Исправившийся Гордов

Дальше мне надо будет привести большие отрывки из воспоминаний уже цитированного генерал-лейтенанта И. А. Толконюка. В мемуарах, как известно, все храбрые, но Толконюк, судя по всему, таким и был. Если тысячи командиров его армии вместе с генералом Лукиным сдались немцам в плен под Вязьмой, то Толконюк, будучи ранен, из окружения вышел. Затем, уже дважды награжденный, он снова был тяжело ранен, едва не лишился ноги и был признан негодным к военной службе, но порвал заключение медкомиссии и добился отправки на фронт. Согласитесь, что эти факты, зафиксированные в его послужном списке, достаточно хорошо о нем говорят даже без описания им своего поведения в тех переделках, в которые он попадал во время войны.

Толконюк два года служил с генералом Гордовым, причем Гордов был, как и генерал Лукин, штабист (оба эти генерала были назначены командовать армиями с должности начальника штаба округа). По воспоминаниям Толконюка, Гордов как бы приближал его, толкового молодого штабного офицера, к себе, но одновременно стремился сломать и подмять его под себя, а Толконюк, как и полагается упрямому хохлу, упирался, в связи с чем Гордов несколько раз посылал Толконюка в качестве наказания в такие дела, в которых риск гибели офицера был очень велик, но после этого не награждал, объясняя, что за наказания не награждают. В связи с этим Толконюк, скорее всего, Гордова очень не любил, хотя и старается быть объективным. По крайней мере, он только раз, описывая поведение Гордова, дал деталь, которую можно было бы и опустить.

«В блиндаже комдива начался разнос. Отчитав без всякого стеснения генерала Киносяна за плохую работу штаба, упрекая его в том, что, наверное, немцы и кашу получают из котлов штаба армии с согласия беспечного начальника штаба, Гордов переключился на комдива, спрашивая и не давая сказать слова, почему ему не выгодно бить немцев. Неистово почесав внутреннюю часть ног, запустив руку в ширинку (он так поступал всегда, когда сильно возмущался), командующий переключил свой гнев на меня: «Вы, операторы, все время болтаетесь по войскам, по крайней мере этого я от вас требую, при беззубом начальнике штаба. Почему вы смирились с таким безобразием?»

Толконюк пишет, что он несколько раз пытался уйти на нижестоящую должность, чтобы только не служить вблизи Гордова, но тот его не отпускал.

«Молокосос! - завопил генерал, дав волю нервам. - Из штаба ты можешь уйти только в штрафной батальон. Другого пути не будет! В штрафники могу составить протекцию, у меня на это и власти и воли хватит. Подумать только, Степан Ильич, - обратился Гордов с насмешкой к Киносяну, - он хочет быть начальником штаба дивизии. Губа не дура. Я еще посмотрю, как он будет впредь работать. А начальником штаба батальона не хочешь? - резко обернулся ко мне разгневанный командующий. - Об этом можно подумать.

Оскорбленный таким оборотом дела, я вызывающе ответил: «Пойду и на штаб батальона... Хоть буду подальше от вас», - невольно вырвалось у меня.

- Нет, штаб батальона я тебе не доверю. Хотя и там я бы тебя нашел. Не за горами.

Как-то вызвал меня Киносян и завязал спокойную беседу, почему-то сделав страдальческое выражение лица: «Я докладывал командарму, что ты стал за последнее время еще больше, чем раньше, раздражителен, болезненно реагируешь на замечания и упреки, свои суждения отстаиваешь как непогрешимые. А ведь на начальство обижаться нельзя. Знал бы ты, сколько мне приходится терпеть и сносить обид. Но ведь я не обижаюсь. Служба есть служба».

Я знал, конечно, что начальнику штаба с генералом Гордовым было нелегко работать, и сочувствовал ему. Но все же возразил: «Любая служба должна быть разумной...» Но генерал прервал меня: «А хочешь знать, как на это среагировал командующий? Он сказал по твоему адресу: «Ничего, сломится. Не такие сламывались».

И вот то, что у Толконюка с Гордовым были паршивые отношения, делает, на мой взгляд, нижеприведенные воспоминания Толконюка очень достоверными. Напомню, что Чуйков и Рокоссовский между строк отметили, что Гордов трус и боится бывать на командных пунктах, расположенных вблизи передовой. Но это было летом 1942 года, когда Гордов командовал 21-й и 64-й армиями, а затем - Сталинградским фронтом. В августе его с этой должности сняли и, надо думать, и за трусость тоже. Снятие - это наказание, а наказание дается для исправления. В октябре 1942 года Гордова назначают командующим 33-й армией, здесь с ним знакомится Толконюк и оставляет о Гордове вот такие воспоминания.

«Почти ежедневно объезжая войска, придирчиво распекая командиров по всяким поводам, он искал всем работу. Мне часто приходилось ездить с ним по участкам обороны, на передний край, в нижестоящие штабы. Иногда он забирался на наблюдательные пункты полков, в первую траншею и даже в боевые охранения, демонстрируя бесстрашие и пренебрежение опасностью, хотя для командарма это не вызывалось необходимостью. Припоминаются такие примеры. Однажды я был с ним на НП командира одной из дивизий. В прочном блиндаже командующий заслушивал доклады офицеров дивизионного штаба. Вдруг послышался гул самолетов: сначала слабый, а затем все нарастал, мешая разговору. Генерал вопросительно обвел взглядом присутствующих.

- Сейчас будут бомбить, - сказал кто-то.

Гордов быстро вышел из блиндажа и остановился перед входом. Я последовал за ним, а следом за нами вышли остальные.

- Скажите ему, чтобы зашел в блиндаж, - шепнул мне командир дивизии, - опасно.

Ярко светило утреннее солнце, ослепляя глаза после полумрака блиндажа. На голубом небе ни облачка. Еле различимые силуэты «юнкерсов», вперемежку с белесыми шапками разрывов зенитных снарядов, полукругом заходили над нами, переходя в пикирование один за другим. Вскоре загромыхали потрясающие землю взрывы. Один из бомбардировщиков спикировал прямо на нас. Вот уже из его брюха вывалились четыре черные продолговатые бомбы, летящие с душераздирающим визгом. Я инстинктивно толкнул плечом легкое тело генерала и, не удержавшись на ногах, повалился на своего командующего. Вокруг блиндажа все было перемешано бомбами; щекотала в носу и въедалась в глаза смрадная гарь взрывчатки. Над нами впились в дверь блиндажа два огромных осколка: если бы мы не упали, то они наверняка перерубили бы нас пополам. Генерал медленно поднялся, отряхнул и поправил красиво сидевшую на нем бекешу с серым каракулевым воротником и молча вернулся в блиндаж.

- Что, прикрыл своим телом командующего? - сказал В. Н. Гордов, уставившись на меня колючими глазами. - За меня ордена не получишь. За таких, как я, ордена не выдаются, - почему-то сказал он, ни к кому не обращаясь. - Едем в штаб!

Дорога сначала шла вдоль фронта, а затем поворачивала в тыл через лесной массив. Конфигурация линии фронта проходила так, что шедшая с севера на юг шоссейная дорога на отрезке километра полтора занималась нашими войсками. Чтобы не объезжать открытый участок шоссе, по нему нужно было проскочить метров шестьсот на виду у противника, передний край которого проходил на удалении 800 метров от дороги. Наш «виллис» остановился перед выездом на открытый отрезок шоссе. Тент машины был спущен для лучшего обзора.

- Ну что, Толконюк, рискнем? Попробуем проскочить? - с лукавой искринкой в глазах сказал генерал. - Как ты настроен, Николай? - перевел он взгляд на водителя машины, - не подкачаешь?

- Можно и попробовать, товарищ командующий, - неопределенно ответил шофер, - как прикажете...

Отговаривать командарма от этого шаловливо-ухарского поступка не было смысла: все равно не отступится. К тому же он мог заподозрить меня в трусости. И я, скрывая досаду, поддержал его намерение: «Рискнем! Но надо сдать назад и выскочить на шоссе с разгону. Чем быстрее проскочим открытый участок, тем меньше вероятность попадания».

- Давай! - скомандовал смельчак шоферу. И тот, сдав назад метров на тридцать, разогнал машину и, ревя мотором, выскочил на шоссе. Я с тревогой смотрел в сторону противника: четко вырисовывалась плохо замаскированная траншея с рыжеватым бруствером, виднелись бугорки пулеметных капониров. Вдруг в расположении немцев ярко вспыхнул орудийный выстрел, и тут же над нашими головами провизжал снаряд. Били прямой наводкой. Снаряд разорвался по другую сторону дороги. Потом - второй, третий, четвертый... Шофер жал на газ, то прибавляя, то сбавляя скорость. Нас ужасно бросало в машине, трудно было удержаться, чтобы не вылететь вон. Проскочив опасное пространство и слетев с шоссе на лесную дорогу, «виллис» резко остановился. Шофер молча обошел вокруг машины и пробормотал себе под нос: «Всего две пробоины. Могло быть хуже. Вы в рубашке родились, товарищ командующий». Генерал молчал и звучно сопел, как после резкого бега. Мы поехали дальше.

- Скажите, товарищ командующий, для чего вы так бессмысленно рискуете своей жизнью? - спрашиваю. - Не думаю, чтобы это доставляло вам удовольствие. Или вы демонстрируете свою храбрость? Перед кем?

- Не только своей жизнью рискую, ты хочешь сказать, а и жизнью своих подчиненных: вот твоей и его, - недовольно мотнул командарм головой сначала в мою, а затем в сторону водителя.

- И нашей тоже, - поддакнул я.

- Вот что я на это скажу, - Гордов резко обернулся ко мне. - На войне все связано с риском. И прятаться от паршивых фрицев, ложиться перед ними, падать ниц не буду и вам не советую. Кончится война, и может, больше не представится случая погибнуть по-солдатски, на поле боя, с почетом. Тогда будешь гнить, как старый пень, живя в тягость себе и людям. Засядешь за мемуары и станешь врать самому себе и другим, какой ты был герой на войне, стыдясь сказать правду.

Уловив мечтательное расположение собеседника, я поддержал его настроение:

- Война не скоро кончится, и будет еще не один случай сложить голову. Но разумно, может быть, с пользой. Я не вижу героизма в том, чтобы добровольно подставлять себя под пулю или снаряд врага. Читал я, кажется, у Драгомирова, что героический поступок совершают или люди очень смелые, от храбрости, или последние трусы - из трусости теряют контроль над собой, утрачивают самообладание и внешне смело бросаются навстречу смерти, - порассуждал я вслух, делая вид, что не отвечаю командарму, а говорю сам с собой.

- Ты что, считаешь меня трусом? - угрожающе повысил голос генерал.

- Нет, не считаю. Но и не вижу разумного смысла в подобного рода героизме.

Командарм промолчал».

Пусть извинит меня Илларион Авксентьевич Толконюк, но последний диалог, как мне кажется, он придумал уже после войны. А вот слова Гордова, что за таких, как он, ордена не дают, скорее всего, правда, и показывают глубокую обиду Гордова на Сталина за свое снятие с должности командующего фронтом.

Но оцените воспитательный эффект этого наказания! К Гордову не только вернулась храбрость, но он стал демонстративно ею бравировать - он специально создавал ситуации, при которых его могли убить. А говорят, что наказание ничего не дает. Дает, да еще и как!