и другие просветители, Кант недооценивает необходимость революционной ломки тех социальных учреждений, которые стоят на пути просвещения. Он даже утверждает, что “никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей”, так как революция понимается им не как глубокое социально-экономическое преобразование, а просто как политический переворот, развязывающий страсти и ставящий на место одних властителей других. Что же требуется для повсеместного распространения просвещения, для реализации каждым человеком своего призвания мыслить самостоятельно? Для этого необходима только свобода “во всех случаях публично пользоваться своим разумом”. Публичным применением собственного разума Кант называет выступления ученых перед читающей публикой. Такого рода свобода, по мнению Канта, не должна быть ограниченной, так как она ни в каком случае не может нанести ущерба государству, выполнению установленных им законов. Что же касается “частного применения разума”, осуществляемого должностным лицом или подданным, то оно должно быть ограничено определенными рамками, чтобы не нарушать установленного властями порядка. В этом смысле Кант соглашается с известным заявлением Фридриха II, в котором он видит воплощение духа просвещения в современную ему эпоху: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуйтесь! В этой постановке вопроса в условиях феодальной Германии, в которой уже назревала необходимость коренных социальных преобразований, несомненно, проявляется стремление слабой не людской буржуазии к компромиссу с господствующими феодальными сословиями. Заявляя, что “наш век есть век Просвещения, или век Фридриха”, восхваляя политику веротерпимости, которую проводил этот король, воспринявший некоторые идеи французских просветителей, Кант вместе с тем далек от того, чтобы переоценивать успехи просвещения в Германии. Предстоит еще весьма многое сделать, чтобы осуществить, выражаясь языком Канта, первоначальное назначение человеческой природы, заключающееся в непрерывном движении вперед, которому, как подчеркивает Кант, не может, не должна противостоять никакая сила.

Просвещение — «дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно».

Для Канта просвещенное использование (основательность) собственного ума состоит в обращении моего — действительно моего, а не чужого — ума — моей мысли — к мысли другого человека, к его уму, но не непосредственно к действию.

Для Канта свобода публичного пользования собственным умом не совпадает с «частным» использованием рассудка. B той сфере, где я мыслю «публично» (от одного самостоятельного ума — к другому), там я не могу - и никто не имеет права - ограничить мое свободное разумение. И в этом заключена некая «хитрость» основной идеи просвещения.