О стеснительности высокого положения 7 page

Но лучше быть одному, чем среди докучных и глупых людей. Аристипп любилжить, чувствуя себя всегда и везде чужим [3000].

Me si fata meis paterentur ducere vitam

Auspiciis, [3001]

то я бы избрал для себя следующее: провести ее с задницею в седле;

visere gestiens

Qua parte debacchantur ignes,

Qua nebulae pluviique rores. [3002]

«Неужели у вас нет менее утомительных развлечений? Не стоит ли ваш домв прелестной, здоровой местности? Не достаточно ли он обставлен и не болеели чем достаточно просторен? Ведь не раз пышность его обстановки вполнеудовлетворяла его величество короля [3003]? Не занимает ли ваш род почетногоположения, и не больше ли тех, кто ниже его, нежели тех, кто выше? Или васгложет какая-нибудь чрезвычайная и неустранимая забота о домашних делах?

Quae te nunc coquat et vexet sub pectore fixa?. [3004]

Или вы предполагали прожить без помех и волнений? Nunquam simpliciterfortuna indulget [3005].Присмотритесь — и вы увидите, что единственно кто вам мешает — это вы сами,а куда бы вы ни отправились, вы всюду последуете за собою и всюду будетежаловаться на свою участь. Ведь на нашей бренной земле нет удовлетворенияникому, кроме душ низменных или божественных. Кто не довольствуется стольблагоприятными обстоятельствами, где же он думает найти лучшие? Тысячи итысячи людей считали бы пределом своих мечтаний благосостояние, равноевашему. Изменитесь сами, ибо это вполне в вашей власти, а что до всегоостального, то там вы обладаете единственным правом — терпеливо склонятьсяперед судьбой. Nulla placida quies est, nisi quam ratio composuit» [3006].

Я сознаю всю справедливость этого увещания, и сознаю весьма хорошо;впрочем, было бы и короче и проще сказать то же самое в двух словах: «Будьтеблагоразумны». Но та душевная твердость, которой от меня требуют, ступеньювыше благоразумия: она им порождается и выковывается. Точно так же поступаети врач, который докучает несчастному угасающему больному, требуя, чтобы онбыл веселым и бодрым; его совет был бы не намного разумнее, говори он ему:«Будьте здоровым». Ну, а я из обыкновенного теста. Вот благодетельное, ясноеи понятное изречение: «Будьте довольны своим», то есть тем, что в пределахваших возможностей. Но и для более мудрых, чем я, это так же невыполнимо,как для меня. Это — общераспространенное изречение, но оно обнимает воистинунеобъятное. К чему только оно не относится. Все на свете переживает себя иподвержено изменениям.

Я очень хорошо знаю, что если подойти к делу с формальной меркой, тострасть к путешествиям говорит о внутреннем беспокойстве и нерешительности.Ничего не скажешь, таковы наши важнейшие качества и к тому жеглавенствующие. Да, признаюсь, я не вижу вокруг себя ничего такого — развечто во сне и в мечтах, — к чему бы я мог прилепиться душой; меня занимаеттолько разнообразие и постижение его бесчисленных форм, если вообще менячто-нибудь может занять. В путешествиях меня именно то и влечет, что я могуостанавливаться повсюду, где мне вздумается, не руководясь никакими заранееопределенными целями, и так же свободно отступать от только что принятогорешения. Я люблю частную жизнь потому, что устраиваю ее по своемуусмотрению, а не потому, что общественная жизнь не по мне; и к ней я был бы,пожалуй, не меньше пригоден. Я с большей охотой служу своему государю из-затого, что делаю это по собственному избранию и убеждению моего разума, а нев силу каких-то особых, лежащих на мне обязательств или потому, что,нежелательный ни в какой другой партии и всеми отвергнутый, я был вынужденпримкнуть к его стану. Так и со всем остальным. Я ненавижу куски, которыемне выкраивает необходимость. И любое преимущество комом стало бы у меня вгорле, если бы я зависел исключительно от него:

Alter remus aquas, alter mihi radat arenas. [3007]

Чтобы связать меня накрепко, нужна не одна веревка, а несколько. Выскажете, что к такому развлечению, как путешествия, примешалась суетность. Апочему бы ей и не быть? Ведь и прославленные и превосходные наставления —суетность, и суетность — всякое мудрствование. Dominus novit cogitationessapientium, quoniam vanae sunt [3008]. Эти едва ощутимые тонкости годны лишь для проповедей;это все — речи, которые тщатся переправить нас в иной мир совсемготовенькими к нему. Жизнь — движение телесное и вещественное, всякаядеятельность — несовершенна и беспорядочна по самой своей сущности; и ястремлюсь служить жизни в соответствии с ее требованиями.

Quisque suos patimur manes. [3009]

Sic est faciendum ut contra naturam universam nihil contendamus; eatamen conservata, propriam sequamur. [3010]К чему эти высоко взнесенные вершины философии, если ни одномучеловеческому существу все равно до них не добраться, и к чему эти правила,которым не подчиняются наши обычаи и которые людям не по плечу? Я частовижу, как нам предлагают такие образцы жизни, следовать которым не имеют нималейшей надежды — и, что еще хуже, охоты — ни тот, кто их предлагает, ниего слушатели. От того же листа бумаги, на котором он только что начерталобвинительный приговор по делу о прелюбодеянии, судья отрывает клочок, чтобынаписать любовное письмецо жене своего сотоварища, и та, к кому вы придете,чтобы насладиться с нею запретной любовью, вскоре затем, в вашем жеприсутствии, обрушится на точно такие же прегрешения какой-нибудь из своихтоварок, да еще с таким возмущением, что куда до нее самой Порции [3011]. Итакой-то осуждает на смерть за преступления, которые считает в душе не болеечем проступками. В моей юности мне довелось видеть, как некий дворянин водно и то же мгновение протянул народу одной рукой стихи, выдающиеся каксвоей прелестью, так и распущенностью, а другою — самое горячее обличение вбезбожии и разврате, какого уже давно не доводилось выслушивать миру [3012].

Таковы люди. Законам и заповедям предоставляется жить своей жизнью, мыже живем своею; в не только вследствие развращенности нравов, но зачастую ипотому, что придерживаемся других взглядов и смотрим на вещи иными глазами.Послушайте какое-нибудь философское рассуждение — богатство мысли,красноречие, точность высказываний потрясают ваш ум и захватывают вас, но внем вы не обнаружите ничего такого, что бы всколыхнуло или хотя бы затронуловашу совесть, — ведь обращаются не к ней. Разве не так? Аристон говорил, чтои баня и урок — бесполезны, если они не смывают грязи и после них человек нестановится чище [3013]. Отчего же! Можно грызть и самую кость, но сначала изнее следует высосать мозг: ведь и мы, лишь влив в себя доброе вино изпревосходного кубка, принимаемся рассматривать вычеканенный на нем рисунок исудить о работе мастера.

Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такогоработника, который в поучении всем оглашает свои правила воздержности иумеренности и вместе с тем предает гласности свои сочинения, воспевающиелюбовь и распутство. И Ксенофонт, предаваясь любовным утехам с Клинием,написал против Аристиппова учения о наслаждении [3014]. Это происходило супомянутыми философами не потому, что они переживали какие-то чудесныепревращения, находящие на них волнами. Нет, это то самое, из-за чего Солонпредстает перед нами то самим собой, то в облике законодателя; то он говоритдля толпы, то для себя; и для себя он избирает правила естественные и нестеснительные, ибо уверен в крепости и незыблемости заложенных в нем добрыхначал.

Curentur dubii medicis maioribus aegri. [3015]

Антисфен разрешает мудрому любить, как он того пожелает, и делать все,что бы он ни счел полезным, не связывая себя законами; ведь он прозорливее,чем они, и ему лучше ведомо, что есть настоящая добродетель [3016]. Егоученик Диоген говорил, что страстям следует противопоставлять разум, судьбе — твердость, законам — природу [3017].

Желудки, подверженные расстройству, нуждаются в искусственныхограничениях и предписаниях. Что до здоровых желудков, то они попростуследуют предписаниям своего естественного влечения. Так и поступают нашиврачи, которые едят дыню, запивая ее молодым вином, между тем как держатсвоих пациентов на сахарной водице и хлебном супе.

«Я не знаю, какие они пишут книги, — говорила куртизанка Лаиса, — в чемих мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы стольже часто стучатся ко мне, как и все остальные» [3018]. Так как нашараспущенность постепенно уводит нас за пределы дозволенного и допустимого,нашим житейским правилам и законам была придана, и во многих случаях бездостаточных оснований, излишняя жестокость.

Nemo satis credit tantum delinquere quantum

Permittas. [3019]

Было бы желательно установить более разумное соотношение междутребуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, ипоставлена, очевидно, неправильно. Нет ни одного честного человека, который,сопоставив свои поступки и мысли с велениями законов, не пришел бы к выводу,что на протяжении своей жизни он добрый десяток раз заслуживал виселицы, иэто относится даже к тем, карать и казнить которых было бы и очень жалко,принимая во внимание приносимую ими пользу, и крайне несправедливо.

Olle, quid ad te

De cute quit faciat ille, vel illa sua? [3020]

А иной, может статься, и не нарушает законов, и все же недостоинпохвалы за свои добродетели, и философия поступила бы вполне справедливо,если бы его как следует высекла. Взаимоотношения тут крайне сложные изапутанные. Мы не можем и помышлять о том, чтобы считать себя порядочнымилюдьми, если станем исходить из законов, установленных для нас господомбогом; мы не можем притязать на это и исходя из наших законов. Человеческоеблагоразумие еще никогда не поднималось до такой высоты, которую оно себепредписало; а если бы оно ее и достигло, то предписало бы себе нечто высшее,к чему бы всегда тянулось и чего жаждало; вот до чего наша сущностьвраждебна всякой устойчивости. Человек сам себя заставляет впадать впрегрешения. Отнюдь не умно выкраивать для себя обязанности не по своеймерке, а по мерке кого-то другого. Кому же предписывает он то, что по его жесобственному разумению никому не под силу? И неужели он творит нечтонеправое, если не совершает того, чего не в состоянии совершить?

Законы обрекают нас на невозможность выполнять их веления, и они жесудят нас за невыполнение этих велений.

Если безобразная наша свобода выказывать себя с разных сторон —действовать по-одному, рассуждать по-другому — и простительна, на худойконец, тем, кто говорит о чем угодно, но только не о себе, то для тех, ктоговорит исключительно о себе, как я, она решительно недопустима; моему перуподобает быть столь же твердым, как тверда моя поступь. Общественная жизньдолжна отражать жизнь отдельных людей. Добродетели Катона были для его векачрезмерно суровыми, и, берясь наставлять других, как человек,предназначенный для служения обществу, он мог бы сказать себе, что егосправедливость если и не окончательно несправедлива, то по меньшей мереслишком суетна и несвоевременна. И мои нравы, которые отличаются отобщепринятых всего на какой-нибудь волосок, нередко восстанавливают меняпротив моего века и препятствуют моему сближению с ним. Не знаю, обоснованнали моя неприязнь к обществу, в котором я должен вращаться, но зато я оченьхорошо знаю, насколько с моей стороны было бы необоснованно жаловаться нато, что оно относится ко мне неприязненнее, чем я к нему.

Добродетель, потребная для руководства мирскими делами, естьдобродетель с выпуклостями, выемками и изгибами, чтобы ее можно былоприкладывать и пригонять к человеческим слабостям, добродетель небеспримесная и не безыскусственная, не прямая, не беспорочная, неустойчивая, не незапятнанная. Одного из наших королей упрекают за то, что онслишком бесхитростно следовал добрым и праведным увещаниям своегоисповедника [3021]. Государственные дела требуют более смелой морали:

exeat aula

Qui vult esse pius. [3022]

Как-то раз я попытался руководствоваться при исполнении моих служебныхобязанностей воззрениями и набором жизненных правил — строгих, необычных,жестких и беспорочных, придуманных мною в моем углу или привитых мне моимвоспитанием, которые я применяю в моей частной жизни если не без некоторыхзатруднений, то все же уверенно; короче говоря, я попыталсяруководствоваться добродетелью отвлеченной и весьма ревностной. И что же! Яобнаружил, что мои правила совершенно неприемлемы и, больше того, дажеопасны. Кто затесывается в толпу, тому бывает необходимо пригнуться, прижатьк своему телу локти, податься назад или, напротив, вперед, даже уклонитьсяот прямого пути в зависимости от того, с чем он столкнется; и ему приходитсяжить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других, не столько всоответствии со своими намерениями, сколько в соответствии с намерениямидругих, в зависимости от времени, от воли людей, в зависимости от положениядел.

Платон говорит, что кому удается отойти от общественных дел, не замаравсебя самым отвратительным образом, тот, можно сказать, чудом спасается [3023]. И он же говорит, что, веля своему философу стать во главегосударства, он имеет в виду не какое-нибудь развращенное государство вродеАфин [3024] — и тем более вроде нашего, в котором сама мудрость, и тапотеряла бы голову. Ведь и растение, пересаженное в совершенно непривычную инепригодную для него почву, скорее само приспособляется к ней, чемприспособляет ее к себе.

Я чувствую, что если бы мне пришлось полностью отдаться подобнымзанятиям, я был бы вынужден во многом изменить себя и ко многомупримениться. Даже если бы я смог это сделать (а почему бы и нет, будь толькоу меня достаточно времени и старания), я бы ни за что этого не захотел;небольшого опыта, который я имею в этих делах, оказалось достаточно, чтобы япроникся к ним отвращением. Правда, я ощущаю, как в душе у меня копошатсясмутные искушения, порождаемые во мне честолюбием, но я одергиваю себя и недаю им над собой воли:

At tu, Catulle, obstinatus obdura. [3025]

Меня не призывают к подобной деятельности, и я нисколько этим неогорчаюсь. Свободолюбие и приверженность к праздности — мои основныесвойства, а эти свойства совершенно несовместимы с упомянутым занятием.

Мы не умеем распознавать человеческие способности; их оттенки и ихграницы с трудом поддаются определению и едва уловимы. На основаниипригодности кого-либо к частной жизни заключать о его пригодности кисполнению служебных обязанностей — значит делать ошибочное заключение:такой-то прекрасно себя ведет, но он не умеет вести за собой других,такой-то творит «Опыты», но не очень-то горазд на дела; такой-то отличноруководит осадой, но не мог бы руководить сражением в поле; такой-топревосходно рассуждает в частной беседе, но он плохо говорил бы переднародом или перед лицом государя. И если кто-нибудь отлично справляется стем-то и тем-то, то это говорит скорее всего о том, что с чем-либо другимему, пожалуй, не справиться. Я нахожу, что души возвышенные не меньшеспособны на низменные дела, чем низкие — на возвышенные.

Можно ли поверить, что Сократ неизменно подавал афинянам повод кнасмешкам на его счет из-за того, что никогда не умел правильно сосчитатьчерепки при голосовании своей филы и соответствующим образом доложить орезультатах Совету [3026]?

Восхищение, с каким я отношусь к совершенствам Сократа, заслуживаеттого, чтобы судьба этого человека явила столь великолепный пример,извиняющий главнейшие мои недостатки.

Способности наши раздроблены, и каждая из них приурочена к чему-либострого определенному. Мои отнюдь не многообразны и ничтожны числом. Сатурнинзаявил передававшим ему верховное начальствование над войском: «Друзья, вылишились хорошего полководца и приобрели дурного главнокомандующего» [3027].Кто похваляется, что в наше занемогшее столь тяжким недугом время он отдаетна служение обществу добродетель бескорыстную и искреннюю, тот или вовсе еене знает, так как воззрения извращаются вместе с нравами (и в самом деле,послушайте, какою они рисуют свою добродетель, послушайте, как большинствоиз них хвастается своим мерзостным неведением и как они определяют своижитейские правила: вместо того, чтобы изобразить добродетель, они рисуютсамую очевидную неправедность, а также явный порок, и в таком искаженномвиде преподносят в поучение государям), или, если он все же имеет о нейпонятие, то похваляется ею безо всяких к тому оснований и, что бы он об этомни говорил, делает тысячи вещей, за которые его укоряет совесть.

Я охотно поверил бы Сенеке, обладавшему большой опытностью в делахэтого рода, если бы он пожелал говорить со мною вполне чистосердечно иискренне. Наивысшая степень добропорядочности в таком сложном изатруднительном положении — это смело обнаружить как свои собственныеошибки, так и ошибки другого; противодействовать, используя свое влияние имогущество, дурным наклонностям государя и сдерживать их, насколько этовозможно; уступать им лишь скрепя сердце; уповать на лучшее и желатьлучшего. Я замечаю, что среди раздирающих Францию междоусобиц и распрей, вкоторые мы себя ввергли, каждый хлопочет только о том, чтобы отстоять своедело, и что при этом даже самые лучшие лицемерят и лгут. И тот, кто стал быписать о нем с полною откровенностью, написал бы что-нибудь дерзкое ибезрассудное. Но и наиболее чистая наша партия — не что иное как частьнекоего тела, насквозь изъеденного червями и кишмя кишащего ими. Впрочем,наименее больную часть подобного тела называют здоровой — и с достаточнымправом, ибо о наших качествах можно судить лишь путем сравнения с другими.Гражданская безупречность определяется в зависимости от места и времени. Ясчитал бы вполне справедливым, если бы Ксенофонт похвалил Агесилая заследующее: некий соседний царь, с которым Агесилай прежде сражался, попросилего позволить ему пройти на свои земли; Агесилай ответил на это согласием ипредоставил ему свободный проход через Пелопоннес; и он не только не бросилего в темницу и не поднес ему яду, хотя тот и был в его власти, но оказалему любезный прием и ничем его не обидел [3028]. При воззрениях того временив этом не было ничего особенного; но в другие времена и в другом месте наблагородство и великодушие такого поступка обратили бы несомненно большевнимания. А наши прожженные молодцы без чести и совести подняли бы егонасмех — вот до чего далеко спартанское простодушие от французских нравов!

И у нас не перевелись добродетельные мужи — правда, по нашей мерке.Если чья-нибудь нравственность подчинена правилам, возвышающимся над общимуровнем века, то пусть такой человек либо в чем-нибудь урежет и смягчит этиправила, либо, и это я бы ему скорее всего посоветовал, забьется в своюконуру и не толчется среди нас. Что он мог бы от этого выиграть?

Egregium sanctumque virum si cerno, bimembri

Нос monstrum puero, et miranti iam sub aratro

Piscibus inventis, et foetae comparo mulae. [3029]

Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени;можно мечтать о других правителях, но повиноваться, несмотря ни на что,приходится существующим. И, пожалуй, большая заслуга повиноваться дурным,чем хорошим. Пусть хоть какой-нибудь уголок нашего королевства озаритсясветом своих исконных и привычных законов, и я тотчас же устремлюсь туда. Ноесли эти законы начнут на беду противоречить себе самим и мешать друг другуи на этой почве возникнут две враждебные партии, выбор между которымизатруднителен и внушает сомнения, мое решение, вернее всего, будет состоятьв том, чтобы как-нибудь улизнуть и укрыться от этой бури; а тем временем замною, быть может, протянут руку сама природа или превратности гражданскойвойны. Я мог бы без околичностей высказаться, за кого я, за Цезаря илиПомпея. Но при тех трех мошенниках [3030], которые пришли вслед за ними,только и оставалось, что скрыться или отдаться на волю волн; и я это считаювполне позволительным, если разум больше не в состоянии руководитьгосударством,

Quo diversus abis? [3031]

Начинка, которую я сюда напихал, отвлекла меня от моей темы. Я блуждаюиз стороны в сторону, но скорее по собственной прихоти, чем по неумелости.Мои мысли следуют одна за другой, — правда, иногда не в затылок друг другу,а на некотором расстоянии, — но они все же всегда видят друг друга хотя быкраешком глаза. Я пробегаю взглядом некий диалог Платона, представляющийсобой причудливую и пеструю смесь: начало его о любви, конец посвященриторике. Древние ничуть не боялись такого переплетения и с невыразимымизяществом позволяли увлекать себя дуновениям ветра или, что тоже возможно,притворялись, будто дело обстоит именно так. Названия моих глав не всегдаполностью охватывают их содержание; часто они только слегка его намечают,служа как бы вехами, вроде следующих заглавий, данных своим произведениямдревними: «Девушка с Андроса», «Евнух» [3032], — или таких заглавий-имен, как«Сулла», «Цицерон», «Торкват».

Я люблю бег поэзии, изобилующий прыжками и всякого рода курбетами. Это — искусство, как говорит Платон [3033], легкокрылое, стремительное, лукавое.У Плутарха есть сочинения, в которых он забывает о своей теме, где предметего рассуждения, погребенный под целой грудой побочного материала,появляется на поверхности лишь от случая к случаю; посмотрите, как онрассказывает о Сократовом «демоне» [3034]! О боже, до чего пленительны этивнезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тембольше поражают нас своей красотой, чем более случайной и непредумышленнойона представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивыйчитатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в уголкекакое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало насвое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь. Всегда и везде ядомогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой умодинаково склонны к бродяжничеству. Лучше немного безумия, чем тьмаглупости, говорят наставления наших учителей и еще убедительнее —оставленные ими примеры.

Тысячи поэтов проходят свой путь, уныло плетясь, и их поэзия насквозьпрозаична: зато лучшая античная проза (а я рассыпаю ее здесь наравне состихами) блещет поэтической силой и смелостью и проникнута той жевдохновенною одержимостью, которая отличает поэзию. Поэзии, и только поэзии,должно принадлежать в искусстве речи первенство и главенство.

Это — исконный язык богов. Поэт, по словам Платона [3035], восседая натреножнике муз, охваченный вдохновением, изливает из себя все, что ни придетк нему на уста, словно струя родника; он не обдумывает и не взвешивает своихслов, и они истекают из него в бесконечном разнообразии красок,противоречивые по своей сущности, и не плавно и ровно, а порывами. Сам он сголовы до пят поэтичен, и, как утверждают ученые, древняя теогоническаяпоэзия — это и есть первая философия.

Я считаю, что предмет изложения сам за себя говорит: хорошо видно, гденачинается его рассмотрение, где заканчивается, где оно изменяется иливозобновляется, и вовсе не нужно переплетать излагаемое всевозможнымивставками, швами и связками, включенными в него только затем, чтобы помочьслабому и небрежному слуху, как не нужно и на каждом шагу пояснять себясамого. Кто бы не предпочел, чтобы его лучше совсем не читали, чем читали,засыпая над ним или бегло проглядывая? Nihil est tam utile, quod in transituprosit [3036].

Если бы подержать книги в руках означало удержать их в голове, если бывзглянуть на них означало рассмотреть все, что в них заключается, если быповерхностно ознакомиться с ними означало бы охватить их во всей полноте, томне бы действительно не следовало выставлять себя, как я это делаю, круглымневеждой.

Раз я не могу привлечь внимания читателя своими достоинствами, mancomale [3037], если его привлекут мои запутанность инеясность. — Вот как! А если он потом пожалеет о потраченном времени? —Возможно, но время на меня он все же потратит. И потом встречаются души,глубоко презирающие все, что доступно их разумению; и они оценят меня темвыше, чем непонятнее для них будут мои слова; они заключат о глубине моихмыслей, исходя из их смутности, которую, по совести говоря, я ненавижу всемсердцем и которой я бы с радостью избегал, если бы умел ее избежать.Аристотель где-то похваляется тем, что питает к ней слабость; вот уж,поистине, порочная слабость [3038]!

Так как дробление текста на чересчур короткие главы — чем я поначалушироко пользовался — отвлекает внимание, как мне кажется, прежде, чем оноуспевает сосредоточиться, и оно рассеивается, не желая себя утруждать изадерживаться ради такой безделицы, я решил нарастить им длины с тем, чтобыза них принимались, лишь настроясь на чтение и отводя ему известное время.Если какому-нибудь занятию не хотят уделить и часа, это значит, что емувообще ничего не хотят уделить. Если для кого-либо делают что-нибудь попутнои между прочим, это значит, что для него вообще ничего не делают.

Кроме того, в силу особых причин иногда я бываю вынужден говоритьтолько наполовину, говорить только обиняками, говорить сбивчиво.

Я хотел сказать, что проклинаю тот разум, который убивает всякуюрадость, и что сумасбродные выдумки, которые усложняют жизнь, инеобыкновенно тонкие мысли, даже если в них есть зерно истины, обходятся, намой взгляд, слишком дорого и причиняют слишком много хлопот. Что до меня, тоя, например, стараюсь извлечь пользу даже из суетности и ослиной глупости,если они доставляют мне удовольствие, и следую вложенным в меня природоюсклонностям, не очень-то их стесняя и не придираясь к ним по мелочам.

И в других местах я видел развалины зданий, и статуи, и землю, и небо,и везде и всюду — людей. Все это так, но, тем не менее, как бы часто я нипосещал гробницу некогда столь великого и могучего города, я неизменно ввосхищении от него и благоговею пред ним. Не забывать мертвых похвально. А сэтими мертвыми я знаком с детства, вырос бок о бок с ними; я познакомился систорией Рима намного раньше, чем с историей моего рода. Я знал Капитолий иего план прежде, чем узнал Лувр, и Тибр — прежде, чем Сену. У меня в головебыло больше сведений об образе жизни и богатствах Лукулла, Метелла иСципиона [3039], чем о ком-либо из моих соотечественников. Это покойники. Новедь покойник и мой отец, и точно такой же, как эти. За восемнадцать лет [3040]он удалился от меня и от жизни на точно такое же расстояние, как ониза шестнадцать столетий. А между тем, чтя его память и постоянно вспоминая онем, я продолжаю пользоваться его дружбой и обществом, и у меня с ним наредкость близкие отношения и исключительное единомыслие.

Что до моих личных склонностей, то я охотнее всего оказываю услугиумершим: они не могут себе помочь и тем больше, мне кажется, нуждаются вмоей помощи. Это проявление благодарности, и притом в ее наиболее чистомвиде. В благодеянии тем меньше истинного великодушия и благородства, чембольше вероятность, что оно будет возмещено. Аркесилай, посетив больногоКтесибия и застав его в крайней бедности, незаметно сунул под его изголовьеденьги; сделав это украдкой, он, сверх того, как бы выдал ему расписку,подтверждающую, что они в полном расчете [3041]. Люди, заслужившие с моейстороны дружеское расположение и признательность, никогда не бывали внакладеот того, что их больше нет возле меня; с ними, отсутствующими и ничего неподозревающими, я всегда расплачивался и с большей щедростью и с большейтщательностью, чем со всеми другими. И о своих друзьях я говорю с особойтеплотою и любовью лишь тогда, когда у них больше нет ни малейшейвозможности узнать об этом.

Я сотни раз затевал жаркие споры, защищая Помпея и вступаясь за Брута [3042]. Наши близкие отношения продолжаются и посейчас; ведь даже событиясовременности мы представляем себе не иначе как при посредстве нашеговоображения. Считая, что моему веку я совершенно не нужен, я мысленнопереношусь в далекое прошлое, и я настолько им покорен и пленен, что меняувлекает и страстно интересует решительно все, относящееся к древнему городуРиму — свободному, справедливому и находящемуся в расцвете сил (ибо я нелюблю ни его младенчества, ни его старости). Вот почему, как бы часто мне нидоводилось смотреть на места, где были проложены его улицы и где стояли егодома, и на эти развалины, уходящие так глубоко в землю, точно онипростираются до антиподов, я неизменно испытываю все то же волнение. Ивнушено ли это нам самою природой или, быть может, прихотью нашеговоображения, но только вид площадей, на которых собирались и где обитали те,чьи славные имена сохраняются в нашей памяти, волнует нас значительнобольше, чем если бы нам рассказывали об их деяниях или мы сами читали ихсобственные творения. Tanta vis admonitionis inest in locis. Et id quidem in hac urbeinfinitum; quacunque enim ingredimur, in aliquam historiam vestigium ponimus [3043]. Мненравится всматриваться в их лица, изучать их манеру держаться, их одежду. Яснова и снова твержу про себя их великие имена, и они непрерывно отдаются вмоих ушах. Ego illos veneror et tantis nominibus semper assurgo [3044]. Иесли что-либо хоть какой-нибудь частичкой своей величественно изамечательно, я восхищаюсь в нем всем, даже тем, что не представляет собойничего выдающегося. С каким наслаждением наблюдал бы я этих людей забеседой, за трапезой, на прогулке! Было бы черной неблагодарностьюотноситься с пренебрежением к останкам и теням стольких доблестных идостойных мужей, которые жили и умирали, можно сказать, у меня на глазах икоторые всей своей жизнью могли бы преподать нам столько полезного ипоучительного, если бы мы умели следовать их примеру.

И потом тот Рим, который мы теперь видим, заслуживает нашей любви такжеи потому, что он в течение столь долгого времени и столькими узами связан снашей державою. Это единственный город, общий для всех и всесветный.Правящий им верховный владыка в одинаковой мере почитаем повсюду; этот город — столица всех христианских народов; испанец и француз — всякий в нем у себядома. Чтобы быть подданным его государя, достаточно быть христианином,независимо от того, откуда ты родом и где находится твое государство. Нанашей бренной земле нет другого такого места, которому небо дарило бы стаким постоянством свою благосклонность. Даже развалины этого городавеличавы и овеяны славой,