Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава двадцать первая 6 page





ГЛАВА ВОСЬМАЯ

СТИЛИЗАЦИЯ ЛЮБВИ С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучаламелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели со всебольшим надрывом, и только Данте смог добиться того, что инструмент егозапел более чисто. Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление любовногоидеала с негативной окраской. Разумеется, aнтичность тоже воспевала томленияи страдания из-за любви; но разве не видели тогда в томлении всего лишьотсрочку и залог верного завершения? А в печальных финалах античных любовныхисторий самым напряженным моментом было не препятствие желанию, но жестокоеразделение уже соединившихся любовников внезапно вторгшейся смертью -- как вповествованиях о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе[1*]. Переживаниепечали связывалось не с эротической неудовлетворенностью, а со злосчастнойсудьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенностьвыдвигается на первое место. Возникает эротическая форма мышления сизбыточным этическим содержанием, при том что связь с естественной любовью кженщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекалоблагородное служение даме, не притязающее на осуществление своих желаний.Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможныеэстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный -- согласноэтой теории куртуазной любви -- вследствие своей страсти становится чистым идобродетельным. Элемент духовности приобретает все большее значение влирике; в конечном счете следствие любви -- состояние священного знания иблагочестия, la vita nuova[2*]. Здесь должен был произойти еще один поворот. Dolce stil nuovo [Сладостныйновый стиль][3*] Данте и его современников доведен был до предела. УжеПетрарка колеблется между идеалом одухотворенной куртуазной любви и темновым вдохновением, которое порождала античность. А от Петрарки до ЛоренцоМедичи любовная песнь проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к тойестественной чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы.Искусно разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению. Во Франции и странах, находившихся под воздействием французского духа, этотповорот происходил по-другому. Развитие эротической линии, начиная снаивысшего расцвета куртуазной лирики, протекало здесь менее просто. Еслиформально система куртуазной любви все еще оставалась в силе, то наполненаона была уже иною духовностью. Еще до того, как Vita nuova нашла вечнуюгармонию одухотворенной страсти, Roman de la rose влил в формы куртуазнойлюбви новое содержание. Уже чуть ли не в течение двух столетий творениеГийома де Лорриса и Жана Клопинеля (Шопинеля) де М е на, начатое до 1240 г. изавершенное до 1280 г., не только полностью определяло в аристократическойсреде формы куртуазной любви; сверх того, оно превратилось в бесценнуюсокровищницу во всех областях знаний благодаря энциклопедическому богатствубесчисленных отступлений, откуда образованные миряне неизменно черпали своюдуховную пищу. Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохиприобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных arsamandi[4*]. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесносплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV в. Системойкуртуазных понятий были заключены в строгие рамки верной любви всехристианские добродетели, общественная нравственность, все совершенствованиеформ жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь то в традиционной,чисто куртуазной форме, будь то в воплощении Романа о розе, можно поставитьв один ряд с современной ему схоластикой. И то и другое выражало величайшуюпопытку средневекового духа все в жизни охватить под одним общим угломзрения. В пестром разнообразии форм выражения любви концентрировалось все этостремление к прекрасному в жизни. Те, кто, желая украсить свою жизньроскошью и великолепием, искали это прекрасное в почестях или в достижениивысокого положения, иными словами, те, кто в поисках прекрасногопотворствовал своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этихжеланий. Тогда как в любви -- для тех, кто не порывал со всеми земнымирадостями вообще, -- проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным кактаковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ейблагородные формы соответственно своему высокому положению; здесь и так ужетаились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалосьукрасить -- расцвечиванием и приданием стиля. Все красивое -- каждый цветок,каждый звук -- могло послужить возведению форм, в которые облекалась любовь. Стремление к стилизации любви представляло собою нечто большее, нежелипросто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие натурыпозднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной игры,обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром, следовалозаключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для низших сословийобуздание непотребства возлагалось на Церковь, которая делала это с большимили меньшим успехом. В среде аристократии, которая чувствовала себя болеенезависимой от влияния Церкви, поскольку культура ее в определенной мерележала вне сферы церковности, сама облагороженная эротика формировалапреграду против распущенности; литература, мода, обычаи оказывалиупорядочивающее воздействие на отношение к любви. Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию и люди хотели следоватьей в своей жизни. В основном, однако, отношение к любви даже среди людейвысших сословий оставалось достаточно грубым. Повседневные обычаи все ещеотличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние времена уже невстречается. Герцог Бургундский велит привести в порядок бани городаВалансьена для английского посольства, прибытия которого он ожидает, --"pour eux et pour quiconque avoient de famille, voire bains estorés de toutce qu'il faut au mestier de Vénus, à prendre par choix et par électionce que on désiroit mieux, et tout aux frais du duc"[1] ["для них самих и длятех, кто из родичей с ними следует, присмотреть бани, устроив их сообразно стем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет наиотборнейшее,как они того пожелают; и все это поставить в счет герцогу"].Благопристойность его сына, Карла Смелого, многих задевает как неподобающаядля особы с княжеским титулом[2]. Среди механических игрушек потешного двора вЭдене в счетах упоминается также "ung engien pour moullier les dames enmarchant par dessoubz"[3] ["машина, дабы прогуливающихся дам обмочить снизу"]. Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как ивозвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому жедостаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим. В сферепредставлений, касающихся любви, утонченное общество, каким и являлосьобщество позднего Средневековья, наследует столь многие мотивы, уходящие вдалекое прошлое, что различные эротические стили вступают в противоречиедруг с другом и друг с другом смешиваются. По сравнению со стилем куртуазнойлюбви гораздо более древними корнями и не меньшей витальностью обладалапримитивная форма эротики, характерная для родовой общины, форма, которуюхристианская культура лишила ее значения священной мистерии и которая тем неменее вовсе не утратила своей жизненности. Весь этот эпиталамический арсенал с его бесстыдными насмешничаньем ифаллической символикой составлял некогда часть сакрального обряда праздникасвадьбы. Церемония вступления в брак и празднование свадьбы не отделялисьдруг от друга: это было единой великой мистерией, высшее выражение которойзаключалось в соединении супружеской пары. Затем явилась Церковь и взяласвятость и мистерию на себя, превратив их в таинство брака. Такие аксессуарымистерии, как свадебный поезд, свадебные песни и величания молодых, онаоставила мирскому празднику свадьбы. Там они и пребывали отныне, лишенныесвоего сакрального характера и тем более бесстыдные и разнузданные -- причемЦерковь была бессильна здесь что-либо изменить. Никакая церковнаяблагопристойность не могла заглушить этот страстный крик жизни: "Hymen, оHymenaee!"[5*] Никакие пуританские нравы не заставили вытравить обычайбесстыдно выставлять на всеобщее обозрение события брачной ночи; даже в XVIIв. все это еще в полном расцвете. Лишь современное индивидуальное чувство,пожелавшее окутать тишиною и мраком то, что происходило только между двоими,разрушило этот обычай. Стоит только вспомнить, что еще в 1641 г., при бракосочетании юного принцаОранского с Марией Английской, не было недостатка в practical jokes[6*],направленных на то, чтобы жениху, еще мальчику, так сказать,воспрепятствовать в консуммации, -- и нечего будет удивляться бесцеремоннойразнузданности, с которой обычно проходили свадебные торжества князей илизнати на рубеже 1400 г. Непристойное зубоскальство, которым Фруассарсдабривает свой рассказ о бракосочетании Карла VI с Изабеллой Баварской, илиэпиталама, которую Дешан посвящает Антуану Бургундскому, могут послужитьздесь примерами[4]. Cent nouvelles nouvelles [ Сто новых новелл ] повествуют, ненаходя в этом ничего зазорного, об одной паре, которая, обвенчавшись назаутрене, после легкой трапезы тотчас же ложится в постель[5]. Шутки,затрагивавшие любовные отношения, считались вполне подходящими и длядамского общества. Cent nouvelles nouvelles выдают себя, не без некоторойиронии, за "glorieuse et édifiant euvre" ["сочинение славное ипоучительное"], за рассказы, "moult plaisants à raconter en toute bonnecompagnie" ["каковые выслушивают с великой приятностью во всяком хорошемобществе"]. "Noble homme Jean Régnier" ["Благородный Жан Ренье"], серьезныйпоэт, пишет скабрезную балладу по просьбе принцессы Бургундской и всех дам ифрейлин ее двора[6]. Ясно, что все это не ощущалось как отсутствие высоких и прочных идеаловчести и благопристойности. Здесь кроется противоречие, которое мы необъясним тем, что сочтем лицемерием благородные формы поведения и высокуюмеру щепетильности, которые Средневековье демонстрировало в других областях.В столь же малой степени это бесстыдство сродни безудержной атмосфересатурналий[7*]. Еще более неверно было бы рассматривать эпиталамическиенепристойности как признак декаданса, аристократической культурнойпресыщенности -- как это уже имело место по отношению к нашему XVIIстолетию[7]. Двусмысленности, непристойная игра слов, скабрезные умолчанияиспокон веку принадлежат эпиталамическому стилю. Они становятся понятными,если рассматривать их на определенном этнологическом фоне: как ослабленныедо неких обиходных форм рудименты фаллической символики примитивнойкультуры, т.е. как обесцененную мистерию. То, что соединяло святость ритуалас необузданной радостью жизни во времена, когда культурой не были ещепроведены границы между игрой и серьезностью, в христианском обществе моглопроявляться лишь как возбуждающая забава или насмешка[8*]. Наперекорблагочестию и куртуазности сексуальные представления утверждались всвадебных обычаях во всей своей жизненной силе. Если угодно, можно рассматривать весь этот комико-эротический жанр:повествование, песенку, фарс -- как дикую поросль, появлявшуюся на стволеэпиталамы. Однако связь их с возможным источником давно потеряна, сами посебе они стали литературным жанром, комическое воздействие сделалосьсамостоятельной целью. Только вид комического остается здесь тем же, что и вэпиталаме: он основывается по большей части на символическом обозначениипредметов, имеющих сексуальный характер, или же на травестийном описанииполовой любви в терминах различных ремесел. Почти каждое ремесло или занятиессужало своей лексикой эротические аллегории -- тогда с этим обстояло делотак же, как и всегда. Естественно, что в XIV-- XV вв. такой материал давалипрежде всего турниры, охота и музыка[8]. Трактовка любовных историй в формесудебных тяжб, как это имеет место в Arrestz d'amour [ Приговорах любви ],фактически не подпадает под категорию травести. Имелась, однако, другаяобласть, особенно любимая для воплощения эротического: сфера церковного.Выражение сексуального в терминах церковного культа практиковалось в Средниевека с особенной легкостью. Cent nouvelles nouvelles употребляют внеприличном смысле лишь такие слова, как "bénir" или "confesser", либо игруслов "saints" и "seins"[9*], что повторяется неустанно. Однако при болееутонченном подходе церковно-эротические аллегории развиваются всамостоятельную литературную форму. Это поэтический круг чувствительногоШарля Орлеанского, который несчастную любовь облекает в формы монашескойаскезы, литургии и мученичества: поэты именуют себя, в соответствии снезадолго перед тем проведенной реформой францисканского ордена, "lesamoureux de l'observance"[10]*. Здесь возникает как бы иронический pendant кнеизменной серьезности dolce stil nuovo. Святотатственная тенденция, однако,наполовину смягчается проникновенностью чувства влюбленности. Ce sont ici les dix commendemens, Vray Dieu d'amours... Вот десять заповедей, Боже правый Утех любовных... Так происходит снижение десяти заповедей. Или же обета, данного на Евангелии: Lors m'appella, et me fist les mains mettre Sur ung livre, en me faisant promettre Que feroye loyaument mon devoir Des points d'amour...[9] Призвавши, руки повелела дать, На книгу возложить и обещать, Что долг свой буду свято я блюсти В делах любви... Поэт говорит об умершем влюбленном: Et j'ay espoir que brief ou paradis Des amoureux sera moult hault assis, Comme martir et très honnoré saint. Надеюсь я, сподобится он рая Влюбленных, где, высоко восседая, Как мученик пребудет и святой. И о своей собственной умершей возлюбленной: J'ay fait l'obsèque de ma dame Dedens le moustier amoureux, Et le service pour son âme A chanté Penser doloreux. Mains sierges de soupirs piteux Ont esté en son luminaire, Aussi j'ay fait la tombe faire De Regrets...[10] Ее на пышном расставанье В святой обители влюбленных Отпело Скорбно Вспоминанье; И множество свечей зажженных Из горьких вздохов сотворенных, Там было, свет дабы излить. Ей гроб велел я сотворить Из Пеней... Исполненное чистоты стихотворение L'amant rendu cordelier del'observance d'amour [ Влюбленный, ставший монахом по уставулюбви ], обстоятельно описывающее вступление неутешного влюбленного вмонастырь мучеников любви, с совершенством разрабатываетсмягченно-комический эффект, обещанный церковными травести. Не выглядит лиэто так, словно эротическое вновь, хотя и каким-то извращенным способом,вынуждено искать со священным контакт, который давно уже был утрачен? Для того чтобы стать культурой, эротика любой ценой должна была обрестистиль, форму, которой она чувствовала бы себя связанной, свое особоевыражение, которое могло бы дать ей прикрытие. Но даже там, где онапренебрегала такой формой и от скабрезной аллегории опускалась вплоть допрямого и откровенного показа отношений между полами, она, сама того нежелая, не переставала быть стилизованной. Весь этот жанр, который из-засвойственной ему грубости с легкостью почитается эротическим натурализмом;жанр, изображающий мужчин всегда неустанными, а женщин -- изнывающими отжелания; жанр этот, так же, как преисполненная благородства куртуазнаялюбовь, есть романтический вымысел. Чем, как не романтикой, являетсямалодушное отвержение всех природных и социальных сложностей любви,набрасывание на все эгоистическое, лживое или трагическое в отношениях междуполами покрова прекрасной иллюзии не знающего помех наслаждения? В этом тожепроявляется грандиозное устремление культуры: влечение к прекрасной жизни,потребность видеть жизнь более прекрасной, чем это возможно вдействительности, -- и тем самым насильно придавать любви формыфантастического желания, на сей раз переступая черту, отделяющую человека отживотного. Но и здесь есть свой жизненный идеал: идеал безнравственности. Действительность во все времена была хуже и грубее, чем она виделась в светеутонченного литературного идеала любви, -- но она же была и чище, инравственней, чем пыталась ее представить грубая эротика, которую обычноназывают натуралистической. Эсташ Дешан, поэт, находившийся на содержании угерцога, в своих бесчисленных комических балладах не только блистаеткрасноречием, но и опускается до уровня вульгарной распущенности, Однако онотнюдь не является действительным героем рисуемых им непристойных сцен, исреди такого рода баллад мы наталкиваемся на трогательное стихотворение, вкотором поэт ставит в пример своей дочери высокие достоинства еескончавшейся матери [11]. В качестве питающего литературу и культуру источника весь этотэпиталамический жанр вместе со всеми своими ответвлениями и отросткаминеизменно должен был оставаться на втором плане. Его тема -- полное,предельное удовлетворение само по себе, т.е. прямая эротика. То же, что всостоянии выступать и как форма жизненного уклада, и как украшение жизни,есть скрытая, непрямая эротика, и темы ее -- возможность удовлетворения,обещание, желание, недоступность или приближение счастья. Здесь высшееудовлетворение перемещается в область невысказанного, окутанного тончайшимипокровами смутного ожидания. Эта непрямая эротика обретает тем самым и болеедолгое дыхание, и более обширную область действия. И ей ведома любовь нетолько мажорная или та, которая носит маску постоянного смеха; она способнапретворять любовные горести в красоту и тем самым обладает бесконечно болеевысокой жизненной ценностью. Она в состоянии вбирать в себя этическиеэлементы верности, мужества, благородной нежности и таким образом сочетатьсяс другими устремлениями к идеалу, выходя за пределы одного только идеалалюбви. В полном согласии с общим духом позднего Средневековья, которое хотелопредставить мышление в целом наиболее всеохватывающе и свести его к единойсистеме, Roman de la rose придал всей этой эротической культуре форму столькрасочную, столь изощренную, столь богатую, что сделался поистинесокровищем, почитавшимся как мирская литургия, учение и легенда. И как раздвойственность Романа о розе, творения двух поэтов, столь различных посвоему типу и по своим представлениям, сделала его еще более приемлемым вкачестве библии эротической культуры: там отыскивали тексты для самыхразличных надобностей. Гийом де Лоррис, первый из двух поэтов, придерживался еще старогокуртуазного идеала. Его грациозному замыслу сопутствует живая, прелестнаяфантазия при разработке сюжета. Это постоянно используемый мотив сновидения.Поэт ранним майским утром выходит послушать пение соловья и жаворонка. Онидет вдоль реки и оказывается у стен таинственного сада любви. На стенах онвидит изображения Ненависти, Измены, Неотесанности, Алчности, Скаредности,Зависти, Уныния, Старости, Лицемерия (Papelardie) и Бедности -- качеств,чуждых придворной жизни. Однако Dame Oiseuse (Госпожа Праздность), подругаDéduit (Утехи), открывает ему ворота. Внутри ведет хоровод Liesse (Веселье).Бог любви танцует там с Красотою, с ним вместе Богатство, Щедрость, Вольныйдух (Franchise), Любезность (Courtoisie) и Юность. В то время как поэт передфонтаном Нарцисса застывает в изумлении при виде нераспустившейся розы, Амурпускает в него свои стрелы: Beauté, Simplesse, Courtoisie, Compagnie иBeau-Semblant [Красоту, Простоту, Любезность, Радушие и Миловидность]. Поэтобъявляет себя вассалом (homme lige[11*]) Любви, Амур отмыкает своим ключомего сердце и знакомит его с посланцами любви: бедами любви (maux) и ееблагами (biens), Последние зовутся: Espérance, Doux-Penser, Doux-Parler,Doux-Regard [Надежда, Сладостная Мысль, Сладкоречие, Сладостный Взор]. Bel-Accueil [Радушный Прием], сын Courtoisie, увлекает поэта к розам, но тутпоявляются стражи розы: Danger, Mаle-Bouche, Peur и Honte [Опасение,Злоязычие, Страх и Стыдливость] -- и прогоняют его. Так происходит завязка.Dame Raison [Разум] спускается со своей высокой башни, чтобы дать заклятиевлюбленному, Ami [Друг] утешает его. Венера обращает все свое искусствопротив Chasteté [Целомудренности]; Вольный дух и Pitié [Жалость] сноваприводят его к Радушному Приему, который позволяет ему поцеловать розу. НоЗлоязычие рассказывает об этом, Jalousie [Ревность] уже тут как тут, ивокруг роз возводятся мощные стены. Радушный Прием заключен в башню.Опасение вместе со своими прислужниками охраняет ворота. Жалобой влюбленногозавершалось создание Гийома де Лорриса. Затем -- видимо, много позже -- к делу приступил Жан де М е н, которыйзначительно дополнил, расширил и завершил это произведение. Дальнейший ходповествования, штурм и взятие замка роз Амуром в союзе с придворнымидобродетелями -- но также и Bien-Celer [Скрытностью] и Faux-Semblant[Обманчивостью] -- прямо-таки тонет в потоке пространных отступлений,описаний, рассказов, превращающих творение второго поэта в самую настоящуюэнциклопедию. Но что важнее всего: в этом авторе мы видим человека, по духустоль непринужденного, холодно-скептического и цинично-безжалостного, какихредко порождало Средневековье, и к тому же орудующего французским языком,как немногие. Наивный, светлый идеализм Гийома де Лорриса затеняетсявсеотрицанием Жана де М е на, который не верит ни в призраков и волшебников,ни в верную любовь и женскую честность, который осознает современные емубольные вопросы и устами Венеры, Природы и Гения решительно защищаетчувственный напор жизни. Амур, опасаясь, что ему вместе с его войском не избежать поражения, посылаетВеликодушие и Сладостный Взор к Венере, своей матери, которая откликается наэтот призыв и в экипаже, влекомом голубями, поспешает ему на помощь. КогдаАмур вводит ее в положение дел, она клянется, что никогда более не потерпит,чтобы кто-либо из женщин хранил свое целомудрие, и побуждает Амура датьподобный обет в отношении мужчин, и вместе с ним клянется все войско. Между тем Природа трудится в своей кузнице, поддерживая разнообразие жизни всвоей вечной борьбе со Смертью. Она горько сетует, что из всех ее созданийлишь человек преступает ее заповеди и воздерживается от размножения. По еепоручению Гений, ее священнослужитель, после долгой исповеди, в которойПрирода являет ему свои творения, отправляется к войску Любви, чтобы броситьпроклятие Природы тем, кто пренебрегает ее заветами. Амур облачает Гения вцерковные ризы, вручает ему перстень, посох и митру; Венера со смехомвкладывает ему в руку зажженную свечу, "qui ne fu pas de cire vierge" ["невоска девственна отнюдь"]. Провозглашением анафемы девственность предается проклятию в выражениях,насыщенных дерзкой символикой, завершающейся причудливой мистикой.Преисподняя ожидает тех, кто не почитает заповедей природы и любви; дляпрочих же -- цветущие луга, где Сын Девы пасет Своих белоснежных агнцев, снеиссякающим наслаждением щиплющих траву и цветы, которые никогда не увянут. После того как Гений метнул в крепостную стену свечу, пламя которой охватиловесь мир, начинается решающая битва за башню. Венера также бросает свойфакел; тогда Стыдливость и Страх обращаются в бегство, и Радушный Приемпозволяет, наконец, сорвать розу влюбленному. Итак, сексуальному мотиву здесь вполне сознательно отводится центральноеместо; все это предстает в виде столь искусной мистерии и облекается такойсвятостью, что больший вызов жизненному идеалу Церкви кажется невозможным. Всвоей совершенно языческой направленности Roman de la rose можетрассматриваться как шаг к Ренессансу. Но по внешней форме он, по видимости,полностью относится к Средневековью. Ибо что может быть более присущесредневековой традиции, чем тщательно проведенная персонификация душевныхпереживаний и обстоятельств любви? Персонажи Романа о розе: Радушный Прием,Сладостный Взор, Обманчивость, Злоязычие, Опасение, Стыдливость, Страх --стоят в одном ряду с чисто средневековыми изображениями добродетелей ипороков в человеческом облике. Это аллегории или даже нечто большее:полудостоверные мифологемы. Но где граница между этими образами -- иожившими нимфами, сатирами и духами Ренессанса? Они заимствованы из инойсферы, но их образное значение то же самое, и внешний облик персонажей Розычасто заставляет думать о фантастически украшенных цветами созданияхБоттичелли. Любовная греза воплощается здесь в форме, искусно обработанной иодновременно насыщенной страстью. Пространные аллегории удовлетворяют всемтребованиям представлений Средневековья. Средневековое сознание не могловыражать и воспринимать душевные движения, не прибегая к персонификации. Всяпестрота красок и элегантность линии этого несравненного театра марионетокбыла необходима для того, чтобы сформировать систему понятий о любви, спомощью которых люди обретали возможность понимать друг друга. С такимиперсонажами, как Опасение, Nouvel-Penser [Новомыслие], Злоязычие, обращалиськак с ходячими терминами некоей научной психологии. Основная темаподдерживала биение страсти. Ибо вместо бледного служения замужней даме,вознесенной трубадурами в заоблачные выси в качестве недосягаемого предметавожделенного почитания, здесь вновь зазвучал самый что ни на естьестественный эротический мотив: острая притягательность тайны девственности,символически запечатленной в виде розы, завоевать которую можно былонастойчивостью и искусством. Теоретически любовь в Романе о розе все еще оставалась преисполненнойкуртуазности и благородства. Сад радостей бытия доступен лишь избранным итолько через посредство любви. Кто хочет войти в него, должен быть свободенот ненависти, неверности, неотесанности, алчности, скупости, зависти,дряхлости и лицемерия. Положительные же добродетели, которые должны бытьпротивопоставлены всему этому, подчеркивают, что идеал становится теперьчисто аристократическим и более не является этическим идеалом, как это былов куртуазной любви. Эти добродетели -- беззаботность, умение наслаждаться,веселый нрав, любовь, красота, богатство, щедрость, вольный дух (franchise),куртуазность. Это уже не качества, облагораживающие личность светом, которыйизлучает возлюбленная, но добродетели как средства для ее покорения. И душоюпроизведения больше не является (пусть даже притворное) почитание женщины,но, по крайней мере у второго поэта, Жана Клопинеля, -- жестокое презрение кее слабостям; презрение, источник которого -- сам чувственный характер этойлюбви. Несмотря на всю свою громадную власть над умами, Roman de la rose не мог всеже полностью вытеснить прежние воззрения на любовь. Наряду с прославлениемфлирта продолжало также поддерживаться представление о чистой, рыцарской,верной и самоотверженной любви, ибо такая любовь была существенной составнойчастью рыцарского жизненного идеала. В пестром водовороте пышнойаристократической жизни, кипевшей при дворах герцогов Беррийского иБургундского, а также их племянника, короля Франции, возникает спор, какоевоззрение на любовь является более предпочтительным для человека истинноблагородного происхождения: следует ли отдать первенство любви подлиннокуртуазной, с ее полной томления верностью и почтительным служением даме,или же любви, которую рисует Роман о розе, где верность была лишь средствомв охоте за дамой. Поборником рыцарской верности делается благородный рыцарьБусико, вместе со своими спутниками по путешествию на Восток в 1388 г.коротающий время за сочинением стихов для Livre des cent ballades. Решение овыборе между волокитством и верностью предоставлено там придворнымbeaux-esprits [остроумцам]. Подход, отличавшийся большей глубиной и серьезностью, породил слова, скоторыми несколькими годами позже осмеливается вступить в спор КристинаПизанская. Эта отважная защитница прав женщин и женской чести вкладывает вуста бога любви поэтическое послание, заключающее в себе жалобу женщин наобманы и обиды со стороны мужчин[12]. Она с негодованием отвергла учение Романа о розе. Кое-кто встал на ее сторону, однако творение Жана де М е навсегда имело множество страстных почитателей и защитников. Разгореласьлитературная борьба, в ходе которой свои мнения высказывали как сторонники,так и противники романа. И защитников Розы, вступившихся за нее, было не такуж мало. Многие умные, ученые и начитанные люди, как уверял настоятелькафедрального собора в Лилле Жан де Монтр е й, ставили Roman de la rose стольвысоко, что оказывали ему чуть ли не божественные почести (paene utcolerent) и скорее остались бы без последней рубашки, чем лишились бы этойкниги[13]. Нам не так-то легко понять духовную и эмоциональную атмосферу подобнойзащиты. Ибо речь идет не о ветреных придворных щеголях, но о людяхсерьезных, сановниках, иной раз даже о духовных лицах -- как уже упомянутыйнастоятель Жан де Монтр е й, секретарь дофина (позднее -- герцогаБургундского), который обменивался о сем предмете поэтическими латинскимиписьмами со своими друзьями Гонтье Колем и Пьером Колем, побуждая также идругих встать на защиту Жана де М е на. Своеобразие всей этой полемики в том,что в кругу лиц, выставлявших себя защитниками причудливого, чувственного,истинно средневекового произведения, взошли первые ростки французскогогуманизма. Жан де Монтр е й является автором множества писем в духе Цицерона,насыщенных гуманистической фразеологией, гуманистической риторикой игуманистическим тщеславием. Он и его друзья Гонтье Коль и Пьер Коль состоятв переписке с Никола де Клеманжем, серьезным теологом, придерживающимсяреформистских взглядов[14]. Жан де Монтр е й, конечно, со всей серьезностью относился к своей литературнойпозиции. "Чем более, -- пишет он неназванному правоведу, противнику Романа орозе, -- исследую я значение таин и тайны значения сего глубокого ипрославленного творения мэтра Жана де М е на, тем более изумляет меня вашевраждебное к нему отношение". -- До последнего вздоха выступает он в защитуромана, и многие, подобно ему, действуют так же -- и пером, и словом, иделом[15]. И как бы в доказательство того, что спор вокруг Романа о розе в конечномсчете представлял собою нечто большее, нежели часть обширного спектакляпридворной жизни, слово, наконец, взял тот, кто всегда высказывалсяисключительно во имя высшей нравственности и чистоты учения Церкви, --прославленный теолог и канцлер Парижского университета Жан Жерсон. В своемкабинете вечером 18 мая 1402 г. завершил он трактат против Романа о розе [16].Это был ответ на возражения Пьера Коля против ранее написанной работыЖерсона[17], которая также не была первым сочинением, посвященным им Роману орозе. Книга казалась ему опаснейшей чумой, источником всяческойбезнравственности, и он использовал любой повод для борьбы с нею. Снова иснова он пускается в бой против пагубного влияния "du vicieux romant de larose" ["порочного романа о розе"]. Попади ему в руки экземпляр этого романа,говорит он, единственный из оставшихся и оцениваемый в тысячу ливров, онскорее сжег бы его, нежели продал, способствуя тем самым распространениюпагубы. Форму изложения -- аллегорическое видение -- Жерсон заимствует из объектасвоих нападок. Однажды утром, только пробудившись от сна, он чувствует, чтосердце его бежит от него "moyennant les plumes et les eles de diversespensées, d'un lieu en autre jusques à la court saincte de crestienté"["на перьях и крылах всевозможных мыслей, от одного места к другому, вплотьдо священного двора христианства"]. Там встречает оно Justice, Conscience иSapience [Справедливость, Совесть и Мудрость] и слышит, как Chasteté[Целомудренность] обвиняет Fol amoureux [Влюбленного безумца], т.е. Жана деМ е на, в том, что он изгнал с лица земли и ее, и всех тех, кто ей следовал.Ее "bonnes gardes" ["добрыми стражами"] как раз выступают зловредныеперсонажи романа: "Honte, Paour et Dangier le bon portier, qui ne oseroit nedaigneroit ottroyer neïs un vilain baisier ou dissolu regart ou risattraiant ou parole legiere" ["Стыдливость, Страх и Опасение, добрыйпривратник, который никогда не осмелился бы и не соизволил допустить ниединого грубого поцелуя, или непристойного взгляда, или влекущего смеха, илилегковесного слова"]. Ряд брошенных Целомудренностью упреков направленпротив Fol amoureux. "Il gette partout feu plus ardant et plus puant que feugregeois ou de souffre" ["Он разбрасывает повсюду огонь, более жгучий иболее смрадный, нежели греческий огонь или серный пламень"]. Он черезпроклятую старую сводню поучает, "comment toutes jeunes filles doiventvendre leurs corps tost et chierement sans paour et sans vergoigne, etqu'elles ne tiengnent compte de décevoir ou parjurer" ["каким образомвсе девушки должны продавать свое тело, поскорее и подороже, без стыда илистраха, не останавливаясь перед обманом или нарушением клятвы"]. Оннасмехается над браком и монашеством; он направляет всю свою фантазию наплотские удовольствия, но, что хуже всего, он позволяет Венере и даже DameRaison [Разуму] смешивать понятия Рая и христианских таинств с понятиямичувственного наслаждения. Действительно, в этом таилась опасность. Это грандиозное произведение,соединявшее в себе чувственность, язвительный цинизм и элегантную символику,будило в умах сенсуальный мистицизм, который должен был казаться серьезномутеологу пучиной греховности. Что только не осмеливался утверждать противникЖерсона Пьер Коль![19] Лишь Fol amoureux в состоянии судить о смысле этойужасной страсти: тот, кто ее не изведал, воспринимает ее как бы в тускломзеркале и гадательно. Таким образом, Коль пользуется для описания земнойлюбви священными словами апостольского Послания к Коринфянам [12*], говоря оней так, как мистик о переживаемых им экстазах! Он отваживается объявить,что Соломонова Песнь Песней была сочинена во славу дочери фараона. А все,кто поносят Roman de la rose, склоняются перед Ваалом[13*]. Природа не желает,чтобы один мужчина довольствовался одной женщиной, и Гений Природы -- воткто является Богом. Пьер Коль не боится исказить слова Евангелия от Луки (2,23), доказывая, что некогда женские гениталии (роза в романе) были святыней.И, вполне уверовав во все эти богохульства, он призывает защитников романабыть в том свидетелями и грозит Жерсону, что тот сам может стать жертвойбезумной любви, как то уже случалось с иными богословами до него. Власть Романа о розе не была разрушена атакой Жерсона. В 1444 г. ЭтьенЛегри, каноник собора в Лизь е, преподносит Жану Лебегу, секретарюказначейства в Париже, собственноручно выполненный им Répertoire [14*] du romande la rose [20]. Еще в конце XV в. Жан Молине имеет полную возможность заявить,что различные места из Романа о розе широко бытуют как ходячие выражения[21].Он ощущает потребность дать ко всему роману морализирующий комментарий, гдеисточник, в самом начале, -- символ крещения; соловей, зовущий к любви, --голос проповедников и богословов; роза же -- сам Иисус. Клеман Маро все ещеприбегает к модернизации романа, а Ронсар даже пользуется такимиаллегорическими фигурами, как Belacueil [Радушный Прием], Fausdanger [ЛожноеОпасение] и т. п.[23] В то время как почтенные ученые мужи сражались своими перьями, аристократиянаходила в этой борьбе приятный повод для торжественных бесед и помпезныхувеселений. Бусико, восхвалявшийся Кристиной Пизанской за поддержку старыхидеалов рыцарской верности в любви, быть может, именно в ее словах обрелповод для создания своего Ordre de l'éscu verd à la dame blanche взащиту женщин, с которыми приключилось несчастье. Он, однако, не могсоревноваться с герцогом Бургундским, и его орден тотчас же померк в сиянииблистательного Cour d'amours [Суда любви], основанного 14 февраля 1401г. в Отель д'Артуа в Париже. Это был великолепный литературный салон.Герцог Бургундский Филипп Храбрый, старый, расчетливый государственный муж,о подобных намерениях которого нельзя было бы и предположить, вместе сЛюдовиком Бурбонским обратился к королю с просьбой устроить, дабыразвеяться, "суд любви" на время эпидемии чумы, опустошавшей тогда Париж,"pour passer partie du tempz plus gracieusement et affin de trouver esveilde nouvelle joye"[23] ["дабы проводить часть времени с большей приятностью итем пробуждать в себе новые радости"]. В основу суда любви были положеныдобродетели смирения и верности, "à l'onneur, loenge et recommandacionet service de toutes dames et damoiselles" ["во славу, хвалу, назидание ислужение всем дамам, равно как и девицам"]. Многочисленные члены суда былинаделены громкими титулами: оба учредителя, а также сам Карл VI, были Grandsconservateurs [Главными хранителями]; среди Хранителей были ИоаннБесстрашный, его брат Антуан Брабантский и его маленький сын Филипп. Здесьбыл Prince d'amour [Князь любви] -- Пьер де Отвиль, родом из Геннегау;были Ministres, Auditeurs, Chevaliers d'honneur, Conseillers,Chevaliers trésoriers, Grands Veneurs, Ecuyers d'amour, Maîtres desrequêtes, Secrétaires [Министры, Аудиторы, Рыцари чести, Советники,Рыцари-казначеи, Великие Ловчие, Оруженосцы Любви, Магистры прошений,Секретари]; короче говоря, была воспроизведена вся система устройства двораи государственного управления. Кроме титулованных особ и прелатов, там можнобыло обнаружить также и бюргеров, и духовенство низшего ранга. Деятельностьсуда и церемониал были подчинены строжайшему регламенту. Многое было здесьот обычной "палаты риторики"[15*]. Члены суда должны были обсуждать полученныеими рефрены в установленных стихотворных формах: "ballades couronnées ouchapelées", chansons, serventois, complaintes, rondeaux, lais, virelais["увенчанных балладах, или балладах с шапочками", канцонах, сирвентах,плачах, рондо, лэ, вирелэ][16*] и т.д. Должны были проводиться дебаты "enforme d'amoureux procès, pour différentes opinions soustenir" ["в видесудебных разбирательств дел о любви, дабы защищать разные мнения"]. Дамыдолжны были вручать призы, и было запрещено сочинять стихи, которыезатрагивали бы честь женского пола. Сколько поистине бургундского было во всем этом пышном и торжественномзамысле, во всей этой серьезности форм, придуманных для грациозной забавы.Примечательно, но и вполне объяснимо, что двор строго придерживалсяпочитания идеала благородной верности. Однако ожидать, чтобы семь сотенучастников, известных нам за те примерно пятнадцать лет, в течение которыхбыло слышно о существовании этого общества; чтобы все они, подобно Бусико,были искренними сторонниками Кристины Пизанской и тем самым противниками Романа о розе, значило бы входить в противоречие с фактами. То, что известноо нравах Антуана Брабантского и прочих сиятельных лиц, делает ихмалопригодными для исполнения роли защитников женской чести, Один из них,некто Реньо д'Азенкур, был виновником неудачного похищения молодойвдовы одного лавочника, причем проведено оно было с большим размахом,принимая во внимание наличие двух десятков лошадей и священника[24]. Другой,граф Тоннер, был замешан в подобном же предприятии. И последнеедоказательство того, что все это было не чем иным, как прекрасной придворнойигрой, видится в том, что противники Кристины Пизанской в литературнойборьбе, кипевшей вокруг Романа о розе, -- Жан де Монтр е й, Гоньте Коль и ПьерКоль -- также принимают участие в судах любви[25].

Date: 2016-05-13; view: 276; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию