Валёк — золотая рыбка 13 page

— Поговорим, тогда и позвоните.

Не сразу, но Редаков всё-таки сел, фигура его заметно погрузнела.

— Я не всё сказал! — продолжил я, его надо было валить. — В начале лета девятнадцатого полковник Редаков с командой ушёл за Урал, к Колчаку. Там принял обоз с драгоценностями. Колчак уже не доверял своему окружению. Но знал, кому поручить финансовую операцию — вашему отцу. Груз предназначался английским интервентам в Архангельске. В качестве оплаты за поставки вооружения и боеприпасов. Местом встречи сторон и передачи золота определили район горы Манараги. Ждали там до зимы, но англичане не пришли. Полковник Редаков отослал команду в Архангельск. Сам же со штабс-капитаном Стефановичем и пятерыми караульными остался с обозом. Караульных он потом застрелил…

— Можно не продолжать. — Николай Петрович постучал ложечкой по пустой чашке, будто оратора на собрании останавливал. — Я всё понял. Да-да, я уже встречал таких людей, приходили к отцу… Вы искатель сокровищ! Вы же ищите золото Колчака? — он засмеялся и неожиданно подобрел, переломив свой испуг, словно спичку в пальцах. — Понимаю, молодость, дерзкий дух, жажда открытий, потребность чего-нибудь нового экзотического. Успокойтесь, молодой человек. Мне хорошо известно, чей я сын. А также известно, что золото исчезло, видимо, растворилось в воде. Наверное, и такое бывает. Мой совет: оставьте эту затею. Займитесь чем-нибудь полезным. Ну, если у вас такая игра — нырять в озеро и ползать по дну, пожалуйста, играйте, тут я не советчик. Ступайте.

Он выскальзывал, он не боялся прошлого Редакова-отца, хотя был момент — трухнул, когда сказал о деньгах. Я сам выпустил его, сделал какую-то ошибку, а он сразу засёк её, воспрял духом и успокоился. Пожалуй, Олешка был прав, когда говорил, что с такими людьми можно разговаривать, лишь когда у него носовертка на шее или ствол у затылка. И мне действительно ничего не оставалось, как уйти отсюда, но хотя бы достойно. На этот случай легенда была. Не сказать, что убойная, но не должна была оставить его в прежнем спокойствии.

— Николай Петрович, а как у вас со сном? — по-житейски спросил. — Спите хорошо по ночам? Ничто вас не тревожит?

— Спасибо, не жалуюсь! — Он становился циничным и ледяным, готовым если не табуретку из под ног, то висок выбить.

— У вас крепкие нервы, хорошая наследственность… А я часто просыпаюсь с мыслью о мести. Согласитесь, это же нормальное человеческое чувство — месть за свою семью, за родных людей. И ничего в нём дикого, кровожадного. Месть — это защита чести, если хотите. Чести и достоинства своего рода. Ваш отец застрелил моего деда, выстрелом в затылок. Возле горы Манарага на Урале. Чтоб не делиться с ним, и чтоб не осталось свидетелей.

Редаков не ожидал такого поворота, брови вновь разлетелись, как у совы, от и так тонких губ ничего не осталось.

— Вы сказали… Деда расстреляли в тридцать третьем.

— У каждого человека бывает два деда.

— Ну да, да…

— Моя мать не знает отца, потому что в то время ещё не родилась, отец никогда не видел своего отца, а я своих дедов. Потому что ваш отец умел хладнокровно стрелять безвинным людям в затылок. Как вы полагаете, это справедливо? Какие ещё чувства у меня, внука, могут быть к вам, сыну палача?

Он проглотил это чуть ли не в прямом смысле — кадык на горле забегал. Я перехватил его взгляд на своём кейсе, и чтобы подтвердить его предчувствия, тронул пальцем клавишу замка.

— Мы с вами нормальные, здравомыслящие люди, — заторопился Редаков. — Давайте остудим головы, спрячем эмоции и попробуем найти компромисс.

— Что вы предлагаете? Может, у вас хватит мужества застрелиться самому? Как это делали ваши конкуренты и люди, стоящие на пути?

Николай Петрович очень хотел жить, поэтому тут же струсил. Посыпалась скороговорка, неуместная для его представительной фактуры.

— Почему такие крайности? Нет, нет, так решительно нельзя. Это всё глупо, нелепо. Есть достаточно способов и средств уладить любой конфликт… — опомнился, нашёл другой тон, увещевательный. — Вы ещё очень молодой человек, подумайте о будущем. Времена меняются очень быстро, а с ним и наше сознание. Кровная месть — не выход из ситуации.

— А в чём выход?

Он замялся, сделал паузу и попытку встать, но увидел мою руку на кейсе и снова сел.

— Есть вполне конкретное предложение. Да, мой отец кое-что оставил для себя. Относительно немного: монеты, украшения, церковная утварь, вещи из музеев и несколько слитков… Всё остальное исчезло со дна озера. Какая-то не совсем понятная история, но это так… Отец передал ценности перед самой смертью, поэтому всё на месте, ничего не растрачено. Мы могли бы поделить драгоценности, например, в равных долях. Уверяю вас, это очень большая сумма. Несколько миллионов рублей. По вашему желанию я бы мог выплатить их в валюте по курсу.

— Откупиться хотите? — руку с кейса я убрал, что было замечено мгновенно.

— Справедливость действительно должна быть восстановлена. По крайней мере, моя совесть будет чиста перед памятью людей, погибших от руки моего отца.

— И сколько же стоит чистота совести в долларах по курсу?

Он принимал язвительный тон и был достаточно щедр.

— Четыре с половиной миллиона. При желании драгоценности можно оценить и сделать пересчёт.

Я мог стать одним из богатейших советских людей.

— Ну и куда я с вашими миллионами в нашем государстве?

Редаков сделал длинную насторожённую паузу, словно опытный удильщик, у которого поплавок повело, но рыба ещё не взяла крючок вместе с наживкой.

Должен подчеркнуть: это было начало лета 1984 года, дряхлый Черненко ещё был у власти. Какой бы там ни было, а эта власть ещё была в силе. Никакой перестройкой, а тем паче переходом от «развитого социализма» к махровому, первобытному капитализму ещё и не пахло, а чиновник советского Минфина сказал слова, в реальность которых в то время поверить было невозможно. Причём, произнёс их без пафоса, и думаю, без желания обмануть меня, провести на мякине и спасти свою шкуру.

— Знаете, времена меняются быстро, и я уверен, через несколько лет вы станете благодарить меня. И себя, что сумели зажать чувства в кулак и взять эти миллионы. Вы увидите наш мир совсем в ином свете, это я вам обещаю. Он изменится очень скоро, и эти миллионы потребуются нам, как первоначальный капитал. Кто войдёт в новое время с капиталом, тот будет иметь всё, в том числе и власть. Сколько вам будет, например, в девяносто втором?

В девяносто втором (и ещё годом раньше) я часто вспоминал его откровение, особенно когда старые издательства умерли, а новые не народились, и я вынужден был идти халтурить — менять сантехнику в больницах и перестилать полы в кинотеатрах Вологды.

А тогда я не поверил ни предсказаниям, ни его предложению поделиться. Чувствовал ловушку, в которую меня заманивают. Да он копейки не отдаст! Только время оттягивает, усыпляет бдительность, ловит на жадности, чтобы я успокоился, дал ему возможность позвонить или просто вышел с территории дачи. Да я до автобусной остановки не дойду, как тут уже будут его подручные. Олешка говорил, сколько человек, вставших на его пути, умерло от внезапной смерти, и сколько руки на себя наложило. Так что и в девяносто втором мне было бы сорок, навечно остался бы молодым…

Однако следовало доигрывать.

— Вы что же, сейчас достанете эти миллионы и положите мне в портфель? — спросил с ухмылкой и надеждой.

— Разумеется, нет. Таких денег на руках не держат. Мне нужно сутки для подготовки. Условимся так: завтра во второй половине дня пришлю за вами служебную машину. Нам придётся выехать за город.

— Где меня благополучно пристукнут и бросят в канаву. Или, например, толкнут под поезд.

— Хорошо. Если не доверяете, предлагайте свой вариант, — слишком уж быстро согласился он.

Мне тоже было нечего терять, сказал то, что первое пришло в голову:

— Завтра в семнадцать тридцать в сквере на Цветном бульваре, напротив цирка. Подойду сам.

— Нравятся людные места?

— Да, не люблю одиночества.

Из деревни, где была дача Редакова, я драпал, как заяц, петлями по задам огородов, полями и перелесками, чтоб выйти на любую другую дорогу, где меня не ждут. В автобусе потом приглядывался к пассажирам и даже в метро тянуло посмотреть, нет ли «хвоста».

В редакцию журнала я заскочил без десяти пять, забрал пакет у секретарши и помчался на Ярославский вокзал. Раньше паспортов на железной дороге не спрашивали и пассажиров таким образом не регистрировали, поэтому прыгнул в ближайший поезд и укатил в Вологду. Больше всего опасался, что отследили нашу связь с Олешкой либо могут её просчитать. Кто знает, в каких Николай Петрович отношениях с КГБ? Может, в самых тёплых, коль такой смелый, независимый и ясновидящий? Я боялся подставить под удар моего главного информатора, вдохновителя, единственного живого свидетеля и просто близкого человека, поскольку незаметно привязался к старику и даже терпел его неприятный, беспричинный смех без веселья.

В Вологде забежал в свою квартиру лишь для того, чтобы взять кольт. Входил осторожно, чтоб никто не заметил, и сразу же самолётом в Тотьму — благо, что в государстве ещё было спокойно и на «деревенских» рейсы пассажиров не проверяли вообще. По мере того, как приближался к Пёсьей Деньге, всё больше волновался.

А Олешка преспокойно сидел на скамеечке возле дома и лениво передаивался с трезвым соседом.

— Контрреволюционный элемент! — кричал тот.

— Куркуль! — отзывался Олешка, будто кроссворд разгадывали. — Алкаш. Крысятник.

Я подобрался к дому через неполотую картошку, сквозанул на сарай и уже оттуда позвал старика. Он сразу увидел моё состояние, сказал одно нормальное слово вкупе с тирадой нецензурных:

— Про…л твою, в душу, на… обоз!

— Чужих не было? — спросил я.

— Значит, будут!

Когда я рассказал ему о визите к Редакову, Олешка даже орать стал, что я легко поверил, будто полковник взял из обоза немного, а остальное в воде растаяло. Сказал, давить надо было сильнее, признался бы! Однако тут же сам себя урезонил, как только я вспомнил и поведал ему о предсказании Николая Петровича, что мир переменится к девяносто второму году. Защурился, закряхтел, зачесался.

— А что?… Хрен знает, что они там варят. А коль там полковничьи сыночки кухарят, должно, из советской власти свиная отбивная будет, с косточкой.

Потом ещё отошёл, даже заматерился весело.

— Что не пошёл за деньгами — правильно. Они б тебя и на людях кончили — глазом не моргнули. Шар с приблудой ты ему под шкуру влупил. А давай-ка неделю отлежимся, да понюхаем, чем там завоняет. Гадом буду, этот выползок со страху обмарается. Ведь он уверен был, ты польстился и придёшь. Ты на воле и живой — ему вилы!

Спустя пять дней, весьма скромно и ненавязчиво, дабы не шокировать советских телезрителей, в рядовых вечерних новостях проскочило сообщение. В автокатастрофе на Ленинградском шоссе трагически погиб ответственный работник Министерства финансов СССР, заслуженный экономист и доктор наук, участник героических сражений на Малой Земле, Николай Петрович Редаков…

Танцующая на камнях

В тот же день я вернулся в Вологду, сгрёб всё походное снаряжение — вместе с аквалангом два тяжёлых рюкзака, сказал писателю Саше Грязеву, что еду в Сибирь будто бы собирать материал для романа «Крамола», сам же убрал с лица бороду и усы и сел в поезд, идущий на север. Прописка у меня всё ещё значилась томская, о вологодском жилье было известно лишь узкому кругу, поэтому если бросятся искать, то пока распутают клубок, можно уйти далеко.

Какой-то особой опасности не чувствовалось, но Олешка был уверен, в покое меня не оставят: дескать, припёртый к стенке Редаков раскрылся, полагая, что я уже никуда не уйду, и за это поплатился жизнью. Если у них такая финансовая фигура — просто пешка, которую можно убрать за провинность, то можно представить, кто же там ферзь и что со мной будет, попади им в руки.

Из поезда я вышел не на станции Косью, как в первый раз, а по совету Олешки уехал в Кожим-рудник — на моё счастье поезд шёл с опозданием, и высадился я светлой северной ночью, когда на станции не было ни души. Напялил рюкзаки таймырским способом — один на спине, другой на груди, и лесовозной дорогой двинул в горы.

Белые ночи оказались в самом разгаре, так что идти было даже лучше, чем днём, гнус меньше донимал, прохладно, к восходу одолел километров шесть и отыскал в ельниках потаённую Олешкину землянку: к Манараге он обычно добирался этим путём и давно его обустроил.

Была мысль оставить здесь акваланг с запасным баллоном (всё равно на озере лёд), сходить до Манараги налегке, с одним рюкзаком (тянул килограммов на сорок), а потом вернуться, но в последний миг передумал: по закону подлости найдёт кто-нибудь, и пропало дело…

Понёс всё сразу — лучше идти буду медленно, всё равно спешить некуда, впереди может быть, целый год времени.

Если не больше…

С Олешкой мы даже попрощались на всякий случай — старик всё кряхтел, мол, не дотянет, а скрыться мне советовал надолго, потому как мы расшевелили змеиное гнездо, и это он, старый дурак, толкнул меня в пасть «каркадилам» (именно так!). И когда проводил до моста, и уже невыразительно так рукой вслед мне махнул, вдруг окликнул, догнал, схватил за грудки.

— Ты слушай, что скажу!.. Погоди!.. Дед твой говорил, его человек из проруби достал. Ну, помнишь, рассказывал? Старик такой, с птицей? Под слово отпустил?..

— Ну, помню, помню! — меня озноб охватил.

— Так вот, внучок. Хочешь верь, а хочешь нет, но это так и было, — как-то стыдливо, словно сомневаясь, забормотал Олешка. — Я-то ему не поверил, думал, с воза соскочить вздумал, вот и гонит… Но там этот старик ходит. Так что ты смотри… Мозги нараскоряку, ничего не пойму, но ходит! И птица есть. А зовут — Атенон.

— Ты видел его?

— Не спрашивай! — уклонился он недовольно и торопливо. — Предупредить тебя должен. Увидишь — не подходи близко, а лучше беги. Не надо с ними связываться.

— С кем — с ними?

— Да хрен знает с кем! Ни с кем там не связывайся.

В общем, настращал напоследок, озадачил, а сам развернулся и пошёл на Пёсью Деньгу, оставив меня на мосту.

Старик с птицей на плече — Атенон. Ещё одна, совершенно непонятная фигура!

Я не хотел сидеть на Урале год, потому что в двух осенних номерах должно выйти «Слово» и что скрывать, поддавливало тщеславие, хотелось после публикации нечаянно появиться в ЦДЛе на Герцена, послушать какие-то слова, наконец, своими глазами увидеть роман в «Нашем современнике»!

И ещё было одно обстоятельство: в Томск съездить так и не успел, а соваться туда сейчас опасно, искать начнут оттуда, но рукописи трёх начатых романов оставались там, рядом с прахом старца Фёдора Кузьмича! Правда, я помнил, на чём остановился, и потихоньку продолжал приятный для души «Рой», чтоб хоть так отвлечься от унылой реальности. Потому оставаться здесь надолго я не собирался и прикидывал, что в сентябре, до снегов, сорвусь с Урала, ибо зимой там делать нечего.

И думал я: вряд ли заслуженный экономист и доктор наук поверил, что я писатель. Новый билет СП выглядел, как документ прикрытия, и если с Николаем Петровичем беседовал специалист (прежде чем устроить ему трагическую гибель), то скорее всего, выводы сделает такие. В эту же пользу может сыграть то, что Редаков принял меня сначала за известного Михаила Алексеева, то есть, получается, я умышленно выдал себя за него. Во всём этом была одна логическая дырка. О наличии такого писателя можно было запросто узнать в Союзе, там даже полуофициальный представитель КГБ работал в качестве секретаря, непомерно толстый человек в гражданском. Будь у сына начальника белогвардейской контрразведки хорошие связи с красной современной контрразведкой…

Но и тут могла выйти путаница: был ещё один писатель Сергей Алексеев («Сто рассказов о Ленине», исторический цикл рассказов и т. д.). Так что, с кем торговался ответственный работник Минфина, придётся какое-то время выяснять и может такое случится, что «каркадилы», принёсшие в жертву своего соплеменника, уже вкусившие крови, как гончие на зайчих сметках, покрутятся, повертятся, поорут для куража да и останутся ни с чем.

И был ещё один веский довод, который от Олешки я утаил и обсуждать с ним не стал: что если Редакова не разменяли, а он действительно угодил в автокатастрофу? Шансов мало, но если в судьбе была вписана такая строка, никуда не денешься: кому в огне гореть, тот не утонет.

В таком случае получался очень интересный расклад: к сынку начальника контрразведки является человек, выдающий себя за писателя, говорит о своём застреленном деде, о жажде кровной мести, предложенные ему деньги не берёт, поскольку к месту встречи не является, и вдруг ответственный работник Минфина попадает в банальную катастрофу на дороге. Что могут подумать «каркадилы» и вся эта камарилья, готовящая тихий государственный переворот? А то, что месть свершилась. И если я, или люди, стоящие за мной (не один же я всё устроил!), способны легко проворачивать подобные операции, то это сила, наверняка связанная со спецслужбами, и с ней следует считаться, а не вступать в войну. «Каркадилы» не то чтобы испугаются, а не захотят светиться, разыскивая и преследуя меня, ибо слишком важны и велики основные замыслы, чтоб подвергать их опасности.

Весь путь по Уралу я обнадёживал себя таким образом, а то уж слишком печальной получалась дорога: будто не к Манараге иду — в ссылку, да ещё нагруженный, как верблюд.

Километрах в десяти от заповедной горы нашёл ещё одну Олешкину землянку, отдохнул, выспался, затем снарядил лёгкий рюкзачок с двухдневным запасом продуктов, взял кольт, бинокль, резиновую лодку, пожалел о лопатке-талисмане, оставшейся в Томске, и двинул в разведку. За всю дорогу на сей раз ни единого человека не встретил, нигде свежего следа — кострища, консервной банки, затёсы на дереве — не видел, словно за пять лет одичал Северный Урал, люди перестали ходить. И сам ничего подобного не оставлял, даже мшистые места стороной обходил, по камешкам…

И вот по пути к Манараге, как и в ту, первую экспедицию, мысли снова настроились на «археологию» языка: было чувство, что я в самом деле раскапываю слово, а потом отчищаю его лёгкой и нежной кистью.

Зацепился за слово КОРА, снял наносную букву О (в слово КРАСНЫЙ она же не попала) и получилось КРА. Просто и ясно, часть дерева, обращённая к солнцу. Тогда КОРАБЛЬ зазвучит как КРАБЛЬ, то есть, сделанный из поверхностной части дерева — лодка-долблёнка! Но не только, есть ещё информация в знаке Б, означающей всё божественное. Скорее всего, крабль — погребальная лодка, в которой сжигали останки и получался ПРАХ. А то, на чём ходили по рекам и морям, называлось ЛАДЬЁЙ.

А КОРОБ будет КРАБ — сплетённый из коры, КОРОСТА — КРАСТА. В таком случае, КОРОВА будет звучать КРАВА — а так её называл торбинский печник, сосланный поляк! Он ещё вместо КОРОЛЬ говорил КРАЛЬ. То есть деревенское название подружки КРАЛЯ — КОРОЛЕВА? А сейчас вроде бы оскорбительно зазвучит, назови свою девушку кралей. КОРОНА — КРАНА! Как солнце или буквально солнечная корона при затмении! ВОРОТА — ВРАТА, ВОРОБЕЙ — ВРАБИЙ (смелая птица, бьющая в солнце?), ВОРОНА — ВРАНА, МОЛОКО — МЛЕКО (млечный путь), СТОРОНА — СТРАНА, ГОРОД — ГРАД.

Тут же, на Приполярном Урале, была гора НАРОДА (ударение на первый слог), высшая точка всего Каменного Пояса — в нормальной речи звучало как НАРАДА (на советских картах она вообще стала горой Народной) и переводилось, как «место обитания, земля бога дающего свет», своеобразный библейский АРАРАТ! Потрясающее по информационности слово, если ещё учесть, что знак Т наверняка означает «вырастающий из земли и уходящий семенем в землю», как в слове ТРАВА — тоже КРУГ.

А сама ГОРА — ГАРА, движение к солнцу!

Откуда, каким образом в русский язык пришла буква О, которые ещё долго не писали, как лишние и часто ставили титлы? Пришла и исказила первоначальную суть, будто кислота, растворила внутренний, магический смысл слова. СОЛОВЕЙ это что, от СОЛО? Да ничего подобного, автор «Слова о Полку…» называет птицу СЛАВИЙ, а это совершенно иной смысл. КОЛО — КЛА — круг, к ЛА относящийся! А что такое певучее, стоящее, пожалуй, на втором месте после РА — ЛА? ЛАД? Гармония, порядок, мир, и тогда КОЛО — воплощение ЛАДА!

Несмотря ни на что «О» до сих пор существует в севернорусских говорах, когда как центральная часть России и Юг говорят А. И все вместе говорим КАРОВА, но пишем КОРОВА. Но ведь топонимика в той же Вологодской окающей области осталась практически неизменной, древней, доледниковой — ТАРНОГА, ВАГА, ТЕР-МЕНЬГА, ИЛЕЗА, ПЁСЬЯ ДЕНЬГА, СУДА, СЛУДА, РАМЕНЬЕ, УСТЮГ (УСТЬЮГ — река ЮГ на Севере?), УФТЮГА, ЮРМАНГА, СИВЧУГА, КУБЕНА, ЕЛЬМА и самое потрясающее — река ГАНГА!

Практически, остаётся одна ВОЛОГДА, где дважды повторяется О, но если её сократить, то выходит ВЛАГ-ДА — дающая ВЛАГУ (воду), ибо ДА — всегда ДАВАТЬ (ДАЖДЬБОГ, «хлеб наш насущный даждъ нам днесь», ДАР, ДАНЬ, ВОЗДАТЬ, РАДО(А)СТЬ), в слове ДОЖДЬ слышится прямое ДАЖДЬ, потому что его всегда просили люди, живущие с сохи.

Что произошло? Экспансия тех, кто вернулся с Юга и принёс новую религию? Или сами СЛОВЯНЕ, живущие с лова (отсюда олений культ и орнамент), пережидая бесконечную ледниковую зиму, облагозвучили свой язык, когда пели такие же бесконечные гимны исчезнувшему под мощным слоем туч, солнцу? Кто пережил хотя бы одну полярную ночь, тот знает: сидя в темноте полных три месяца ещё как запоёшь! Потому в Заполярье и сохранился Праздник Солнца.

Если следовать простой логике, то окающие племена не могли быть хранителями акающей топонимики на Севере. Значит, из «эмиграции» вернулись они, и они же принесли «благозвучие» в прарусский язык?

А само слово СОЛНЦЕ! Тот же автор «Слова о Полку Игореве» писал (надеюсь, позже переписчики копировали точно, а если нет, то ещё лучше) не СОЛНЦЕ, а СЛНЦЕ.

Когда оно из РА стало таким труднопроизносимым?

Геродот называл Волгу рекой РА (возможно, от купцов слышал или от странников), и жители её берегов называли реку так же.

Когда же река СОЛНЦА превратилось в совершенно безликую ВОЛГУ (буквально, Бегущая Влага или вообще Влага)? Кто переименовал? Кто из обожествлённого символа сделал примитив, достойный неразвитых языков малых, полудиких народов или совершенно диких аббревиатур послереволюционной перестройки?

Нет, всё-таки это экспансия людей, принёсших иную, нежели чем крамолъство, религию. Уничтожение символов старой веры, очень знакомая ситуация: Сергиев Посад — Загорск, Богородск — Ногинск и так далее. На месте ХРАМОВ — языческие капища, потом на капищах строили христианские церкви, снова называемые храмами, а уж за ними — вечные огни, памятники Ленину, клубы, танцплощадки или просто склады зерна…

В общем, «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…»

Неужто это вечный принцип в России? А что придёт за развитым социализмом? Не развитый коммунизм или всё-таки я увижу мир совсем в ином свете, что обещал Редаков-младший? И в этом мире мне всего-то потребуются четыре с половиной миллиона?..

Нет, лучше о другом.

Почему так меняются звуки — Г на 3 и на Ж? Должна быть внутренняя смысловая закономерность. Известно, 3 — знак божественного огня или света (A3 и ЯЗ). КняЗь, княЖе, княГиня… Гореть, Зной, Жар, Жечь — ОГОНЬ! Ж — тоже знак огня! Тогда и Г, поскольку, ГА — движение, а оно есть ЖИЗНЬ. А КНЯЗЬ? Более распространённая в древности форма КНЯЖЕ, потому что его сын — КНЯЖИЧ. К — НЯ — Ж… Ня, ны — меня, ко мне. Значит, получается: «ко мне (несущий) огонь»? Кто был князь? Хранитель огня? Просто огня или священного? Тогда ЖРЕЦ! (И не от слова «жрать», впрочем, вполне возможно ритуальное слово обрядили в чёрные одежды). Но почему в древнерусской литературе встречается выражение «воскресить огонь»? Возжечь — понятно, а воскресить? КРЕС — КРЕСАЛО, выбивающее огонь из камня! Тогда КРЕСТ — возжигание жизни, а кстати, землепашцев называли КРЕСТИ, то есть, возжигающий жизнь на земле!

И тогда же КРЕСТЬЯНИН уж никак не от слова «христианин».

ЖДАТЬ — ждать, когда дадут огонь? А ВОЖДЬ? Ведёт куда-то или даёт огонь? Может, то и другое вместе? Ведёт и освещает путь факелом, СВЕТОЧЕМ. А как ещё было ходить во мраке ледниковой зимы?

* * *

Манарага наполовину была укрыта плотной серой тучей. Накрапывал дождик, но не такой, чтоб останавливаться, да и на руку он был: можно подойти не слышно, самому легче укрыться, и если есть люди — уже палатку натянули, костёрчик развели. К горе я не приближался, двигался вдоль осыпей и развалов на расстоянии, по тылам, часто останавливался на возвышенностях, чтоб просмотреть территорию в бинокль или просто стоял оцепенело. Даже в такую погоду Манарага казалась величественной, непомерно высокой, возможно потому, что на склонах ещё лежал снег, а неподвижная туча напоминала суровые, аскетичные одежды на молодой монашке, скрывавший свои таинственные прелести, и от этого она становилась ещё притягательнее.

Сделав полукруг по северной стороне, я вышел на берег полноводной, гремящей Манараги: обходить гору вокруг не имело смысла, если кто и был тут, давно бы уже себя обнаружил. Рассказав о старике с птицей, Олешка вынудил меня осторожничать ещё больше, и я ловил себя на мысли, что высматриваю не просто людей, каких-нибудь пеших или водных туристов, и даже не «каркадилов», а этого самого Атенона, одно имя которого отчего-то навевает знобящую жуть.

В окрестностях горы я никого не обнаружил, понемногу успокоился и лодку накачивал уже не прячась, с удовольствием, вспоминая, как в семьдесят девятом вязал плот. На сей раз переправа заняла минут двадцать, и вот я уже ступил на другой берег!

На Ледяном озере лежал серо-синий лёд без единого чёрного пятна открытой воды — зимой водолазных работ не проводили, у оторванного припая по камням и отмелям бродили вороны, вероятно, собирая дохлую рыбью молодь. И это было единственное движение, насколько хватал глаз бинокля. Всё-таки я выждал, когда наступят ночные сумерки (газету читать можно), ещё раз проверил, нет ли дымов, не слышно ли голосов либо стука топора. Туча так и осталась на Манараге, но дождик прекратился, и наступило совершенное безмолвие.

Теперь осталось разведать Олешкину пещеру, вернее, грот, в котором он когда-то жил с моим дедом и называл логовом. Старик нарисовал подробный план, как найти, а поскольку картограф из него был никакой, собственноручные наброски он читал только сам, а к тому же ещё и объяснял на своём специфическом языке, то я мало что понял. Искать логово следовало на востоке от озера, приблизительно в трёх-четырёх километрах, на одном из притоков речки Юнковож — где-то на границе леса. Единственной точной приметой, со слов Олешки, был ручей с небольшим водопадом, где-то уходящий под землю.

Ручьёв тут было полно, особенно после дождя, и все с водопадами…

И всё-таки я достал начертанный им план, сверил с местностью и определил примерное направление. Соблазн забраться и пожить в недрах Урала, а не в палатке, заметной отовсюду, как ни маскируй, был велик. В этом гроте когда-то жили офицеры, Редаков, Стефанович (пока не ушёл в отдельную нору) и третий — Нерехтинский, уплывший с командой в Англию и там канувший в неизвестность. Олешка предполагал, что их всех там кончили, чтоб не оставлять свидетелей, может даже по пути в море утопили, чтоб не кормить. Потому что каждый из них, окажись на свободе, непременно вернулся бы в Россию, пошёл бы на Урал и утащил весь обоз, даже если бы пупок развязался, а англичане считали, что золото уже принадлежит им и они отдавать назад не хотели.

Этот поручик Нерехтинский был самым человечным из всех офицеров, может, потому Редаков и отправил его в Архангельск. По крайней мере, не вешал, не расстреливал и с солдатами разговаривал нормально, хотя всякое бывало, особенно когда в атаки на красных ходили — там уж мать-перемать…

Полазив вдоль ручьёв с водопадами, я ничего не нашёл, вернулся поближе к озеру, точнее, в распадок с чахлым леском, и пошёл по нему больше для формы. И скоро неожиданно наткнулся на исток чистого ручья, вытекающего из каменного развала. Водопадом это можно было назвать с натяжкой, скорее, фонтаном, чуть ниже которого вода выточила в коренных породах овальную ванну, глубиной по пояс, откуда скатывалась и разбивалась о камни и в них же пропадала — эдакий кусочек подземной речки, выбившейся на свет.

Намороженный за зиму ледяной курган ещё не растаял и лежал голубым самоцветом, источая холод. Я напился холоднющей воды, достал сигареты и не успел закурить, как увидел вход в логово, описанный Олешкой. Двухметровый уступ с ёлками на верху и от «водопада» прикрытый сползшими глыбами, кустарником, опутанный старыми корневищами, полезешь — ногу сломишь. Таких мест в горах множество, однако я вскарабкался к уступу и под навесом из плиты нашёл почти круглый лаз и кем-то вытасканный оттуда перегной листвы и хвои. Фонаря я не взял, потому посветил спичкой, отважился и полез.

По форме грот напоминал черепаший панцирь изнутри: просторный, но низкий, головы не распрямить, покатые стенки сходили на нет, образуя щели, а пол оказался завален толстым слоем сухого, сыпучего перегноя. То ли офицеры в гражданскую натаскали лапника и листьев, то ли мой дед с Олешкой, то ли долгие годы здесь была медвежья берлога.

А может, то и другое вместе; все тут жили, и все таскали подстилку…

Я опасался случайно поджечь шуршащий под ногами сухой перегной, много не светил и, осмотревшись, выбрался покурить наружу. Вообще жильё было идеальным: вода в пятнадцати метрах, дров навалом, костёрчик можно разжигать ночью — ниоткуда не увидишь, до Ледяного озера сорок минут хода, да и Манарага не так далеко, если напрямую.