Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Сила негативного мышления 2 page





В личном разговоре он ведет себя еще свободнее, чем на лекции. По привычке я начинаю сыпать вопросами, касающимися его биографии. Оказывается, он вырос в Кэтскиллз, его родители были из Нью‑Йорка и владели отелем для евреев. Это многое объясняет: он действительно вырос среди американских евреев.

 

Мне приятно удостоиться аудиенции, но в то же время я нервничаю. У меня миллион вопросов, но я не хотел бы ими злоупотреблять. Возле его дивана я вижу часы, такие же как у доктора Бротмана.

Я начинаю с самой важной проблемы: «Мой рот все время наполняется слюной, и это мешает мне концентрироваться».

Он со смехом заверяет меня, что такое почему‑то случается со многими медитирующими. Это очень меня утешает. Он предлагает разрешить самому себе сглатывать, просто не нужно фокусироваться на этом, иначе будет только хуже. Он говорит, что его мать, «очень темпераментная женщина», сталкивалась с этой же проблемой. Только она не хотела сглатывать, чтобы не поддаваться желаниям, поэтому слюна капала прямо на ее платье. Мне страшно хочется узнать, каким образом он уговорил свою мать‑еврейку медитировать, но на это нет времени.

Он спрашивает, как вообще идет практика. Не желая раскрывать всю глубину своего отчаяния, я признаюсь, что были некоторые трудности, но сразу добавляю, что я знал, что все это пройдет. Он широко улыбается, хлопает себя по коленям и говорит: «В этом вся суть!» Это в который раз напоминает мне о цели пребывания здесь: научиться противостоять шуму в голове.

Через 15 минут я понимаю, что мое время истекло. Встреча была короткой, но очень полезной. Этот человек – просто гений. Он как шпион пробирается в каждый закоулок и каждый тупик разума, и когда кто‑нибудь рассказывает ему о своих проблемах, он может ответить: «Да, я был там, и вот как оттуда можно выбраться».

Эра облегчения быстро заканчивается. На одной из послеполуденных медитаций учитель, женщина по имени Спринг, выходит вперед и рассказывает, что сегодня «мы попробуем кое‑что новое».

Спринг находится в неопределенном возрасте между 30 и 40 и сочетает в себе все, что больше всего беспокоит меня в медитации. У нее выработанная мягкая манера речи. У нее свистит звук «с», и каждое слово звучит слишком отчетливо. Она носит шаль. Скорее всего, она еще и воинствующий борец за переработку мусора.

Она говорит, что мы займемся медитацией «метта» (или «любовь‑добро»), что явно попадет у меня в категорию «То, что я точно возненавижу». Вот как это работает: нам нужно мысленно представить себе нескольких людей, а потом посылать каждому из них добрые пожелания. Нужно начать с себя, затем перейти к «наставнику», «близкому другу», «нейтральному человеку», «сложному человеку», затем ко «всему сущему». Интересно, что она советует не выбирать никого, к кому ты неравнодушен. «Это слишком сложно», – говорит она. Так что Бьянка сегодня не получит лучей добра.

Я сразу понимаю, что никогда в жизни не смогу понять смысла этого упражнения. Даже сама добренькая Спринг признает, что это может быть немного трудной практикой, но обещает, что она «изменит вашу жизнь».

Что хорошего в метта, так это то, что испускать эти лучи добра должно быть физически комфортно, поэтому нам разрешают лечь на пол. Я смотрю на это как на поблажку, хоть и обещал себе стараться изо всех сил. Я устраиваюсь поудобнее и готовлюсь любить на всю катушку.

Мы начинаем с себя. Спринг говорит нам создать мысленную картинку самих себя, а затем повторить четыре фразы. Когда она произносит их, ее речь выходит на новую ступень разражительности. Она выкрикивает самый конец фразы, как гламурные девушки в городах Калифорнии.

Будь счастлив.

Будь защищен от любой беды.

Будь здоровым и сильным.

Живи в покое.

Я понимаю, что регулярные медитации должны были натренировать осознанность, а метта – развить способность к состраданию, но я мог вырабатывать только скуку, высокомерие и неполноценность. И это ставило под сомнение мое величие духа. Если бы я был хорошим человеком, я бы сразу проникся любовью, правда? Если бы я был хорошим мужем, не поехал бы я на пляж с Бьянкой? Спасибо Вам за это огромное, Спринг.

 

День четвертый

 

Сегодня мне исполняется 39. Я уверен, что это худший день рождения из всех.

Утренняя медитация представляет собой эпическую битву со сном. Я чувствую, как сонливость потихоньку скатывается с моего лба. Меня одолевает желание погрузиться в это забытье.

Вторая сидячая медитация – это просто праздник боли, слюны, кашля и ерзания. Мое сердце колотится. Я сглатываю, шмыгаю носом и шевелюсь на стуле. Жар заливает мне щеки. Наверное, я свожу с ума сидящих рядом людей. Попытки включить осознанность ни к чему не приводят – я начинаю забывать, что это вообще за осознанность такая. Чистая пытка, сынок.

За пределами медитационного зала я еще более несчастен. Большинство моих мыслей вертятся вокруг того, как пережить здесь еще 6 дней. Я признаю, что часть большой цели ретрита – научиться систематически отметать в сторону все то, с помощью чего мы отгораживаемся от так называемой «боли существования». С ней можно справиться только одним способом – заключить пакт с настоящим моментом и отбросить привычку постоянно тянуться к следующему пункту плана на день. И все же мне не удается сделать это.

Интересно, видят ли люди со стороны мою борьбу. Все здесь выглядят умиротворенными, некоторые даже выглядят нарочито осознанными. На моем этаже живет парень, которого я все время вижу только в замедленном движении.

Я‑то надеялся, что к этому моменту станет легче. Все это гораздо хуже, чем смена часового пояса. Я начинаю беспокоиться, что вернувшись домой должен буду рассказывать всем – Бьянке, Марку, Сэму – что не справился.

Я поднимаюсь этажом выше зала для медитаций для последней на сегодня вечерней медитации при ходьбе. Я стараюсь сосредоточиться на простой вещи «поднять, переместить, поставить», а мой разум мечтает о том, как я буду смотреть телевизор, есть печенье и спать. В какой‑то момент я поднимаю глаза и вижу статую Будды. Я посылаю ему следующее мысленное послание: «Да пошел ты».

 

День пятый

 

Я просыпаюсь, и я в отчаянии.

Меня поглотили сомнения, я серьезно думаю о возвращении домой. Я не уверен, что выдержу еще один день. Мне нужно с кем‑то поговорить, мне нужна помощь. Но сегодня у меня нет встречи с Гольдштейном, единственная возможность – Великая и Ужасная Спринг.

Вообще‑то Спринг – только помощник преподавателя, поэтому она не должна присматривать за кем‑то из йогов во время ретрита. Но она все равно повесила на доске листок для записи к ней на консультацию. Без долгих раздумий я иду и записываюсь.

В назначенное время я вхожу в маленький кабинет, где она принимает людей. Спринг с улыбкой сидит, завернувшись в шаль. Она выглядит ужасно чопорной. Мне кажется, что у нас с ней даже нет инструментов для общения друг с другом, как будто мы разные биологические виды. Как если бы ящерица пыталась поговорить с козой.

Но все равно я бросаюсь излить свои душевные терзания. «Я отдаю этому все, что у меня есть, – говорю я, – но ничего не получается. Я не знаю, смогу ли справиться. Это просто какая‑то война».

Она начинает отвечать и говорит как нормальный человек, а не тем смешным голосом. «Вы слишком стараетесь», – говорит она, прямо и твердо ставя диагноз. Это классическая проблема людей на первом ретрите. Она советует делать то, что я могу, ничего не ожидать, принимать все, что приходит в голову, и «смириться». «Здесь все наоборот, – говорит она. – В обычной жизни мы делаем что‑то и ожидаем результата, а здесь мы сидим с тем, что имеем».

Она говорит, что видела уже нескольких йогов в смятении, некоторые даже плакали. Это вызывает у меня ощущение, ничуть не похожее на метта: во мне поднимается волна успокаивающего злорадства. Ну что ж, хотя бы некоторые из этих зомби не так спокойны, как кажутся.

Я снова смотрю на Спринг, на ее волосы, падающие на шаль. Я понимаю, что эта женщина – очередная жертва моих суждений. Спринг на самом деле очень крутая, а я идиот. Она права – я не сложный, я просто слишком стараюсь. Я готов расплакаться от чувства благодарности.

На следующую сидячую медитацию я вытаскиваю стул из комнаты на балкон в конце коридора. Я решил снизить громкость и перестать барахтаться. Я просто сажусь и «смиряюсь» с тем, что происходит.

Я слышу, как вдалеке другие йоги идут в зал для медитаций. Потом становится очень тихо. Я сажусь, как обычно думая о своем дыхании. Ничего особенного. Черт с ним, попробуем.

Через несколько минут что‑то происходит. Нет никакой красивой музыки, яркого света с небес. Как будто ты нашел радиостанцию через несколько дней попыток настроиться. Я внезапно позволяю вниманию останавливаться на том, что находится в поле зрения.

Боль в шее.

Боль в колене.

Самолет над головой.

Пение птиц.

Шелестение листвы.

Ветерок на моем плече.

Мне очень нравится бросать кешью и изюм в овсянку на завтрак.

Шея. Колено. Шея. Шея. Колено, колено, колено.

Приступ голода. Шея. Колено. Руки коченеют. Птица поет. Колено. Птица, птица, птица.

Кажется, я знаю, что происходит. Такое состояние называется «постоянное присутствие». Учителя рассказывали нам об этом. Это серьезное дело, связанное с тем водопадом, о котором шла речь. Если ты достаточно хорошо сконцентрировался, ты можешь просто подумать о дыхании и «открыться» всему. Именно это со мной и происходит. Каждый «предмет» просто «возникает» в сознании, я сосредоточиваюсь на нем с ощущением полной ясности, пока его не заменит что‑то другое.

Никаких усилий, это происходит само собой. Все происходит настолько легко, что мне кажется, что я где‑то жульничаю. Я чувствую себя импровизатором, джазовым музыкантом. А ведь мне даже не нравится джаз.

Боль в спине.

Забавные огоньки, которые появляются, если очень сильно зажмурить глаза.

Ужасно чешется нога.

Колено. Колено, колено, колено.

Зуд, колено, спина, зуд, зуд, зуд, колено, самолет, шелест деревьев, ветер на коже, колено, колено, зуд, колено, огоньки, спина.

А потом я слышу нарастающий громкий шум. Он приближается.

Теперь он очень громкий, он похож на звук, с которым в фильме «Апокалипсис сегодня» из‑за горизонта появлялись вертолеты.

Он прямо передо мной.

Я открываю глаза. В метре от меня в воздухе зависла колибри.

Да ладно!

Следующая медитация вдохновляет меня еще больше. Я снова в зале, и я делаю то же самое. Любая мысль, приходящая в голову, создает ощущение реальности. Иногда я все‑таки понимаю, что жду конца медитации. Но когда такие мысли возникают, я сразу отмечаю это и иду дальше.

Словно какой‑то занавес приподнялся. Не то чтобы все происходящее было само по себе таким классным, дело в скорости. Объекты появляются и исчезают, сталкиваются друг с другом. Каким‑то образом это присутствие в настоящем (своего рода пробуждение) приводит к выбросу гигантской порции серотонина.

Руки как каменные.

Птица.

Ноги онемели.

Жуткие лица младенцев на картинах эпохи Ренессанса.

Сердце колотится.

Птица. Птица. Руки. Ноги. Сердце. Спина, спина, птица, ноги, птица, птица, птица. Руки, ноги, ноги, ноги.

Руки. Руки. Спина, спина, спина. Сердце, птица, ноги. Ноги, птица.

Ногиптицаногиптицаспинаногиногиногисердце.

Птица.

Птица.

Птица.

Пожилая дама передо мной громко рыгает.

Такое ощущение, словно 5 дней подряд какой‑то катер тащил меня за голову, а теперь я вдруг встал на водные лыжи. Я ничего подобного раньше не переживал – я смотрю на механизм своего сознания, сидя в первом ряду. Это будоражит, но вместе с тем вызывает очень полезные мысли. У меня возникает очень ясное понимание, каким образом эти скользкие мысли, появляющиеся у меня, допустим, утром перед работой – например, после ссоры с Бьянкой, чтения репортажа в газете или придуманного разговора с начальством – могут прокопать себе дорожку к потоку сознания. А дальше они закручиваются в невидимые вихри и преследуют меня весь день. Мысли каменеют и становятся убеждениями. Маленькие семена недовольства вырастают в дурное настроение. Из‑за незаметной боли в спине я злюсь на каждого, кто попадается под горячую руку.

Я вспоминаю тот момент, когда моя подруга Кайяма поставила меня в тупик вопросом о том, как можно остаться в настоящем, если оно все время ускользает. Теперь мне совершенно ясно: ускользание и есть суть происходящего. Если ты достиг постоянного присутствия, ты понимаешь, как все изменчиво. Понятие скоротечности перестает быть абстрактным, а tempus fugit – только надписью на книгах и часах. В этом, как я понимаю, и есть смысл ретрита.

Итак, крича и брыкаясь, я все‑таки попал в настоящий момент. Теперь я осознанно могу увидеть в своей жизни то, чего никогда не увидел бы раньше, плывя по течению. Я постоянно думал о своих непреодолимых желаниях, а не о самой жизни. Очевидно, к этому нельзя прийти никак, кроме как через утомительные попытки прислушаться к собственному дыханию днями напролет. В каком‑то смысле это резонно. Как можно стать спортсменом? Тренироваться. Как можно выучить язык? Спрягать бесконечные глаголы. Играть на инструменте? Гаммы. Скука повторений одного и того же, сидение в зале со всеми остальными зомби внезапно кажутся оправданными.

Медитация при ходьбе тоже начинает отзываться во мне. Я выхожу во дворик перед залом и разбираю на части каждый шаг. Поднять, перенести, поставить. Моим ногам приятно на теплых камнях. Посреди очередного круга я нарушаю правило Гольдштейна не относиться к медитации как к «отдыху». Я останавливаюсь и вижу трех птенцов, севших на забор и смотрящих на дворик. Они вертят головами и пищат, пока их мать прыгает туда‑сюда и бросает пищу им в клювы. Я парализован. Несколько других зомби присоединяются ко мне, чтобы посмотреть на это маленькое шоу. Я невероятно рад и уговариваю себя не задерживаться в этом моменте.

Вернувшись в зал на следующую медитацию, я вижу Спринг возле алтаря. Правильно, сейчас должна быть метта. Я ложусь, и мы начинаем, адресуя четыре фразы себе.

Будь счастлив. Будь защищен… и так далее.

Затем Спринг говорит нам выбрать добродетеля, и я выбираю маму. Я вспоминаю, как несколько недель назад мы с ней присматривали за моей двухлетней племянницей Кэмпбелл. Мы искупали ее, а потом лежали на кровати втроем. Мама стала петь любимую песню Кэмпбелл, «Для начинающих» М. Уорда. Кэмпбелл называет ее «песенка а‑ха», потому что в припеве все время слышно «аха». Мне удается вспомнить свои ощущения того момента. Мне нравится приятная абсурдность того, что бабушка помнит слова песни в стиле инди‑рок. Я помню, как она выглядит – аккуратно причесанные короткие седые волосы, скромная и элегантная одежда – и меня настигает что‑то совсем неожиданное: из моей груди начинают рваться рыдания, и я не могу удержаться от всхлипываний.

Невозможно остановиться. Слезы текут по моему лицу, обращенному к потолку, стекают на виски. Горячий поток слез становится сильнее с каждой волной переполняющих меня эмоций. Вода скапливается за ушами.

«Теперь подумайте о своем близком друге», – говорит Спринг. Она снова вещает своим смешным голосом, но теперь это не имеет для меня никакого значения.

Я перехожу к Кэмпбелл. Ничего не может быть проще, она уже перед моими глазами, я вспомнил ее очень подробно. Она опирается на подушку лежа на кровати. Я держу в руке ее маленькую ножку и смотрю на ее личико и озорные глазки, которые жадно поглощают наше с мамой внимание.

Я еще сильнее плачу. Я, конечно, не завываю во весь голос, но люди рядом со мной не могут не замечать этого, потому что я всхлипываю и судорожно хватаю воздух.

Рыдания продолжаются ровно до того момента, когда звенит колокольчик. Хорошо, что у нас есть запрет зрительного контакта, иначе мне было бы стыдно. Я выхожу к дневному свету, спускаюсь по склону холма и становлюсь под теплым послеполуденным солнцем. Среди волн благоговения возникает легкая тень сомнения. Это все реально или просто чушь? Может быть, это всего лишь облегчение после окончания четырехдневной агонии? Вспоминается анекдот, в котором парень бьется головой о стену, и когда его спрашивают, зачем он это делает, он отвечает: «Потому что когда я перестаю это делать, становится очень хорошо».

Но нет, волны счастья не кончаются. Все вокруг такое яркое, такое живое. Мне хорошо. Даже не просто хорошо – хорошо как никогда. Я понимаю опасность привязаться к этому ощущению, выжать последнюю каплю вкуса, как бывает с жевательной резинкой и таблеткой экстази. Но ведь это не синтетический эффект наркотика. Это в тысячу раз лучше, это самый сильный кайф в моей жизни.

Из носа сильно течет. Мне нечем его вытереть. Я сморкаюсь в свою руку и бреду, капая соплями, к ближайшему туалету, хихикая как дурачок.

Я иду на пробежку, это одно из моих каждо‑дневных дел. Я нашел тропинку, идущую через конюшню неподалеку до местного поселка домов среднего класса. Я все еще в каком‑то опьянении. Мои ноги касаются земли, я плачу, затем смеюсь над своим плачем, а затем плачу еще сильнее. Возможно, это начало какого‑то нового бытия для меня. Здесь, по выражению Гениальной Спринг, ты делаешь своей «установкой по умолчанию» сострадание, а не пренебрежение.

Я очень не хотел бы называть свои переживания духовными или мистическими. Эти термины, по крайней мере, для меня, означают что‑то потустороннее, нереальное. А то, что происходит со мной сейчас, кажется сверхреальным. Меня словно вытащили из сна, а не затолкали в него.

После ужина Джозеф снова обсуждает дхарму. Он говорит потрясающую вещь. Фирменная фраза Будды «Жизнь – это страдание» является источником недопониманий и в итоге становится главной проблемой пиара в буддизме. Из‑за нее он кажется жестким. На самом же деле это ошибка перевода. Слово «дуккха» не означает именно «страдание». У него нет точного перевода, но оно ближе к «недовольству» или «стрессу». Когда Будда сказал эту знаменитую фразу, он не имел в виду, что жизнь похожа на камень, к которому мы прикованы, чтобы вороны клевали наши органы. Он говорил что‑то вроде «Все в мире приводит к разочарованию из‑за своей ненадежности, потому что ничто не длится вечно».

 

Как говорит Гольдштейн, в жизни мы не понимаем самых простых вещей. «Как часто мы ждем какого‑то удовольствия, чем бы оно ни было? Следующий ужин или следующий роман, следующую чашка кофе или следующий отпуск, не важно. Мы живем в ожидании следующего приятного события. То есть большинство из нас пережило столько моментов удовольствия, а теперь если оглянуться, то где они все?»

У меня странное ощущение от того, что я сижу и слушаю, в общем‑то, настоящую проповедь с цитированием священных текстов, и она меня задевает. После того, как я долгие годы постоянно был единственным неверующим в комнате среди восторженных последователей, я сижу и увлеченно записываю каждое слово, еще и киваю головой.

Он прав на все сто процентов. Герои мультфильмов глотают какую‑то вкусную еду, потом облизывают губы и выглядят абсолютно счастливыми. В реальном же мире так не бывает. Если бы нам дали все, что нам хочется, стали бы мы счастливыми навсегда? Сколько раз мы слышали о людях, которые стали богатыми и знаменитыми, но это не сделало их счастливыми? Рок‑звезды, зависимые от наркотиков? Победители лотерей, покончившие с собой? У этого феномена даже есть название – «гедонистическое приспособление». Когда случаются хорошие вещи, мы сразу переводим их в разряд базовых ожиданий и первичная пустота внутри остается незаполненной.

Так же, как три дня назад, Гольдштейн подчеркивает, что мы вполне можем наслаждаться приятными моментами. Но если нам удастся достичь более глубокого понимания «страдания» от ненадежности всего, что мы переживаем, это поможет нам ценить естественный вкус всего в мире. «Нас словно заколдовали, – говорит он. – Под действием заклятия мы верим, что это или то даст нам бесконечную свободу или счастье. И сняв это заклятие, больше понимая истинную природу вещей, мы откроем путь к большему счастью».

На ретрите нам нечего ждать, некуда спешить, и нам приходится встать лицом к лицу перед «болью существования», увидеть пропасть перед собой и понять, как много всего мы делаем в жизни, чтобы избежать этой боли или получить удовольствие. Каждый кусочек пищи, каждая приятная мечта – все только для этого. Но если отказаться от этого, как однажды сказал Сэм в своей речи для толпы рьяных атеистов, мы можем научиться быть счастливыми «еще до того, как что‑то происходит». Это счастье рождается внутри нас и не зависит ни от каких природных сил, это противоположность «страданию». Будда придумал, как изменить правила игры.

После вечерней медитации, выходя из зала, я поворачиваюсь к статуе Будды и – сам не могу в это поверить – кланяюсь.

 

День шестой

 

Я просыпаюсь, а мир все еще волшебный.

Меня почти пугает обострившееся восприятие реальности. Все мои ощущения стали сильнее, как показывают в фильмах, когда человек становится вампиром. После завтрака я взбираюсь на холм и слышу, как мышь снует под кустами вдоль тропы. У меня странное чувство, что я стал участником секретного сообщества птиц и деревьев.

Медитация все еще идет легко. Я начинаю с концентрации на дыхании, это своего рода наполнение воздушного шара горячим воздухом. А дальше мой разум набирает концентрацию, и я позволяю ему лететь в «постоянном присутствии».

Желание почесаться.

Картинка бабуинов, сидящих в один ряд на стогах сена.

Мысль о запрещенном яблоке, которое я спрятал в комнате.

Картинка ануса, трансформирующегося в Солнечную систему.

Даже «плохие» вещи меня не тревожат. Я чувствую, как боль в спине накрывает меня, словно капюшон. Я изучаю ее, но не разрешаю ей на меня воздействовать.

За обедом я понимаю, что стал одним из тех людей, которые жуют с закрытыми глазами. Поглощая пищу осознанно, я постоянно кладу вилку на стол вместо того, чтобы рыскать по тарелке, еще не проглотив предыдущий кусочек. В результате я прекращаю есть, когда я сыт, а не набиваю живот практически до тошноты, как делал раньше.

Я замечаю парня на другом конце зала, который, кажется, тоже очень наслаждается едой. У меня случается то, что буддисты называют «сорадостью», разделением удовольствия. Это чувство настолько сильно, что я почти плачу снова. Это снова случается, когда я вижу трех женщин, помогающих друг другу налить остатки чая из большого металлического котла. У меня слезы наворачиваются от этой сцены неловкого общения без единого слова и взгляда.

А потом мой восторг испаряется так же резко, как и возник.

Послеобеденная медитация – унизительное возвращение к прежнему состоянию. Меня захватывают сон и нежелательные мысли о том, какой соблазнительной была моя бывшая девушка. Иногда я клюю носом, и из‑за этого по моей психике как будто начинает стучать маленький молоточек. После 45 минут мучений у меня начинает болеть голова. Волшебство официально потеряно.

Метта оставляет меня равнодушным.

На последней медитации я чувствую толчок тошнотворной неуемной энергии, настолько сильной, что конечности начинают трястись. Мне становится настолько плохо, что я делаю то, о чем раньше не мог даже подумать. Даже в самых тяжелых моментах я не шел на такое: я сдаюсь. Я открываю глаза и просто сижу в зале, виновато оглядываясь по сторонам.

 

День седьмой

 

И вот я снова считаю дни до отъезда. Приходит мысль о том, что, быть может, я уже получил здесь все, что мог.

Я все еще кланяюсь Будде, но в основном для того, чтобы потянуть мыщцы бедер.

 

День восьмой

 

На утро у меня запланирована встреча с Джозефом. Я прихожу к нему бодрым и самодовольным: он будет первым человеком, которому я расскажу о своих достижениях. Я прыгаю на стул и выдаю ему подробный отчет о своем прорыве – о постоянном присутствии, колибри и рыдании во время медитации метта.

Не знаю, чего я жду. Может быть, аплодисментов? Он выглядит совершенно не потрясенным. Он улыбается и мягко говорит мне, что слышал эту историю миллион раз. Очередная серия фильма «Первый ретрит».

Я думал, что получил билет в первый ряд в театре своего разума. Он же объясняет, что на самом деле это была лишь ложа. «При дальнейшей практике, – говорит он, – число объектов, которые Вы замечаете, будет увеличиваться».

Потом я говорю ему о том возбужденном состоянии, в которое попал два дня назад. И он снова говорит, что в этом нет ничего особенного. Такое много с кем бывает.

Однако он убеждает меня, что неприятности и спады в практике неизбежны. Нет ничего удивительного в том, что можно за час перейти от благодати к подавленности. Он уверяет, что с опытом эти взлеты и падения будут не такими сильными. Я поднимаюсь, чтобы уйти. Меня утешает мысль, что я иду проторенной дорогой. Люди занимаются этим уже 2500 лет.

Когда я иду к двери, он кричит мне в спину, что я слишком быстро двигаюсь. «Вы недостаточно осознанны», – говорит он. Как спортивный тренер он наставляет меня, пытается улучшить мою игру и советует быть внимательнее к простым вещам вроде открывания дверей. «Это очень важно!»

Интересно, мое растущее уважение к Гольдштейну – это форма стокгольмского синдрома[37]? Или этот человек настоящий гений? Когда я стою возле его кабинета в лучах солнца, снова прилетает колибри.

Через час или около того у нас занятие, на котором задают вопросы. Женщина с волосами медного цвета в переднем ряду задает вопрос, о котором я давно думаю: «Если просветление существует, где все эти просветленные люди?»

Это вызывает смех у всех, включая Гольдштейна, который обещает все объяснить сегодня вечером на занятии дхармы.

Вот этого я жду с нетерпением. С самого начала ретрита он постоянно бросался словами вроде «освобождение», «пробуждение» и «понимание». Но возможна ли эта хваленая трансформация? Если да, то каким образом? И как она должна выглядеть? В старинных буддийских текстах люди просветляются направо и налево. Их огромная толпа – в ней даже семилетние дети. У Будды целый словарь для описания просветления: «истина», «за горизонтом», «то, что очень трудно разглядеть», «удивительное состояние», «остров» и тому подобное. Смысл всех этих слов пока еще мне непонятен.

В 7 часов вечера приходит время большого шоу. Мы собрались в зале. Джозеф наконец объяснит нам, что такое просветление.

Он начинает с признания, что для «обывателей» – то есть всех за исключением монахов – сама мысль о конце страстного желания кажется недостижимой. «Можем ли мы хотя бы представить себе разум, свободный от желаний? Думаю, большинство из нас лучше понимают смысл знаменитой молитвы святого Августина: „Милостивый Боже, сделай меня непорочным, только не сейчас“».

Раздается смех, но Гольдштейн немедленно переходит к совершенно серьезному описанию различных шагов, ведущих к «непреложной свободе разума, полному избавлению от желаний без следа». Это описание похоже на самую хитроумную видеоигру.

Все начинается, когда медитирующий становится предельно сосредоточен и когда он может держать в поле зрения по‑настоящему огромное число объектов. Это как мои образы спинаптицаколено, только чудовищных размеров. Ты видишь, как быстро меняются объекты, и ничто не кажется тебе стабильным. Якобы плавное движение на экране распадается на 24 кадра в секунду. Вселенная становится громадой причин и условий.

С этого момента, как рассказывает Гольдштейн, на пути появляются моменты ужаса, великого блаженства, падения, ловушки и обходные пути. В конце концов человек приходит к настоящей цели буддистской медитации: пониманию того, что личность, которую мы принимаем за основу нашей жизни, является лишь иллюзией. Настоящие суперспособности заключаются не только в усмирении эго, но и в понимании того, что эго вообще не существует. Закрой глаза и посмотри на него, и ты не найдешь никакого осязаемого «я». Так что в моем примере спинаптицаколено, на более продвинутом уровне я сумел бы увидеть, что не только реальность не является такой цельной, какой кажется. Это же касается и того «я», которое на нее смотрит. «Когда крепкая и устойчивая точка отсчета, называемая личностью, сдвинута, – говорит Гольдштейн из передней части зала, – это Ниббана». Иллюзия существования этой точки, согласно буддизму, – и есть источник наших негативных эмоций, таких как жадность, ненависть и сомнение относительно «природы реальности», ведь мы являемся чем‑то большим, чем собственное эго, частью чего‑то целого. Как только «я» представляется нереальным, эти эмоции выходят из разума и медитирующий становится «совершенным».

Звучит круто, думаю я, но когда он заканчивает, я понимаю, что он так и не ответил на некоторые из важных для меня вопросов. Если просветление – такая редкая и сложная штука, зачем вообще пытаться? А просветлен ли сам Гольдштейн? Если нет, то на чем основывается его собственная вера в это? Как выглядят просветленные существа? Нирвана/Ниббана – это магическое состояние? Или место? Если я откажусь от личности, вернусь ли я потом к своей обычной жизни или мне больше не придется надевать штаны по утрам?

Date: 2016-05-13; view: 265; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию