Кислородное голодание 3 page

В тот самый момент я трансформировался из военного репортера в репортера культурных войн. Сюжет вышел, и он очень понравился Питеру и остальному начальству. Я понял, что тема, которой я совершенно не хотел заниматься, равносильна контракту на полное трудоустройство. Она могла регулярно выводить меня в эфир, а это крупная купюра в нашем государстве.

В течение нескольких лет я не пропускал ни одной судороги и ни одного спазма – или, как сказал Иисус в Нагорной проповеди, «ни одной йоты и ни одной черты». Ни одна дискуссия про аборты, однополые браки или роль веры в публичной жизни не оставалась без моего внимания. Каждый день где‑нибудь собирались кричащие толпы. Я рассказывал обо всем, начиная с христиан, бойкотирующих Procter & Gamble за спонсорство программы «Queer Eye for the Straight Guy», заканчивая скандалом вокруг девяностокилограммовой анатомически точной шоколадной скульптуры Иисуса. Статую назвали «Милостивый Иисус»[10], чем вызвали негодование верующих.

Когда я не объедался культурными войнами, я делал легкие сюжеты о евангелистах и чувствовал себя при этом туристом в национальном парке. Я собирал материалы о христианских реалити‑шоу, христианских рок‑фестивалях, христианских финансистах, христианских сантехниках, христианских группах поддержки, христианских страховых компаниях – всего не перечесть. Когда я делал репортаж о христианском фитнесс‑клубе в Калифорнии, мне попалась надпись: «Ты можешь работать над бедрами, пока обращаешь других в свою веру». Это был не лучший момент. Но на самом деле эта тематика была довольно веселой, хотя и слегка странной. Я знакомился с интересными людьми, с которыми я бы иначе никогда не встретился. Я часто был в эфире. В конце концов, если честно, я не очень много об этом задумывался. Я продолжал заниматься этим из тех же корыстных побуждений и с той же отстраненностью, с которойым ходил в детстве в еврейскую школу.

После этой продолжительной гонки продюсер, назначенный работать со мной, начал уставать от моего подхода. Это был молодой мужчина с приятным мелодичным именем Вонбо Ву. Так же, как и я, он вряд ли был лучшей кандидатурой для работы с религиозной тематикой. Он вырос в Бостоне в семье корейских иммигрантов. И к тому же был открытым геем. Мы устраивали довольно пафосные дискуссии, проезжая через библейский пояс[11]. В то же время мы брали интервью у многочисленных гомофобов, но Вонбо был достаточно профессионален, чтобы это его задевало. Он никак не мог принять мою тягу к сюжетам, полным конфликтами и нелепостями. Он не хотел, чтобы я был скандальным журналистом религиозной тематики… Он не одобрял мою тактику, говорил, что я подсовываю публике самый странный материал из всех возможных. Ему не нужны были культурные войны. Он хотел сконцентрироваться не на том, как люди кричат о своей вере, а на том, как вера влияет на их повседневную жизнь. Одним словом, он хотел копать вглубь. Я предложил ему пойти на NPR[12].

* * *

Я гнался за очередной историей из разряда «посмотрите, что еще придумали эти странные евангелисты», когда оказался в той огромной церкви, заполненной людьми в трансе. Мы со съемочной группой приехали в Церковь Новой Жизни в Колорадо‑сити. Церковь была комплексом больших зданий на вершине холма с прекрасной панорамой. Мы должны были увидеть «молитвенный НОРАД»[13]. Нас должен был сопровождать невероятно заботливый священник – пастор Тед Хаггард.

Через несколько минут после того, как меня стал раздражать один из почтенных прихожан, пастор вывел нашу команду из главного зала. Мы вдохнули свежий колорадский воздух и направились к новому сияющему зданию за 5,5 млн долларов в 90‑метрах от нас. Оно занимало площадь порядка 5000 квадратных метров. Мы протиснулись через стеклянную дверь в длинный коридор, украшенный предметами религиозного культа. Команда бежала передо мной и Тедом и снимала наш разговор. Затем мы вошли в главный зал, он был довольно впечатляющим. В центре гигантского окна помещался большой вращающийся глобус. Он должен был контролировать человеческое общение с Богом, связываться с компьютером и собирать новости со всего мира. «Мы непрерывно ищем по всему миру события, о которых необходимо помолиться», сказал мне пастор серьезно и взволнованно. Тед был одним из тех «воинов молитвы», которые верят, что заступническая молитва влияет на то, что происходит в мире. «Если до нас доходит сигнал сигнал о том, что где‑то есть проблема, мы сразу сообщаем об этом сотням тысяч молящихся».

Это место очень воодушевляло Теда, хотя мне казалось, что он с таким же энтузиазмом мог рассказывать о пастернаке или страховых рентах. Должен признать, он выглядел как человек, который мог бы быть отличным региональным топ‑менеджером в страховой компании. Короткие волосы разделены напробор, огонек в глазах – у него была способность (почти как у Клинтона) убеждать собеседника, что по крайней мере в этот момент он для него самый важный человек в мире.

Со своей женой Гейл и командой из 22 человек он основал Новую Жизнь в своем районе несколькими десятилетиями ранее. Со временем они становились все активнее – Тед водил своих последователей в своеобразный патруль по городу. Они молились возле правительственных зданий, гей‑баров и домов, где жили женщины, подозреваемые в колдовстве. Вместе со своей дружиной он обошел почти все улицы города и даже молился за случайных людей из телефонной книги. Он надеялся выгнать дьявола из города. Тед умел в разговоре непринужденно и беззаботно упомянуть Сатану, что, несомненно, добавляло ему шарма.

Ко времени нашего визита число прихожан церкви насчитывало 40 000 человек, и Тед был одним из главных людей в Колорадо‑сити. Этот город даже называли «Евангелическим Ватиканом», потому что в нем возникли такие крупные христианские организации, как «Campus Crusade for Christ» и «Focus on the Family». Но Тед легко относился к своему авторитету и настаивал, чтобы все называли его просто «пастор Тед».

Когда мы пришли в главный зал, чтобы снять интервью, прихожане уже разошлись. По ходу разговора стало ясно, что Тед из другой породы проповедников. Он не был похож на своих яростных предшественников из партии консерваторов, отличался от фигур вроде Джерри Фалуэлла, Пэта Робертсона и Джеймса Кеннеди. Он был из нового поколения священников и пытался включить в список острых тем что‑нибудь кроме абортов и однополых браков. В некотором смысле он больше напоминал гуру самостоятельной психологической помощи. Он написал несколько книг о том, как сохранить брак или спасти своих соседей от адского пламени. Он даже написал книгу о питании и назвал ее «Иерусалимская диета». На всякий случай, он был против абортов и однополых браков, но не заставлял себя говорить об этом.

После интервью, пока съемочная бригада гасила прожекторы и складывала оборудование, Тед уселся на ступени перед сценой и жестом пригласил меня сесть рядом. Сначала я хотел извиниться и отказаться, предчувствуя религиозную агитацию. Но ради приличия я остался и неохотно плюхнулся на ступеньку рядом с Тедом. Проповедник меня очень удивил. Без камер он чуть‑чуть снизил уровень энтузиазма в голосе и с подкупающей искренностью заговорил о положении евангелической церкви в Америке.

– Мы можем поговорить не для репортажа? – спросил он.

– Разумеется, – ответил я и подумал: «Это уже интересно».

– Есть огромная разница между тем, чем я занимаюсь как пастор и тем, что делают люди вроде Джима Добсона.

Добсон был главой организации «Focus on the Family», главный штаб которой располагался ниже по улице. Этот офис был настолько большим, что у него был собственный почтовый индекс. Добсон был представителем старой ортодоксальной школы и убежденным критиком геев и сторонников легализации абортов.

– У меня своя паства, которую я вижу каждую неделю, – добавил Тед. – И я знаю, что их волнует – например брак, дети или финансы. Если я все время говорю о негативных вещах, им это не помогает. А Добсон занимается так называемой «церковной организацией». И его организация растет из конфликтов, потому что это привлекает интерес и капитал.

Было немного странно слушать, как известный пастор говорит о конкуренции с другой важной фигурой евангельской церкви. Это было слегка… не по‑христиански. Но это было очень интригующе, и этот человек начинал мне нравиться. В нем был некий парадокс: слишком дружелюбный, но не отталкивающий, елейный, но ироничный. Я сидел на ступеньках и уже далеко зашел за границу того, о чем прилично говорить. Тед терпеливо отвечал на все вопросы о евангелизме, которые я постеснялся бы задавать кому‑нибудь другому. При нем я не чувствовал себя неловко и не ощущал себя «невоцерковленным», как они это называют. И уж тем более Тед не пытался обратить меня в веру. Он даже нормально воспринял мой вопрос о том, как библеисты мирятся с тем фактом, что в разных книгах Библии отличаются ключевые подробности жизни Иисуса. Он загадочно улыбнулся и сказал: «У нас свои правила».

Во время разговора с пастором Тедом я со стыдом осознал, насколько сильны были мои предрассудки – не только о Теде, но и вообще о верующих. Меня поразило, что я так слепо поддался влиянию стереотипов. Газета «Вашингтон пост» однажды назвала религиозных людей «бедными, необразованными и управляемыми». История пастора Теда о внутренних столкновениях шла вразрез с управляемостью. Что касается интеллекта, Тед совершенно очевидно был умен. И потом, сколько было умных верующих людей – Толстой, Линкольн, Микеланджело, не говоря уже о современных священниках вроде Френсиса Коллинза, евангелиста и ученого, ведущего проект по расшифровке генома человека.

Я не только был несправедлив к верующим людям, делая все эти узкие выводы, я еще и вредил самому себе. Большинство людей в Америке – да и на всей планете – смотрели на жизнь через призму веры. Мне не нужно было принимать их позицию, но я мог попытаться встать рядом с ними и посмотреть на мир их глазами. Более того, тема религии могла бы зажечь свет вместо того, чтоб накалять страсти. Когда религия стала предметом распри, глубокое освещение событий открыло бы аудитории новый взгляд на происходящее – более понятный, человечный и ясный.

Вскоре после этого я признался Вонбо в том, что он прав. Мы могли бы делать более вдумчивые репортажи, не вступая в ряды общественного радио.

* * *

Я так воодушевился идеей улучшения своих репортажей, что весной 2005 года положил в чемодан Библию и отправился в рабочую поездку в Израиль, Египет и Ирак. Я решил, что если уж быть отличным репортером, то нужно изучить первоисточники.

Как раз перед этой поездкой состоялась моя последняя стычка с Питером Дженнингсом. Мы собрались в его кабинете якобы для того, чтобы он рассказал мне, к чему я должен стремиться в работе. В своей обычной манере он начал с пощечины. «Есть мнение, – сказал он, – что ты не очень хорошо делаешь заграничные репортажи». Хотя я был уверен, что это не так (скорее всего, это просто часть психологических операций Питера), я чувствовал, что должен защищаться. Но как только я начал бормотать какие‑то аргументы, он сразу же перебил меня и прочитал целую лекцию о том, какие разнообразные сюжеты я должен был сделать для передачи, находясь за границей. Затем ему позвонила его жена Каис. После продолжительного воркования он повесил трубку, посмотрел на меня и сказал: «Вот что я тебе скажу, Харрис. Женись удачно хотя бы один раз».

Через пару недель я сидел на веранде нашего офиса в Багдаде с Библией в руках, пытаясь пробраться через Левит с его бесконечными объяснениями, как правильно убить козу. Разочарованный, я встал и пошел в офис, чтобы проверить компьютер, и получил сообщение от Питера. Это была рассылка о том, что у него рак легких.

Больше я его ни разу не видел. Когда я вернулся, он был уже в больнице. Через 5 месяцев он умер. Несмотря на то, что в течение 5 лет он вызывал у меня страх и обиду, я невероятно привязался к нему. Ночь, когда он умер, – один из немногих моментов моей взрослой жизни, когда я плакал.

Возможно, он поменял мою жизнь больше, чем кто бы то ни было, за исключением моей семьи. Он сделал из меня лучшего журналиста, чем я мог себе представить. Он отправлял меня в поездки по всему миру, давая шанс получить суровый полевой опыт – такой же, как получил он сам, когда работал иностранным корреспондентом сразу после университета. Временами он доставлял кучу неприятностей, но по‑своему был очень добрым. Постоянный искатель, идеалист, перфекционист, несомненно, следующий девизу моего отца о «плате за безопасность». Он мог быть строг ко мне, но я всегда знал, что к себе он во много раз строже.

Интересно, но Питер никогда не говорил о своей вере. Лишь спустя несколько лет после его смерти я узнал, что Питер совершенно не был религиозным. Ему не нужна была вера, чтобы знать, что религия – действительно важная тема. Он просто был ненасытным журналистом с безукоризненным чутьем на зрительский интерес.

* * *

Смерть Питера вызвала перемещения в коллективе. Первыми кандидатами на его место оказался дуэт ведущих Элизабет Варгас и Боба Вудрафа. Боб был корреспондентом, которого я впервые увидел в президентском люксе в отеле «Мариотт Исламабад». Но через пару недель после назначения Боб налетел на дорожную мину в Ираке и чуть не умер. Тогда Чарли Гибсона из передачи «Доброе утро, Америка» переместили в вечерние новости, а Робин Робертс стал соведущим Дайаны Сойер.

Тем временем Теда Коппел сместили из «Ночного контура» и заменили тройкой ведущих: Синтией МакФадден, Мартином Бэширом и Терри Мораном. Меня поставили на место Терри в воскресном выпуске «Мировых новостей» – это повышение я посчитал неизмеримым преимуществом.

Шаг вверх по карьерной лестнице не уменьшил моей нервозности, даже наоборот. Да, чертовски приятно стоять у руля службы новостей каждый воскресный вечер – выбирать сюжеты, составлять из них передачу и вести ее прямо с того самого места, на котором когда‑то сидел Питер Дженнингс. Когда меня спрашивали, я говорил, что у меня лучшая работа в мире. И я не кривил душой. Но моя удача означала, что теперь я гораздо больше беспокоился о том, что могу потерять.

Конкуренция тоже обострилась. Я был в АВС уже 5 лет, и вдруг число молодых людей резко возросло. Теперь я должен был следить не только за Дэвидом Райтом. Появился Крис Куомо, харизматичный и привлекательный, выходец из известной семьи нью‑йоркских политиков. Он заместил Робина Робертса в «Доброе утро, Америка». На арену выше л Билл Вейр, удивительно остроумный ведущий местных спортивных новостей, его назначили соведущим недавно созданного воскресного выпуска «Доброе утро, Америка». А еще был Дэвид Мьюир, всеми любимый и очень трудолюбивый ведущий, которому посвятили чудесную полосу в «Men’s Vogue», и который теперь возглавлял субботний выпуск «Мировых новостей».

Мои отношения с этими молодыми людьми были отличными. Мы стали друзьями. Но это не отменяло того, что мы были обречены отвоевывать друг у друга ограниченный ресурс эфирного времени, а точнее, задания на крупные репортажи, а также возможность заменить основных ведущих, когда они куда‑то уезжали.

Мои мысли постоянно бегали по кругу: «Сколько сюжетов я сделал на этой неделе?» Этот бег начался, когда я перебрался сюда из местных новостей, и теперь он перешел в ускоренный режим, но с новым оттенком личного отношения. Раньше я боялся, что меня растопчет кто‑то из ветеранов, сейчас же меня обжигала вероятность оказаться хуже кого‑то из ровесников. Каждый день я смотрел краткие изложения передач (компьютер составлял список сюжетов), чтобы быть в курсе, кто что делает. Если кто‑то получал сюжет, который я хотел сделать, я чувствовал горячий поток возмущения, как будто вытекающий из солнечного сплетения.

Я получал данные.

Вейр готовит репортаж о выборах нового Папы? Мьюир замещает Куомо?

Из этого мгновенно вырабатывались далеко идущие выводы.

Это означает, что директор Х или ведущий Y ненавидит меня → моя карьера обречена → я сгину в трущобах где‑нибудь в Миннесоте.

Иногда еще до того, как я успевал об этом подумать, я обнаруживал, что говорю совершенно неподобающие вещи по телефону кому‑нибудь из руководства.

На наших регулярных встречах доктор Бротман внимательно выслушивал мои проблемы. У него тоже была непростая работа, полная конкуренции и переговоров с начальством больницы. Но он часто думал, что я явно слишком близко к сердцу принимаю внутренние события АВС. Согласно его теории, если раньше я использовал наркотики, чтобы заменить эмоции от войны, теперь я раздуваю переживания на работе, чтобы заместить наркотики.

Возможно. Я же всерьез верил, что заламывание рук и скрежет зубовный неизбежны в гонке за успехом, и не собирался оставлять идею «платы за безопасность».

* * *

Я продолжал бороться с последствиями панических атак, наркотической зависимости и усиливающимся давлением на работе. Я даже подумать не мог, что религиозные традиции, о которых я рассказывал в репортажах, могут оказаться хотя бы немного полезными для меня лично. Вера была для меня просто рабочей темой. Она не представляла для меня той же ценности, что и для верующих, не отвечала на вечные вопросы и не была связана с духовными потребностями.

При этом я продолжал работать над глубиной своих репортажей, оставляя без внимания острые моменты культурных войн. Я ездил в Солт‑Лейк‑Сити рассказать об Апостолах мормонской церкви, я разговаривал с главой викканской[14]общины в Массачусетсе, я даже делал репортаж о ежегодном собрании организации Американских Атеистов. По настоянию Вонбо мы сделали серию репортажей под названием «Проверка веры». В числе прочих там была история о том, как совет Унитарианской церкви в Калифорнии не мог решить, принять ли к себе человека, совершившего в прошлом преступление сексуального характера. Другой сюжет касался женщины‑священника Англиканской церкви, которая после глубокого покаяния призналась в том, что она верит как в христианство, так и в ислам.

Я развивал тему духовного возрождения. Она была слишком сочной и богатой, чтоб ее пропускать. Знакомство с Тедом Хаггардом очень пригодилось при проверке точности и полноты моих репортажей. Он стал моим первым советником, когда мне нужны были ответы на вопросы о евангелистах. Он всегда был готов поговорить со мной без камеры и моментально отвечал на электронные письма.

Когда Пэт Робертсон публично заявил, что США должны послать «тайных агентов» для убийства венесуэльского диктатора Хьюго Чавеса, Тед единственный среди евангелистских лидеров ответил, что «Пэт выразил не христианскую мысль». Я проводил интервью с ним из нашего офиса в Нью‑Йорке и видел Теда на экране по спутниковой связи из Колорадо. После окончания беседы мы обменялись любезностями, и Тед в дружеской манере посмеялся над уродливым зеленым галстуком, который был на мне прошлым вечером.

Вскоре после этого он приехал в Нью‑Йорк вместе со своим ближайшим помощником, курчавым светловолосым парнем по имени Роб. Я пригласил их на ужин в дорогой ресторан. Кажется, Тед был впечатлен Манхэттеном. Позвякивая серебряными приборами и глядя на вид Центрального Парка, он продолжал рассказывать о том, что происходит за кулисами американского евангелизма. Он поведал мне, как он сталкивался с Джимом Добсоном, потому что хотел обращать внимание людей на важные вещи вроде глобального потепления. По мнению Теда, в этой скрытой борьбе ему приходилось сталкиваться с совершенно безжалостным поведением.

С Тедом было интересно разговаривать. Можно вообразить себе культурную и философскую пропасть между нами – ведь, в конце концов, он верил, что ведет непрерывный диалог с Иисусом. Казалось, это должно уничтожить возможность искреннего разговора, но это был не тот случай.

Мне нравился Тед, но в то же время было очевидно, что он ведет двойную игру: он продвигал не только веру, но и себя. Я был не единственным репортером, с которым он общался. На самом деле, он пользовался нами, делая интервью с Томом Брокау и Барбарой Уолтерс. После нашего знакомства Теда избрали главой Национальной Ассоциации Евангелистов, которая насчитывала 30 млн членов и 45 000 церквей. Каждый понедельник он участвовал в телеконференции с Белым Домом и другими высокопоставленными христианами. Журнал «Time» включил его в список «25 самых влиятельных евангелистов».

Иногда Тед заходил слишком далеко. Он снялся в эпизодической роли в документальном фильме об американской религиозной жизни. В этом фильме он произнес, возможно, незапланированную фразу: «Знаете, согласно исследованиям, евангелисты более успешны в постели, чем любые другие христиане». В одном из интервью я расспрашивал его о горячих социальных темах, и он внезапно остановился на полуслове. Затем, прямо перед работающей камерой, сказал: «Надеюсь, я не слишком жестко говорю. Не слишком, нет? Я скажу, какой Дэн хорошенький, и тогда не буду казаться жестким». Я не знал, как отреагировать на эту ремарку, кроме как рассмеяться и нервно поерзать на стуле.

Если закрыть глаза на его заскоки, Тед помог мне найти общий язык с людьми, которые не только в Пасху говорили, что Христос воскрес. Более того, я начал защищать евангелистов в спорах с друзьями и близкими. Однажды я упомянул в разговоре «мыслящих евангелистов» и получил едкое замечание: «Кажется, в этой фразе кроется некоторое противоречие». Другой стереотип, который я долго разрушал, касался убежденности в том, что христиане плюются ядом и разжигают ненависть. Да, я встречал таких в своих поездках, но они явно были в меньшинстве. Мы с Вонбо – два атеиста из Нью‑Йорка, один из нас к тому же был геем, а другой ничего не имел против. И, несмотря на это, к нам никогда не относились пренебрежительно. Я бы сказал, что нас везде встречали с добротой, гостеприимством и вниманием. Конечно, люди спрашивали нас, верим ли мы в Бога, но когда мы отвечали, что не верим, не было ни вздохов, ни косых взглядов. Возможно, они думали, что мы отправимся в ад, но выглядело все довольно мило.

Одним ноябрьским утром 2006 года я рассеянно бродил по Интернету в поисках сюжета. Со своей вечной тягой к эфиру я каждый день начинал с письма главным продюсерам «Мировых новостей», в которых предлагал темы для репортажей. И тут я наткнулся на статью, в которой говорилось, что Теда Хаггарда обвинили в использовании услуг жиголо и употреблении метамфетамина. Я сразу подумал, что это какая‑то ошибка или клевета. Я был уверен, что это неправда, поэтому даже не подумал включать это в письмо. Через некоторое время мне перезвонила одна из главных продюсеров «Доброе утро, Америка» и спросила об этом. Я заверил ее, что это неправда.

Но потом история развернулась в полную силу. Майк Джонс – мускулистый мужчина c неожиданно приятным голосом – выглядел вполне правдоподобно. Он сказал, что регулярно встречался с мужчиной, который называл себя «Арт». В интервью с представителем АВС в Денвере Джонс заявил, что «никакой эмоциональной близости не было, все это было исключительно ради секса». Он объяснил, что встречи продолжались несколько лет, пока однажды он не увидел по телевизору, как Тед/Арт поддерживает запрет однополых браков. Тогда Майкл решил действовать. «Он воздействует на миллионы людей и проповедует запрет однополых браков, – говорил Джонс. – А за спиной у всех этих людей сам занимается тем, что предлагает запретить». Что еще хуже для Теда, у Майкла были записи автоответчика с предложениями встреч и покупки наркотиков. На одной из них мужской голос говорил: «Привет, Майк, это Арт. Я хотел узнать, можем ли мы раздобыть еще веществ». Голос совершенно точно принадлежал Теду.

Я был поражен. Никто никогда не удивлял меня так сильно. Причесанный, богобоязненный парень из Индианы Тед Хаггард, отец пятерых детей и духовных наставник тысяч людей, вел двойную жизнь. Я постоянно общался с этим человеком в течение нескольких лет и никогда бы не подумал, что он способен на такое. Задним числом я замечал малейшие намеки: все его помощники были молоды, и как‑то он назвал меня «хорошеньким». Но ничто из этого не могло быть знаком катастрофы, которая разворачивалась.

Разоблачение Теда Хаггарда стало всеобщей, национальной историей. Мало что журналисты любят так же сильно, как истории о падших ангелах. Местные репортеры поймали Хаггарда, когда он уезжал из своего дома с женой и детьми. У меня было впечатление, что он выглядит как ребенок, которого поймали за каким‑нибудь ужасным поступком, но который все равно надеется каким‑то образом оправдаться. Он наклонился к рулю и сказал подбежавшим репортерам: «У меня никогда не было никаких однополых отношений, и я постоянно нахожусь со своей женой».

«И Вы не знаете Майка Джонса?» – спросил один из репортеров.

«Нет, не знаю», – ответил Тед. Через пару секунд он выдал ужасный пример плохой актерской игры: «Как, Вы говорите, было его имя?»

Скандал набирал обороты. Тед оставил свои посты в Национальной Ассоциации Евангелистов и Церкви Новой Жизни. В обращении к своим последователям он сказал: «Есть сторона моей жизни настолько омерзительная и черная, что я боролся с ней всю свою взрослую жизнь».

Скандал вызвал поток ядовитых публикаций, и американцы в очередной раз утвердились в своем не лучшем отношении к евангелистам. В конце концов, это был человек, который называл гомосексуальность грехом и «жизнью против Бога». Мои знакомые геи были довольны, за исключением Вонбо. Он никогда не вел себя как стервятник. Так же, как и я, он был поражен и слегка опечален. Мы сошлись во мнении, что хоть Тед и был виновен в лицемерии, все же была и какая‑то боль в том, что моральные устои в сочетании с верой заставляли его подавлять важную часть самого себя. Мы сделали довольно агрессивный сюжет, но упомянули и то, что Хаггард был не таким рьяным противником гомосексуализма, как большинство его коллег. На самом деле, однажды он уверял Барбару Уолтерс в прямом эфире, что геи тоже могут попасть в рай.

Во время всего этого кошмара я постоянно звонил и писал Хаггарду. Никакого ответа. Человек, который обычно отвечал мне за несколько секунд, совершенно пропал.

Через несколько дней история изжила себя, как это всегда происходит. Как сказал тогда еще сенатор Барак Обама после урагана «Катрина», Америка «переходит от шока к трансу» быстрее, чем любая другая нация в мире.

* * *

В то время, как мир Теда разваливался на части, мой начинал возрождаться. Вскоре после всей этой истории Боб Вудраф сказал, что может организовать мне свидание. Через два года после того, как он пережил взрывную волну бомбы в Ираке, Вуди – так называли его друзья – стал заниматься сводничеством.

Сначала я был настроен скептически. Сама идея свидания вслепую казалась мне жалкой, но трудно было сказать нет герою Америки, чья история стала книгой‑бестселлером и которого Джон Стюарт в своей передаче «The Daily Show» встретил вопросом: «‑Почему ты красивее меня?»

Жене Боба, забавной бесцеремонной блондинке Ли, тоже трудно было возразить. Вот как она обрисовала ситуация: «Ее зовут Бьянка, она красивая, она доктор, а ты просто идиот, если откажешься». Эта Бьянка, согласно Бобу и Ли, была доктором в Колумбийском Университете. Вудрафы были друзьями ее родителей, что мне оставалось? Я согласился.

В вечер свидания я выбегал из спортзала на пути в ресторан, когда зазвонил телефон. Это был Боб, который проверял, не собираюсь ли я удрать. «Послушай, парень, – сказал он мне. – Она просто красотка».

Мы встречались в итальянском дворике в Верхнем Вест‑Сайде. Патологически пунктуальный, я приехал раньше времени и сел в наблюдательную позицию в баре рядом с какими‑то банкирами, попивающими шоты. Была середина декабря, поэтому все вокруг было красиво украшено, царил праздничный дух. По плану я должен был развалившись сидеть у барной стойки, глядя в телефон. Бьянка вошла бы и похлопала меня по плечу, а я посмотрел бы на нее спокойно и беззаботно. Конечно же, я слишком сильно нервничал для всего этого и в итоге тревожно уставился на дверь.

Она появилась через несколько минут, и я подумал примерно то же, что мой двоюродный брат, когда впервые увидел свою будущую жену: «Она моя». Боб не преувеличивал – она была красивой: светлые волосы и пронзительные голубые глаза – как у лайки, только гораздо нежнее. Как выяснилось позже этим же вечером, она была еще и умной, увлеченной своей работой, скромной, оптимистичной, веселой и любила животных и сладости. Вскоре мы уже пили текилу вместе с банкирами.

Выпивка перешла в ужин. Первое свидание перешло во второе. Три месяца спустя Бьянка переехала ко мне. Еще через два месяца мы завели двух кошек. Когда мы позвонили моим родителям, чтобы спросить рекомендацию хорошего ветеринара, мой отец (который не только постоянно беспокоился, но говорил умные вещи) поинтересовался, когда у нас помолвка. Кошки тут же стали темой для шуток среди моих друзей на работе, которые думали, что это все женские штучки (забывая про знаменитых любителей кошек среди мужчин вроде Эрнеста Хемингуэя, Уинстона Черчилля и Доктора Зло). Когда Крис Куомо услышал про моих питомцев, он прислал письмо с фразой: «Ты теперь писаешь сидя?»

Будучи вечным ипохондриком, полезно иметь под рукой врача.