Растафари в молодёжных субкультурах Запада

Ещё отчётливее, нежели в поисках мастеров «элитарной» культуры, роль «Образа Иного» выражена в собственно контркультурах, намеренно стремящихся к отрицанию доминирующих ценностей. Автор классического и «основополагающего» труда по теории контркультуры Теодор Роззак называет это явление «вторжением кентавров», используя мифологический эпизод с появлением на пиру у лапифов перепившихся и устроивших дебош кентавров. Контркультурой Т. Роззак называет «культуру, столь радикально отличающуюся от всего, допускаемого господствующими в обществе представлениями, что для многих она культурой-то вовсе не выглядит, но обретает тревожный облик варварского вторжения».[553]Типичным примером Роззак считает раннее христианство, а манифестом контркультуры — послания апостола Павла. Недаром на излёте движения «детей цветов» хиппи обратились к Христу.

Кстати, как выброс всего тёмного и необузданного, таящегося в подсознании, торжество гибельной бесовщины, трактуют контркультуру большинство её крупных знатоков и исследователей (Ю.Н. Давыдов и К.Г. Мяло уже упоминались). Видный востоковед и африканист Б.С. Ерасов[554]также с неприятием и отвращением относится к распространённым на Западе попыткам использования приёмов африканской «чёрной магии» для подавления личности новоевропейского типа, подчинения её надличностному началу. К сожалению, при всей неприглядности многих проявлений контркультуры, такой подход упускает из виду необходимость деструктивных тенденций для здоровой жизнедеятельности общества и однозначно положительно оценивает многие продолжающиеся в пороках несомненные достоинства европейской цивилизации. Жизнеспособна лишь система, включающая антисистемные элементы — иначе система стагнирует. Здесь уместно напомнить, что и сама новоевропейская личность у многих достойных людей вызывала не меньшее омерзение — и как-то всё равно неплоха, и даже не потому, что притерпелись (примером неприятия возрожденческой личности может служить, например, глава «Оборотная сторона титанизма» в книге А.Ф. Лосева «Эстетика Возрождения»). Пожалуй, более того — не от контркультуры, а от культуропоклонничества следует ждать беды и разрушения культуры. Одним из гибельных поползновений культуропоклонничества является тотальная эстетизация действительности, причём используя критерии уже не живой и трепещущей, а эстетически освоенной («потребленной», «освоенной», «увековеченной») культурной эпохи. Опыт XX века даёт пищу для размышлений в этом духе — недаром Н.Я. Мандельштам заметила, что «орхестры и фимелы» Вячеслава Иванова обернулись лагерной самодеятельностью.[555]

Из двух контркультур среднего класса (а их отличает большая по сравнению с субкультурами рабочей молодёжи и деклассированного юношества рефлексивность и сознательное использование знаков и образов) — битников и хиппи — вторая строила идеальный образ человеческой культуры, опираясь на условные представления об американских индейцах и — в философском плане — на «мудрость Востока». Если не считать обыгрывания уже на позднем этапе ямайского растафари, то отношение к «чёрной культуре» у хиппи сдержанное — о причинах речь пойдёт позже. Растафари для хиппи как раз и является отрицанием многих черт «чёрной культуры». Битники же, на эксплицитном уровне вовсю и всуе использовавшие обрывки дзэн-буддизма (чань) и других восточных учений, на уровне жизненного стиля создали образ раскованного, открытого полноте бытия и противопоставленного миру конформистов «чёрного человека» своеобразный неоруссоистский миф.

Примером тому — знаменитое желание героя романа Дж. Керуака «На дороге» (1957 г.) стать чернокожим, т. к. мир белых не даёт ему вдоволь восторга, вдоволь мрака, ночи упоения. Другой писатель-битник, Норман Мейлер, в знаменитой статье «Белый негр» выстраивает два семантических ряда, соответствующих делению на «бунтарей» и «обывателей»:

негр — белый ночь — день кривая — прямая убийство — самоубийство марихуана — алкоголь hip — square.

Очевидно, что интерес к «чёрной культуре» здесь вызван не ею самой, но желанием находящегося внутри социокультурной системы «бунтаря» вырваться из неё через самоотождествление с ценностями, считающимися периферийными, маргинальными или внесистемными. Говоря о Великом Отказе молодёжной революции. Т. Роззак заключает: «Если в этосе Чёрной власти и есть нечто привлекательное для белой молодёжи, которая не может непосредственно участвовать в движении, то это ощущение того, что Чёрная власть подразумевает неким образом совершенно новый образ жизни: чёрная культура, чёрное сознание, чёрная душа, тотально несовместимая с белым обществом и агрессивно гордящаяся этим».[556]

«Несомненно, чернокожие внесли значительный вклад в зарождение нового сознания, — пишет другой классик социологии контркультуры Чарльз Рейч. — Они не были допущены в лоно Корпоративного государства, тем самым их культура и образ жизни поневоле противопоставлялись государству. Их „заводная“ музыка контрастировала с пресноватой музыкой белых. Их образ жизни казался более земным, чувственным, чем у белых. Они первыми стали открыто насмехаться над истэблишментом и его ценностями… Когда их музыкой, представленной рок-н-роллом, стали заслушиваться белые подростки…. это дало новый толчок подпольному самосознанию поколению битников и Холденам Кофилдам».[557]

По мнению известного африканиста К. Тернбула, чёрные американцы способствуют развитию одной из самых важных тенденций в западной культуре — снятию фрустрации от анонимности городской жизни и нехватки общинной интеграции.[558]

В послевоенные годы богемная контркультура интеллектуальной элиты, продолжая эксперименты Карла Орфа, сплошь и рядом обращается к «чёрной культуре». Если говорить только о музыкальном авангарде. то это относится к Карлхайнцу Штокхаузену, Джону Кейджу, особенно же — к Стиву Рейчу и Петеру Хаммелю. Начиная с увлечения Андре Бретоном, а позже — Ж.П. Сартром поэзией негритюда, чёрная культура стала составной частью и литературного авангарда. В экспериментах по оплодотворению «увядающего Запада» прививкой африканских культур видную роль играет мюнхенский «Свободный музыкальный центр» по руководством П. Хаммеля, привлекающий африканских и ямайских музыкантов.

Но гораздо более отчётливо видна роль «Образа Иного» в субкультурах рабочей молодёжи и люмпенских: хипстеров (не путать с хиппи!), «тедди бойз», модов, рокеров, бритоголовых (скинхэдс), панков и др. Причём, если в элитарной культуре «Образ Иного» — это всё-таки, главным образом, Восток, то в низовых субкультурах это «чёрная культура». Примечательно, что «образ Востока» здесь выступает иначе: выходцы из Азии наделяются всеми мыслимыми отвратительными чертами. Даже оголтело расистские скинхэды на первых порах, до роста ксенофобии в британском растафари и отторжения тянувшихся к расте и рэггей белых юношей как потенциальных «стукачей» Вавилона — так вот, даже скины симпатизировали вначале темнокожей шпане: козлами же отпущения тем и другим служили выходцы из Южной Азии — «паки». Они стали играть роль «образа негодяя» (примерно то, что в отечественной культуре плебса исполняют «приезжие»). Зато личностным образцом, особенно для западноевропейских молодёжных субкультур, выступает представитель «чёрной культуры», носителем которой в их глазах стала люмпенская полукриминальная субкультура «руд бойз», с волной иммигрантов занесённая в Европу, а также выросший из её слияния с культом растафари стиль раста-рэгги.[559]

Почти все авторы, изучающие западные субкультуры рабочей молодёжи и примыкающие к ним люмпенские и полукриминальные, отмечают, что они в значительной мере строятся на обыгрывании «чёрной культуры» (для Западной Европы это «движение растафари», для США — афро в 60-е и хип-хоп в 80-е). Первый пик популярности ямайской молодёжной культуры в Великобритании приходится на 1969–1971 гг. Связана эта популярность была модой на ска и блю-бит (так в Европе называли рок-стеди). Скинхэды подражали Десмонду Деккеру (рекорды популярности побила в те годы его песня «Израильтянин»), моды — Принсу Бакстеру, создателю песен о «рудиз», самая известная из которых — «Судья Дрэд» (Бакстер стоит у истоков стиля раста-рэгги, хотя сам он вступил в «Нацию ислама»). В 1965 г. бум среди модов вызвала песня Бакстера «Безумие» («Madness» — в честь неё была названа до сих пор популярная, хотя в последние годы собирающаяся вместе лишь время от времени британская группа модов, играющая «белый» вариант ска). В 60-е годы возникают первые многорасовые клубы с «саунд системз», ориентированные на «чёрную» музыку: «Ram Jam» в Бристоле и другие. Позже самые известные — это совместные клубы панков и растафари «Rоху» и «Vortex» в Лондоне и «Rebecca» в Бирмингеме, рэггей-клубы скинов «A-Train», «Sloopy's», «Mr. BS».

Вторая волна субкультуры модов, а заодно и их соперников скинхэдов в 1978–1980 принесла взлёт популярности ска и блюбита, а также «песен руди». Кстати, периодически, к началу 90-х уже третий раз возвращающееся увлечение стилями скинхэдов, модов, рокабилли, тэдди бойз показательно как пример иллюзорности субкультурного образа: если первое увлечение этими субкультурами строилось на основе достаточно условного, обыгрывающего внешние, заимствованные элементы образа, то повторное возвращение этих субкультур строится уже на совершенно сознательной условности этого же образа, как игра в этот образ.

Энтузиастом распространения растафари в Великобритании был Скотти Бенетт (настоящее имя Питер Саймон, в 60-е годы был известен под псевдонимом Пэнни Рил) — белый журналист, печатающийся в изданиях английского интеллектуального андеграунда и ключевая фигура в британской богемной «тусовке», мимо которой в своё время не проходил никто из писавших об английской богеме. В середине 60-х он был пионером движения хиппи на Альбионе, а в 70-е стал поклонником и толкователем эзотерического мистического смысла растафари. Но в этом интеллектуальном обличье растафари на Альбионе как-то не привилось, зато огромный успех имело его стихийное усвоение панками в конце 70-х.

Лишь в риторике молодых интеллектуалов — радикалов слышно влияние растафари. По словам Э. Кэшмора, «теория Вавилона очерчивает просторную теологическую структуру для растафаристской интерпретации истории, в частности, истории рабства, и в наши дни эта концепция овладела намного большим числом чёрной молодёжи, чем те, кто воспринял растафаристскую доктрину целиком. Даже белая городская молодёжь ухватилась за многозначительное понятие „Вавилон“…. хотя они никогда не смогут полностью оценить эффект, который оно производит на чернокожих».[560]

Но сверх этого тягу к рестафари вызывает и то, что роднит её с «детьми цветов» и чего лишены сегодняшние формы «белой» субкультуры. 28-летняя англичанка так отвечает на вопрос, почему она, белая, стала растаманкой: «Если вы верите в любовь, мир и единство, а это и есть самая суть расты, то какая разница, какого вы цвета».[561]Белые растаманы даже Африку рассматривают скорее как аллегорию утопии, единения всех народов: по их словам, это связано с тем, что человек произошёл из Африки.[562]

Примечательно, что если одни исследователи полагают, что западные молодёжные субкультуры можно понять как серию ответов в диалоге с «чёрной» субкультурой (своего рода «диалог суб-культур» как форма дилога культур,[563]то другие полагают, что такие субкультуры, как тэдди бойз и скинхэдс, а также рокеры (моторизированные группировки, а не «любители рока») являются эксклюзивными, абсолютно отвергающими всё, связанное с этническими меньшинствами и женским началом в культуре.[564]

Видимо, здесь нет противоречия, и это ещё раз демонстрирует, что субкультуры, отвергающие доминирующую культуру, обращаются к иным культурам. Субкультуры же консервативные, цепляющиеся за уходящие вместе с индустриальной эпохой традиционные ценности рабочего класса, отвергают любые проявление инокультурных ценностей. Показательна здесь и отмеченная В.Тэрнером невыраженность половых признаков у «лиминальных» личностей, представляющих «коммунитас», что символизирует отвержение всех социальных связей в лице брачных, семейных и свободу в агношениях между полами. Обратное явление — подчёркивание половых признаков, особенно маскулинных, проявляется у индивидов, ориентированных на структурное состояние общества. В молодёжных субкультурах выстраивается прямая связь между интересом к иным культурам, демонстративной бесполостью или половой амбивалентностью в плане внешности поведения в культурах, исповедующих «свободную любовь» и ориентацией субкультуры на контркультурный вызов — с одной стороны и демонстративной маскулинностью и отвержением иных культур в консервативно ориентированных субкультурах.

В отношении к иным культурам промежуточное, неопределённое положение занимает субкультура бритоголовых, одновременно отвергающая доминирующую культуру и консервативная в отношении культуры рабочего класса. Это проявляется в затейливом сочетании расизма в отношении «паки» и симпатии в отношении «рудиз».[565]Позже, правда, наметился общий сдвиг к расизму. Но и сейчас банды скинов основного врага видят в пакистанцах, арабах и турках. Английский журналист пишет о расистских погромах, учинённых подростками против «азиатов»: «Как ни странно, у них нет неприязни к вестиндийцам. Возможно, это потому, что они „тащатся“ от вестиндийской музыки и танцуют их танцы… Чернокожие вызывают у членов подростковых банд почтение. „Они первыми стали с короткими волосами. С ними, с „руд бойз“, всё нормально, они клевые ребята. „Руди“ тусуются с „руди“, ну, и с белыми девчонками, и чёрные дерутся с чёрными, а белые — с белыми: у нас нет проблем“, — так молодой рабочий в кардиффском пабе описывает, насколько он лишён расовых предрассудков и на самом деле любит чёрных, потому что они так же, как и он, вкалывают за те же деньги. — „Паки“? 0, нет: терпеть их не могу… Меня от мысли от них тошнит».[566]

Посвященные «диалогу субкультур» параграфы своих монографий Хэбдидж назвал, перефразируя Ф. Фанона, «Белая кожа, чёрные маски»,[567]а Кэшмор «Панк-Тафари».[568]

Нагляднее всего «диалог субкультур» виден в важнейшем канале распространения молодёжных субкультур и том стержне, вокруг которого образуется стиль субкультуры: в рок- и поп-музыке. Музыка рэггей отразилась во всех направлениях молодёжной музыки 80-х, особенно в панк-роке и «новой волне». Причём не только в чисто музыкальном плане (не только российский подпольный рок, но и отечественная «попсовая» эстрада сплошь и рядом копирует музыкальные средства рэггей, явно без малейшего представления о её содержательной стороне), но именно потому, что их привлекает «послание» растафари. С середины 80-х такое же влияние, но уже в основном на западный «попс» оказывает составная часть субкультуры хип-хоп рэп попсово-гедонистическая молодёжная культура сегодня строится как отражение стиля хип-хоп, но в спортивно-дендистском. а не приблатнённо-криминальном и контркультурном, как это было в истоке стиля, ключе. Интересно, что первое время белые исполнители рэпа. например, Винила Айс, не воспринимались публикой: белый рэппер был какой-то аномалией. Советский телеобозреватель в те годы, когда хип-хоп в виде брек-дэнса в нашей стране считался хулиганством, поведал: его американский друг будто бы был потрясён, увидев, что советские подростки танцуют брэйк, ибо «в США брэйк танцуют только чёрные». Замечательно, что либеральных взлядов обозреватель, очевидно, совершенно не заметил чудовищности своих назиданий молодёжи: подразумевалось, что танцевать брэйк — дело весьма недостойное. Реакция же «американского друга» понятна и имеет совершенно другое основание: на первых порах брэйк был чисто этническим явлением. С конца 80-х более приспособленный к ощущению детей мегаполиса и легче поддающийся коммерциализации стиль хип-хоп вытесняет в образе «чёрной культуры» более фундаменталистский. перегруженный эзотерическими многосмысленностями и ветхозаветной риторикой стиль раста-рэггей. Но до середины 70-х рэггей был едва ли не самым популярным стилем среди белых бунтарей. Как отмечает Саймон Джонс, «„стрёмный и атасный“ („rough-and-ready“) дух музыки рэггей прекрасно подходил к агрессивному пролетарскому самосознанию, выраженному в стиле и культуре бритоголовых, будучи прямой противоположностью белой рок-музыке, которая, на взгляд этих самых горячих поклонников ямайского рэггей из среды рабочего класса, — ни уму, ни сердцу».[569]Это было связано с обострением раскола между молодёжными субкультурами среднего класса, ориентированными на психоделический рок (кстати, как ни парадоксально, сегодня именно авангард охотнее всего обращается к рэггей) и считавшими рэггей образцом дурного вкуса, а также на донельзя усложнённый, с точки зрения рабочей молодёжи, арт- и симфо-рок, и субкультурами «простонародья», требовавшими простой, доступной, спонтанной и «неотшлифованной» «сырой» музыки без изысков и претензий. Позже, с эстетической переориентацией субкультур среднего класса, рэггей покорит и их.

Важный аспект нового интереса к «чёрной культуре» в лице рэггей после того, как почти десятилетие «чёрная музыка» вследствие увенчавшей бум середины 50-х её коммерциализации отпугивала наиболее радикальную часть контркультуры, состоял в том, что рэггей резко порывает с коммерчески-эстрадным направлением, подчинившим в середине 70-х даже такие националистически окрашенные стили, как соул и фанк. Рэггей же была откровенно нацелена на бунт, мятеж и эпатаж. Одновременно в фазу коммерциализации (а рано или поздно на неё обречено любое направление контркультуры: сегодня бывший советский андеграунд либо вышел в тираж, либо тщится сохранить подпольный облик, отбиваясь от слишком частых выступлений и показа по ТВ, так как всё это, не говоря уже о зарубежных гастролях, убивает «подпольный» образ наповал, вчерашние поклонники отворачиваются, а осквернившейся группе остаётся одна-дорога — в шоу-бизнес) вступил западный рок, связанный с молодёжной революцией 50-х. Бунтари эпохи рок-революции для панк-поколения были уже частью истэблишмента, сытой и ручной, и назывались обидно-уважительным словом «динозавр». Как писал английский музыкальный журнал, «белые мальчишки потеряли своих кумиров. Джаггер стал преуспевающим членом общества, Дилан — благодушным семьянином, даже Леннон уже мало что мог добавить к сказанному раньше. И тут появляется этот парень с потрясающими воображение закрученными локонами[570]и поёт о потоке и разграблении», «возлюби братьев своих и тяни свой косяк» и т. д. Мечты ожили.[571]Панков привлек бунт рэггей, скинов — её плебейский характер и дух крутых мужских нравов, оставшийся как память жанра от ска. Не случайно в поверхностных, написанных не столько в исследовательских, сколько в обличительных целях работах «бойцов идеологического фронта» об «уродливой культуре капитализма» рэггей неожиданно объявляется, «…порождением субкультуры скинхэдс, агрессивно-расистской музыкой.»[572]Дедушка панк-рока Джонни Роттен признавал, что рэггей — единственная музыка, которая его трогает, а собственное своё творчество назвал «белым рэггей». Время от времени какая-либо из песен рэггей становится катехизисом панков. В 1977 г… например, источником цитаций для панков стала песня растафаристской группы «Культура» «Когда столкнутся две семёрки», в которой на основании пророчеств Гарви предрекался ужасный конец Вавилона. Многие панк-группы с удовольствием записывают песни растафари: например, группы «Клэш» и «Спешиалз» записали свои версии песен Тутса Хибберта «Pressure Drop» и «Monkey Мan». Панк-группа «Ruts» сама написала чисто растафаристскую песню «Babylon's Burning». «Союз» был скреплён и одной из последних песен Марли, которого также заинтересовал панк-рок — «Punky Reggae Party». Благосклонное отношение степенного и семейственного растафари к кривляющемуся панку аналогично отношению «чёрного христианского националиста» А. Клиджа к хиппи: «Когда хиппи вопят, что западная цивилизация должна быть перестроена, ибо она разрушает человечество, мы говорим: „Аминь!“».[573]

В США, где низовые субкультуры обыгрывали элементы местной культуры чёрной диаспоры, растафари привлекает в основном белую молодёжь из среднего класса, оставляя первым хип-хоп как менее «философичный». Как пишет К. Билби, «любопытно, что эта чёрная милленаристская религия Спасения, культ, проповедующий возвращение в Африку, крепко укоренённый в социальной истории Ямайки со всеми её особенностями, оказалась настолько привлекательной для… американской молодёжи 70-х. Без излишних размышлений на этот счёт стоит, однако, упомянуть, что растафари. по крайней мере, поверхностно, разделяет общие черты с ранним движением сан-францисских хиппи, такие, как кое в чём парадоксальная философия „мира и любви“, увлечение марихуаной, предпочтение, отдаваемое длинным волосам. Хотя на этом сходство и заканчивается,[574]было выстроено определённое мироощущение вокруг растафаристского триумвирата из политики, наркотиков и музыки».[575]«В отличие от Европы, продолжает Билби, — в CША рэггей покорила более белую богему, чем чёрную молодёжь: шик рэггей превратился в некий радикальный шик, и это, возможно, было одной из причин того, что аудитория в гетто осталась к нему довольно безразличной. Зато песни рэггей настолько своеобразны, соблазнительно политизированы…. темы, которые они затрагивают — это амброзия для вкусов белой молодёжи из среднего класса: мир должен быть справедливей, люди должны любить друг друга, а марихуану надо легализовать…. политическая утопия рэггей достаточно проста, чтобы быть понятной каждому, и достаточно экзотична, чтобы потрясти и вдохновить белую американскую аудиторию».[576]

Несколько иной привкус имеет творчество белой группы «Дрэд Зеп-.пелин» (в названии обыгрывается имя легендарной группы тяжёлого рока «Лед Зеппелин»). Группа создаёт переложения рэггей в тяжёлый рок и тяжёлого рока — рэггей, извлекая эффект из принципиальной несовместимости двух стилей.

Интересное восприятие растафари наблюдалось в советской рок-культуре, особенно у Б. Гребенщикова и М. Науменко: растафари воспринимается как некая тонкость, известная лишь посвященным и непонятная «совкам», некий симпатичный казус, весёлое сумасбродство, за которым как бы подозревается «стёб». Часто появляющиеся образы «растамана» у Гребенщикова (например: «И что с того, что я не вписан в ваш план, и даже с того. что я не растаман?», «Я беру своё // Там, где я вижу своё.// Белый растафари. прозрачный цыган…» и т. д. — синоним экзотичности и странности, хотя в плане музыки рэггей воздействовала на Б.Г. изрядно. Гребенщиков даже прошёл через период рэггей. Контркультурная роль образа — в его недоступности «цивилам» и «попсе», для чего он иногда намеренно искажается: у Майка Науменко есть песня «Нэтти Дрэда»[577](«Растафара»),[578]где Гребенщиков исполняет партию «голос воина Джа». Смысл перевирания явно состоит в создании тонкости для своего круга, для знающих толк в контркультурной символике и недоступной примазавшимся. Несколько иное отношение к рэггей — у отечественных панков из наиболее последовательных и бескомпромиссных, вроде Егора Летова. Оно напоминает отношение британских панков к растафари. Отсюда обильное цитирование рэггей. воспринимающейся как образец непримиримого протеста против реальности, признание Летова, что рэггей его духовно перевернула и т. д. «Чёрная культура» в ходе «диалога культур» определила стиль как семиотический код «белых» подростковых субкультур, знаковое содержание субкультурных установок, выраженные в манере одеваться, причёске, жаргоне, походке, поведенческих образцах и запечатленном в жаргоне понятийном аппарате. «Чёрная культура» стала внешним признаком девиантности, отказа от ценностей старшего поколения и разрыва с ними. Помимо обыгрывания элементов растафари. появились и его белые последователи. Правда, в последнем случае, особенно что касается популярной в Великобритании десять лет тому назад растафаристской секты «12 колен Израилевых» (её основатель «Пророк Гад» приспособил культ к запросам молодёжи, ищущей Откровения в «новых культах», став чем-то вроде наводнивших Запад псевдоиндийских гуру), привлекшей много белой молодёжи, — это нечто из разряда «восточных культов».[579]Белые последователи растафари появились даже в тех странах, где чёрной диаспоры нет вовсе, например, в Польше.[580]Интересно свидетельство того, как растафари было воспринято в Польше: «В песнях исполнителей в стиле рэггей. — пишет Марек Енджеевский, — проглядывают философские мотивы растаманов. Этот стиль, очень популярный в Европе, в Польшу проник в 80-е годы вместе с движением раста. В этих текстах (речь идёт о польском рок-фестивале в Ярочине. — H.С.) содержится несколько простеньких мыслей: мир захватило многоликое зло и для возрождения мира необходимо создать на земле истинное всеобщее братство, например, в совместной борьбе с расизмом и любыми его проявлениями».[581]Юноша Зоха — «хиппи, а точнее, растаман». «Сегодняшние хиппи, — утверждает Зоха, — любят иногда называть себя растаманами. Зоха обожает хиппи… Движение же расты, которое пришло из Африки, дополняет, по его мнению, хиппи, ещё несколько лет назад не было ничего известно о поклонниках расты. о том, что они любят красоту и гармонию и не приемлют уродства, противостоят душевной чёрствости и болезням души, которыми заражают людей цивилизация и технический прогресс. Зоха старается соблюдать принципы расты: не употребляет алкоголь и соблюдает диету… Растаман считает панка своим братом. Суть этики движения расты в налаживании искренних отношений между людьми. Поэтому число его сторонников в Польше постоянно растет. Хотя движение берёт своё начало в далёкой Эфиопии[582]…оно популярно не только среди чернокожего населения, борющегося с расизмом, но и во всём мире. И Зоха знает причину: движение расты провозглашает прекрасные идеалы любви и братства. У себя в общежитии Зоха посадил в горшочке траву, обыкновенную траву, а не какие-то там наркотики. Так поступают все поклонники расты. Трава обладает лечебными свойствами и очищает организм, позволяет быть в контакте со средой и с самим собой. Некоторые курят травку, но Зоха этого не понимает… У него есть любимые ансамбли: „Исраэль“, „Бакшиш“, „Независимость треугольников“ (очевидно, польские группы рэггей.-Н.С.)… Из иностранных исполнителей ему очень нравится Боб Марли, может быть, потому, что он тоже был сторонником расты и сочинял музыку, идущую от сердца, музыку для всех людей. В Кингстоне на Ямайке стоит памятник Марли, его популярность была беспрецедентной, он сокрушил всю систему ценностей молодёжи, сочинял музыку для каждого, независимо от убеждений и цвета кожи. Ведь поклонники расты — это одна большая семья, они читают Библий, а в жизни стремятся к Абсолюту».[583]

Очевидно, что в Польше, как и повсюду, растафари приспосабливается белой молодёжью к собственным нуждам и служит лишь основой для создания совершенно новой субкультуры, обыгрывающей внешние черты растафари. Это относится и вообще ко всем «одноименным» с западными молодёжным субкультурам нашей страны, заполняющей заимствованные формы и символику совершенно иным, подчас противоположным содержанием. Осознанность в обыгрывании элементов «чёрной культуры» в них полностью утрачивается,[584]и эти элементы воспринимаются как нечто очень западное, т. к. роль «Образа Иного» для советских подростков играл уже Запад. Не считая того, что при пересечении Железного занавеса смысл субкультуры неузнаваемо менялся, сводясь к совершенно новому наполнению заимствованных внешних атрибутов — точь-в-точь того, что при создании этих атрибутов на основе «чёрной культуры» уже было проделано на Западе, — сами западные культуры нередко достаточно конфузно сливаются в одну, объединяя две-три несовместимые, как считается на Западе, субкультуры. Мало того, в разных регионах нашей мозаичной страны даже отечественные по происхождению субкультуры получают совершенно противоположный смысл. Так, незлобивые добродушные питерские «митьки» (довольно точный аналог западного битничества 50-х) были потрясены, обнаружив, что на Урале существуют их последователи, усвоившие жаргон митьков, тельняшки и другие их внешние атрибуты, но в остальном — чистой воды «гопники», не дающие никому спуску. В обозримое время роль «Образа Иного» в отечественных субкультурах бесспорно остаётся за Западом. Лишь в самых глубоких потёмках отечественного андеграунда использование элементов растафари носит осознанный характер, порождая такие экстравагантные фигуры, как «Джа М.», не очень выдающийся музыкант, но весьма и весьма толковый идеолог доморощенного растафари, очень глубоко толкующего категорию «вибрация». «Джа М.», кстати, поведал в интервью телепрограмме «Музобоз», что «Боб Марли есть Бог Марли». Самое заметное из явлений отечественного ортодоксального растафари — уважаемая в среде российского альтернативного рока группа «Комитет охраны тепла» из Кенигсберга-Калининграда.

Вот отзыв об этой группе Сергея Гурьева, одного из ведущих деятелей независимого самиздата российского андеграунда: «…Это был, конечно, никакой не „припанкованный рэггей“ …Даже собственно „рэггей“ здесь не проходило как чёткое определение. Это был разве что совершенно неоформленный, импульсивный рэггей, даже просто мечта о рэггей, причём мечта стоически осознанно несбыточная. Если к тому же учесть, что рэггей и всё растаманство — это тоже мечта — ямайская мечта о мифически обетованной Эфиопии, возносящей рядового негра до абсолютного еврея, то русский рэггей будет уже мифической мечтой о мифической мечте. Возможность рэггей в России почему-то исстари отрицалась всеми от мала до велика, от Башлачёва до Зофара Хашимова. Дескать, если ты за Полярным Кругом играешь рэггей, так ты там в пальмовых трусах и ходи. „А нам нужны ============“. Хотя контекст может просто измениться, и условный негр, околевающий на северном полюсе. окажется круче живого жирного негра на берегах Замбези… Чёрное на белом — кто-то был неправ // Я внеплановый сын африканских трав // Я танцую рэггей на грязном снегу // Моя тень на твоём берегу».[585]

Опросы белых поклонников раста-рэггей и хип-хоп на Западе показывают, что их привлекают не способы решения специфических проблем чёрной молодёжи, а возможность идентифицироваться с воплощённым в их представлении о «чёрной культуре», выворачивании наизнанку всех норм «белой культуры», т. е. мира родителей. Этому способствовала двусмысленность песен рэггей, их туманный язык религиозных иносказаний при отчётливом противопоставлении «мы — они», получившем в сознании белой молодёжи совсем иное истолкование. С. Джонс приводит примеры интерпретации растафари в классовом, экзлогическом, возрастном, феминистском и других значениях. Белые школьники, например, считают школу Вавилоном, а себя — Страждущими. «Традиция рэггей, — отмечает Саймон Джонс, — послужила катализатором и вдохновением целому поколению белой молодёжи, предоставив им средство для артикуляции собственного недовольства, для их coбcтвeннoй борьбы с доминирующими культурой и политической системой».[586]

При этом не только в субкультурах рабочей молодёжи, но и в субкультурах среднего класса, строящихся более осознанно, диалог этот условен: за «Образом Иного» не стоит никакого содержания, кроме персонификации зеркально перевёрнутых норм собственной культуры. Главное, что бросается в глаза при использовании образа «чёрной культуры» в западных субкультурах — это позволяющее понять смысл этого использования парадоксальное совмещение декларативно-знаковой «афрофилии» и проявлений бытового расизма, копирования стиля и уличных потасовок с его создателями. Из трёх подобных мифов в русской культуре последних двух столетии: мифа с казачестве, мифа о Кавказе и мифа о цыганах, — двум последним свойственна точно такая же двусмысленность. Выполняя аналогичную образу «чёрной культуры» роль в самых разных срезах русской культуры — от блатного до вольнолюбиво-романтического — миф о цыганах удивительным образом уживается с фобией на бытовом уровне, при всей однозначной привлекательности «цыганщины» на уровне культурного мифа (вплоть до того, что этому образу русский человек приписывает те собственные черты, которые сам положительно оценивает в себе при самоописании).

Для американских хипстеров, как и для битников, «чёрная культура» была символом раскрепощенности и гедонизма, выраженных в джазе, Неприязни здесь не наблюдалось, но и расовый барьер не нарушался.

Для тэдди бойз этот же образ был символом воплощённого в карийской музыке шика и дендизма, а также агрессивной раскованности рок-н-ролла. Это не мешало трениям с реальными выходцами из Вест-Индии и участию тэдов в межрасовых стычках в 1958 г. Субкультура модов, появившаяся около 1964 г. (ныне она переживает уже второй ренессанс), во многом строилась на копировании стиля и жаргона вестиндииских иммигрантов, с которыми моды были в приятельских отношениях, а музыкою модов стала смесь из соула, ска и рок-стеди. Ранние бритоголовые — это прямой аналог «руд бойз», которых они копировали, чтобы подчеркнуть своё рабочее происхождение (в противовес диктовавшим моду середины 60-х субкультурам среднего класса), независимость, умение за себя постоять и полный разрыв с викторианской традицией. После 1972. г. между «братскими субкультурами» произошёл раскол, перешедший сегодня в открытую вражду.

«Белый мятеж панков, — пишет британский культуролог, — …увидел в рэггей и апокалиптическом языке растафаризма дальнейшее подтверждение своего отрицания всего и вся. В Британии бунт белых и „Избавление“ чёрных открыли друг в друге доходящее до взаимного превращения сходство… Именно на этом союзе панка и рэггей в основном строилась кампания „Рок против расизма“».[587]

Известный музыковед отмечает, что «авангард панка был под сильнейшим влиянием музыкантов рэггей, т. к. рэггей предполагала совершенно иной способ существования в музыке. Она открыла вопросы пространства и времени, в которых музыкальная альтернатива — сама свобода этого выбора — вставала разительным контрастом бездумности рок-н-ролла: рэггей также подразумевала бездомность».[588]«Коллективный характер переживания в африканской музыке, её чувственность создают чувство общности. Поэтому для панков, стремившихся возродить рок как музыку тесного сообщества, моделью стала рэггей».[589]

Панк, ориентированный на то, чтобы как можно нагляднее показать тотальный разрыв со всеми без исключения ценностями европейской культуры, как можно скандальнее шокировать общественную нравственность безудержным кривляющимся нигилизмом, обнаружил в яростной афроцентричности рэггей-раста двойника, отрицающего весь без изъятия уклад европейской жизни: вожделенную дурную компанию. Собственно, несмотря на декларативную омерзительность панка в сравнении с идеалистически-поэтическим отрицанием повседневности неоромантически настроенными «детьми цветов» хиппи, как и у хиппи, это, хотя и на куда более примитивном уровне, не что иное, как утверждение позитивных ценностей через отрицание фальшивых. Просто «дети цветов» гипертрофировали позитивные ценности до небесной невероятности, а у панков «тоска по идеалу» обозначается намёком, лакунизируется, превращается в зияющую чёрную дыру («Нигилист идеализирует безобразное», — говорил Ф. Ницше, знавший толк в таких вопросах). Но это не разрушение всех человеческих ценностей, а лишь игра в разрушение, и в растафари панки увидели «партнёров по команде». Столь непохожий на «культуру растафари» панк стройся на обыгрывании её элементов: то как дразнилки для общественной морали, то как способа выразить собственную неприкаянность. «Используя термин из семиотики, — пишет Дик Хэбдидж, — можно сказать, что панк включает рэггей как „значащее отсутствие“, чёрную дыру, вокруг которой располагается панк».[590]В рэггей панк черпает выражение собственному чувству фрустрации и угнетённости. Панк-рок, как и панк-доб, не только содержит отголоски риторики растафари (в текстах панк-групп «Clash», «Slits», «Ruts», «Alternative TV»), но и в музыкальном отношении многое взял из ритмики рэггей, но в сильно ускоренном темпе и намеренно грязном, небрежном звучании. Некоторые музыковеды усматривают в панк-роке даже влияние минимализма, в частности, Дж. Кейджа, но это справедливо лишь для позднейшего «интеллектуального панка», а также для тех групп богемного авангарда, которые в панк-рок можно зачислить лишь ретроспективно, задним числом, как предшественников, довольно произвольно опуская хронологическую планку панка на десятилетие ранее его реального зарождения в 1976 г.: Игги Попа, «Бархатного подполья», «МС 5» и других (так, впрочем можно добраться до дадаистов и ранее). Так или иначе, реальные отцы панк-рока вряд ли слышали о Кейдже, но обожали рэггей. В последнее время появляются смешанные группы из панков и растаманов. но это уже «панкующие растаманы», утрирующие антураж растафари, особенно доведённые до неправдоподобной длины «дрэдлокс», совершенно в стиле панка подчёркивающие лишь «антицивилизационную» сторону растафари. Типичный пример — группа «Screaming Targets» (Великобритания).

Обобщая взаимодействие молодёжных субкультур, Д. Хэбдидж считает, что все их «белые» формы, а также их неотъемлемая часть — музыкальные стили, существуют лишь пока сохраняют будоражащую энергию отрицающего эпатажа. Эта энергия заимствуется через освоение элементов иной культуры — в противовес господствующей. В послевоенные годы этим «иным» почти всегда была «чёрная» субкультура. Как только заряд заимствованной энергии осваивается, её новизна теряет остроту, культура застывает в рутинных формах и утрачивает смысл как субкультура. Возникает потребность в новой субкультуре и новых музыкальных формах, взрывающих устоявшиеся структуры путем нового заимствования.[591]

Использование «чёрной» символики белой молодёжью в таком случае — это способ эпатировать, напугать общественное мнение, а вовсе не проявление действительного антирасизма. Так, многими исследователями отмечалась двусмысленная приязнь, чреватая скандалом и поножовщиной, связывающая чёрную и белую молодёжь в популярном в 80-е годы в Великобритании движении «Два тона» и в близком к нему движении «Рок против расизма», издававшем газету «Temporary Hoarding». Первое представляли группы «Specials» и выделившиеся из него «Specials АКА» и «Fun Boy Three», а также «UB-40», «Jam», «The Beat», «Selector», второе — «Clash», «Ruts», «Madness», «Alternative ТV», «Sham 69» и др. Показательно, что скинхэды и входившие в оба упомянутых движения панки в конце 80-х отшатнулись от демонстративной симпатии к руд бойз и растафари в сторону столь же показного расизма (у панков — на словах, у скинов — выраженного в погромных действиях, подкрепленных традиционной нелюбовью их класса к «приезжим»). Цель, однако, была всё та же — шокировать публику. Это проявилось и в замене «чёрной» символики советской или нацистской (опять-таки вне какой-либо связи с тем или другим, а просто чтобы ещё пуще перепугать среднего британца зловещими для англичанина символами). Забавно, что хотя эти явления совершенно однопорядковые (имеется в виду не сама символика, а её использование), серп и молот часто соседствовал у панков со свастикой, советская печать в те годы радовалась первому и всерьёз видела рост фашистских настроений во втором.

Демонстративное переворачивание статусов, ценностей и их внешних признаков, связанных в стереотипах обыденного сознания с определёнными этническими культурами, в периоды социокультурных сдвигов — явление примечательное. Анализируя подобную переоценку собственных расовых характеристик, произведённую «движением растафари», Пол Жилрой, очень уместно ссылается на В.Н. Волошинова (имя приятеля М.М. Бахтина, которое Бахтин использовал как псевдоним — в числе других своих псевдонимов), указывает на амбивалентность идеологического знака: в периоды кризисов и социальных перемен знак меняет смысл, как Янус (именно такой период пережила на рубеже 80-х и 90-х наша страна, в обыденном сознании буквально за два-три года восприятие основных идеологических знаков полностью сменилось на противоположное). Поношение становится похвалой и наоборот.[592]Для Жилроя важен пример подобной амбивалентности расовых характеристик, перевод их субкультурой растафари из уничижительного в чванливое звучание, а также «наоборотное» использование общепринятых оценок: bad, shit, funky в джазовом жаргоне межвоенных лет, natty, dread, ugliman, rude, tough в растафари. Но так же точно происходит и переоценка образа «чёрного джентльмена», созданного универсалистами: Crazy Baldhead в растафари, coconut (coconut head) в хип-хоп, слов «coon» и «yabby» в хип-хоп и т. д. Выворачиваются наизнанку не только расовые черты, но и вообще все оценки, свойственные отвергаемой культуре: в насыщенном заимствованиями из «чёрного английского» сленге белой молодёжи есть пришедшие из жаргона хип-хоп словечки «bad» вместо «good» и «shit» в значении «excellent».[593]Но явление это не ограничивается модными словечками, захватывая и фундаментальные самооценки своей и чужой культуры. Процесс выворачивания наизнанку понятий и расовых оценок параллельно происходит как в изживающей комплекс неполноценности субкультуре черной молодёжи,[594]так и в отрицающей мир родителей — а превосходство европейской культуры в нём служит аксиомой — среде белой молодёжи. Это нечто вроде совместного бегства Гека Финна и раба Джима.

Долгое преобладание подобного «культурного космополитизма» вызывает неизменно реакцию отторжения, порождающую культурное почвенничество на уровне массового сознания, смыкающееся с социально обусловленным расизмом здесь напрашивается аналогия между этим явлением и тернеровскими качелями между структурой и коммунитас, соотносящимися с качелями усвоения и отторжения «Образов Иного».

По поводу увлечения молодых англичан рэггей и другими стилями «чёрной музыки» газета расистского «Британского движения» сетовала: «Британской молодёжи была навязана музыка негритосов, культура негритосов, стандарты джунглей и культура джунглей».[595]

Органы расистского Национального Фронта «Бульдог» и «Юный националист» заявляют, что молодёжная культура и рок-музыка — это поле битвы в расовой войне, а потому необходимо создать альтернативную (!!!), т. е. лишённую африканских влияний молодёжную культуру, не то Британия-де наполнится мальчишками, чьи душонки низкопоклонствуют перед всем чёрным. В ответ на «Рок против расизма», «Два тона» и «Антинацистскую лигу» Национальный фронт создал «Антипакистанскую лигу» и движение «Рок против коммунизма». Было задумано также искусственно создать молодёжную субкультуру — «Oi-movement», напоминающую скинхэдс и другие субкультуры рабочей молодёжи (т. е. попросту использовавшее их элементы), оголтело расистское и одновременно яростно антибуржуазное. Субкультура создавалась вокруг промежуточного между панком и скинами музыкального стиля «0i», представленного группами «Criminal Class», «Exploited», «Cockney Rejects», «Screwdriver», «Four Skins», «Cock Sparrer». «Rose Tattoo», «J.J. All Stars», «Dead John Lennons», «Millions of Dead Cops», Музыку «0i» «Бульдог» высоко оценил как «чисто британскую форму самодеятельного творчества белого рабочего класса». Забавно, что в ней прослушивается некоторое влияние ритмики… ска и рэггей.

Ещё раз затрагивая функциональную необходимость контркультуры для жизнеобеспечения общества, стоит сослаться на ставший классическим труд Стэнли Коэна по теории контркультуры и субкультуры.[596]С. Коэн полагает — и здесь с ним вряд ли можно согласиться, — что субкультуры создаются средствами массовой информации на основе неважных в социальном плане признаков, наделяющихся девиантным значением в глазах общества. Смысл этого — в создании «всенародного жупела» и провоцировании «моральной паники» ради поддержания осознанной нормы и персонификации определённой социальной роли. Аргументированные доказательства С. Коэна и обильный фактический материал убеждают, что если Коэн и не прав в полном отрицании осознанной ориентации на создание контркультуры в самих субкультурах, то им отмечено главное: необходимость для общества самой контркультуры, заинтересованность общества в хотя бы ритуальном отрицании собственных основ.

Вообще культурология совершенно напрасно пренебрегает низовыми формами культуры, массовой культуры, и особенно молодёжными субкультурами богемного, а тем более люмпенского характера. Хотя они и почитаются недостойными академического исследования, именно в них куда ярче и нагляднее, чем в элитарной культуре, проявляются механизмы жизнедеятельности культуры, в том числе и те, о которых шла речь в начале главы. Напомним, что на всех уровнях культуры — от элитарной до криминальной — действуют одни и те же (конечно же, если рассматривать их не с содержательной, а с чисто формальной, структурно-функциональной точки зрения) законы, общие для знаковых систем, хотя, само собой, весьма и весьма различно содержание проходящих там процессов и соотношение конструктивных и регрессивных тенденций. Мало того, чем ниже и примитивнее срез культуры, тем выше его семиотичность и тем меньше присущей элитарным срезам культуры волюнтаристичности и проектантства. — здесь это уже почти «природный», естественный, стихийный процесс, свободный от случайностей, субъективности выдающихся деятелей культуры, никогда не «укладывающихся» в стиль, школу, направление и т. д. Некогда формальную школу в литературоведении упрекали в том, что она в основном изучает второстепенных литераторов — это действительно было так, и в силу тех же причин: процессы и закономерности удобнее изучать на эпигонах, нежели на гениях, ломающих традицию.

Пожалуй, в наиболее чистом виде механизмы семиотических процессов выступают в таких нетрадиционных для академической науки сферах, как молодёжные субкультуры, лагерная культура, школьная и армейская «неуставная» субкультура и т. д. (не случаен пристальный интерес к последней, возникший не так давно у отечественных этнографов). Как отмечает Т.Б Щепанская, «молодёжные группы и течения представляют собой незаменимый объект исследования как одна из немногих сфер современной жизни, где социальные процессы идут в достаточной мере спонтанно, где действуют законы устной традиции и ритуалы продолжают играть саморегулирующую роль… Здесь ритуальные формы существуют не в виде остатков, а постоянно возникают, воспроизводятся, эволюционируют; поэтому их функционирование доступно непосредственному наблюдению».[597]

Более отчётливо, чем в других срезах культуры, выявлена здесь и потребность в «мифе контркультуры» при опоре на «Образ Иного». Кроме того, и сами субкультуры, особенно контркультурного характера, являются необходимой составной частью любой культурной системы, выражая потребность в оттенении нормы альтернативными установками с использованием категории «Иного».

Этно-поп и мир планетарной культуры

Иной характер имеет использование образа «чёрной культуры» в конформистской коммерческой культуре. Надо оговориться, что между детищем контркультуры — рок-культурой — и порожденной шоу-бизнесом поп-культурой иногда, несмотря на очевидную и разительную разницу, очень трудно провести чёткую грань: вторая паразитирует на приёмах и стиле первой, копирует её и «осваивает», в неё втягиваются достигшие лавров и респектабельности бунтари, что означает скорее степень признания и профессионализма (не зря в российском подпольном роке, как, впрочем, и в британском панке, показным манифестом благонадёжности на предмет «непопсовости» стал декларативный непрофессионализм исполнения), нежели, как это обычно трактуется, «продажность» и склонность вчерашних проказников к компромиссу. К примеру, стоящие у истоков нынешнего «африканского бума» в поп-культуре Пол Саймон, выпустивший знаменитый альбом «Грэйсленд» с использованием южноафриканского стиля «мбаканга» при участии африканских музыкантов Хью Масекелы, Мириам Макебы, Джо Шабалалы, Рэя Фири, «Лэйдисмит Блэк Момбасо» и др. или же Пит Гэбриэль, часто выступающий совместно с сенегальским музыкантом Юсу Ндуром, давно уже перестали олицетворять контркультуру, но и к конформистам и чисто коммерческой музыке их тоже не отнесёшь. Куда «строже», чем на Западе, критерии принадлежности к «подлинной рок-культуре» действуют у нас в стране, практически перекрывая «подпольному року» выход на массовую аудиторию. Кстати, по крайне жёстким отечественным критериям к «полсе» пришлось бы отнести подавляющее большинство не только классики рока, начиная с «Битлз» и «Пинк Флойд», но и значительную долю западной «альтернативной музыки».

Однако в подавляющем большинстве популяризация «экзотики» носит всё же чисто коммерческий характер. Рэггей вошла в коммерческую культуру поп-музыки в основном в виде уже до того облегчённого «Lovers' Rock», по словам известного специализирующегося на рэггей музыкального критика Криса Мэя, отличающегося от рэггей столь же сильно, как Маргарет Тэтчер от Розы Люкембург.[598]«Поп-рэггей» начисто лишена растафаристского содержания и очень приглажена музыкально. В этом виде рэггей достаточно популярна: достаточно сказать, что в хит-параде самого авторитетного телеканала коммерческой поп-музыки Эм-Ти-Ви по итогам 1990 г. на первом и третьем месте оказались эстрадные модификации рэггей (соответственно Р. Палмер с группой UВ-40 и Дж. Саммервил). Примерно то же самое происходит с рэпом. Рэп перестал быть чисто чёрным стилем гетто. Тексты очистились от непременных для жанра ритуальных кощунств и скабрезностей, агрессивных выпадов и т. д. Чисто формальное отличие от «истинного» рэпа состоит в том, что для большей приятности рэп чередуется с поющимся припевом: в настоящем рэпе не поют.

На грани рок- и поп-культуры, как бы сняв несовместимость раста-рэггей и хип-хоп, в Великобритании в последние годы сформировался стиль «рэгамаффин» (ragamuffin), в своём названии отталкивающийся от созвучия слов «рэггей» и «оборвыш, замарашка» (в последнем случае, как и в вышеприведённых примерах, это слово утрачивает негативный оттенок). Музыкальным проводником стиля служит рэп, рэггей и ряд других «этнических» стилей, включая индо-пакистанскую музыку «бангра» и ряд стилей чисто африканского происхождения. Вся эта смесь имеет лёгкий налёт электро- и техно-попа, лишена угрюмой серьёзности и ксенофобии раста-рэггей и первоначального хип-хоп. «Шик» стиля построен на мешковатых (baggу — это слово в стиле рэгамаффин обозначает не только «стильный» свободный покрой одежды, но и её «растафаристскую» расцветку и многое другое — нечто вроде словца «крутой» в отечественном подростковом жаргоне) одеждах, кроссовках, сдобрено всё это деталями антуража из целого ряда «расовых» стилей. Стиль «рэгамаффин» — явно неустойчивый компромисс между «попсовой» и контркультурной тенденцией, который должен, как это уже случилось со всеми подобными стилями, вскоре распасться на два различных.

В последние годы в массовой культуре Запада вызвала бум эклектическая смесь западной поп-музыки с фольклором стран «Третьего мира» в оригинальном, почти не искажённом исполнении, часто с привлечением традиционных музыкантов. Это направление получило название «этно-поп», а также «World Beat», или «World Music». На этно-попе специализируется целый ряд студий грамзаписи. Самые известные ия них — «Cobalt», «Triple Earth», «Shanachle», «Earthworks», «Real World». В 1990 г. большой успех достался группе традиционных музыкантов из ЮАР «Mahlatini and the Mahotela Queens» — это яркое шоу в стиле «тауншип джайв» (группа также сотрудничает с известной авангардной группой «Искусство шума»), зимбабвийской группе «Бунду Бойз», «королям» нигерийского стиля джуджу Санни Адэ и Шайна Петерсу, нигерийскому певцу Фела Аникулапокути, камерунскому саксофонисту Mану Дибанго, антильской группе «Кассав'» и смешанной группе из ЮАР «Савука» во главе с «белым зулусом» Джимми Клэггом (кстати, антропологом по образованию), малийцу Мали Канте, группе австралийских аборигенов «Йото Инди». Собственно, традиционных африканских музыкантов либо артистов местных стилей городской поп-музыки, неожиданно ставших звёздами мировой поп-музыки, можно перечислять бесконечно. Интерес к традиционным стилям не ограничивается африканской и антильской музыкой. Из азиатских исполнителей популярны певица Наджима, исполняющая на урду джазовую версию традиционных любовных песен в стиле «хазал», «мистический суфий» пакистанец Нусрат Фатех Али-хан, певица в стиле «бангра» Бинду. Причудливой смесью африканских, японских, славянских, арабских и гавайских элементов являются композиции японского музыканта Р. Сакамото. Из представителей славянской музыки самые популярные — женское трио «Булгарка». «Этно-поп» ныне входит отдельной категорией в большинство хит-парадов, транслируется по множеству специальных музыкальных программ. Программа «Афропоп», например, охватывает в США 130 радиостанций по стране.[599]

Успех этно-попа в последние годы ошеломителен. По словам одного из ведущих продюссеров этно-попа М. Мейсонье, мир переживает золотой век экзотического фольклора и «этнической музыки».[600]Этнический стиль затронул также дизайн, модную одежду и т. д. Как считает известный модельер афро-американка Джанува Моджа. ближайшее десятилетие станет «золотым веком чёрного искусства».[601]Именно так было названо и основанное в ноябре 1989 г. движение GАВА (Golden Age of Black Art, занимающееся культурными, политическими и философскими аспектами этого ожидаемого расцвета. В марте 1991 г. в Гарвардском универсиете состоялась всемирная конференция этого движения.

В чём причина стремительного вторжения неевропейского фольклора в поп-культуру?

Согласно распространённому среди западных культурологов упрощенному представлению, культура Нового времени условно делится на три этапа: — классовая культура (XVII–XIX вв.), характеризующаяся делением на рабочих и хозяев, определявшим чувство культурной идентичности. Этому периоду свойственно деление на элитарную и народную культуру; — массовая культура (с нач. XX в.), связанная с потребностями серийного индустриального конвейерного производства и унификации рабочей силы и вкусов потребительского рынка, в нивелировке классовых, этнических, региональных и индивидуальных культурных особенностей; — постмодернистская культура (с 60-х гг.), связанная с переходом к «информационному обществу» и превращением культуры в непосредственную производительную силу и одновременно — в продукт и товар. Это общество. в котором социальная идентификация формируется через производство культурных образцов и образов, навязывание которых происходит не путём принудительной гомогенизации культуры, но наоборот — путём стимуляции разнообразия л тиражирования множества персональных реальностей на любой вкус, на деле иллюзорных и ложащихся поверхностным слоем многоцветной пены на прочный унифицированный монолит гомогенности, достигнутой на предыдущем этапе.

Производство иллюзорных идентичностей, предлагаемых сегодня массовой культурой на любой вкус с использованием бесчисленных экзотических и исторических, а также фантастических образов и реальностей, создаёт впечатление того, что расовые, культурные и другие различия отныне не только не подавляются, но напротив — переживают расцвет, поощряются господствующей культурой. Промышленное производство бесчисленных культурных идентичностей в эпоху компьютерного искусства и персональных аудиовизуальных средств, а также готовности рынка откликнуться на потребности любой субкультуры, творящей сколь угодно причудливый и далёкий от реальности иллюзорный мир для «своего круга» превращает жизнь в игру (что, впрочем, согласно Й. Хёйзинге, ей присуще изначально), — всё это ведёт к потере различения между «образами» и «реальной жизнью». Но для этого производства требуются многочисленные образцы экзотической реальности, которые массовая культура и черпает в третьем мире, а также в самых экстравагантных на взгляд жителей развитых стран субкультурах прошлого и настоящего.

Использование конформистской массовой культурой экзотических элементов, издавна бывших излюбленной темой контркультуры и культурного бунтарства, можно истолковать и как отражение в массовой культуре упомянутого во Введении глобального культурного синтеза, связанного с универсализацией культурно-исторического бытия человека, со складыванием общепланетарной цивилизации и общепланетарной культуры. объединяющих в великом диалоге локальные цивилизации прошлого. локальные культуры настоящего и предполагаемого будущего.

Начавшись несколько ранее в элитарной культуре, сегодня этот процесс затронул и массовую культуру.